Разбитый шар

Филип Дик

Разбитый шар

1

[1]

Дело у Люка поставлено крепко. На дворе лето, и Люк в полной боевой готовности – в любой момент провернет с вами сделку: у него три крутые площадки, и все три забиты тачками до отказа. Как вы думаете, сколько отвалят за ваше старенькое авто? Возможно, хватит на новехонький «Плимут», четырехдверный седан «Шевроле» или даже на люксовый «Форд ранч-вагон». У Люка нынче бизнес идет в гору: он дорого покупает и дорого продает. У Люка дорогие мечты. Да и сам он – не дешевка какая!

До приезда Люка что это был за город? А теперь – Крупный Автомобильный Центр. Теперь народ разъезжает на новеньких «Де-сото» с электроприводным стеклоподъемником, электроприводными сиденьями. Заходите к Люку. Родился Люк в Оклахоме, а сюда, в добрую старую солнечную Калифорнию, перебрался в сорок шестом, после того как мы надрали задницу япошкам. Слышите, как улицы прочесывает фургон с громкоговорителем? Он всегда в пути – слушайте же! Фургон возит огроменный красный рекламный щит и всю дорогу громыхает полькой «Она слишком жирная» и вещает: «Модель и состояние вашего старого автомобиля не имеют значения…» Слышали? Неважно, что за колымага у вас. Если сможете дотащить, доволочь, отбуксировать, дотолкать ее до стоянки, Люк выложит вам за нее двести баксов.

Люк ходит в двубортном сером костюме и ботинках на резиновой подошве. Он носит соломенную шляпу. В кармане его пальто – три перьевые и две шариковые ручки. Из-за отворота пальто Люк время от времени извлекает знаменитую «Синюю книгу» и зачитывает, сколько стоит ваш драндулет. Гляньте, Люк купается в жарких лучах калифорнийского солнца. Видите, как пот течет по его широкой физиономии? А вот он осклабился. Как будто сунул вам в карман двадцать баксов. Люк, он же раздает капусту.

Перед вами Автомобильный ряд, улица тачек – Ван-Несс-авеню, Сан-Франциско. Кругом стеклянные стены – насколько взгляда хватает, расписанные красной и белой плакатной краской. Сверху на вас смотрят рекламные вывески, полощутся флаги, а кое-где над площадками на проволоке развешаны связки цветной фольги. А еще воздушные шары, а по вечерам – иллюминация. Ночью поднимают цепи, машины запирают, зато зажигаются огни, льют яркий свет прожекторы, широкие красивые цветные лучи поджаривают жуков. А еще у Люка есть клоуны-бабочки обоих полов. Они стоят на крыше здания и размахивают руками-крыльями. Торговые агенты Люка зазывают покупателей в мегафоны: «Кварта масла бесплатно! Набор посуды в подарок! Конфета и пугач детишкам – тоже бесплатно». Поет гавайская гитара – Люк ловит кайф. Звуки родного дома.

«Интересно, меня приняли за коммерческого агента?» – думал Боб Посин, который, в сущности, таким агентом и был. При нем был портфель с инициалами. Посин протянул руку и представился:

– Боб Посин, с радиостанции «КОИФ». Директор.

Он пришел в «Магазин подержанных автомобилей» Полоумного Люка в надежде продать эфирное время.

– Ага, – выдавил Шарпштайн, ковыряя в зубах серебряной зубочисткой. На нем были серые свободные брюки и рубашка лимонно-желтого цвета. Как и у всех торговцев подержанными машинами на Западном побережье, кожа у него была обожжена солнцем докрасна и досуха, а на носу и вокруг него шелушилась. – А мы тут все ждем, когда это вы наконец объявитесь.

Они прогуливались среди автомобилей.

– Машины у вас – прямо загляденье, – отметил Посин.

– Все чистые, – похвастался Шарпштайн. – Все до одной. Как новенькие.

– Вы ведь и есть Люк?

– Да, это я.

– Не хотели бы разместить рекламу в эфире? – С этим он, собственно, и пришел.

Потирая скулу, Шарпштайн поинтересовался:

– Какой охват у вашей радиостанции?

Посин назвал цифру вдвое больше реальной. Времена тяжелые – скажешь что угодно. Клиентов уводило телевидение, осталось разве что пиво «Ригал Пейл» да сигареты «L&M» с фильтром. Независимым АМ-радиостанциям приходилось несладко.

– У нас идет несколько роликов на телевидении, – сказал Шарпштайн. – Результаты неплохие, но дорого, это факт.

– И стоит ли платить, чтобы вещали на весь север Калифорнии, покупатели-то ваши здесь, в Сан-Франциско?

Это был веский аргумент. Благодаря тысячеваттной мощности станция «КОИФ» охватывала такую же аудиторию в Сан-Франциско, как сетевые АМ-радиостанции и телевидение, но за гораздо меньшие деньги.

Они добрели до офиса. Сев за стол, Посин набросал в блокноте расценки.

– Ну что ж, неплохо, – сказал Шарпштайн, закинув руки за голову и положив ногу на стол. – А скажите-ка мне вот что. Мне, признаться, вашу станцию никогда не приходилось слышать. У вас есть что-нибудь вроде расписания?

«КОИФ» начинала вещание в пять сорок пять утра с новостей, прогноза погоды и «Ковбойских песен».

– Нормальненько, – кивнул Шарпштайн.

Потом пять часов популярной музыки. Новости в полдень, еще два часа музыки в том же духе – разные записи. Затем «Клуб 17», детская рок-н-ролльная передача – до пяти. После нее час на испанском языке – оперетта, беседы, аккордеонная музыка. С шести до восьми – музыка для ужинающих. Затем…

– Короче, – перебил его Шарпштайн, – обычный набор.

– Сбалансированная программа передач.

Музыка, новости, спорт, религия. И рекламные паузы. С этого радиостанция и жила.

– А я бы вот чего предложил, – сказал Шарпштайн. – Как насчет того, чтобы поставить рекламу каждые полчаса с восьми утра до одиннадцати вечера? Тридцать минутных вставок в день, семь дней в неделю.

Посин разинул рот. Такого он не ожидал!

– Я серьезно, – подтвердил Шарпштайн.

Посин взмок в своей нейлоновой рубашке.

– Так, что у нас тогда выходит…

Он сделал расчет в блокноте. Получилась кругленькая сумма. От пота жгло глаза.

Шарпштайн просмотрел выкладки.

– Вроде ничего. Для начала, конечно, запустим в пробном режиме. На месячишко. А там посмотрим, как будут клевать. Как в «Экземинере» реклама пошла, нам не понравилось.

– Ну, это никто не читает, – хрипло ответил Посин. Погодите, подумал он, вот еще Тед Хейнз, владелец радиостанции, узнает. – Я сам буду готовить вам материалы. Лично этим займусь.

– В смысле, писать?

– Да-да.

Все что угодно! Все, что потребуется!

– Материал будем предоставлять мы, – сказал Шарпштайн. – Он поступает из Канзас-Сити, от ребят наверху. Мы ведь – сетевая контора. А ваше дело – эфир.

Радиостанция «КОИФ» располагалась на крутой узкой Гиэри-стрит, в центре Сан-Франциско, на верхнем этаже Маклолен-билдинга, продуваемого всеми ветрами допотопного деревянного офисного здания с диваном в вестибюле. Сотрудники станции обычно поднимались по ступенькам, хотя был тут и лифт – железная клеть.

Дверь с лестницы вела в холл. Слева – общий отдел станции с одним письменным столом, ротапринтом, пишущей машинкой, телефоном и двумя деревянными стульями. Справа – окно аппаратной. Пол – из некрашеных широких досок. С пожелтевшей штукатурки высоких потолков свисала паутина. Несколько кабинетов использовались под кладовки. В глубине здания, подальше от уличного шума, находились две студии: звукозаписи – она была поменьше размером, и радиовещания – с более плотной звукоизоляцией дверей и стен. В студии радиовещания стоял рояль. По другую сторону от основных помещений, через коридор, разделявший станцию на две части, располагался большой кабинет с дубовым столом, заваленным вскрытыми и запечатанными конвертами и коробками, как в каком-нибудь кипящем работой предвыборном штабе. В соседней комнате размещался блок управления передатчика, сам пульт, вращающийся микрофон, два проигрывателя «Престо», стеллажи для хранения звукозаписей и шкаф электропитания, к двери которого была прикреплена фотография Эрты Китт[2]. Еще, конечно же, туалет и гостевая комната с ковром. Гардеробная, куда вешали пальто и шляпы и где хранили веники.

Через дверь в конце студийного коридора можно было попасть на крышу. За дверью узкий мостик вел мимо дымовых труб и потолочных окон к нескольким шатким деревянным ступенькам, соединявшимся с пожарной лестницей. Дверь на крышу обычно не запиралась. Сотрудники станции время от времени выходили на мостик покурить.

Была половина второго, и «КОИФ» передавала песни группы «Крю-катс»[3]. Боб Посин принес контракт, подписанный с «Автораспродажей» Полоумного Люка, и снова куда-то ушел. За столом в общем отделе Патриция Грей печатала счета, сверяясь с бухгалтерской книгой. В аппаратной, откинувшись на спинку кресла, говорил по телефону один из дикторов и ведущих станции Фрэнк Хаббл. Из динамика в углу под потолком пели «Крю-катс».

Дверь с лестничной площадки открылась, и вошел еще один ведущий программ – высокий, худой, в свободном пиджаке, с пачкой пластинок под мышкой. Вид у него был довольно озабоченный.

– Привет, – поздоровался он.

Патриция оторвалась от пишущей машинки и спросила:

– Слышал, что передает наша станция?

– Нет. – Джим Брискин сосредоточенно искал, куда бы положить пластинки.

– Поступил материал от Полоумного Люка. Хаббл и Флэннери уже давали его в эфир. Часть идет в записи, часть – вживую.

Губы вошедшего неспешно растянулись в улыбке. У него было длинное, лошадиное лицо, большая нижняя челюсть – как у многих радиоведущих; спокойный взгляд светлых глаз, пепельные волосы с залысинами.

– Что там?

– Магазин подержанных автомобилей на Ван-Несс.

Его мысли были заняты послеобеденной программой «Клуб 17», которую он вел: три часа музыки и разговоров для подростков.

– Ну и как?

– Ужас какой-то.

Она положила перед ним страницу отпечатанных материалов.

Прижав пластинки локтем к бедру, Джим принялся читать.

– Может, ты позвонишь Хейнзу, прочтешь ему это, чтобы он получил какое-то представление? Боб говорил с ним, но исключительно о доходах, о содержании – почти ни слова.

– Постой, – сказал он, читая.

«1 А: Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка, вы получите ОТЛИЧНУЮ машину! БЕЗУПРЕЧНОЕ качество на долгие годы! Полоумный Люк ГАРАНТИРУЕТ!

2 А (эхо): ОТЛИЧНУЮ! БЕЗУПРЕЧНОЕ! ГАРАНТИРУЕТ!

1 А: ОТЛИЧНЫЙ автомобиль… ОТЛИЧНАЯ обивка… ОТЛИЧНАЯ СДЕЛКА от Полоумного Люка, чей автомагазин занимает ПЕРВОЕ МЕСТО по объемам продаж среди ВСЕХ автодилеров в районе Залива.

2 А (эхо): ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ!»

Указания к тексту обязывали диктора сначала записать эхо: собственный голос должен был идти контрапунктом, как бы отскакивая сам от себя.

– Ну и что?

Джим не увидел в тексте ничего ужасного – обычная реклама подержанных авто.

– Но это придется читать тебе, – пояснила Пэт. – Во время «музыки для ужинающих». Между увертюрой «Ромео и Джульетта», – она заглянула в программу, – и «Тилем Уленшпигелем».

Джим снял трубку и набрал домашний номер Теда Хейнза. Через минуту он услышал размеренный голос Хейнза:

– Да, слушаю.

– Это Джим Брискин.

– Из дому звоните или со станции?

– Про хохот ему расскажи, – подсказала Пэт.

– Что? – отозвался Джим, закрыв рукой трубку.

И тут он вспомнил.

Смех был фишкой Полоумного Люка. Вещающий фургон на ходу потчевал хохотом весь город, а у самого автомагазина громкоговорители, расположенные на высоких, освещенных столбах, изрыгали его на машины и пешеходов. Это был смех сумасшедшего, смех из павильона кривых зеркал. Он лился безостановочно, нарастал, потом стихал, остывал, как будто загнанный вниз, в чье-то брюхо, и вдруг вырывался через носоглотку пронзительным, визгливым хихиканьем, жеманно побулькивая. Что-то нечистое, жуткое и первобытное было в этом смехе. Потом начиналась уже форменная истерика – без всякого удержу, хохот взрывался пеной, рассыпался осколками. В полном изнеможении, вымотанный, задохнувшись, хохотун замирал. И вдруг, словно его легкие вновь наполнялись воздухом, все повторялось сначала. И так без конца, пятнадцать часов кряду, без единой передышки, раскаты этого смеха разносились над сияющими «Фордами» и «Плимутами», над мывшим автомобили негром в сапогах до колен, над торговыми агентами в костюмах пастельных цветов, над участками под застройку, офисными зданиями, центральным деловым районом Сан-Франциско, долетали, наконец, до спальных кварталов, до сплошных рядов многоэтажек, до бетонных новостроек у Залива, накрывая все дома, магазины, всех, кто жил в этом городе.

– Мистер Хейнз, – начал он, – я тут просматриваю материалы Полоумного Люка к вечерней музыкальной программе. Слушателям это не понравится, во всяком случае, тем, для кого я делаю передачу. Старушки, которые живут у Парка, не покупают подержанных автомобилей. Они выключают радио сразу, как только заслышат что-нибудь подобное. И…

– Я вас понимаю, – перебил его Хейнз, – но, насколько мне известно, Посин запродал весь эфир под материал Шарпштайна – каждые полчаса. И потом, Джим, мы же идем на это исключительно в порядке эксперимента.

– Пусть так. Но когда эксперимент закончится, у нас не будет ни старушек, ни спонсоров. А Люк к тому времени сбагрит свои девяносто партий «хадсонов-55» – или чем он там торгует, и что дальше? Думаете, он останется с нами после того, как перебьет хребты своим конкурентам? Ему это нужно только для того, чтобы избавиться от них.

– Тут вы правы, – сказал Хейнз.

– Еще бы я был не прав!

– Наверное, Посин не устоял перед соблазном.

– Боюсь, что так, – сказал Джим.

– Ну, мы уже подписали контракт. Нужно выполнить наши обязательства перед Шарпштайном, а на будущее – будем осторожнее в таких делах.

– То есть вы хотите, чтобы я вставил вот это в музыку для ужинающих? Да вы послушайте.

Он потянулся за сценарием, Пэт подала его.

– Я в курсе, что там, – сказал Хейнз. – Слышал по другим независимым станциям. Но, учитывая, что контракт подписан, я считаю, что мы обязаны отработать его. Идти на попятную – это не по-деловому.

– Мистер Хейнз, это убьет нас.

Во всяком случае, спонсоров классической музыки это точно отпугнет. Ресторанчики, которым она нужна, отвернутся от радиостанции, будут для нее потеряны.

– Давайте попробуем, а там – видно будет, – по голосу Хейнза было понятно, что он уже принял решение. – Договорились, старина? Может, все как раз обернется в нашу пользу. В конце концов, сейчас это у нас самый серьезный рекламодатель. Оцените ситуацию в долгосрочной перспективе. Ну, покапризничает кое-кто из этих мелких модных рестораторов какое-то время… Но потом-то куда они денутся? Правильно, старина?

Спор продолжался еще какое-то время. Наконец Джим сдался.

Когда они прощались, Хейнз поблагодарил его за звонок:

– Рад, что вы посчитали нужным обсудить этот вопрос со мной, потолковать в открытую.

Джим положил трубку и продекламировал:

– У Люка преотли-ичные автомобили!

– Значит, все-таки в эфир? – спросила Пэт.

Он принес текст рекламы в студию и записал на пленку часть «2 А (эхо)». Потом включил еще один «Ампекс»[4], записал часть «1 А» и наложил их друг на друга, так чтобы во время программы можно было просто включить магнитофон. Закончив, он перемотал пленку и нажал на воспроизведение. Из колонок раздался его голос – голос профессионального радиоведущего: «Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка…»

Не выключая запись, он принялся за почту. Сначала открытки от подростков с просьбами поставить что-нибудь из последних популярных песенок – он брал их себе на заметку для послеобеденной программы. Потом жалоба от одного общительного практичного бизнесмена – мол, слишком много камерной музыки в программе для ужинающих. А вот милое письмо от добрейшей старушки Эдит Холкам из Стоунстауна: она получает огромное удовольствие, слушая чудесную музыку, это замечательно, что благодаря их станции такая музыка продолжает жить.

Вот что гонит кровь по моим жилам, подумал он, откладывая письмо, чтобы оно было под рукой. Можно показать рекламодателям. Он занимался этим уже пять лет, старался жить только этим. Отдавал всего себя работе, своей музыке, программам. Своему делу.

В студию заглянула Пэт.

– Вечером ставишь «Фантастическую симфонию»?

– Да, собираюсь.

Она вошла, села в удобное кресло напротив него. Достала сигарету. Желтой искрой, язычком пламени вспыхнула в ее руке зажигалка. Его подарок трехлетней давности. Она положила ногу на ногу, шурша юбкой. Разгладила ее. Его бывшая жена. Их все еще связывало несколько тонких ниточек, вот, например, симфония Берлиоза. Он любил эту вещь с давних пор, и стоило ему услышать ее, как вновь оживали все старые запахи, вкусы, шорох ее юбки, как вот только что. Ей нравились длинные тяжелые яркие юбки, широкие пояса, блузки без рукавов, напоминавшие ему сорочки девушек с обложек исторических романов. Ее темные волосы легко ниспадали неприбранной массой, и это всегда шло ей. Ее нельзя было назвать крупной, весила она ровно сто одиннадцать фунтов. У нее были тонкие кости. Полые, как она однажды сообщила ему. Как у белки-летяги. Их объединял целый ворох таких сравнений – вспоминая их, он чувствовал что-то вроде смущения.

Они почти не расходились во вкусах – не из-за этого потерпел крушение их брак. Он никому не рассказывал о причине развода и надеялся, что она тоже молчит. Их история послужила бы плодородной почвой для служебных сплетен. Им хотелось детей – сразу и много, но дети не рождались; после консультаций с врачами выяснилось, что бесплодным оказался – кто бы мог подумать! – он. Но самым страшным было не это: Пэт возжелала прибегнуть к помощи метода, бесхитростно называемого «донорством». Он и думать об этом не хотел, и они разошлись. Совершенно серьезно, хотя и не без презрения к себе, не без ярости, он предложил ей найти любовника – роман на стороне, но с человеческими чувствами, казался ему не таким отвратительным, как научно-фантастическая затея с искусственным оплодотворением. Или взять и просто усыновить ребенка – почему бы и нет? Но ее увлекла идея донорства. Он решил, что она помешалась на возможности партеногенеза, девственного размножения, хотя такое объяснение не пришлось Пэт по душе. Так постепенно они перестали по-настоящему понимать друг друга.

Теперь, глядя на нее, он думал, что больше двадцати семи – двадцати восьми лет этой привлекательной женщине не дашь. И сразу бросаются в глаза те ее качества, которыми она его покорила. Она по-настоящему женственна, а не просто изящна, миниатюрна или даже грациозна – все это было в ней, но помимо этого он ценил в ней природную живость ума и души.

Сидя напротив него, Пэт сказала вполголоса:

– Ты понимаешь, что значит этот контракт с Полоумным Люком? Твоей классической музыке пришел конец. Он потребует музыку оуки[5], гавайских гитар, Роя Экьюфа[6]. Тебя выдавят. Перестанут слушать старушки… от нас отвернутся рестораны. Тебе…

– Знаю, – ответил он.

– Может быть, нужно все-таки что-то предпринять?

– Что в моих силах, я сделал, – сказал он. – Высказал свое мнение.

Она встала и потушила сигарету.

– Телефон, – сказала она и плавно скользнула совсем рядом с ним в своем ярком наряде – ослепительная блузка, пуговицы по всей длине.

Как странно, подумал он. Когда-то его любовь к ней была делом праведным, а он сам – добродетельным супругом. А теперь это грех, даже думать об этом не смей. Время и близость, непоследовательность жизни. Он смотрел, как она уходит, и чувствовал себя одиноким, думал, что для него, пожалуй, и сейчас не все еще решено. Им до сих пор руководила надежда. За два года, с тех пор как они развелись, он не встретил ни одной женщины, которая могла бы сравниться с ней.

Мне никак не уйти от нее, мне все еще необходимо быть где-то рядом, думал он.

Вернувшись к пластинкам и письмам, он принялся набрасывать заметки к вечерней музыкальной программе.

2

В пять часов вечера закончилась его передача о популярной музыке для подростков. Обычно в это время он сразу шел в кафе через улицу и обедал там за столиком в дальнем углу, положив рядом с собой текст и заметки для вечерней музыкальной программы.

В этот июльский вечер, когда он закончил свой «Клуб 17», перед стеклянным окном студии, поглядывая на него, топталась группка подростков. Он узнал их и помахал рукой. Эти ребята и раньше приходили сюда. Парня в очках, свитере и коричневых брюках, с папкой и учебниками в руках звали Ферд Хайнке, он возглавлял клуб любителей фантастики «Существа с планеты Земля». Рядом стоял Джо Мантила, очень смуглый, коренастый, похожий на тролля. Его жирные черные волосы лоснились, и все в нем было каким-то засаленным: щеки, шея, мясистые неровности лица, старательно взращиваемый пушок усиков. Третьим был Арт Эмманьюэл, белокурый красавец с мужественным лицом, голубыми глазами и большими руками рабочего, одетый в белую хлопковую рубашку и джинсы. Первые двое все еще учились в школе «Галилео», а Арт Эмманьюэл, который был на год старше их, пошел, как сам рассказывал Джиму, в ученики к старому мистеру Ларсену, который держал типографию на Эдди-стрит, печатавшую приглашения на свадьбы, визитные карточки, а иногда брошюрки упертых негритянских сектантов. Арт был смышлен, говорил скороговоркой, а когда волновался, начинал заикаться. Все трое нравились Джиму. Выйдя из студии и направившись к ним, он подумал о том, насколько ему важно общение с ними.

– П-п-привет, – поздоровался Арт, – классная передача получилась!

– Спасибо, – сказал Джим.

Мальчишки несмело переступали с ноги на ногу.

– Ну, нам пора, – сказал Джо Мантила. – Домой надо двигать.

– А не многовато ли этих оркестровых телячьих нежностей? – бросил Ферд. – Может, ансамблей бы побольше?

– Пошли, – позвал его Джо Мантила. – Я тебя подвезу.

Ферд и Джо ушли. Арт остался. Он был как-то необычно возбужден, переминался с ноги на ногу.

– А п-п-помните, как вы нам ра-разрешили посидеть в аппаратной во время п-п-передачи? – Он так и просиял. – Классно было.

Джим сказал:

– Я поесть собираюсь, вон там, через улицу. Хочешь, пойдем вместе, ты кофе попьешь?

Ребята временами ходили за ним хвостом, засыпали его разными вопросами о радио, музыке, обо всем на свете. Ему нравилось обедать с ними, он забывал о своем одиночестве.

Арт бросил взгляд в сторону.

– Со мной жена пришла, познакомиться с вами хочет. Вашу передачу постоянно слушает.

– Кто с тобой пришел? – удивился Джим.

– Жена, – сказал Арт.

– Не знал, что ты женат. – Ему и в голову не могло прийти, что у этого восемнадцатилетнего мальчишки, вчерашнего школьника, зарабатывавшего пятьдесят долларов в месяц, есть, видите ли, жена. По его представлениям, Арт должен был бы жить в родительском доме, в комнате наверху с авиамоделями и школьными вымпелами, развешанными по стенам. – Конечно, давай. С удовольствием с ней познакомлюсь.

Жена Арта ждала в гостевой комнате радиостанции.

– Вот моя ж-ж-жена, – сказал Арт, вспыхнув и прикоснувшись к ее плечу.

На ней было платье для беременной. Если не считать живота, она была совсем худенькой. Волосы коротко и неровно подстрижены. Туфли на низком каблуке на босу ногу, на лице – никаких следов косметики. Она стояла потупившись, без всякого выражения на лице. Нос у нее был узкий, скорее маленький. И поразительные глаза – довольно темные зрачки, пристальный, озабоченный взгляд в пространство. Вид у нее был какой-то недокормленный, но глаза очаровали Джима.

– Привет, – поздоровался он.

– Р-р-рейчел, – представил ее Арт.

Она не подняла глаз. Лоб ее был нахмурен. Наконец она серьезно посмотрела на Джима, напомнив ему тонкокостную Патрицию. И в той, и в другой чувствовалась какая-то дикая, животная непокорность. И было ей, судя по всему, не больше семнадцати.

– Р-р-рейчел ни одной вашей передачи не пропускает, – сказал Арт. – Приходит домой с работы, обед стряпает. Вот захотела прийти, познакомиться с вами.

– Могу я угостить вас чашкой кофе? – предложил Джим, обращаясь к Рейчел.

– Спасибо, не стоит, – ответила она.

– Пойдемте, – настаивал он. – Тут только улицу перейти – я обедать собрался. Угощаю.

Обменявшись взглядами, они последовали за ним. Сказать им было особенно нечего. Они держались почтительно, но замкнуто, как будто мысли их витали где-то далеко.

За столиком кафе он рассматривал их, сидя над телячьей отбивной, чашкой кофе, салатом и столовым серебром. Ни Арт, ни Рейчел не стали ничего заказывать. Они сидели рядышком, спрятав руки. В кафе было шумно, оживленно: у стойки было уже негде присесть, все столики тоже были заняты.

– Когда вы ждете ребенка? – спросил Джим у Рейчел.

– В январе.

– А жить есть где? Где малыша растить будете?

– У нас квартира в Филлморе[7], – сказала Рейчел. – В подвальном этаже.

– Сколько комнат?

– Гостиная, спальня и кухня.

– Давно вы поженились? – спросил он, снова обращаясь к ней.

– 14 апреля, – ответила Рейчел. – В Санта-Розе. Мы… ну, убежали. Понимаете? Я еще в школе училась, жениться нам не полагалось. Про возраст регистраторше в загсе наврали. Я сказала, что мне восемнадцать, а ему – двадцать один, документик даже написала.

Она улыбнулась.

– Она подписала его именем моей мамы, – сказал Арт.

– Мы так и с уроков сбегали, – сообщила Рейчел. – Гуляли по городу или просто в парке сидели. В Золотых Воротах. А почерк у меня красивый.

Она положила руки на стол, и он увидел ее длинные, тонкие пальцы. Как у взрослой женщины, подумал он. Совсем не детские руки.

– А ша-шафером шериф был, – сказал Арт.

– Причем с пистолетом, – добавила Рейчел. – Я уж подумала было, что он чего-нибудь с нами сделает, ну там, обратно увезет. А он после подошел и Арту руку пожал.

– А су-судья сказал…

– Что если у нас нету пяти долларов, чтобы ему заплатить, – подхватила Рейчел, – то можно и не платить. Но мы заплатили. Приехали мы туда на попутках. Переночевали у одной девчонки, знакомой моей. Родителям ее наплели, что в поход отправились, или что-то вроде этого. Не помню уже. А потом мы вернулись домой.

– А что было, когда все обнаружилось?

– Ой, чем нам только не угрожали.

– Меня в тюрьму обещали уп-п-п-рятать, – сказал Арт.

– Я сказала, что жду ребенка. Хотя тогда это была еще неправда. Ну, они и отвязались от нас.

Рейчел задумалась на миг и продолжила:

– Как-то вечером идем мы домой – из кино, и вдруг нас окликают из полицейской машины. Приказали Арту встать лицом к стене. Засыпали нас вопросами. Запугивали его.

– Комендантский час же, – пояснил Арт. – А мы нарушили.

Джим никогда не задумывался о том, что и в самом деле действует комендантский час для несовершеннолетних.

– То есть могут так запросто забрать, если выйдешь на улицу ночью?

– Ну да, любого парня или девчонку, – ответил Арт, и оба – он и Рейчел – мрачно кивнули.

– Нам не поверили, что мы муж и жена, – сказала она. – Повезли нас домой, заставили предъявить свидетельство. В квартире настоящий обыск устроили – в вещах рылись. Не знаю, чего уж они там искали, так, смотрели на всякий случай, наверно.

– И как они вам все это объяснили?

– Да никак. Это они вопросы задавали.

– С-с-спросили, чем я на жизнь зарабатываю, – сказал Арт.

– Черт возьми, – их рассказ подействовал на него угнетающе.

– Нас много куда не пускают, – сказала Рейчел. – Хоть мы и муж и жена. Боятся, что натворим чего-нибудь или стащим что-нибудь. Мы же малолетки. Как в тот раз, когда мы в ресторан пошли, сразу, как поженились. У меня работа есть – в авиакомпании. Цену билетов подсчитываю.

– Она в математике ас, – похвалил ее Арт.

– Ну вот, хотели мы сходить куда-нибудь посидеть. Поужинать там, и все такое. Так нас оттуда попросили. А ресторан на вид был очень приятный.

– Просто одеты были не так, – предположил Арт.

– Да нет, – возразила она. – По-моему, не в этом дело.

– Были бы одеты как надо, нас бы не вышвырнули, – энергично закивал головой он.

– Нет, это из-за того, что не доросли мы еще.

– И что, никто за вас не вступился? – спросил Джим.

– Тем вечером, когда нас полицейские остановили, вокруг целая толпа собралась – народ из баров выходил, – сказала Рейчел. – Стоят и глазеют – тетки, толстухи старые в мехах своих облезлых. Выкрикивали что-то нам. Я не расслышала что.

– И потом, – подхватил Арт, – нас вечно учат, как надо жить. Как мистер Ларсен, например, ну, старикан, у которого я работаю в типографии. Всегда с со-со-советами лезет. Чтоб я, н-н-например, неграм никогда на слово не верил. Он черных лютой ненавистью ненавидит. Хотя все время имеет с ними дело. Но в долг им никогда ничего не даст, только налом берет.

– Был у меня один знакомый парень – негр, – сказала Рейчел, – так мои мамаша с папашей чуть с ума не сошли – боялись, что мы с ним дружить начнем.

– Вот уж хулиганы, – сказал Джим.

Он не нашел в ее рассказе ничего смешного – ни в самой истории, ни в ее отношении к ней.

– Вот это как раз одна старушенция тогда и выкрикивала – «хулиганы». Я-то разобрал.

Рейчел взглянула на него.

– Правда? А я не услышала. Не до них было.

– Должен же быть какой-то выход! – возмутился Джим. – Комендантский час для детей… При желании его ведь можно и для тех, кому еще нет тридцати, установить. Да для кого угодно. Почему не для рыжих сорокалетних?

Захотят – и введут, подумал он.

Джим поймал себя на том, что для него, так же как и для Арта и Рейчел, существуют какие-то твердолобые «они». Но для него это были не взрослые – а кто же тогда? Он невольно задумался. Может быть, это – Полоумный Люк? Или Тед Хейнз? Или, коли на то пошло, все вокруг.

Но его, по крайней мере, из ресторанов не выгоняли. Никто не останавливал его ночью и не пихал лицом к стене. Для него это только повод к размышлению, в жизни его это не касалось. А этих ребят коснулось напрямую. Тоже мне, гражданские права. Добропорядочные граждане твердят о правах человека, о защите меньшинств. И вводят комендантский час.