Одеты камнем

Испуг и алчность исказили лица. Я свернул в сторону, чтобы пробраться одинокими закоулками. Сократив сильно путь, я подошел вместе с экипажами на Смоленское поле. Вдруг, не доезжая, экипажи остановились. Для комиссии по исполнению приговора приготовлен был небольшой домик. Все в него вошли, дожидаясь привоза осужденного. Некоторые, выходя из экипажей, разговаривали, но никто не улыбался, и все были бледны. Рядом со мной спешили на казнь гулящие женщины. Они говорили о своих делах. Та, что постарше, корила младшую.
      - Гуляла ты с Васькой, гуляла с Сидором. Ну, а чем тебя разодолжил Клим? Уж без него тебе звезды не светят? Что он, что они - один товар.
      - А вот и не один, - сказала младшая, с мягкими прядями из-под платка и пустыми глазами, так мне вдруг напомнившими глаза Веры в последнее время. - Гуляла я и с тем и с другим, а судьба моя - он, Клим. Ему одному я есть нужная. За него и ответ мне давать.
      - За него ответ мне давать, - повторил я и злобно, помню, подумал, как отдавать буду Вере глиняного петушка.
      Проехал обер-полицмейстер Трепов. Военные и штатские чины вышли из домика, сели в экипаж и поехали следом.
      На поле, там, где было каре из войск, все снова вышли и медленно взошли на деревянную возвышенную площадку, выкрашенную черной краской. Я перевел глаза напротив и увидел то, что я ожидал увидеть, что знал отлично по начертанию, и все-таки не понял, что это то самое, то есть виселица.
      Конечно, если б меня спросили, где виселица, я бы показал на эти черные два столба с перекладиной. Но чувством я этого не понял, потому, вероятно, что самый большой ужас я ощутил не от виселицы, как ожидал, а от высокого помоста, свежевыкрашенного, как и все здесь, черною краскою. Этот обширный черный помост, как резервуар с нечеловеческой черной кровью, зловеще отблескивал в ответ только что взошедшему солнцу, И самое ужасное произошло на этом помосте.
      - Это зовется эшафот, - сказал гимназист гимназисту, показывая пальцем.
      Может быть, позорная колесница подъехала тихо, я не знаю. В моих ушах стоял грохот. Но я думал, что это громыхала она, безобразная колымага, запряженная парой, с высоким сиденьем. На этом сиденье, спиной к лошадям прикован был кто-то,
      Я не узнал Каракозова. Да это и не был он. Не тот, который гордо кинул царю в предсмертном письме, что "не одну, а сто жизней отдал бы за благо народа", и не тот, исполненный сердечного обаяния, с прелестными серо-голубыми юношескими глазами, который поручил мне передать свой предсмертный привет, игрушку детства, той, которая была ему, может быть, дорога.
      Здесь, на позорной безобразной колымаге, - синее лицо с беловатыми, уже словно незрячими, мертвыми глазами.
      Глаза эти встретили виселицу, голова отдернулась назад, как в конвульсии.
      Потом он окаменел. Как на распятье Рембрандта, на минуту, неживое, осело его тело, когда палачи отковали его от позорной колесницы, взвели по ступенькам на высокий черный эшафот и поставили к позор-пому столбу в глубине эшафота.
      - Так называемый позорный столб, - сказал кто-то в швейцарской пелерине, и ответил ему такой же другой:
      - Не позор ли... сколько позора! И казнить-то должны поподлей.
      У самого эшафота сидел на лошади один из полицмейстеров; с другой стороны стояли кучкою североамериканцы с той эскадры, что пришла в Кронштадт. Я продвинулся ближе со стороны обер-полицмейстера. Я слышал, как он сказал секретарю суда:
      - Необходимо, чтобы вы взошли на эшафот, а то никто не услышит приговора. Надо, чтобы народ понял, что у нас все чинится по закону.
      Секретарь взошел по ступенькам, в мундире, генеральская шляпа с плюмажем под мышкой, бумага в руках. Он стоял у самых перил. Бумага дрожала в его руке, он был так же сине-бледен, как осужденный.
      "По указу его императорского величества..."
      Какой холод от боя барабанов! Меня всего затрясло отвратительной мелкой дрожью, пока войско делало на караул. Все сняли шапки. Барабаны утихли, но я продолжал дрожать и не понял ни слова из того, что прочел секретарь, сошедший обратно на помост; где стояли министры и комиссия.
      На эшафоте перед Каракозовым был теперь протоиерей Палисадов. Он в твердо вытянутых руках, как бы защищаясь или нападая, держал сверкающий на солнце золотой крест. Палисадов был в полном облачении.
      Что он говорил осужденному, не было слышно. Приложив крест к мертвым губам стоявшего под дозорным столбом, Палисадов повернулся и сошел вниз.
      Взошли на эшафот палачи. Вдвоем они подняли над замерзшим, посиневшим, мертвым лицом, в котором не оставалось и признака жизни, белый саван. Они его почему-то не умели надеть и прежде всего накинули колпак на голову и лицо.
      Для приговоренного в этот миг потухло солнце, и, может быть, он уже умер сам.
      Я думаю, это самая страшная из всех минут, когда еще живым сознанием переживается смерть.
      Но тут произошло нечто, превышающее жестокостью все преступления и все кары. Пережитую сознанием смерть на миг сделали вновь жизнью, чтобы в следующий за этим другой миг дать несчастному новый ужас смерти.
      Палачи, ошибочно накинувшие саван, по движению руки полицмейстера сделали то, что делают только при помиловании. Они саван сняли.
      На миг лицо его озарило солнце. На миг глаза, вдруг вспыхнувшие жизнью, просияли невыразимо. Дрогнул детски очерченный, вдруг заалевший рот. Кто бы он ни был, ему было всего двадцать четыре года, ему хотелось жить. И в этот миг он поверил, что жить будет.
      Но два палача спешно втиснули его руки в длиннейшие, как у маскарадного Пьеро, рукава, завязанные сзади крепчайшим узлом, и вторично накинули саван.
      Оба палача взяли крепко под локти эту огромную белоснежную куклу без лица и без рук, свели неспешно по лестничке вниз и влево под виселицу. Здесь оба палача бережно, как драгоценную вазу, поставили снежную куклу на скамью.
      Тот, кто только что невыразимо просиял глазами и по-человечески, по-детски дрогнул ртом, - как заводной, переступал тупо ногами.
      Белоснежной кукле на шею надели веревку, и палачи ногой вышибли из-под ног скамью.
      Забили барабаны...
      И бьют они, бьют... Иван Потапыч, уймите ба-ра-ба-ны!
      ГЛАВА VI
      СПЛОШЬ БЛИНЫ
      Пишу после большого промежутка. Иван Потапыч заставил меня лежать неделю, а вторую - в сидячем положении - вязать чулок. Если я не слушался, он грозил отвезти меня сейчас же в дом сумасшедших. Мне же ранее срока нельзя видеться с черным Врубелем. Но срок есть, и свидание будет...
      Я решил не перечитывать написанное, я могу вычеркнуть совсем не то, что надо. Я ведь позабыл, что понятно всем, а что - только мне самому. Пусть вычеркнет для чистового товарищ Петя. Он отличный юноша и земляк, из нашей губернии, приятель Горецкого.
      А случилось две недели тому назад вот что: когда писал я прошлый раз, то затрещали барабаны. Мне так невыносима была их гнусная дробь, что я стал кричать, а полицмейстер на коне один из барабанов приказал мне проглотить. Он сделал знак рукой, солдаты взяли на прицел, я испугался и проглотил. Руками защищаться я не мог, длинными белыми рукавами руки у меня завязаны туго сзади. Но проглоченный барабан и внутри меня продолжал выбивать дробь. Заткнув уши ватой из шубы Ивана Потапыча, я подлез под кровать и загородился мешками с мукой. Иван Потапыч таскает, как в восемнадцатом году, на всякий случай запасы. Так заслонившись, я думая, что скроюсь от полицмейстера на коне, и он меня перестанет пытать. Я за мешками заснул. Оказывается, Иван Потапыч очень испугался и искал меня до глубокой ночи, предполагая, что я ушел без верхнего, которое он запирает. Когда же девочки, подметая утром, закричали, обнаружив мои ноги, я не пожелал вылезать, по глупости решив, что это снова полицмейстер.
      Иван Потапыч привел Горецкого 2-го, и его веселая болтовня перебила мой кошмар, вернула меня к действительной жизни. Я вылез, рассказал про барабан и вежливо извинился. Но Иван Потапыч был неумолим: он хотел немедля водворить меня к черному Врубелю, предположив вдруг смехотворную вещь, что я могу начать кусаться.
      Благодаря заступничеству товарища Пети, молочного приятеля Горецкого, Иван Потапыч дал мне последнюю отсрочку. Он согласился продержать меня лишь только до октябрьских торжеств, но не иначе как в постели, отобрав у меня платье и сапоги. Он и не подозревает, что октябрьские торжества он назначил не свободно, а по моему внушению. Этот день - условная встреча и первый наш опыт с черным Врубелем.
      Великий опыт
      А Ивану Потапычу удобно сбыть меня с рук: у него и девочек в эти дни суматоха и выступление.
      Я покорно лег в постель и отдал запереть в большой сундук мои сапоги. Но бумагу, перо и чернила он мне дал, как всегда, сказав: "Мне всегда спокойнее, когда ты пишешь".
      Горецкий 2-й сел на сундук. Против света заметно, какой он глубокий старик. Но одет теперь чисто, опять держит грудь колесом и, как при Александре II, пробривает подбородок. Товарища Петю Тулупова я и раньше видел у него: он брал уроки французского и немецкого языка, привязался к старику и звал его дедушкой. А старик прозвал его: "Петя Ростов от коммуны или Петя Тулупов-Ростов". Он был похож на эстандарт-юнкера и отлично ездил верхом. Едва девятнадцати лет стал коммунистом: как чистейший сплав, без брака, без трещинки, отлился в форму. Мне он близок и особенно мил: ведь и мы, по-иному, но были точно такими в своей юности.
      Я сказал ему:
      - Товарищ Петя, вас именно прошу я через две недели, накануне октябрьских торжеств, прийти сюда, Я передам вам свою рукопись о днях минувших и днях нынешних; прошу вас процензуровать и, что возможно, напечатать.
      - Мемуарная литература? - сказал Петя. - Хорошо. Но если ориентация антимарксистская, я, знаете, не стану...
      - Ориентация у него безотносительно военная, - вступился Горецкий 2-й. - Он, как и я; приемлем.
      Коль скоро дисциплина - значит, дело бамбук. Крепко. Вчера Петя водил меня в конюшни, ну, братец, - чистота! Фальцфейнова завода полукровки у него в денниках, как в салонах.
      Горецкий, как это делал, бывало, при имени модной балерины, причмокнув, поцеловал кончики пальцев.
      - В Корсаре здорово крови, - сказал Петя, - может, он и кровный.
      Горецкий в ужасе замахал руками:
      - Без аттестата от Фальцфейна не в счет! Будь он Араповского завода иное дело, но от Фальцфейна одни стати без аттестата не в счет.
      Он стал так кричать, что я закрыл уши, боясь опять услышать барабаны. Однако, обернувшись на меня, он вдруг спохватился и сказал:
      - Тебе, дружище, надобен покой. Вставай скорей да к нам на чаек. А я к тебе уж в последний, пухнут ноги, хоронить приходи!
      - Протянешь до ста лет, дедушка, - сказал Петя.
      - Вообрази, mon cher, Петя огорчается за мое социальное положение, сколько я ему ни твержу: "самодержавен", а канцелярии нет никакой! Но дело в том, что он пописывает. После моей смерти уж наметил препикантнейший некролог. Я, ma foi, жажду теперь одного: на этом месте скончать дни свои и положену быть в гробу. И последняя воля моя... дружище, я апеллирую к тебе!
      - Вы бы их и не беспокоили, - начал было Иван Потапыч, но, глянув на возбужденного Горецкого, только рукой махнул: - Обои малые дети!
      Горецкий сел ко мне на постель и вдруг заплакал:
      - Я, mon cher, прошу у Пети уважения, а он не согласен.
      - Брось, дедушка, брось, - сказал Петя.
      - Mon bon ami, потерпи я сейчас объясню. Моя последняя воля вот: вместо венчика пусть мне оденут пурпуровый ободок, c'est tout a fait simple a coller [Это очень просто приклеить (фр.)], мы детьми клеили. Гуммиарабиком отлично берет. Тем более что добротность бумаги безразлична, хотя бы папиросная. Главное - цвет: пурпур революции! Но отпевать должен поп, а не поп-живец, а отец Евгений, почтеннейший старец.
      Горецкий вскочил на сундук. Он или бредил, или сошел с ума.
      - Mon bon vieux [Мой добрый старик (фр.)], - сказал Горецкий, - я не уверен, достаточно ли я верил в бога, но вот двунадесятые праздники чтил я истово. Я до спаса, как у нас в доме водилось, яблочка не вкушал. Я на крестопоклонной говел и в рот спиртного ни-ни. Но прежде всего как был, так и есть - я военный. И вот со мною сделали так, что мне в церковь ходить стало так тяжело, как водить дружбу с товарищем, хоть любимым, но битым.
      - Но при чем красный венчик? - спросил товарищ Петя.
      - При чем?! - зарычал Горецкий. - А при том, что девять лет долбил я или нет катехизис Филарета? Я или не я целых полвека налаживался чувствовать так, как в наше время чувствовать полагалось? Волнение мозгов, быть может, в себе убивал, чтобы каждой кровинкой прирасти мне к походной нашей церквушке. Без водосвятия в атаку никак... Хоть и в пьяном виде, а зря грудь грудью колоть - это, батенька, не фунт изюму! Небось Керенский солдатику-то ответить не сумел: зачем ему идти на смерть, когда от этой "земли и воли" ни черта не увидит?! Только ножками изволил топотать. Да-с, а нам, помимо доблести, "венец" был уготован, и на пролитие крови благословляли нас протоиереи. А про церковь мы з пали: "врата адовы не одолеют ю". Ну-с, а теперь куда я пойду? Твердыня взорвана, острижен поп. Все, чему полвека веровал, что любил, - все насмарку! Так пускай в некоем высшем разуме совокупят происшедшее, ибо аз не вместих! Я вон путать стал, кто взял аул Гильхо. Я ли взял или Войноранский? А посему моя воля - на тот свет в пурпуровом венчике... Накось, выкуси!
      Горецкий 2-й, как плохой король Лир, надменно вышел из комнаты.
      Вдруг красное лицо его снова появилось в дверях. Он был окончательно вне себя, он крикнул:
      - Полвека ступал правой ногой и вдруг пошел левой. А порох-то вышел. В расход, старичок! Но не смирно в расход, а с подъятою левой!
      Горецкий дрыгнул ногой, к радости девочек прокричал петухом и ушел.
      - Обожди, дедушка, - крикнул товарищ Петя и, подойдя ко мне, сказал: - А ваше писанье я обязательно заберу, будьте благонадежны...
      После истории с проглоченным барабаном у меня к себе мало доверия. Вдруг случится со мной раньше времени то, что у нас с черным Врубелем назначено на октябрьские торжества. Передо мной всего две недели; надлежит мне торопиться занести только самое главное по линии Михаила.
      Ну вот: я уже говорил, что в тот день, когда сентябрьское утро вставало такое румяное, а телега в одну лошадь везла черный гроб с телом Каракозова, провисевшим весь день до ночи, у меня впервые возникла в ушах эта мерзкая дробь барабана. Чтоб ее заглушить я, не зная другого дурмана, пил непробудно неделю. Очнувшись я, не колеблясь, пошел к одному прекрасному особняку. Я чувствовал в себе несметную силу, не боялся ни Ъмерти, ни жизни и знал, что сейчас моей воле покорится всякий, кого я изберу.
      Покорится даже он - шеф жандармов.
      Я выбрал его не потому, что сейчас мне близка была участь друга, а потому, что шеф был каменный. Мне же надо было разбить камень. Что касается чувства дружбы и прочего, их я забыл. Я сам каменел.
      Только собирался я узнать, когда принимает хозяин, как сам он, граф Шувалов, вышел из подъезда.
      "Судьба", - подумал я, и мне это придало решающую дерзость.
      - Я должен с вами говорить, граф, секретно, - бросил я ему, как приказ.
      Неподвижное лицо графа еще более застыло, и, сделав пригласительный жест к двери, он неспешно сказал:
      - Я собирался было по личному делу, но оно подождет. Я к вашим услугам.
      Мы вошли в переднюю. И так отвратительно иной раз повторяются вещи: граф повел меня в ту же комнату, где был некогда памятный наш разговор. В этой комнате было все, как тогда: ящики, запасная посуда и на подоконнике тот же стеклянный колпак. Я подумал невольно, нет ли под ним синей мухи. Мухи пе было. Мне пришло в голову, что эта комната устроена тут нарочно. Я глянул на Шувалова и удивился, как аа это время он постарел. Это был уже не мраморный красавец, а постаревший каменный истукан. То, что зовем мы душой, та, просвечивающая в чертах, внутренняя жизнь человека, казалось, окончательно от него отлетела. Сейчас это был механизм.
      - Что же вы имеете мне сообщить? - спросил граф, стоя сам и предлагая мне сесть.
      Но ни его отстраняющий вид, ни холодный прием, наметанный большой властью, - ничто меня сейчас не смущало. У меня возникла в ушах снова мерзкая дробь барабанов, и, заглушая ее, я с бешеной внутренней силой сказал:
      - Я прошу вас доставить возможность Михаилу Бейдеману быть лично допрошенным государем.
      - Вы нездоровы, - сказал опешивший от дерзкого тона Шувалов. - Раз навсегда по поводу этого узника дана резолюция начальству: о нем ничего не известно.
      - Но вам лично, граф, должно быть известно, что этот узник близок к безумию, что сейчас, после судопроизводства и обличения всех причастных к делу покушения, еще очевидней стало, что Бейдеман вовсе не связан ни с какими организациями. Граф, он оговорил себя сам, у вас и раньше мелькала догадка, что он безумец. Прошло шесть долгих лет, неужто нельзя сделать проверку?
      По недрогнувшему лицу графа пробежало не чувство, нет, а будто какое-то соображение. Глаза его, точные и острые, какие должны быть у летчика перед сложным маневром, умно глянули на меня, когда он сказал:
      - Я сделаю все, что возможно.
      Но, тут же спохватившись, как примернейший формалист, он добавил;
      - Если, разумеется, такой политический узник числится в списках. Будьте через неделю у вашей тетушки, графини Кушиной, и я дам вам ответ.
      Я поклонился, мы вышли вместе.
      ...............
      Я все еще не мог жить, как раньше, и всю неделю пил. В воскресенье я пошел к тетушке,
      Когда я входил в салон, европейский старичок громогласно объявил, что сейчас пожалует граф Шувалов с интереснейшим письмом от священника Палисадова о последних минутах Каракозова.
      - Эта конфиденция - чистейший плод недоразумения. Вы слыхали, что произошло на поле казни? - обратился к тетушке сенатор. - Граф спросил Палисадова, чистосердечно ли раскаялся преступник, и тот с необычайным для него достоинством обрезал: "Это секрет духовника!" Но, увы, достоинство модного пастыря не изменило ему лишь до тех пор, пока он не узнал о своей ошибке. Он было принял графа Шувалова за кого-то из обыкновенных смертных, но тотчас испугался и разрешился витиеватым посланием, которое вы будете иметь удовольствие сейчас услыхать.
      - Какой ты нынче желчный, - сказала тетушка. - Хотя, положим, Палисадов мне самой не угодил - русскому попу французить непристойно. Но, бог с ним, в проповедях он соловей. Ты лучше объясни, что стало с графом: чисто монумент.
      Славянофильский старичок, бывший на ножах с европейским, быстро поспешил сказать:
      - Я сделал наблюдение, графиня, что все русские люди, коим идеал Европа, презирая отечественную безалаберность, впадают в смехотворную крайность, втискивая год, месяц и каждый день до получасового интервала в свою записную книжку. Безалаберность, точно, уходит, но с ней вместе и весь человек.
      - Вот и выходит, что прав мой садовник Тишка, - сказала тетушка, когда говорит: "Не в свой срок поспеет ягода, тотчас и скашлатится".
      - Граф Шувалов скашлатился... - смеялись кругом.
      Однако насмешка превратилась мигом в любезнейшие улыбки, едва лакей доложил о графе, и тот вошел, как всегда, великолепным и внушительным царедворцем.
      Ни в его рукопожатии, ни в скользящем надменно взоре, на миг относившемся и ко мне, я не мог прочесть того, что он мне скажет. Мне даже показалось, по привычному элегантному движению, каким он вынул отереть усы ослепительный носовой платок, распространяя крепкие, но фешенебельные духи, что он позабыл наш разговор и меня самого не отличает от привычной ему тетушкиной мебели.
      По просьбе присутствующих граф стая читать письмо Палисадова.
      Письмо было исполнено гнусной пошлости и самого лживого ханжества. Но мужчины и дамы, вытянув шеи, с таким алчным любопытством слушали эти бездушные упражнения в элоквенции о последних минутах замученного человека, что меня вдруг охватило отвращение. Внезапно я перестал видеть лица. Вместо лиц мне почудились сплошь блины. Блин с усами, блин без усов. Ни глаз, ни характеров...
      И сейчас едва вспоминаю того, с серо-голубыми глазами, и слышу необычайный голос его там, у Летнего сада:
      "Дураки, я ведь для вас..."
      И потом жадность уличной черни, бегущей на казнь, и жадность черни светской - услышать пикантное о последних минутах казнимого... Мне стало так страшно, так страшно!
      Не могу, нырну под койку...
      Полежал часочка два за мешками. Обошлось. Ни девочек, ни Ивана Потапыча еще нет дома. Я до их прихода опять прилично улегся в постель. А за мешками мне в полумраке легко, будто выскакиваю на другую планету. Если б рассказать, что я вижу, закрывши глаза, что я слышу!
      Однако же нет, я не стану рассказывать: получился бы вред государственному ходу машины, ибо всякий гражданин вместо службы и прочих приличных занятий стал бы учиться выпрыгивать вон.
      Но тогда, у тетушки, я еще дорожил мнением о себе, и, выпятя грудь и сделав в меру почтительное выражение, я подошел ближе к дверям, чтобы при выходе графа расспросить его про наше дело. Граф должен был в тот же вечер прочесть свое письмо еще в двух домах и очень торопился. Он подходил уже к ручкам дам; мимоходом, не глядя на меня, он мне обронил:
      - Просьба не может быть уважена, его в списках нет.
      Помню, я молча поглядел на его хищную, грациозно извивающуюся в поклонах спину и подумал: "Шеф жандармов солгал!"
      Я ушел от тетушки ни с кем не прощаясь. Кому мне было жать руку: блинам с усами, блинам с буклями? Я пошел домой, чтобы застрелиться. Мне это было так просто в тот вечер и так неизбежно. Одно меня смущало: кому передать для Веры глиняного петушка? У кого не блин, у кого лицо? Кто человек?
      Передо мною возникла вдруг сама Вера, как тогда, на крыльце лагутинского дома. Беловатым огнем сверкнули ее светлые глаза, и, опять вспыхнув, сказала отцу:
      - Вы этого не сделаете, батюшка!
      Лицо было у Михаила и у того... с серо-голубыми глазами. Даже с высоты черного эшафота, у позорного столба, сине-мертвенное - это было лицо.
      Еще необыкновенным, единственным я запомнил лицо Достоевского. Если б я знал, где он живет, я бы пошел к нему. Пред тем как уйти совсем отсюда, я должен взглянуть на лицо человека. У себя дома, в зеркале, ведь я тоже вижу лишь блин. Но я но знал, где жил Достоевский.
      Вдруг предо мною непрошеным всплыл некий адрес. Яркий, черным крупным шрифтом, на белом квадрате, как намедни были объявления о казни. "17-я линия, дом...", и голос серебряного румяного молодого старика Якова Степаныча:
      - Придет час, по адресочку приди! И, не рассуждая, я пошел.
      ГЛАВА VII
      ОДИН АДРЕСОК
      Да, шеф жандармов солгал...
      Но мне с каждым днем все труднее писать. Приближаются октябрьские торжества, и мое тело все легче, все легче. Теперь я уверен, что даже без упражнений, которые запретил мне Иван Потапыч, я полечу, когда черный Врубель даст знак. Да, через две недели мы соединимся для "великого опыта".
      Товарищ Петя Ростов-Тулупов приходил еще раз уже без Горецкого за моими записками. Я рассказал ему, как в чулане достать у нас лестничку и, прислонив ее к железной печке, взять наверху рукопись. Я там спрятал ее от мышей. Я передал Пете все мной написанное, взяв обещание, что он придет через две недели еще, обязательно накануне двадцать пятого. Придет и унесет главу последнюю о последних событиях...
      Я больше не могу писать связно, у меня мысли толчками, будто отара овец там, в горах: чуть без пастуха - разбегаются. Да, мысли мои - одни, без пастуха, и все лезут в голову сразу. А бумаги-то кот наплакал. Иван Потапыч больше не дарит. После сумасшедшего дома говорит: "Пиши сверху писанного, не все ли тебе равно!" Что же, напишу самое главное про себя и про Михаила.
      Шеф жандармов солгал, царь с ним видался.
      Как я об этом узнал? Хотя не сказка, но похоже на сказку. Мне все рассказал Яков Степаныч.
      Он сам отворил мне дверь. Комната была узкая, помню половик из разноцветных тряпок, какой плетут чухонки зимой. Яков Степаныч меня узнал; не только не удивился, а будто бы ждал:
      - Посидите на диванчике, пока я отпущу пришедших; уж извините приходят.
      Он поклонился, пошел в комнату рядом, но дверь не закрыл за собою, и разговор мне был слышен. Мерцала из угла лампада, чернел темный лик. Я почему-то подумал, что Яков Степаныч старообрядец.
      - Опять, батюшка, запил, опять, - говорил со слезами старик, вероятно - про сына. - Убить я могу, гажусь я им, опоганел он мне... Легче убить его мне, чем злобой давиться.
      - Немедленно передай торговлю старухе, а сам вон из дому, вон! Стань работать, как давеча, год назад. Кули потаскай, гнев разгони: сам родил, сам. А порешишь его - не исправишь. Отопьет сын свое, я его в мыслях держу, отопьет - сам ко мне придет, как тогда, адресок вспомнит. Год целый не пил, а сейчас два не станет. Опять оступится, опять подбодрим. И прутья целым веником никому не сломать, а поодиночке - мигнуть не успеешь.
      - Верю, отец, тебе, верю, - сказал восторженно старик и земно поклонился Якову Степанычу. - Пойду отработаю за его душеньку и всю выручку нищей братии..,
      Старик вышел, высокий, в пальто, с седой бородкой, похоже - небогатый купец. Мне он поклонился со словами:
      - Не печалуйтесь, барин, и вас Яков Степаныч, отец наш, рассудит.
      Яков Степаныч сам проводил гостя, запер дверь на засов и, вернувшись, еще раз весело сказал мне:
      - Извините-с.
      Он принимал теперь старуху.
      - Уж плачу, рекой изошла, в ногах у ей вяну... не слушает! - ноет старуха. - Как это села она уже три дня на сундук, ни пищи, ни сна, глаза что чашки, уставила в угол, молчит. Опять, видно, в петлю затеяла. Кум да кума с ней, а я к тебе: облегчи, отец.
      Старуха свалилась на пол. Яков Степаныч строго крикнул, подымая:
      - Ленива ты, мать! Себя лишь слезами тешишь, а ей твои слезы - банный пар, вконец запаривают. А ей надо б силы поддать. Силушки жить у иного нехватка, бодрить надобно строгостью, да не с бабьей злостью твоей, а с одним гневом за лик человеческий. Эх, глупа ты, мать, что с тебя взять! Хоть силком, с кумой и кумом, тащи твою дочку ко мне, а не расположится скажи: сам, старик, к ней зайду.
      Яков Степаныч проводил благодарившую старуху, опять запер засов и, как добрый врач, сказал мне:
      - Пожалте-с!
      А у меня вдруг пропала охота с ним говорить.
      "Василеостровский гипнотизер, - подумал я, - он, чай, и меня включил в число своих клиентов. И куда это платить ему: на стол или в руку?"
      Комната была очень чистая. Вся беленая, без обоев. Постель, стол, два стула, на которых мы сидели, и все белое, но на больничный номер не похожа. Полка книг над столом. Я с изумлением отметил Ренана "Жизнь Иисуса" по-французски.
      Яков Степаныч тотчас это заметил.
      - Ренан вас дивит? Это Линученко мне подарил. Всю книгу с начала до конца самолично мне перевел и на память оставил. Вот завтра на хутор поедете, так особенно поклонитесь ему; твердый он человек.
      Старик взял меня за руку и взглянул ясными, на первый взгляд простоватыми глазами.
      - Я вовсе на хутор не собираюсь, откуда вы взяли? - сказал я, защищаясь от неприятного мне напора чужой воли.
      - Обязательно соберетесь, обязательно... - очень серьезно сказал Яков Степаныч, - сами увидите, что иначе нельзя. Я о вас всю неделю подумывал. Адресочка не знаю, да и сказывали люди о вас, что вы с самого дня казни и дома-то не ночуете.
      - Что вы, сыщик, что ли? - вдруг рассердился я,
      - В особенном смысле, пожалуй, что и да, - усмехнулся Яков Степаныч, - без сыска и помощи не окажешь. Но перейдем к делу. Дело важное есть. Из-за этого дела я пристально дни и ночи о вас думаю, и вот посчастливилось: ведь всплыл у вас адресок-то, припомнили...
      - Колдун вы, что ли? - Я хотел, чтобы меня возмущал шарлатанский прием старика, но внутри я ему почему-то сразу поверил.
      - Никакого колдовства на свете и нет, сами вы знаете, и я знаю, спокойно заговорил Яков Степаныч, - а может быть только большая воля у человека, У одного - к добру, у другого - к злу. В обоих случаях, если при тщательном управлении пристально думать, достигаются вещи, которым принято изумляться, а они вроде как телеграф. В Индии всякий голый факир, как фокус, делает... И у нас есть мужички. Я дедом обучен. Но не во мне сила. Я вам имею сообщить секретное дело для Линученка. Про такое не написать... Ну, словом: того офицера, заключенного в равелине, о котором денщик ваш Петр тогда при мне говорил, я на днях видел.
      Яков Степаныч, лампада и темный лик спаса вдруг подернулись голубой мглой. Мгла поплыла, стало темно.
      Измученный безобразным пьянством, бессонными ночами, я не выдержал внезапности сообщения. Очнулся я на белой кровати Якова Степаныча. На голове у меня был компресс. В комнате пахло чебрецом и мятой. Яков Степаныч ласково и по-бабьи, как бабушка, хлопотал вокруг меня, причитая:
      - Прости, родной, прости, голубок, огрел я тебя, как медведь пустынника! Просчитался, старый дурак. А уж износил ты себя, износил...
      Я совершенно пришел в себя и сел. Яков Степаныч взял меня за обе руки. Уже не защищаясь, я повлекся к нему с детским доверием. Просто узнал: все, что скажет он, чистая правда.
      - Оправился? Ну, испей капель и лежи себе ровно, а я расскажу по порядку. Запомнить ты должен слово в слово. Сам поймешь, как услышишь. Этого записать нельзя.
      И вот то, что я запомнил.
      Граф Шувалов неделю тому назад присылал за Яковом Степанычем, принял его тайно и дал приказ: ночью, около часа, ждать его близ решетки дворца направо к Неве. У Якова Степаныча с Шуваловым дело не первое: он был истопником во дворце по рекомендации кума, тамошнего служащего, и граф его очень отметил: был у него на дому, уверился, что он не болтун, компании не водит, а живет по своей линии. Яков Степаныч через это доверие графа, по словам Линученка, оказывался многим полезен.
      Итак, ночью Яков Степаныч был у решетки дворца, далеко до часа. Вот видит: карета Шувалова. Кучер его признал и по данному знаку сейчас же взял на козлы. Открылись бесшумно ворота, кучер подъехал к дворцу, ночь черная, зги не видать, на дворе часовые, у кареты два жандарма.