Одеты камнем

      Но она прервала его древними, как мир, как любовь мужчины и женщины, словами;
      - С тобой, мой милый, - на плаху!
      Опять убийственное молчание, опять поцелуи. Потом, смеясь как ребенок, она сказала:
      - Сейчас за ужином батюшка объявит меня невестой князя Нельского. Он только что строго со мной говорил и был поражен, что я не возражаю ему, как это обычно у нас бывает и по менее важному поводу. Представь себе, это и был обещанный сюрприз всем троим. Батюшка вспомянул вас обоих: "Твои кавалеры, - сказал он многозначительно, - не будут столь спокойны, как ты". На что я ответила: "Тем хуже для них! Я ложных надежд никому не давала, и хоть князя я тоже не люблю, но не за мальчишек же мне выходить!" Теперь батюшка далек от подозрения, что к одному из этих мальчишек я завтра сбегу.
      Михаил хохотал.
      - Ты Макьявелли, моя дорогая! Но серьезно, когда же побег?
      - Утром я обо всем скажу Марфе, а она Петру. Если не удастся вскорости попасть к твоей матушке, как мы решили, то ждн письма, я пришлю с Сержем - он верный.
      - Да, пороху он не выдумает, но парень, кажется, действительно верный, - сказал снисходительно Михаил.
      Несчастный! Это были слова, которые его погубили. Эти слова вырвали из моего сердца последние остатки великодушия, на которое я еще был способен. Как, мне предстояло отказаться от всех радостей жизни, созидать счастье соперника и за все это лишь получить малолестное определение - недалекого парня!
      Звуками гонга и труб гостей созывали на ужин. Среди блистательной сервировки и благоухания цветов, вынесенных на торжественный случай в вазонах из оранжерей, Эраст Петрович встал с бокалом шампанского. Он был все в том же кафтане екатерининских времен и особливо торжественен - как французский маршал двора.
      - Дорогие гости, почитаю себе за честь объявить мою дочь Веру Эрастовну невестой князя Нельского, - сказал он.
      Заиграли туш, пошли поздравления и тосты в честь жениха и невесты...
      Я, не в силах вынести вероломных лиц Михаила и Веры, убежал. Последнее вышло как бы естественным выражением моих обманутых чувств, ибо все знали о моем давнем расположении к Вере. Таким образом и тут я остался в дураках, невольно помогая их планам.
      ГЛАВА V
      ГОЛУБИНЫЕ ШЕЙКИ
      Начинался день. Небо было серое, сеял дождь. Моим измученным чувствам была приятна эта невыразительность природы. К рассвету я забрался в ту беседку, где было ночное свидание Михаила и Веры. Под скамьей что-то белело. Я нагнулся взглянуть: это были листы заграничного "Колокола"; верно, их Михаил обронил этой ночью. Я подобрал с отвращением.
      Эти листы были лазейкой хищного волка, через которую удалось похитить ему, убийце и заговорщику, мой покой и отраду. Вид этих страниц, в два черных печатных столбца, был для меня - как гробовая змея древнему князю Олегу; выползающая из мертвого черепа. Бешенство охватывало меня все сильней по мере того, как в печатном тексте я узнавал почти дословные изречения Михаила. Я не заметил, как в беседку вошел Мосеич.
      - Не ожидал я от вас, сударь, столь вольнодумного увлечения, - сказал он по-французски, осклабляя свой большой рот,
      - И были правы, мой друг, мсье Дельмас, - отвечал я, как обычно называя его по фамилии, за что пользовался неизменною его дружбою. Дворяне, как вы и как я, не должны быть предателями своего сословия. Собственник подобной заразы может быть лишь тот, кто сам ею заражен.
      - Подобно вашему другу Бейдеману?
      - Я его не назвал.
      - Но у меня есть свои наблюдения. Прошу вас, - сказал Мосеич, - дайте мне этот проклятый журнал. Я считаю долгом чести бороться с врагом своего сословия. А в данном случае еще предстоит оградить от злого влияния юную девичью душу. Разве вы не видите: Бейдеман околдовал Веру Эрастовну. Вчера, когда объявили ее помолвку, я подметил интересные вещи: она с ним перемигнулась. Это был взгляд заговорщиков. Они нечто задумали, чему надлежит помешать. Или вас не трогает- судьба неопытной жертвы? - прибавил карлик с коварностью.
      - Я погибну, но не дам ее погубить! - воскликнул я вне себя.
      - Так дайте мне журнал.
      Передавая журнал в длинную, как у обезьян, цепкую руку Мосеича, я уже не хочу говорить, как говорил себе всю жизнь, что не знал вполне того, что я делаю. Конечно, я не мог знать той формы, какую примет это мое первое предательство, но не знать, что обличение Михаила как распространителя запрещенных изданий не пройдет для него без вреда, я, конечно, не мог, особенно отдавая журнал такому злодею, как Мосеич.
      Я сейчас в тех годах, когда человек больше от своей совести не желает уйти и когда уже больше не тешит никакое прикрытие. Мне осталась бесславная, но гордая отрада: быть своим собственным правдивым судьей. И вот надо отметить; едва я в гневе дал Мо-сеичу "Колокол", как тотчас кинулся за ним взять обратно. Но, как опытный совратитель, зная все изгибы слабой воли, Мосеич, не дав мне опомниться, скрылся из кустов в подвальном этаже дома. Там была у него мастерская, про которую ходили темные глухи и где, за ходами и переходами, мне б его было все равно не найти. Я горел как в лихорадке, прыгали мысли. Только неизменным оставалось одно руководящее чувство: быть около Веры, не отдавать ее Михаилу...
      Мне все чудилось почему-то Лобное место на московской площади и палач, обмотавший вокруг кулака русые Верины косы. Ее белая шейка на плахе, сверканье топора... Я галлюцинировал, я был болен. И вдруг мозг с точностью записи восстановил разговор, слышанный ночью в беседке: дальнейшее в судьбе Веры будет связано с Марфой и Петром, - отсюда обещанный Верою визит в голубятню...
      Едва вышедшее еще слабое солнце чуть позлатило верхушки березовых рощ и березки затрепетали от привета первым лучам, я, как тать, пробрался на голубятню и скрылся за разной рухлядью, в беспорядке сваленной в кучу.
      Еще-раз: не буду лгать вовсе. Мне не было стыдно, хоть я и знал, что делаю низкое дело. Но в тот миг я не был корыстен. О своем счастье я больше не думал. Мне надо было спасти Веру, обольщенную мятежной волей, быть может, больного человека. Михаил говорил мне, что у них в роду есть сумасшедшие. Эта его устремленность в одну точку, этот огонь, всегда его сжигавший, могли быть и началом болезни. Подслушанное мною признание, что он едва не совершил убийства любимой женщины, привело меня в ужас. Слова же его Вере, что в союзе с ним ей придется делить не только Сибирь, но и виселицу, обличали гордыню бездушного злодея. Слова эти жгли мое сердце: если Вера за ним пойдет, на полдороге ведь она не остановится! А помыслить ее в тюрьме, в ссылке и лишениях - я не мог. Я должен спасти ее. У нее к Михаилу не любовь - злое наваждение. К тому же, как верноподданный, зная о вредных умыслах юнкера, которому скоро, как и мне, предстояло облечься в офицерский мундир, я чувствовал себя обязанным их пресечь.
      Кто знает, как далеко могла посягнуть его злая воля? Ведь говорил же он не раз: "Если имеющий высшую власть от нее не откажется, можно его к отказу принудить".
      Послышался легкий шорох, будто кралась кошка. Я глянул в просвет. Это был Мосеич.
      "Что ему надо здесь?" - подивился я, и мне вдруг, стало страшно.
      Мосеич подошел к домику, где сидели молоденькие голубки, вытащил одного, свернул ему шею, другому и третьему. Лицо его было отвратительно, как у колдуна из "Страшной мести". Как у того, нос Мосеича показался мне больше обычного. Из плотоядно приоткрытого рта глядел желтый клык. Длинные, не по росту, руки с костлявыми пальцами вдруг мертвой хваткой зажали трепетной птице клюв и головку. Как штопором в пробке, он крутнул сизой шейкой раз, два; хрустнули позвонки. Старые голуби вздымали крыльями и курлыкали с жалобою несказанного...
      Негодование мое было так велико, что я было двинулся схватить негодяя за шиворот, как внезапно он сам, подхватив мертвых голубей, юркнул в дальний угол. По лестнице взошли Вера и Марфа.
      - Ахти, беда! - воскликнула Марфа и кинулась к дверце голубиного домика, которую Мосеич не поспел захлопнуть. - Опять трех голубочков унес, дьявол горбатый!
      - Кого ты бранишь? - спросила Вера.
      - Карла Мосеич голубкам свернет шейку да съест. "Вкусней, говорит, чем цыплячье!" Хуже этого дьявола никого нет на свете, барышня; ведь это он барина подучает...
      - Низкий человек, - вспыхнула Вера. - Но оставим его, нам с тобой время дорого; брось голубей, сядь ко мне.
      При всем моем волнении я не мог не оценить и не запомнить навсегда восхитительной картины, которую увидел. Как в Рембрандтовом освещении, прорезывая окружающую мглистую тьму, через слуховое окошечко на головы Веры и Марфы упадал золотой солнечный луч. Тонкое лицо Веры, охваченное внутренним возбуждением, как ангел Страшного суда, и сейчас сияет предо мной своими непреклонными взорами, а девичья небольшая рука ее легко лежит на золотой волне густых и пышных волос Марфы, русской красавицы в белой шитой рубахе и излюбленном в наших местах - синем кубовом сарафане. Они условились бежать нынешней ночью. Петр, один из старших конюхов, должен был выкрасть пару вороных, запрячь шарабан и ждать ночью за околицей. Марфа под вечер, как старый Лагутин любил, должна была принести ему в спальню после ужина графинчик вина, куда будет подсыпан сонный порошок, чтоб избежать ей ночного плясанья.
      Вера была немногоречива и покойна. Весь план у нее был твердо обдуман.
      - А дальше, барышня милая, куда денемся?
      - Дальше в Лесное, под Петербург; там нас укроют, пока не приедет Линученко. Сейчас мешкать нечего. Выпускай голубей и беги ко мне в комнату. Только б вырваться на свободу. Не пропадем...
      - За вами, барышня, в огонь и воду! - сказала восторженно Марфа.
      Вера встала и пошла к лесенке. Когда она- нагнулась, чтоб сойти на ступеньку, ее легкий газовый шарф скользнул мне по лицу. За нею спустилась и Марфа, а освобожденные голуби, оттолкнувшись красными лапками от деревянных домиков, взвились над березами.
      Я сидел неподвижно, потрясенный всем слышанным. Какую силу над Верой имел Михаил!..
      Два месяца тому назад он - незнакомый ей человек, сейчас заставляет порвать навеки со старым отцом, с родным домом и бежать с челядью путем вероломных обманов. А я, друг ее нежного детства, как от первого ветерка пух одуванчика, вылетел вон из ее памяти.
      - A la bonne heure [В добрый час (фр.)], - сказал вдруг голос Мо-сеича, - вот нежданная дичь! - И с любезностью, какую позволяло его безобразие, прибавил: - Не спрашиваю вас, сударь, о том, как вы попали сюда. Надеюсь, мы с вами единомышленники по поводу заговора юных дев. Все, вплоть до сонного порошка, как в мелодраме, - невинный результат французской библиотеки отца! Мы, для благополучия героинь, разумеется, должны помешать им разыграть пьесу в жизни. Что, впрочем, будет тоже "по пьесе". Извините, мой галльский вкус к остроумию не покидает меня пи при каких обстоятельствах жизни.
      Мне был отвратителен сей Квазимодо, но я должен был с ним согласиться в желании помешать ночному побегу. Мысль, что Вера совсем уйдет к Михаилу, мне темнила сознание, лишала рыцарских чувств.
      - Сейчас ни звука, мой друг, - зашептал мне горбун, - положитесь во всем на меня. Пусть злой похититель уедет в надежде свидания, а героиня со златокудрой наперсницей приготовит все к бегству из отчего дома. Пусть попробуют; мы их у околицы хлоп, - и в мышеловку мышат. Мы их допустим, mon ami [Мой друг (фр.)], на шарабанчик к Петру, с узелочками, с сувенирами; а чуть кони с места, верная стража - наперерез с фонарями и гиканьем. Можно ракету-дру-гую пустить, от помолвки остались! Хе, хе... Невеста, разумеется, в обморок, ее в девичью светлицу на замок. Петра, по обычаю здешних мест, на конюшню, а рыжую Марфу... - лицо Мосеича стало как у мерзкого павиана, - разверстка по чинам! А утешителем при героине опять вы, как было раньше, - один.
      - Негодяй! - сказал я, дрожа от бешенства. - Я не участник в издевательстве.
      - Это вы? - Мосеич попятился к слуховому окну и на всякий случай первый спустил ноги наружу, на перекладину лестницы. - Вы, сударь, участник решительно во всем, от вас первый толчок к семейной драме. Вы предали Бейдемана, раздавив его "Ко-ло-ко-лом". Не правда ли, для Китая то был бы недурной каламбур?
      Я кинулся к лестнице и крикнул ему:
      - Что вы сделали с журналом?
      - Ничего плохого, я передал его в сохранней-шую из библиотек, в отцовские гневные руки Эраста Петровича.
      - Куда вы меня вовлекли!.. - вырвалось у меня.
      - Полно, mon cher [Мой дорогой (фр.)], вы не малолетний. - Мосеич уже не скрывал презрения. - Но, по русской пословице, вы хотите, чтоб у вас рыльце не было в пуху. А я, сударь, и для своего стола имею мужество собственноручно свертывать голубкам шеи. Что же, еще не поздно, - сказал этот дьявол, и опять он сказал правду, - идите, предупредите Веру Эрастовну!
      Он не сомневался в моей низости.
      Когда я сошел вниз по чердачной лесенке, яркий день ослепил меня. Серое небо сменила сплошная синяя эмаль. Я побрел к усадьбе. Дойдя до скамьи, откуда издали было видно поросшее диким виноградом окно девичьей спальни Веры, я свалился без сил, Всю ночь я не смыкал глаз. Пережитые волнения были слишком сильны. Если б сейчас Михаил оказался рядом и спросил меня, что со мной, я, не думая о последствиях, рассказал бы ему решительно все.
      За кустом в ручье щелкали утки, ловя червяков; стадо коров, тяжело топая, прошло к водопою. Слабо звякнули бубенцы, к крыльцу подкатила тройка. Я сообразил, что это для Михаила, который, попрощавшись со всеми еще с вечера, торопился попасть в город к поезду, чтобы в последний день отпуска повидать еще свою старушку мать в Лесном.
      Вдруг из плотных кустов буксуса, росших прямо под окном Веры, как из-под земли, показался Михаил. Он был в шинели и фуражке. Сорванным прутом он легко постучал в ставень. Конечно, его стука ждали: окно распахнулось, и Вера, в розовом кисейном капоте, сияющая, ликуя в ответ солнцу на чистом, без облака, небе, протянула ему свои тонкие девичьи руки. Михаил ловко прыгнул на подоконник. Они обнялись.
      Решительно судьба надо мной издевалась: в том, что ночью я лишь угадывал по слуху, сейчас должен фыл воочию убедиться.
      Вера что-то долго шептала Михаилу - верно, рассказывала про побег. Он торопил ее, оглядываясь по сторонам; он боялся, что их заметят, раза два глянул в моем направлении. Я был от них скрыт густой беседкой сирени, но мне-то они были видны сквозь небольшой просвет.
      Они прощались так весело и были полны таких непреложных надежд, что я не заметил и тени боли, Этой неизбежной спутницы любви при малейшей раз-дуке.
      Он спрыгнул с окна, обернулся. Она ему махнула оставленной им веткой и долго смотрела на дорогу, пока не улегся последний столб пыли, взметенный умчавшейся тройкой. Не отрывая глаз от нее, я видел, как она все с той же победной, ликующей улыбкой ушла в глубь своей комнаты. Если б она знала, что в это сияющее утро она видела Михаила в последний раз... Впрочем, нет: она увидала его еще однажды. Но это уже был не он.
      Мой отпуск кончался через несколько дней, но я не мог выдержать так долго пытки. В доме было напряженно, как перед грозой. Старик Лагутин сказался больным, и Мосеич от него не выходил; очевидно, обдумывали вместе ловушку. Вера появлялась, как лунатик, видимо отсутствуя где-то чувствами, и все больше сидела запершись с Марфой; как потом оказалось - отбирала все ценное для побега. Улучив минуту, я подошел к Вере и сказал;
      - Прощайте! Я ухожу на охоту, и, чего доброго, завтра не удастся попрощаться. Вы спите долго, а мне ехать зарей, как сегодня Михаилу.
      Я нарочно подчеркнул последнюю фразу, я с вызовом смотрел на нее, я внутренно молил ее обеспокоиться моим возбуждением, задать вопросы, потребовать ответа. Кто знает, хоть минуту обрати она на меня лично внимание, я, может быть, ей рассказал бы про Мосеича... Я бы не знал удержу в благородстве, я бы создал новый план бегства, я сам бы помог его выполнить! Кто же знает всю глубину низости и всю высоту подвига самоотвержения собственной таинственной природы?
      Вера насторожилась при имени Михаила, но тут же, должно быть привычно учтя мою недалекость и постылое "благородство", решила, что подчеркивание случайно, рассеянно сказала мне: "Вот как! Ну, прощайте", - и ушла к себе на зов Марфы.
      Я схватил ружье и пошел куда глаза глядят. Целый день пробродил я, ничего не убив, да и было мне не до охоты. Сам, как смертельно раненный зверь ищет место, где бы ему приткнуться и зализать свои раны, я со стоном прометался по чаще всю ночь, и на заре, охваченный мучительным беспокойством относительно судьбы Веры, с чувством вины перед ней и презрением к себе, подходил я к усадьбе Лагутиных,
      Вдруг из конюшни, мимо которой лежал путь, донеслось нечеловеческое рычание. Я прислушался! хлест плети и оханье после удара, как от поднятия тяжести, без слов объяснили мне о производимой там мерзостной экзекуции.
      - Стой! - раздался голос Мосеича. - Он но дышит. Окати его водой.
      Я изо всех сил дернул дверь, сорвал ее с петель и вошел. На скамье лежал туго связанный, смертельно бледный Петр. Он был без сознания. Его здоровое голое тело было вздуто сине-багровыми рубцами и залито кровью.
      - Мерзавцы, вы его забили до смерти!
      - Последнее всыпали, - сказал равнодушно огромный мужик. - Пущай отлежится.
      И он стал обтирать трехконечную плеть от крови.
      Мосеич, сощурив ядовитые свои глаза, закурил трубку.
      - Сорвалось, - сказал он. - Всем трем голубкам свернута шея!
      - Что с Верой? - крикнул я.
      - Королева под крепким запором, хоть и не в круглой башне, но едва ли сбежит. Старый король с большим вкусом воскресил этой ночью рождение Афродиты из пены морской при участии рыжей Марфы.
      - Что решил он для Веры Эрастовны?
      - Нечто вам приятное. Выдать ее немедленно за князя Нельского. Он вдвое старше, и молодой утешитель будет хорош...
      Я пощечиной свалил дьявола с ног и побежал к дому. Был очень ранний час. Двери и ставни заперты. Я подтянулся на руках, как вчера Михаил, к подоконнику Веры и постучал кулаком в ставень. Не сразу чуть приоткрыла его старуха Архиповна. Она замахала на меня:
      - Погубишь нас, уходи, стерегут... Послышался голос Веры, она спрашивала, кто говорит. Архиповна опять высунулась, оглядываясь кругом, и шепнула мне:
      - Жди в кусту.
      Как заяц, я прыгнул в густую акацию, и вовремя. Гришка-цыган, приспешник Мосеича, с дубиной выскочил из-за угла и крикнул:
      - Кто здесь?
      Целый час просидел я в засаде, пока Гришку не дозвали в людскую и сменить его под окном пришел Кондрат, молодой славный парень, с которым я ходил в ночное. Он был мне очень предан, и я хотел выкупить его у Лагутина.
      - Кондрат! - крикнул я.
      - Что вы, барин! - отмахнулся он. - Меня запорют, если вас допущу...
      Сморщенная рука няни Архиповны, с красной шерстинкой от ревматизма, высунула письмо из окна.
      - Кондрат, дай скорей письмо, - попросил я. Кондрат оглядел зорким глазом вокруг и, взяв у няни конверт, отдал мне. Я скрыл его на груди. Ставень захлопнулся.
      - Как было дело, Кондрат, скажи в двух словах? Кондрат рассказал, что Марфа под вечер принесла старику Лагутину вино, куда барышня сыпнула сонного зелья, а как барин про всю затею уже знал от Мосеича, то графинчик он обменил другим, заготовленным. Марфе плясать приказал, а сам притворился, что засыпает.
      Марфа, уверившись в его сне, побежала к барышне, и обе, схватив узлы, за околицу. А уж там Петр ожидал их с коляской. Только сели, Эраст Петрович им наперерез, да с револьвером. Хоть стрелял он в воздух, а обе со страху сомлели. Петр ударил по коням, да куда против скакунов... Тут его, раба божьего, спешили, связали по рукам и по ногам и Мосеичу сдали, заплечных дел мастеру. Барышню на руках в светлицу внесли, с нянькой заперли, а Марфу - всю ночь плясать...
      - Пляши! - кричит барин. - Пока пляшешь, Петра пороть не велю, а как присядешь - начнется работа! До утра буду взбадривать. А ну-ка, сократи ему срок!
      Всю ночь, как ведьма на шабаше, плясала Марфа, пока, словно сноп подрезанный, не свалилась. Сейчас больная лежит.
      - Идите, барин, от греха...
      Кондрат, завидев сторожа, отскочил от меня, а я пошел заказывать лошадей.
      Верино письмо не было запечатано. Я так мало был для нее человек, что не стеснял ее в проявлении самых заветных чувств. На преданность мою и великодушие она, по-видимому, надеялась совершенно.
      Как оскорбительно и опасно для человека то, что люди именуют уважением и что на деле - лишь величайшее равнодушие при удобном для них признании тех или иных возвышенных качеств души! Но ведь от бездушности признания человек немедленно теряет все эти качества, чем, конечно, печально свидетельствует, что совершенное бескорыстие, ради самой красоты поступка, является уделом лишь самых немногих избранных.
      Вера описывала Михаилу неудачу побега, равно как и причину, побудившую ее не пытаться что-либо предпринять без договора с ним. Отец явился к ней с листами "Колокола" и с заявлением, что он представит начальству Михаила все дело как совращение дочери в политических видах.
      У Веры был страх, что Михаил при своей горячности станет открыто говорить о своих убеждениях, чем немедленно лишит себя свободы, а с ней и действительной работы для дела революции.
      "Впрочем, - заключила она, - если находишь нужным себя обнаружить и пасть сейчас, застрельщиком дела, то умоляю лишь об одном: не забыть и меня взять с собой. Ведь мы соединены навеки..."
      Тут следовали такие признания любви, которых я сам и в мыслях не посмел бы сделать Вере.
      И она даже не сомневалась, что такое письмо я передам! Так напрасно же она не сомневалась!
      ГЛАВА VI
      КРУГЛАЯ КОМНАТА
      Какие дожди этим летом! С холодной зимы не отогреться. Я ухитрился подшить под валенки по куску линолеума, чтобы не промокли: калоши - не по карману. Девочки очень смеялись, однако помогли.
      И сколь счастливы их ручонки; денег набрал я, как никогда. Жалели проходящие старика: под дождем, а в валенках, и с подметкой из клетчатого линолеума.
      В сущности люди больше художники, чем они это думают. Их трогает не сама нищета, а лишь ее новый, живописный оттенок.
      Когда я шлепал по лужам в прежних намокших валенках, мне было куда хуже, а давали-то меньше. А сейчас, E этой остроумной заменой калош, когда я выиграл в смысле здоровья, в придачу и люди на меня умиляются и дают вдвое больше.
      Купил я к хлебу полфунта костей в мясной. Девчонкам я купил по конфетке ирис; спохватился, да поздно, что мальчишки с лотками их для блеска облизывают языком. Ну, ничего, обварю кипятком, будто нечаянно; съедят девочки на здоровье.
      Приехал домой я сегодня в трамвае. Сидя в углу, я читал объявления о разоблачении плутней гадалок и гипнотизеров каким-то заезжим профессором психологии. Я вспомнил вдруг Париж и гадалку m-me де Тэб. У нее в приемной комнате висел гипсовый слепок одной руки, такой мне знакомой по карточной игре. Я всмотрелся и говорю: "А ведь это рука генерала Д.". Де Тзб как привскочит:
      - Как вы узнали? Дайте-ка мне вашу. - И вдруг грустная стала, чуть не плачет: - Ужасная ваша судьба...
      Я пристал:
      - Расскажите.
      - Большой художник в вас погиб, - сказала она. - А если человек убьет данного ему художника, в нем неизбежно возникнет злодей: таковы законы духа. Ну, это ваше прошлое...
      А про будущее она, уступая моим настояниям, сказала, бледнея, в ответ на вопрос, какою смертью мне суждено помереть:
      - Вы умрете, сударь, от истощения, после невыразимых мук одиночного двадцатилетнего заключения и сумасшедшего дома.
      Нынче мне восемьдесят три года. Если даже сегодня, придя домой, я буду посажен в тюрьму, то и в безумном состоянии прожить еще двадцать лет и умереть ста трех лет от роду едва ли вероятно.
      Да, с предсказанием m-me де Тэб, как говорили у нас в корпусе, села в лужу. Кто тронет нищего старика?
      Я не мог писать эти дни. От дождей вспыхнул ревматизм. Я, как больной зверь из берлоги, смотрел в непроглядное небо, ожидая солнышка.
      Завтра первое мая, день навеки мне памятный, когда я сделал свой второй шаг на пути гибели Михаила. Первый шаг, если читатель помнит, свершен был в беседке, когда я в руки Мосеича передал заграничный журнал "Колокол". О последствиях этого дела скажу в этой главе, но прежде для себя самого надлежит занести мне ближайшее: первомайское торжество в шестой год революции.
      Еще накануне сеяло весь день, словно из сита, и девочки наши всплакнули, что не удастся им завтра справить праздник. Однако первого мая солнце вдруг вышло такое пышное, жаркое, как в лучший день июля. Девочки весело щебетали, нацепляя друг на друга красные банты; старик Потапыч надел сбоку коммунистический знак: серп и молот на красной звезде. А в красный галстук воткнул он булавку с портретом товарища Ленина.
      Я смотрел, как Потапыч брился и надевал эти новые знаки, признак окрепшей власти.
      Все ушли из дому; я - один. Девочки со своей школой уехали на грузовике, увитом еловыми ветками, с огромными плакатами о преимуществах грамоты над темнотой.
      Старик Потапыч тоже идет нога в ногу с "работниками просвещения" - он числится сторожем в Наробразе. Уходя, он сказал мне с гордостью:
      - У нас свое знамя, отменной вышивки. Обратите внимание: колосья на вишневом бархате и лозунг...
      Я не долго оставался один. Кряхтя от высокой лестницы, взгромоздился Горецкий. Любопытнейший старик, любит зрелища, а у нас окна на Невский, и к тому же с птичьего полета.
      Горецкий окончательно впал в детство: он прежнее все забыл, живет последней минутой. Прежде всего он спросил, есть ли сахар и не вредно б чайку... Пили вприкуску - такова стала роскошь. Впрочем, это заветный, припрятан у меня для девочек.
      Горецкий с жаром описывал, какие пойдут процессии и инсценировки. Ему посетители нередко оставляют газеты и болтают со словоохотливым стариком.
      Видя превосходное состояние здоровья Горецкого по сравнению с моим, я взял обещание со старика, что он, в случае моей смерти, записки мои передаст по назначению. Он долго упрямился, говоря, что у него нет свободного времени, но за фунт махорки согласился, что, в случае чего, снесет мое писание в редакцию сам.
      Вдруг ударили трубы: от Николаевского вокзала по всему Невскому широко протянулась процессия. Шли рабочие, шли войска, шли дети. Шел просто народ и праздновал свой праздник. Посреди на грузовике - огромных размеров земной шар. На нем красной краской среди голубых морей отмечены революционные земли, где революция уже совершена или ожидается. А вместо экватора подвижной пояс с лозунгом: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
      И когда -вокруг этой громады хор чистых девичьих голосов выкликнул тот самый призыв, который, бывало, с такой горячей верой в грядущее мне шептал Михаил, мне чудилось: незримый, он тут. Надо признаться, что было и чувствительно и прекрасно. В другом грузовике, громадной калоше, - веселая буржуазия всех стран. Из калоши - обмен острословия с окружающими, ко всеобщему удовольствию.
      А в стройных колоннах - войска. На войсках отлично пригнана форма с разноцветными петлицами. Все они в шлемах, как витязи. Опять понабрались откуда-то рослые молодцы... Не оскудевает Россия! Давно ли поля битвы усеяны были лучшими бойцами, а она уже, гляди, - как целина, напоенная солнцем, не устает выгонять стройный колос, - опять выгнала новых в ряды.
      От духовой музыки охваченный в.оинским пылом, мой бедный Горецкий вдруг вспомнил про прежнее.
      - Сережа, порой я от старческой злости ведь вру. Я сторож... А ведь аул-то Гильхо взят был мной, мной!
      Он было всхлипнул, но тут же, ликуя, как. будто и он участник первомайского торжества, вдруг сказал мне:
      - Ага, теперь небось можно так, теперь и с красными, со знаменами, а прежде-то, прежде?
      Меня взорвала его безответственность.
      - Дурак! - сказал я ему по-старому. - Да дз-за кого же нельзя было, соломенная голова? Из-за таких вот, как ты да как я. Протестовал ты, когда вешали террористов, когда гнали в тюрьмы? Ты, братец мой, одобрял.
      - Ну, mon cher, - сказал он, не смущаясь, - это другое дело, террористы хотели применять насилие..
      Я с ним не стал разговаривать. Старик явно сходит с ума. К тому же. он так радовался, что у милиции новая красивая форма, черная с красным воротом, и сшита по росту.
      - Mon cher, у нас снова полиция, и насколько приличнее прежней, ma foi [Честное слово (фр.)], - европейская. О, если б я знал, что будет так, ни за что я бы не саботировал! И они, между нами говоря, поторопились истреблять нас. Сразу надо было нас кооптировать... Впрочем, я не ропщу: мое место тихое и, так сказать, са-мо-дер-жавное. Сам себе голова, и канцелярии... хе-хе... никакой.
      Я устал от Горецкого и обрадовался, когда он стал уходить. Но, тут же устыдясь, что тягостен мне этот последний родной человек, я сам вызвался его проводить.
      Идя обратно, вовлекся я в общий поток и со всеми попал на эту роковую для меня площадь Урицкого, Несметная толпа народу в образцовой тишине и порядке слушала речи высоко на трибуну взошедших ораторов. А когда вознесли и развернули пурпурное знамя, грянул из тысячи уст "Интернационал".
      Что действительно видел я и что мне пригрезилось? Не на этой ли самой площади, неотделимый от слова "Россия" - казалось - навеки, мощно звучал иной гимн? И давно ль это было? По времени - краткое пятилетие, по пережитому - века. И вот таким же неотъемлемым от страны стал "Интернационал".
      Девочки вернулись веселые, с гостинцами, а Иван Потапыч явно выпивши.
      - Угостили кооператоры пивом, не по-товарищески отказаться, объяснил он свое состояние.
      Снимая свои новые значки, Иван Потапыч, желая праздник Первого мая утвердить в домашнем быту, крикнул громко, как на улице: "Да здравствует красный пролетариат!" Затем, облекшись в халат и позевывая, нимало не шутя, спросил у девочек:
      - А долго ли протянутся царские дни? Младшая, Сашенька, с досадой сказала:
      - Вот еще выдумал: про-тяпутся! Завтра же уроки. Революция решительно стала бытом. И как скоро!
      Дольше зарастает молодняком старый, с корнем выкорчеванный лес. Отстоялись и становятся милыми новые формы. Из-за чего же, спрашивается, из-за чего столь бесславно погиб Михаил, а я дожил? Не я ведь, а он хотел этих форм.