Зарубежная фантастика (изд-во Мир) - Гости страны Фантазии (Сборник НФ)

      Я пошел; там были Доусоны и Мэвис Гилберт; еще двоих супружескую пару по фамилии Дженнингс — я тоже помнил по Другому Месту. Итак, нас было восемь человек, и все мы побывали в Другом Месте, некоторые даже провели вместе много часов, и это было чудесное время! Не питая особенной надежды, я все же должен был проверить их. Начал я с миссис Баттеруорт, которая посадила меня рядом с собой. Я спросил, не знает ли она восхитительного маленького местечка, где у реки среди холмов стоит гостиница; и я подробно описал Другое Место. Но не уверен, что она как следует слушала, потому что она из тех беспокойных хозяек, которые мысленно всегда в кухне; но, когда я закончил, чувствуя себя надоедливым болтуном, она, к моему удивлению, сказала:
      — Нет, я такого места не знаю. Где это? А, и вы не знаете.
      Глаза ее расширились и из бесцветных стали синими, молодыми и живыми.
      — Мистер Линфилд, давайте поищем его, — прошептала она; одну секунду она была почти той женщиной, которую я видел в Другом Месте.
      Во время перерыва в бридже я занялся Доусонами и миссис Дженнингс, но в этот раз говорил только о гостинице и рассказал, что останавливался в ней много лет назад и теперь забыл, где она находится. Доусон сказал, что в Северном Девоне, жена его была уверена, что в Глостершире и что ее уже снесли, а миссис Дженнингс сказала, что знает гораздо более симпатичный маленький бар в Дорсете; я понял, что эти трое пустой номер. Ясно было, что они и в глаза не видели Другого Места. И самое плохое, что я ведь помнил их там, и оттого наша вечеринка выглядела так, словно мы играли в шарады, изображая ходячих мертвецов зомби.
      Разошлись довольно рано, и Мэвис Гилберт, которая подвезла меня в город на своем маленьком автомобиле, предложила заехать к ней и выпить; когда мы выпили и почувствовали себя более непринужденно, она сказала:
      — С тобой что-то стряслось. Я это заметила, и миссис Баттеруорт тоже. В чем дело — или ты не можешь сказать?
      — Кое-что могу, — ответил я, — но ты не поймешь, о чем я говорю. Я видел тебя на реке ясным теплым утром, и ты была в зеленом платье.
      — Я хорошо выглядела? — спросила она и улыбнулась, давая мне понять, что ей все ясно: я рассказываю свой сон, и для нее это не секрет.
      — Ты прекрасно выглядела. И была очень счастлива. С тобой был молодой человек — думаю, что смогу описать его…
      — Продолжай. Конечно, сможешь.
      — Нескладный, рыжеватый, с зелеными глазами, как всегда бывает у рыжих, а на левой щеке у него шрам…
      — Родни! — Она посмотрела на меня, бледная и разгневанная. — Это вовсе не смешно. Кто-то тебе насплетничал, а теперь ты думаешь, что это очень веселый способ сообщить мне, что ты знаешь обо мне и Родни. А мне вовсе не смешно.
      — Послушай, Мэвис, ты все не так поняла. — Я взял ее руку и не позволил отнять ее. — Я ни с кем о тебе не говорил. И в первый раз слышу о Родни. Я просто описал человека, с которым я видел тебя, когда ты была в зеленом платье у реки.
      — У какой реки?
      — Если бы я знал! — ответил я. — Там было много народу, и Баттеруорты и Доусоны, и ты была вместе с этим парнем. Еще там была девушка, по имени Пола, — ее отец держал гостиницу, в которой мы все остановились. — И я описал Полу, стараясь вспомнить мельчайшие подробности. — Она тебе никого не напоминает?
      — Похожа на одну мою знакомую, Норму Блэйк, — сказала Мэвис. — Но Норма не имеет никакого отношения к гостиницам. Она занимается трудотерапией. Это не может быть та самая девушка. Я вижу, что у тебя к этой Поле особое отношение. Но где все это было?
      Мне пришлось описать тогда гостиницу, и реку, и холмы, и сказать в двух словах обо всем, что там произошло. Но я не стал говорить о сэре Аларике, черном камне и двери.
      — Я не знаю места, похожего на это, — медленно проговорила она, и глаза ее затуманились. — И ни в каком таком месте я с Родни не была — к несчастью! Неужели тебе это приснилось? — Женщины воспринимают такого рода вещи серьезно, без всяких там «брось трепаться, старик».
      Но тем не менее я не хотел рассказывать ей всего.
      — Не могу объяснить почему, — сказал я, — но не думаю, что мне это приснилось. Каким-то образом я попал туда, встретил там всех вас, счастливых, как короли, нашел Полу и потерял ее из-за того, что поспешил. И все вы хоть и были там, но теперь не понимаете, о чем я говорю, а это означает одно из двух: либо вас там не было и я все это выдумал, либо вы отправляетесь туда и потом ничего не помните.
      — О, это невыносимо! — воскликнула она. — Зачем ты мне сказал! Ведь об этом я и мечтала: быть вместе с Родни где-нибудь в таком вот месте — да, каждую ночь я представляла себе это. И теперь ты говоришь, что видел меня там. Какая я несчастная! Это ты виноват!
      — Я сам чувствую себя несчастным. Поговорим о чем-нибудь другом.
      — Нет, — сказала она, — теперь я должна рассказать тебе о Родни.
      И она, разумеется, рассказала, прерывая свой рассказ смехом и слезами, и для нее это была удивительная, душераздирающая история, которую невозможно слушать спокойно, но для меня, хоть Мэвис мне нравилась и против Родни я тоже ничего не имел, — для меня это были только два часа борьбы с дремотой. И, вернувшись в железнодорожную гостиницу, где меня не хотели впускать, я чувствовал себя гораздо хуже, чем когда покидал ее, чтобы приятно провести время в гостях.
      Следующие несколько дней напоминали хождение по мокрому вспаханному полю в свинцовых сапогах. Я очень старался не поддаваться жалости к самому себе; давно пора, скажете вы, согласен, но, когда вы так далеко от дома, это не очень-то легко, и я пошел в справочную библиотеку посмотреть, нет ли там чего-нибудь о магии сэра Аларика; оказалось, что нет, и тогда я начал наводить справки о самом сэре Аларике. Но те, кого я спрашивал, либо никогда о нем не слышали, либо слышали, но не интересовались. Если вдуматься, то этой зимой обитатели Блэкли вообще ничем не интересовались. Они просто продолжали жить, но зачем именно — сами не знали. Иногда мне приходило в голову, что в конечном счете им было бы куда лучше, если бы они подожгли свой городишко и начали все сначала.
      Однажды вечером — это случилось в понедельник и, пожалуй, было связано с тем, что я пережил еще одно блэклейское воскресенье, — я выпил несколько рюмок джина, потому что виски уже не оставалось, и сказал себе, что пора действовать. В конце концов, сэр Аларик однажды запустил меня в Другое Место, значит, он может запустить меня туда снова, хотя бы для того, чтобы я перестал болтаться как неприкаянный в этой дыре. К телефону он не подходил, так что я решил поймать его дома и поехал туда на автобусе. Должно быть, это был один из последних, потому что в Блэкли он пришел с опозданием, а было уже около десяти. Как я буду возвращаться обратно, меня в моем тогдашнем состоянии нисколько не заботило. И если сэр Аларик уже лег, я готов был устроить такой шум, что ему пришлось бы встать и впустить меня. Нельзя сказать, что я был пьян в стельку, но и трезвым наверняка не был.
      Но он еще не спал и пригласил меня войти достаточно любезно, хотя я не почувствовал, что он рад моему приходу. Он повел меня наверх в библиотеку, где до этого дремал у камина, и спросил без всяких околичностей, что мне нужно. Делать вид, что я пришел справиться о его здоровье, явно не имело смысла: он сразу заметил, в каком я настроении, так что незачем было пытаться водить его за нос.
      — Я хочу вернуться в Другое Место, — сказал я. — И не говорите мне, чтобы я убирался и попробовал сделать это сам, потому что я уже пробовал и ничего не вышло. И потом, мне сейчас очень плохо. Я говорил с людьми, которых встретил там, — со всеми, кроме одного самого важного для меня человека, — и они не понимают, о чем я говорю. Я даже пытался выбросить Другое Место из головы, но мне это удается самое большее на несколько минут. И теперь, сэр Аларик, с вашей помощью я возвращаюсь обратно.
      — Мистер Линфилд… вы слишком много… на себя… берете.
      — Потому что я доведен до отчаяния, сэр Аларик.
      — Отчаявшиеся люди… мистер Линфилд… не должны… никуда… ходить. Они должны… сидеть дома… и стараться избавиться… от своего отчаяния.
      — Вероятно, вы правы, не будем об этом спорить. Мы вообще ни о чем не будем спорить. Я возвращаюсь туда, сэр Аларик, и не пытайтесь меня остановить. Где ваш черный камень? — Я встал и вплотную подошел к его креслу. Хвастать тут нечем, но раз уж я начал, то могу рассказать вам все.
      Я думал, что он испугается, но ошибался. Он только покачал головой, словно мне было десять лет.
      — Вы ведете себя… очень глупо… мистер Линфилд. Вы явились сюда… без приглашения… кажется, в нетрезвом виде…
      — Да, что-то в этом роде, — сказал я. — И вы совершенно правы, я плохо веду себя. У меня есть тысячи оправданий, но я не хотел бы надоедать вам ими. Просто достаньте тот черный камень, а уж остальное — мое дело. Да скорее! — прикрикнул я, видя, что он не двигается с места.
      Мы довольно долго пристально смотрели друг на друга — мне казалось, что в его черных глазах-бусинках сверкнул огонь, затем он подошел к комоду и достал камень. На этот раз он не стал держать его сам, а протянул мне.
      — Делайте так же, как вы делали раньше, — сказал он холодно. — Но не забудьте… положите камень… прежде чем пойдете к двери. Мой вам совет… не надо… этого делать.
      — Я не принимаю вашего совета. — Я уставился на камень и сосчитал до ста. Все было так же, как и в первый раз: перед глазами поплыло, потом появилась пустая тьма, которая все ширилась и ширилась, началось головокружение. Я положил камень на ковер и медленно пошел к двери в книжных полках. Я открыл дверь очень осторожно, словно что-то могло сломаться, — вероятно, боялся, что магия не сработает и за дверью я увижу только полки со всяким хламом да умывальник. Но нет, я снова очутился там. Я был в том же самом узком темном проходе с полосками солнечного света в конце, проникавшими через грубую поломанную дверь. Я с шумом распахнул ее и поспешил в сад, где с минуту стоял на краю вымощенной камнем тропинки среди роз, просто чтобы перевести дух.
      Пожалуй, я не обману вас, если скажу, что уже тогда, в самом начале, почувствовал: тут что-то не так. Правда, честно говоря, я и сам не знаю, отчего у меня создалось такое впечатление. Попробую разобраться в этом, а вы выпейте еще виски. Спасибо, я тоже выпью. Хватит, спасибо. Так вот, начать с того, что все кругом — а видел я не так много, запомните — стало словно уже, как-то изменило форму. И солнечный свет был каким-то едким, щиплющим, а не мягким, как тот, который мне помнился. И что-то произошло со временем. Я чувствовал, что время остановилось, как и в прошлый раз, но остановилось иначе. Не спрашивайте, что это значит, потому что черт меня побери, если я знаю. Но остановилось оно как-то зловеще. Точнее не могу определить то, что я почувствовал.
      Я прошел через туннель из вьющихся роз и вышел на лужайку; теперь, конечно, я знал, чего ожидать — реки, холмов, открытой пивной перед гостиницей. На первый взгляд ничего не изменилось, только мне показалось, что краски стали резче, а предметы — площе и грубее. Вроде копии с картины, которая не может передать дух оригинала, понимаете? И я не чувствовал себя счастливым, нисколько не чувствовал.
      А потом началось. Река, например. Когда я увидел ее краешком глаза, еще не обращая на нее особого внимания, она выглядела так же, как и прежде, — это был плавный, полноводный поток. Но, когда я посмотрел как следует, чтобы насладиться ее видом, она обмелела и превратилась в простой ручеек, который тек между потрескавшимися плитами бурой грязи. И только я отвернулся, как сразу же почувствовал, что это снова спокойная, широкая водная гладь. Посмотрел снова — она опять высохла.
      Но с людьми было еще хуже. Пока я стоял на лужайке, играя в прятки с рекой, я знал, что там, перед гостиницей, слева от меня, где стояли столы и скамейки, люди пили, разговаривали, смеялись, как и раньше. Но стоило мне повернуться в ту сторону, чтобы крикнуть «хэлло» и дать им знать, что я здесь, они все застыли, как восковые куклы. И последнее — от этого я прямо-таки содрогнулся: все они смотрели на меня не с каким-нибудь особым выражением лиц, а просто смотрели, как манекены. Я подошел к ним, разозленный и напуганный одновременно. Ни звука. Ни жеста. Восковые куклы под пылающим солнцем. Я остановился, взглянул на реку — она снова была жалким ручейком — и краем глаза снова видел людей: они возвращались к жизни, я слышал, как они говорят и смеются. Я резко повернулся к ним, теперь уже в ярости, — и они опять застыли и смотрели на меня, молчаливые как смерть.
      — Какого черта вы прикидываетесь? — заорал я.
      Ни слова, ни движения. И все вокруг, будь оно проклято, было не то и не так — синева неба, свет солнца, цветы, которые вяли на глазах. Я чувствовал, что я снова вне времени, но на этот раз не там, где надо. Я должен был сделать так, чтобы что-то произошло, — пусть гром небесный поразит меня.
      Сквозь пролом в каменной стене я пошел напрямик к манекенам, которые, вытаращив глаза, стояли и сидели в этой открытой пивной. Первый, к кому я приблизился, оказался Дженнингсом, с которым я обедал у Баттеруортов.
      — Слушайте, Дженнингс, — закричал я, хлопая его рукой по плечу, — вы же знаете меня — я Линфилд. — И тут, когда я сосредоточился на нем, все остальные снова ожили, и, не считая меня, Дженнингс был единственной лупоглазой куклой. — В чем дело? Что с вами со всеми случилось?
      Он ничего не ответил, даже не пошевельнулся, и я почувствовал, что если я не сниму руку с его плеча, то он упадет. Я убрал руку, но в следующую минуту, охваченный слепой яростью оттого, что я не смог добиться никакого ответа, с силой ударил его по щеке. В ту же секунду — не знаю, как это произошло, — я уже лежал на траве, нокаутированный сильнейшим из всех ударов, которые я получил, с тех пор как выступал в полусреднем весе за Торонтский университет. И, пока я лежал, ожидая счета и гонга, я слышал, будто издалека, как эти люди болтали и смеялись за выпивкой. Харви Линфилд не мог на них сосредоточиться, и они снова веселились где-то в недосягаемости…
      Через несколько минут, разбитый, ошеломленный, я поднялся на ноги и огляделся. Сейчас они не были застывшими. Они слегка двигались, наподобие водорослей под водой, и издавали какие-то звуки, но не те, которые я был бы рад слышать, потому что они смеялись медленно, тускло, как сквозь вату, и смеялись надо мной. И я подумал: зачем тратить время на этих людей, если их еще можно назвать людьми, когда они мне довольно безразличны? И я вернулся сюда, чтобы найти одного-единственного человека — Полу. А среди них ее нет — это я знал. Она могла быть только в гостинице.
      Она стояла там, одна, в длинной комнате, сейчас тихой, как склеп, и почти такой же темной. Она не была манекеном с вытаращенными глазами, но, пожалуй, лучше бы ей быть таким манекеном, потому что от одного ее вида у меня окоченело сердце. Идя к ней, я увидел, что она тихо качает головой, а щеки у нее мокры от слез. Все, что когда-либо разъединяло мужчину и женщину, все, что надрывало сердце, оказалось там, между нами.
      — Пола, — сказал я, — прошлый раз это я был виноват, но теперь я здесь, я вернулся, пробился сюда только ради тебя. — Я мог бы продолжать, но знал, что она не будет со мной разговаривать, а будет только качать головой и плакать, как они делают, когда чувствуют, что все ушло безвозвратно.
      Наконец она пошла прочь; я двинулся следом, хотел сказать что-нибудь, но не знал что. Вокруг никого не было; пусто, тихо и бесконечно уныло. Она вошла в кухню, холодную, лишенную вкусных ароматов, и приблизилась к зеленой двери. Там она остановилась и стояла довольно долго, глядя на меня, и по лицу ее промелькнула какая-то тень улыбки. Дверь медленно закрывалась за ней, и тут подошел я — большой, сильный, о господи! Я рванул дверь и шагнул туда, как Александр Македонский.
      Но, разумеется, это не произвело на сэра Аларика никакого впечатления, и я не порицаю его. В этот раз я отсутствовал всего полторы минуты, и ему было безразлично, выйду ли я из его шкафа победным маршем Александра Македонского или выползу, как горбун Собора парижской богоматери. Он хотел только одного — поскорее выпроводить меня из своего дома, пока я не разбушевался и не начал ломать мебель. Поэтому он торопливо сказал мне, что в четверти мили отсюда живет человек, который за один фунт довезет меня в Блэкли. Собственно говоря, ему нечего было беспокоиться, потому что последний визит в Другое Место — если это было Другое Место — выбил из меня всю воинственность.
      Проводив меня до дверей, сэр Аларик почувствовал облегчение.
      — На этот раз… было… не так приятно, мистер Линфилд… гм?
      — Было очень неприятно, — сказал я сердито. — Но мне, видно, поделом, раз я сам настаивал на том, чтобы пойти еще раз. И вел я себя не больно-то хорошо. Но признайтесь — и вы тоже.
      — Нет, мистер Линфилд, — сказал он серьезно (я как сейчас вижу этого бело-коричневого старичка, очень английского, но с Индией и Китаем в глазах), — вы несправедливы ко мне… и к себе тоже. Вы побывали… в Другом Месте. Забудьте… этот последний визит… помните первый. Теперь… конечно… вы недовольны. Но у вас… есть… мне кажется… причина… быть недовольным… сейчас.
      — И раньше была, — проворчал я. — У нас у всех есть. В Блэкли от этого просто умирают. И в благодарность за то, что я вытащил вас из-под грузовика, вы только усилили мое недовольство.
      — Нет, — сказал он мягко, — не усилил. В конечном… счете… Напротив… уменьшил. Вы увидите.
      Не могу сказать, чтобы я увидел, хотя время от времени я вроде понимаю, что он имел в виду. Нет, больше мы никогда не встречались. Я снова поехал к нему через несколько дней, но дом стоял закрытый и темный, а потом мне сказали, что он уехал — может быть, стоять на голове в Бомбее, а может, крутить молитвенное колесо в Тибете. Я пошел завтракать с Дженнингсом, чтобы посмотреть, как он станет реагировать, когда я скажу ему, что несколько дней назад в одном месте, где, если всмотреться попристальнее, люди превращаются в манекенов с вытаращенными глазами, он дал мне такой хук справа, какого я в жизни не получал. И, конечно, он никак на это не отреагировал, только сказал, что перестал видеть сны, с тех пор как не ест сыра по вечерам, и что британский бокс и вообще спорт теперь совсем не то, что был раньше.
      Перед отъездом из Блэкли я провел вечер с Мэвис Гилберт; она рассказала мне еще кое-что о Родни и заставила меня описать ей Полу, что я и сделал, не упоминая о Другом Месте; потом мы здорово захмелели, начали сентиментальничать и пытались утешить друг друга любовью; было это пошло и вяло и не более умело, чем у пары подслеповатых медведей. В общем, вечер закончился именно так, как я и предполагал, недаром я все время старался избежать этого.
      Блэклейская электротехническая компания к тому времени привела машину в соответствие с нашими требованиями, и после двухдневного испытания она под моим наблюдением была разобрана, упакована и отправлена в Ливерпуль, откуда должна была отплыть ближайшим пароходом. Фирма давно уже требовала моего возвращения, так что я заказал билет на самолет и в один из туманных и печальных зимних дней оказался в Лондонском аэропорту. Я потому об этом говорю, что там я увидел Полу.
      Вы знаете, как пасутся пассажиры в аэропортах — как будто школу для дефективных вывели на прогулку. Наше стадо погнали на самолет, а другое стадо — с самолета, так что мы двумя вереницами шли навстречу друг другу. И тут я увидел Полу — это была она, никакого сомнения, скорее я готов сомневаться, что меня зовут Харви.
      — Пола! — закричал я и бросился к ней.
      Она остановилась, но вид у нее был удивленный и нельзя сказать, чтобы приятно удивленный.
      — Это какая-то ошибка, — ответила она. — Я миссис Эндерсли, меня зовут не Пола, и я вас не знаю.
      — Ну, в чем дело? — И здоровый детина за ее спиной, нахмурившись, посмотрел на меня. Она принадлежала ему. Ему принадлежало почти все. Один из таких типов.
      — Просто ошибка, дорогой, — сказала она и улыбнулась мне, словно извиняясь, может быть потому, что у меня был вид потерявшейся собачонки.
      Не знаю, что я проблеял им в ответ, потому что в ее глазах, в их серых глубинах, я вдруг увидел нечто, какой-то сигнал, пришедший издалека, который перевернул меня вверх ногами и вывернул наизнанку. И вот что я прочел в этих глазах: да, я была Полой там, и я помню тебя тоже, Харви Линфилд, но один бог знает, где мы были и что нам теперь делать! В следующую минуту я вместе с остальным стадом уже тащился к самолету.
      И вот я здесь, вернулся при первой же возможности, но сейчас я, разумеется, в отпуске — без всякого Блэкли, с его дождем, и без железнодорожной гостиницы. Я продолжаю рассказывать людям о Другом Месте, и, когда они говорят, что знают что-то похожее, я иду туда и смотрю, и это приводит меня в ваши красивейшие места — такие, как Хабберхолм, где мы сегодня встретились. Корнуэлл, Девон, Дорсет, Котсуолдс, Озерный Округ — я всюду побывал. Да, я пытался найти сэра Аларика, но он умер в феврале где-то за границей. Да, я спрашивал об этом черном камне, но все имущество продано или роздано и никто о камне ничего не знает. Конечно, я могу попытаться проследить путь камня, я уже думал об этом.
      Но время от времени меня тревожит еще одно — вы это и сами замечали. То и дело встречаешь людей, которые вглядываются в вас и потом кричат: «Где мы с вами могли встречаться?» И, когда отвечаешь, что нигде не встречался с ними, видишь, как свет, озарявший их лица, меркнет. И вот что не дает мне покоя: может быть, эти люди были в каком-то своем Другом Месте и встретили там меня, как я встретил обитателей Блэкли и, конечно, Полу. Вы понимаете, как это ужасно, если все мы встречаемся в каком-то Другом Месте и потом не можем никому этого напомнить. Боже мой! Который час? Мне ведь утром надо ехать в Нортумберленд — я слыхал, там есть какое-то место, может быть, это Оно, кто знает?

Фрэнсис Скотт Фицджеральд
ЗАБАВНЫЙ СЛУЧАЙ С БЕНДЖАМИНОМ БАТТОНОМ
(Перевод с английского Т.Луковниковой)

I

      В 1860 году еще полагали, что появляться на свет надлежит дома. Ныне же, гласит молва, верховные жрецы медицины повелевают, дабы первый крик новорожденного прозвучал в стерильной атмосфере клиники, предпочтительно фешенебельной. Поэтому, когда молодые супруги мистер и миссис Роджер Баттон решили в один прекрасный летний день 1860 года, что их первенец должен появиться на свет божий в клинике, они опередили моду на целых пятьдесят лет. Связан ли этот анахронизм с той поразительной историей, которую я собираюсь здесь поведать, навсегда останется тайной.
      Я расскажу, как все было, а там уж судите сами. Перед войной супруги Баттоны занимали в Балтиморе завидное положение и процветали. Они были в родстве с Этим Семейством и с Тем Семейством, что, как известно каждому южанину, приобщало их к многочисленной аристократии, которой изобиловала Конфедерация. Они впервые решились отдать дань очаровательной старой традиции — обзавестись ребенком, и мистер Баттон. вполне естественно, нервничал. Он надеялся, что родится мальчик и он сможет определить его в йельский колледж, штат Коннектикут, где сам мистер Баттон целых четыре года был известен под недвусмысленным прозвищем «Петух».
      В то сентябрьское утро, когда ожидалось великое событие, он встал в шесть часов, оделся, безупречно завязал галстук и, выйдя на улицу, устремился к клинике, торопясь узнать, зародилась ли в лоне ночи новая жизнь.
      В сотне шагов от Частной мэрилендской клиники для леди и джентльменов он увидел доктора Кина, пользовавшего все его семейство, который выходил из главного подъезда, потирая руки привычным движением, как будто мыл их под краном, к чему обязывает всех врачей неписаный закон их профессии.
      Мистер Роджер Баттон, глава фирмы «Роджер Баттон и Кє, оптовая торговля скобяными товарами», бросился навстречу доктору, вмиг позабыв о достоинстве, которое было неотъемлемым качеством южанина в те незабываемые времена.
      — Доктор Кин! — вскричал он. — Ах, доктор Кин!
      Доктор услышал это и остановился, ожидая мистера Баттона, причем на строгом докторском лице появилось весьма странное выражение.
      — Ну как? — спросил мистер Баттон, запыхавшись от быстрого бега. — Уже? Что с ней? Мальчик? Или нет? И какой…
      — Говорите вразумительно! — резко оборвал его доктор Кин. Вид у него был раздраженный.
      — Родился ребенок? — пробормотал мистер Баттон с мольбой.
      Доктор Кин нахмурил брови.
      — М-да, пожалуй… я бы сказал… в некотором роде. — Он опять посмотрел на мистера Баттона странным взглядом.
      — Как жена? Благополучно?
      — Да.
      — А кто у нас — девочка или мальчик?
      — Оставьте меня! — закричал доктор Кин, окончательно потеряв самообладание. — Сделайте милость, разбирайтесь сами. Безобразие!
      Последнее слово он будто выплюнул Баттону в лицо и пробормотал, отворачиваясь:
      — Уж не думаете ли вы, что это поднимет мой врачебный престиж? Да случись еще хоть раз нечто подобное — и я разорен, такое кого угодно разорит!
      — Но в чем же дело? — вскричал мистер Баттон в ужасе. Тройня?
      — Если бы тройня! — ответил доктор убийственным тоном. Нет уж, ступайте полюбуйтесь собственными глазами. И найдите себе другого доктора. Я принимал вас, когда вы родились на свет, молодой человек, и сорок лет лечил ваше семейство, но теперь между нами все кончено. Не хочу больше видеть ни вас, ни вашу родню! Прощайте!
      Он резко повернулся, не сказав более ни слова, уселся в пролетку, которая ждала его у тротуара, и отбыл в суровом молчании.
      Ошеломленный мистер Баттон остался стоять на улице, весь дрожа. Что за непоправимое несчастье его постигло? У него вдруг пропало всякое желание идти в Частную мэрилендскую клинику для леди и джентльменов, он помедлил немного, но все же пересилил себя, поднялся по ступеням и вошел.
      В сумраке приемной сидела за столом медицинская сестра. Сгорая со стыда, мистер Баттон подошел к ней.
      — Доброе утро, — любезно приветствовала она его.
      — Доброе утро. Я… я мистер Баттон.
      Ее лицо вдруг исказил ужас. Она вскочила, готовая, казалось, выбежать вон, и лишь с видимым трудом осталась на месте.
      — Я хочу видеть своего ребенка, — сказал мистер Баттон.
      Сестра тихонько пискнула.
      — О-о… пожалуйста! — воскликнула она, и в голосе ее послышались истерические нотки. — Идите наверх. Наверх. Вон туда.
      Она указала в сторону лестницы, и мистер Баттон, спотыкаясь на каждом шагу и обливаясь холодным потом, побрел на второй этаж. Там он обратился к другой сестре, которая встретила его с тазом в руках.
      — Я мистер Баттон, — едва вымолвил он. — Я хочу видеть своего…
      Дзинь! Таз со звоном упал на пол и покатился к лестнице. Дзинь! Дзинь! Таз мерно позвякивал о ступеньки, как бы разделяя всеобщий ужас, внушаемый Баттоном.
      — Я хочу видеть своего ребенка! — Голос мистера Баттона срывался. В глазах у него мутилось.
      Дзинь! Таз благополучно достиг первого этажа. Сестра овладела собой и взглянула на мистера Баттона с нескрываемым презрением.
      — Что ж, мистер Баттон, — произнесла она, понизив голос. — Как вам будет угодно. Но если бы вы только знали, в каком мы теперь положении! Ведь это сущее безобразие! Репутация нашей клиники погибла навсегда…
      — Довольно! — прохрипел он. — Я больше не могу!
      — В таком случае, мистер Баттон, пожалуйте сюда.
      Он поплелся за ней. Они остановились в конце длинного коридора, у двери палаты, за которой на все лады раздавался писк младенцев, — недаром впоследствии ее стали называть «пискливой палатой». Они вошли. У стен стояло с полдюжины белых колыбелек, и к каждой был привязан ярлычок.
      — Ну? — задыхаясь, спросил мистер Баттон. — Который же мой?
      — Вон тот! — сказала сестра.
      Мистер Баттон поглядел туда, куда она указывала пальцем, и увидел вот что. Перед ним, запеленутый в огромное белое одеяло и кое-как втиснутый нижней частью туловища в колыбель, сидел старик, которому, вне сомнения, было под семьдесят. Его редкие волосы были убелены сединой, длинная грязно-серая борода нелепо колыхалась под легким ветерком, тянувшим из окна. Он посмотрел на мистера Баттона тусклыми, бесцветными глазами, в которых мелькнуло недоумение.
      — В уме ли я? — рявкнул мистер Баттон, чей ужас внезапно сменился яростью. — Или у вас в клинике принято так подло шутить над людьми?
      — Нам не до шуток, — сурово ответила сестра. — Не знаю, в уме вы или нет, но это ваш сын, можете не сомневаться.
      Холодный пот снова выступил на лбу Баттона. Он зажмурился, помедлил и открыл глаза. Сомнений не оставалось: перед ним был семидесятилетний старик, семидесятилетний младенец, чьи длинные ноги свисали из колыбели.
      Он безмятежно взирал на них, а потом вдруг заговорил надтреснутым старческим голосом:
      — Ты мой папа?
      Баттон и сестра содрогнулись.
      — Если ты мой папа, — продолжал старик ворчливо, — забери меня поскорей отсюда или хотя бы вели им поставить здесь удобное кресло.
      — Ради всего святого, скажи, откуда ты взялся? Кто ты? закричал мистер Баттон в отчаянии.
      — Не могу сказать доподлинно, кто я, — отозвался плаксивый голос, — потому что я родился всего несколько часов назад, знаю только, что моя фамилия Баттон.
      — Лжешь! Ты самозванец!
      Старик устало повернулся к сестре.
      — Миленькая встреча для новорожденного, — жалобно проскулил он. — Да скажите же ему, что он ошибается.
      — Вы ошибаетесь, мистер Баттон, — сурово сказала сестра. — Это ваш сын, тут уж ничего не поделаешь. И будьте столь любезны забрать его домой как можно скорее, сегодня же.
      — Домой? — переспросил Баттон, все еще не веря своим ушам.
      — Да, мы не можем его здесь держать. Никак не, можем, понимаете?
      — Что ж, тем лучше, — проворчал старик. — Нечего сказать, хорошенькое тут у вас место для малыша, который любит тишину и покой. Все время писк, крики, даже вздремнуть невозможно. А когда я попросил поесть, — тут он взвизгнул от возмущения, — мне сунули бутылочку с молоком!
      Мистер Баттон рухнул на стул подле своего сына и закрыл лицо руками.
      — Боже мой, — прошептал он в ужасе. — Что скажут люди? Как мне теперь быть?