Зарубежная фантастика (изд-во Мир) - Гости страны Фантазии (Сборник НФ)

      С тех пор моя жизнь превратилась в долгие скитания — с Востока на Запад, из Арктики в Антарктику, — которые завершились тем, что в тридцать лет, в самом расцвете сил, мне суждено было утонуть в Сан-Францисском заливе во время, увы, успешной попытки бежать с судна, на котором я служил матросом.
      Мою правую ногу свела судорога, и я испытывал невыразимые мучения. Легкий бриз развел небольшую волну, и я наглотался соленой воды. Я еще держался на поверхности, но сознание уже покидало меня. Смутно помню, что меня пронесло под волноломом и я увидел бортовые огни речного парохода, а потом все исчезло.
      Я услышал нежное жужжание и почувствовал, что мои щеки овевает душистый воздух весеннего утра. Постепенно он превратился в ритмичный пульсирующий поток, словно уносивший с собой мое тело. Я плавал в теплых объятиях летнего моря, блаженно покачиваясь на воркующих волнах. Но пульсация все усиливалась, жужжание становилось громче, волны выше и яростнее — и вот меня уже швыряли валы штормового моря. Меня пронизала мучительная боль. В мозгу словно вспыхивали и гасли пронзительно яркие искры, в ушах ревели водопады; но тут словно что-то порвалось и я очнулся.
      Сцена, героем которой я оказался, была довольно любопытной. Бросив вокруг беглый взгляд, я понял, что лежу на полу каюты частной яхты в весьма неудобной позе. Мои руки мерно поднимали и опускали два темнокожих человека в странной одежде. Их национальность мне определить не удалось, хотя я на своем веку повидал немало разных племен и народов. На голове у меня было укреплено какое-то приспособление, соединявшее мои дыхательные органы с машиной, которую я сейчас опишу.
      Ноздри мне чем-то заткнули, так что дышал я через рот, Скосив глаза, я увидел, что из моего рта под острым углом расходились две трубки, напоминавшие садовые шланги, но сделанные из какого-то иного материала. Открытый конец одной из них лежал на полу возле меня, вторая же змеилась по каюте и исчезала в аппарате, который я обещал описать.
      В те дни, когда я еще не был перекати-полем, я интересовался точными науками и познакомился с обычными лабораторными приборами и оборудованием, а потому мог оценить машину, которую теперь увидел. Почти все ее части были сделаны из стекла и отличались грубой простотой, характерной для экспериментальных приборов. Основу машины составляла воздушная камера; в ней находился сосуд с водой, в которую была опущена вертикальная трубка, увенчанная шаром. Внутри этого шара помещался вакуумный насос. Вода в трубке двигалась вверх и вниз, и это движение, сообщавшееся мне по шлангу, соответствовало вдохам и выдохам. Благодаря этому, а также энергичной работе людей, сгибавших и разгибавших мои руки, процесс дыхания поддерживался искусственно и мои легкие раздувались и опадали в ожидании той минуты, когда природа возобновит свой прерванный труд.
      Едва я открыл глаза, как моя голова, ноздри и рот были освобождены от вышеупомянутых приспособлений. Мне дали выпить рюмку коньяку, пошатываясь, я поднялся на ноги, чтобы поблагодарить своего спасителя, и увидел… отца! Долгие годы, полные вечных опасностей, научили меня сдержанности, и я решил подождать, не узнает ли он меня сам. О нет! Он видел перед собой лишь беглого матроса и обошелся со мной соответственно.
      Предоставив меня заботам своих темнокожих слуг, он начал проглядывать заметки, которые сделал за время моего воскрешения. Мне подали вкуснейший обед, а на палубе тем временем поднялась суета, и по выкрикам матросов, лязганью цепей и скрипу такелажа я понял, что мы снимаемся с якоря. Я усмехнулся про себя. Отправиться в плавание по бескрайнему Тихому океану со своим отшельником отцом — что за великолепная шутка! Тогда мне и в голову не пришло, над кем именно она будет сыграна. Да знай я в ту минуту все, я тут же прыгнул бы за борт и с восторгом вернулся бы в грязный кубрик корабля, с которого недавно бежал.
      На палубу мне разрешили выйти, только когда последний маяк и последний лоцманский катер остались далеко позади. Я был благодарен отцу за такую предусмотрительность и сказал ему об этом — искренне, хотя и с матросской грубоватостью. Я ведь не знал, что он скрыл мое присутствие на борту яхты от посторонних глаз отнюдь не ради меня, а ради собственных целей. Он коротко рассказал мне, как его матросы вытащили меня из воды, и прибавил, что я не должен его благодарить, — наоборот, это он мне многим обязан. Он уже давно сконструировал аппарат для проверки одной своей теории, касающейся определенных биологических явлений, но ему все не представлялось случая пустить его в ход.
      — С вашей помощью моя гипотеза блестяще подтвердилась, — сказал он и добавил со вздохом: — Но лишь по отношению к утопленникам.
      Однако не будем забегать вперед. Он предложил мне на два фунта больше, чем я получал на прежнем своем судне, с тем чтобы я остался у него матросом. Его щедрость меня приятно удивила: ведь, собственно говоря, я ему не был нужен. В кубрик меня против моих ожиданий не отослали, а предоставили удобную каюту, обедал же я за капитанским столом. Отец, очевидно, заметил, что я не простой матрос, и я решил воспользоваться этим случаем, чтобы вернуть себе его расположение. Я придумал какую-то сказку, чтобы объяснить ему, почему я, образованный человек, оказался в таком положении, и всячески искал его общества. Я не замедлил сообщить ему о моих прежних занятиях наукой, и он по достоинству оценил мои знания. Вскоре я стал его лаборантом с соответствующим повышением жалованья, а когда он подробнее ознакомил меня со своими теориями, я проникся почти столь же горячим энтузиазмом, как он.
      Дни летели стремительно: новая работа увлекла меня, и я то занимался в прекрасной библиотеке отца, то слушал его объяснения, то помогал ему в исследованиях. Но нам приходилось отказываться от многих увлекательнейших опытов, потому что яхта во время качки не самое удобное место для сложных лабораторных экспериментов. Впрочем, он обещал мне немало упоительных часов в великолепной лаборатории, которая и была целью нашего путешествия. Он объяснил, что открыл в Южных морях необитаемый островок и превратил его в научный рай.
      На острове мне не потребовалось много времени, чтобы понять, в каком мире ужасов я очутился. Однако я кратко опишу предшествовавшие события, которые привели к тому, что на мою долю выпало пережить то, чего еще не переживал ни один человек.
      На склоне лет мой отец устал от чар дряхлой античности и превратился в верного поклонника и служителя биологии. Основы этой науки он постиг еще в юности, а теперь ознакомился с последними ее достижениями и в конце концов оказался на границе бескрайних просторов неведомого. Он намеревался оставить в них свой след, и вот в этот-то момент мы и встретились. У меня, не мной будь сказано, голова работает неплохо — я уловил ход его рассуждений, постиг его метод и стал почти таким же одержимым безумцем, как он сам. Впрочем, нет! Те изумительные результаты, которых мы впоследствии достигли, доказывают, что безумцем он не был. Скажу только, что другого столь патологически и хладнокровно жестокого человека я не встречал.
      Когда он постиг тайны физиологии и психологии, перед его мыслью открылось весьма обширное поле исследований, и, чтобы овладеть им, он начал изучать органическую химию, патологическую анатомию, токсикологию и другие науки и отрасли наук, которые могли ему понадобиться. Исходя из предположения, что причиной временного и окончательного прекращения жизнедеятельности организма является коагуляция некоторых элементов протоплазмы, он выделил эти субстанции и подверг их всевозможным исследованиям. Временное прекращение жизнедеятельности вызывает кому, а окончательное — смерть, однако мой отец утверждал, что коагуляцию протоплазмы можно замедлять, предотвращать и даже совсем приостановить на самых последних ее этапах. То есть, если говорить проще, он утверждал, что смерть в таких случаях, когда она не была насильственной и ни один из главных органов тела не пострадал, представляет собой лишь прекращение жизнедеятельности и что в определенных случаях жизнь можно вернуть с помощью того или иного метода. Этот-то метод он и стремился найти, с тем чтобы на практике доказать возможность возобновления жизнедеятельности в мертвом, казалось бы, организме. Конечно, он понимал, что любая такая попытка окажется бесполезной, если разложение уже началось: ему требовался организм, который совсем недавно — минуту, час, сутки назад — был еще полон жизни. На моем примере он более или менее доказал свою теорию. Ведь я утонул и был уже мертв, когда меня вытащили из волн Сан-Францисского залива, но огонек жизни был зажжен вновь с помощью аэротерапевтического аппарата, как называл отец свою машину.
      А теперь о его черных замыслах относительно меня. Сначала он показал мне, что я нахожусь в полной его власти. Он отослал яхту на год, оставив на острове только двух своих темнокожих слуг, которые были ему глубоко преданны. Затем он подробно проанализировал свою теорию, сформулировал метод ее доказательства и в заключение ошеломил меня заявлением, что проверять ее он намерен на мне.
      Я не раз рисковал жизнью, бывал в отчаянных переделках, но ведь это было совсем иное! Я не трус, но перспектива вновь и вновь переступать пределы смерти наполнила меня паническим ужасом. Я попросил отсрочки, и он дал ее мне, заметив, однако, что у меня есть только один выход — подчиниться. Бежать с острова я не мог, самоубийство меня не привлекало, хотя, возможно, оно все же было предпочтительнее того, что меня ожидало, — спасти меня могла только смерть моих тюремщиков. Но и тут я был бессилен. Отец принял все возможные меры предосторожности, и я день и ночь находился под присмотром одного из слуг.
      Когда все просьбы оказались тщетными, я открыл ему, что я его сын. Это был мой последний козырь, и я возлагал на него все свои надежды. Но отец остался непоколебимым — это был не человек, а машина, неумолимо идущая к своей цели. Не могу понять, зачем он женился на моей матери, зачем захотел иметь ребенка: ведь он не был способен на человеческие чувства. Для него все исчерпывалось логикой; любовь, жалость, нежность, которые он замечал в других, были, на его взгляд, только слабостями и их следовало подавлять. Он ответил, что в свое время дал мне жизнь и, следовательно, имеет полное право взять ее назад. Впрочем, он не собирается этого делать — он просто будет брать ее взаймы и пунктуально возвращать в точно указанное время. Разумеется, возможны всякие непредвиденные случайности, но риск — удел всех людей, так почему же я должен быть исключением?
      Он очень заботился о моем здоровье, поскольку оно было залогом удачного исхода эксперимента, а потому я должен был соблюдать особую диету и режим, точно атлет, готовящийся к решительному состязанию. Что я мог сделать? Раз уж это гибельное испытание было неизбежно, я предпочитал быть в наилучшей форме. Тем временем он позволил мне помогать в сборке аппарата и принимать участие в различных предварительных опытах. Нетрудно представить себе, какой жгучий интерес они у меня вызывали. Я уже почти не уступал ему в знании вопроса, и нередко, к моему удовольствию, он соглашался с поправками и изменениями, которые я предлагал. В этих случаях я с угрюмой улыбкой думал, что хлопочу на собственных похоронах.
      Он начал с серии токсикологических опытов. Когда все было готово, я был убит большой дозой стрихнина и пролежал мертвым около двадцати часов. Все это время мое тело было мертвым, абсолютно мертвым. Дыхание и кровообращение полностью прекратились; но весь ужас заключался в том, что, пока коагуляционный процесс в протоплазме продолжался, я сохранял сознание и мог изучить этот процесс во всех отвратительных деталях.
      Аппарат, который должен был меня воскресить, представлял собой герметическую камеру в форме человеческого тела. Механизм был прост: несколько клапанов, вращающийся вал с кривошипом и электромотор. Когда механизм этот приводился в действие, атмосфера в камере попеременно то разрежалась, то уплотнялась, приводя мои легкие в действие уже без помощи шлангов. Хотя мое тело было неподвижно и, возможно, находилось в стадии разложения, я сознавал все, что происходило вокруг. Я знал, что меня поместили в камеру, и хотя все мои чувства бездействовали, я сознавал, что мне были сделаны инъекции вещества, тормозящего коагуляционный процесс. Затем камеру закрыли и включили механизм. Моя тревога не поддается описанию, однако кровообращение постепенно восстановилось, различные органы вновь начали выполнять свои функции, и час спустя я уже сидел за обедом.
      Нельзя сказать, что я принимал участие в этой серии опытов, как и в последующих, с большим энтузиазмом; однако после двух неудачных попыток бежать с острова я постепенно начал находить в них интерес. К тому же я привык умирать. Мой отец был в восторге от своего успеха, и с каждым месяцем его замыслы становились все более дерзкими. Мы испробовали три большие группы ядов — воздействующие на нервную систему, газообразные и действующие на пищеварительный аппарат, однако исключили некоторые из минеральных ядов и все яды, разрушительно действующие на ткани. За время работы с ядами я свыкся со своей ролью и почти утратил страх, хотя один раз дело чуть было не кончилось печально. Вскрыв несколько мелких сосудов моей руки, он ввел мне в кровь крохотную дозу самого страшного из ядов — кураре, яда охотников-индейцев. Я сразу же потерял сознание, затем прекратилось дыхание и кровообращение, и свертывание протоплазмы зашло так далеко, что отец потерял всякую надежду его остановить. Но, когда казалось, что все уже кончено, он прибег к средству, над которым работал последнее время, и результат был таков, что с этих пор его пыл удвоился.
      В вакуумной трубке, похожей на трубку Крукса, создавалось магнитное поле. Под воздействием поляризованного света она не фосфоресцировала и не выбрасывала потока атомов, а испускала несветовые лучи, подобные лучам Рентгена. Но если лучи Рентгена способны обнаруживать предметы, скрытые от взгляда в непрозрачной среде, то эти лучи обладали еще большей проницающей силой. С их помощью он сфотографировал мое тело и увидел на негативе множество нечетких теней, получавшихся из-за того, что химические и электрические процессы еще продолжались. А это неопровержимо свидетельствовало о том, что оцепенение, в котором я находился, не было подлинной смертью. Другими словами, те таинственные силы, те тончайшие узы, которые соединяли мою душу с телом, еще не исчезли. Следов воздействия других ядов не сохранилось, впрочем, после приема ртутных препаратов я всегда чувствовал себя нездоровым несколько дней.
      Затем последовали восхитительные эксперименты с электричеством. Проверяя утверждение Теслы о том, что сверхвысокие напряжения для человека безопасны, мы пропустили через мое тело ток напряжением сто тысяч вольт. Я этого даже не заметил, и напряжение было снижено до двух тысяч пятисот вольт, которые тут же меня и доконали. На этот раз он целых три дня рискнул продержать меня в таком состоянии, когда прекращается всякая жизнедеятельность. На мое воскрешение потребовалось четыре часа.
      Один раз он заразил меня столбняком, но предсмертная агония была столь мучительна, что я наотрез отказался от продолжения подобных опытов. Наиболее легкими были смерти от удушья, то есть вызванные утоплением, удушением или каким-нибудь газом, но и смерти от морфия, опиума, кокаина и хлороформа также были вполне приемлемыми.
      Однажды, задушив меня, он продержал мое тело на льду три месяца, предохраняя его от разложения. Я не был предупрежден об этом заранее и пришел в ужас, когда узнал, сколько времени пробыл мертвым. Я начал опасаться, что ему придет в голову проделать какие-нибудь дополнительные опыты с моим трупом — в последнее время он проявлял все больший интерес к вивисекции. После очередного воскрешения я обнаружил, что он вскрывал мою грудь. Хотя швы он наложил очень тщательно, раны так разболелись, что мне пришлось несколько дней пролежать в постели. И вот тогда-то я придумал план спасения.
      Притворяясь, что опыты меня чрезвычайно увлекли, я попросил короткой передышки от бесконечных умираний и получил ее. Я использовал эти дни для работы в лаборатории, зная, что отец всецело поглощен вскрытием зверьков, которых ловили для него слуги, и не заметит, чем я занимаюсь.
      Я опирался на следующие две предпосылки: во-первых, на электролиз воды, то есть разложение ее на составные части с помощью электричества, и, во-вторых, на гипотезу о существовании некой силы, обратной силе тяготения, которую Астор назвал апергией. Как земное притяжение только притягивает предметы друг к другу, но не соединяет их, так апергия сводится лишь к отталкиванию. Атомное же и молекулярное притяжение не только притягивает предметы, но и объединяет их в нечто целое — и я стремился найти силу, обратную этому притяжению, и не только найти, но и научиться управлять ею. Например, молекулы водорода и кислорода, вступая в реакцию, распадаются и образуют новые молекулы, содержащие оба эти элемента, — молекулы воды. При электролизе же эти молекулы расщепляются и возвращаются в свое первоначальное состояние, образуя два разных газа. Сила, которую я хотел найти, должна была оказывать такое же воздействие на любые молекулы любых соединений. А потом мне останется только заманить отца в поле действия этой силы, и он будет мгновенно разложен на составные элементы.
      Не следует думать, будто сила, которую я в конце концов открыл, вообще уничтожала материю, — нет, она уничтожала лишь форму. Не воздействовала она, как я вскоре убедился, и на неорганические соединения. Но никакие органические формы не могли ей противостоять. Эта избирательность ее действия сначала приводила меня в недоумение, хотя я все понял бы без труда, если бы немного поразмыслил. Поскольку число атомов в органических молекулах намного превосходит число атомов даже в самых сложных неорганических молекулах, для органических соединений характерна неустойчивость и они легко распадаются под воздействием различных физических сил и химических реактивов.
      Две мощные батареи, соединенные с магнитами, которые были мной сконструированы специально для этой цели, излучали два могучих силовых потока. Каждый поток в отдельности был абсолютно безвреден, чего нельзя было сказать о невидимой точке их пересечения. Проверив на практике их действенность и чуть было не обратившись при этом в ничто, я занялся устройством ловушки. Расположив магниты так, что вход в мою комнату превратился в зону смерти, и подведя к моему изголовью кнопку, включавшую батареи, я улегся на кровати.
      Слуги по-прежнему сторожили меня по ночам, сменяясь в полночь. Я включил ток после того, как первый заступил на дежурство. Едва я задремал, меня разбудило резкое металлическое позвякивание. На пороге валялся ошейник Дэна, сенбернара моего отца. Мой страж кинулся поднять ошейник и исчез, как взметнувшаяся пыль, — только его одежда кучей упала на пол. В воздухе чуть-чуть запахло озоном, но, поскольку его тело в основном состояло из водорода, кислорода и азота, равно бесцветных и лишенных запаха, оно, исчезнув, не оставило никаких других следов. Впрочем, когда я отключил ток и убрал его одежду, я увидел горстку золы — это были остатки входивших в его организм углерода и других нелетучих элементов, вроде серы, калия и железа. Включив ловушку, я вновь укрылся одеялом. В полночь я встал, убрал останки второго слуги и спокойно уснул до утра.
      Проснулся я от сердитого голоса отца, который звал меня из лаборатории. Я усмехнулся. Его некому было разбудить, и он проспал! Затем я услышал, что он идет к моей комнате, и сел на постели, чтобы не упустить миг его дезинтеграции. У двери он приостановился, а потом сделал роковой шаг. Пфф! Словно зашелестели сосны. Он исчез. Его одежда бесформенной грудой легла на пол. Я уловил не только запах озона, но и чесночный запах фосфора. Под одеждой лежала горстка золы нелетучие элементы. И все. Передо мной открылся мир. Мой плен кончился.

О'Генри
ИСТОРИЯ ПРОБКОВОЙ НОГИ
( Перевод с английского В.Жебеля)

      — Мадам, — сказал одноногий мужчина, обращаясь к пожилой женщине, своей соседке по вагону, — мадам, как видите, я одноногий. Несколько лет назад у меня была пробковая нога, которая служила мне не хуже, а в некоторых отношениях даже лучше моей опочившей конечности. Я потерял ногу, когда скитался с бродячим цирком, и директор, человек большой доброты, дал мне пробковую ногу своего покойного зятя. Она была мне капельку длинновата, но в любом другом отношении лучшей и не пожелать. Она выглядела совсем как человеческая, но имела одно преимущество — тщательно разработанную систему пружин. Когда я торопился, я заводил свою ногу и мог пропрыгать на ней без остановки восемь миль с четвертью.
      Ну вот, так я и жил, присматривая за нашим зверинцем, и особенно внимательно следил за самым ценным экспонатом твоматвитчем. Вполне возможно, что вы никогда не слыхали о твоматвитче, наш был единственным экземпляром, попавшим в Америку. Его родина — остров Норфолк, и он ест только шишки норфолкских сосен, которые нам влетали в копеечку: их приходилось импортировать. Твоматвитч похож на зайца и бегает как заяц, но шкура у него крысиная, а хвост совсем как у белки.
      И вот однажды вечером, когда я кормил его, как обычно, с рук, солома около его клетки загорелась и испуганное животное, вырвавшись из моих рук, побежало к выходу. Я никак не ожидал такой штуки: твоматвитч был совсем ручным и никогда не пытался убежать.
      К счастью, моя нога была заведена, и я запрыгал за ним. Я отпустил тормоз и мчался вперед на полной скорости. Но и твоматвитч был прекрасным бегуном, а бесконечная гладь прерий как нельзя лучше подходила для гонок. Примерно миль через пять он опережал меня ровно на двадцать ярдов. Ни я, ни он не могли бежать быстрее. Наконец я увидел, что животное выбивается из сил. Расстояние между нами очень медленно сократилось сначала до пятнадцати ярдов, потом до десяти. Твоматвитч попытался уйти скачками, но этим он выиграл всего несколько ярдов, которые я наверстал очень скоро. Тогда он пришел в отчаяние и, как только я приблизился к нему на пять футов, нырнул в нору койота, оставив меня в грустном одиночестве. Ни людей, ни жилья поблизости. Ночь была теплая, и я решил передохнуть, пока люди, побежавшие вслед за мной, не разыщут меня. Я завел свою ногу, на случай если она мне понадобится, отстегнул ее и заткнул ею нору, чтобы твоматвитч не смог выбраться. Затем я отыскал уютное местечко и прилег отдохнуть, совершенно растрясенный долгой погоней.
      Через полчаса я услышал шум: твоматвитч скреб мою ногу. Когда я подполз к норе, нога каким-то образом распрямилась (для этой цели у нее была пружина, и зверек, наверное, коснулся ее) и убежала вместе с твоматвитчем. Так как нога была свободна от моего тела, она увеличивала скорость с каждым прыжком и мчалась вперед как бешеная. Она становилась все меньше и меньше, напоминая маленького скачущего клопа, и в конце концов запрыгнула за горизонт.
      Хорошенькое положение! Нога убежала. Твоматвитч тоже. Ни еды, ни выпивки. Двое суток я провалялся там, мадам, без крошки во рту. Я не мог прыгать на моей оставшейся конечности, а ползти было бесполезно: я умер бы с голоду, прежде чем дополз бы до цели. К вечеру второго дня на меня наткнулся какой-то ковбой. Он увязал меня в чистый вьюк и привез в город. Он сказал, что видел следы одинокой ноги на берегу реки Платт. Значит, моя бедная нога прыгнула в нее и теперь, наверное, занесена песком на дне этой вероломной реки. Да, я плачу, мадам. Извините мне эти слезы, я никогда не смогу говорить об этом спокойно. Может быть, вы будете столь добры и дадите мне немного денег на покупку новой ноги?
      Она сочувственно посмотрела на него и в глазах ее блеснули слезы. Она открыла сумочку вынула из нее карточку и протянула несчастному. Он жадно схватил ее и прочел: «Помогите бедной глухонемой».

Карел Михал
СИЛЬНАЯ ЛИЧНОСТЬ
( Перевод с чешского С.Пархомовской)

      — Дайте закурить, — услышал бухгалтер Микулашек и попятился. Вот он, этот пресловутый воинственный клич ночных красоток и предприимчивых молодчиков, которым ничего не стоит стукнуть вас завернутым в носовой платок булыжником и отобрать часы.
      Осторожность в данном случае оказалась излишней. Днем опасаться было нечего, но Микулашек опасался из принципа.
      Обратившийся к нему старичок был невысокого роста, весь обросший и грязный, — такими нередко бывают старички. Словом, нечто среднее между беженцем и Краконошем. Я говорю «бывают», а не «бывали», потому что такие старички сохранились и до сих пор. Они ходят в очень стоптанных башмаках, а за спиной носят мешки, набитые бог знает чем. Побудительные мотивы их поступков до сих пор не исследованы.
      Бухгалтер по зарплате Микулашек опустил руку в карман и дал старичку сигарету. Потом ему стало как-то неловко и он вынул еще одну. Старичок засунул первую сигарету в усы, вторую под шапку, произнес: «Премного благодарен» — и прикурил у Микулашека.
      — Хороший вы человек, — сказал он одобрительно.
      Микулашек пробормотал в ответ что-то неопределенное, как мы частенько делаем, когда нам приятно.
      — Хороший человек, — продолжал старичок в том же духе. Я хочу заключить с вами сделку.
      — Не нуждаюсь, — сказал бухгалтер. Сделками он принципиально не занимался. Боялся тюрьмы, а кроме того, не замечал за собой таланта к торговле.
      — Хорошую сделку, — наседал старичок. — За двадцатку.
      — Не интересуюсь, — защищался бухгалтер. Ему жаль было времени. Он шел как раз в кафе-автомат, где обычно после работы ел фасоль. Не то чтобы он так уж любил фасоль, но она стоила дешево и порция была изрядная. И то и другое его устраивало, поскольку бухгалтер Микулашек был человеком далеко не состоятельным.
      Он не содержал танцовщицы, что издавна приводят как основательную причину материальных затруднений, и не пропивал своих денег. Просто у него их не было, несмотря на то что жил он честно или, может быть, как раз поэтому. Бухгалтеры по зарплате получают немного. Это угнетало Микулашека, угнетали его и другие обстоятельства, связанные с его работой. В детстве вы хотели быть капитанами, машинистами, кондитерами или трубочистами. Если бы какой-нибудь мальчик захотел стать бухгалтером, к нему бы вызвали врача. И только в процессе превращения из ребенка во взрослого вы столкнулись с досадным фактом, что трубочистами и машинистами могут быть не все. И такого количества капитанов тоже не требуется.
      Итак, Микулашек был бухгалтером. Он умел только начислять зарплату, и поэтому ничего другого ему не оставалось. Ручным трудом он вряд ли смог бы себя прокормить, потому что от рождения был левшой. И в остальном перспективы у него были не очень радостными. Бухгалтер по зарплате не может быть никем другим, кроме как бухгалтером по зарплате или в крайнем случае старшим бухгалтером, если он достаточно старый и заслуженный. Ни старым, ни заслуженным Микулашек пока еще не был, а проявлять инициативу не решался. Любая инициатива в сфере начисления зарплаты пахнет уголовным кодексом. Микулашек все это отлично знал, и жилось ему неважно, потому что он был самым обыкновенным Микулашеком и ничем особенным не отличался. В остальном же он был добрый человек. Но от этого ему было еще хуже, так как все это знали и, следовательно, никто его не боялся.
      Увидев, что даже такой старикашка пытается взять его на удочку, он всерьез рассердился. На свою беду, он знал, какой легкой добычей может стать.
      — За двадцатку, — клянчил старичок. — Вам ведь хорошо живется, что вам стоит помочь бедному человеку?
      — Мне плохо живется, — со злостью сказал бухгалтер.
      — А почему же вам плохо живется?
      — А потому, что я ничего особенного не умею, — сказал бухгалтер разочарованно, как всегда, когда обсуждались условия его существования.
      — Хи-хи, — засмеялся старичок. — Не умеете? А я вот умею. И что из этого? Ничего!
      — А что же вы умеете? — спросил Микулашек просто из вежливости. Старичок уже начинал ему надоедать.
      — А вот что… — Старичок понизил голос до шепота. — Я умею превращаться в медведя. Ну да!
      Микулашек отступил еще на шаг, решив, что в случае необходимости стукнет старика портфелем и передаст его врачу соответствующей специальности, который, вне всякого сомнения, уже ищет где-нибудь поблизости сбежавшего пациента.
      Но старичок вел себя миролюбиво.
      — Ну да, в медведя. Но пользы от этого ни на грош, Вот беда, правда?
      — Да… Так до свидания, — выдавал из себя бухгалтер и перешел на другую сторону улицы. Старичок семенил за ним с упорством, достойным лучшего применения.
      — Послушайте, молодой человек, неужели это вас не интересует?
      — Интересует, еще бы, меня это чрезвычайно интересует, вздохнул бухгалтер, втайне надеясь, что не все сумасшедшие буйны.
      — Знаете, — тарахтел старик, держа бухгалтера за рукав, это совсем не так уж трудно. Когда мы в первую мировую стояли в Буковине…
      — Прощайте, — сказал бухгалтер.
      — …так там одного повесить собирались, — продолжал назойливый старичок безмятежно и в полной уверенности, что бухгалтер не отгрызет себе рукав, как лиса — лапу, попавшую в капкан. — Его собирались повесить. Такой грязный старичишка был.
      Бухгалтер с тоской подумал, что старику явно не хватает самокритичности.
      — Я был тогда капралом, а капрал — это царь и бог! — сбивчиво рассказывал старик. — И я выпустил его через черный ход. А он как раз и умел это самое — превращаться в медведя. И знаете, он, дед этот, научил и меня за то, что я его выпустил. Он бы и сам превратился, чтоб спастись, но не мог, у него не хватало как раз нужного пальца. Ему его где-то оторвало. Этот перстень, который он мне дал, — старичок поднял немытый палец с широким медным кольцом, — надевается как раз на средний палец правой руки, и его поворачивают трижды влево, дважды вправо. А эта черточка, — Микулашек увидел на кольце глубокую поперечную борозду, — эта черточка должна оказаться на ладони. Совсем нетрудно, я сразу запомнил. А потом дважды влево, трижды вправо — и все становится, как было. Ну, а если перепутаете, тогда кольцо надо снять, снова надеть и все повторить сначала, ничего страшного не случится. Здесь я, понятно, не могу вам показать, здесь народу много. Дома сами попробуете. Нате.
      Старичок схватил Микулашека за руку, надел перстень ему на палец и медленно пошел прочь. Бухгалтер какое-то мгновение с ужасом разглядывал широкое медное кольцо. Потом побежал и схватил старичка за ветхое, латаное пальто. Старик обернул к нему морщинистое лицо и пошевелил усами.