Разбитый шар

Филип Дик

Разбитый шар

1

[1]

Дело у Люка поставлено крепко. На дворе лето, и Люк в полной боевой готовности – в любой момент провернет с вами сделку: у него три крутые площадки, и все три забиты тачками до отказа. Как вы думаете, сколько отвалят за ваше старенькое авто? Возможно, хватит на новехонький «Плимут», четырехдверный седан «Шевроле» или даже на люксовый «Форд ранч-вагон». У Люка нынче бизнес идет в гору: он дорого покупает и дорого продает. У Люка дорогие мечты. Да и сам он – не дешевка какая!

До приезда Люка что это был за город? А теперь – Крупный Автомобильный Центр. Теперь народ разъезжает на новеньких «Де-сото» с электроприводным стеклоподъемником, электроприводными сиденьями. Заходите к Люку. Родился Люк в Оклахоме, а сюда, в добрую старую солнечную Калифорнию, перебрался в сорок шестом, после того как мы надрали задницу япошкам. Слышите, как улицы прочесывает фургон с громкоговорителем? Он всегда в пути – слушайте же! Фургон возит огроменный красный рекламный щит и всю дорогу громыхает полькой «Она слишком жирная» и вещает: «Модель и состояние вашего старого автомобиля не имеют значения…» Слышали? Неважно, что за колымага у вас. Если сможете дотащить, доволочь, отбуксировать, дотолкать ее до стоянки, Люк выложит вам за нее двести баксов.

Люк ходит в двубортном сером костюме и ботинках на резиновой подошве. Он носит соломенную шляпу. В кармане его пальто – три перьевые и две шариковые ручки. Из-за отворота пальто Люк время от времени извлекает знаменитую «Синюю книгу» и зачитывает, сколько стоит ваш драндулет. Гляньте, Люк купается в жарких лучах калифорнийского солнца. Видите, как пот течет по его широкой физиономии? А вот он осклабился. Как будто сунул вам в карман двадцать баксов. Люк, он же раздает капусту.

Перед вами Автомобильный ряд, улица тачек – Ван-Несс-авеню, Сан-Франциско. Кругом стеклянные стены – насколько взгляда хватает, расписанные красной и белой плакатной краской. Сверху на вас смотрят рекламные вывески, полощутся флаги, а кое-где над площадками на проволоке развешаны связки цветной фольги. А еще воздушные шары, а по вечерам – иллюминация. Ночью поднимают цепи, машины запирают, зато зажигаются огни, льют яркий свет прожекторы, широкие красивые цветные лучи поджаривают жуков. А еще у Люка есть клоуны-бабочки обоих полов. Они стоят на крыше здания и размахивают руками-крыльями. Торговые агенты Люка зазывают покупателей в мегафоны: «Кварта масла бесплатно! Набор посуды в подарок! Конфета и пугач детишкам – тоже бесплатно». Поет гавайская гитара – Люк ловит кайф. Звуки родного дома.

«Интересно, меня приняли за коммерческого агента?» – думал Боб Посин, который, в сущности, таким агентом и был. При нем был портфель с инициалами. Посин протянул руку и представился:

– Боб Посин, с радиостанции «КОИФ». Директор.

Он пришел в «Магазин подержанных автомобилей» Полоумного Люка в надежде продать эфирное время.

– Ага, – выдавил Шарпштайн, ковыряя в зубах серебряной зубочисткой. На нем были серые свободные брюки и рубашка лимонно-желтого цвета. Как и у всех торговцев подержанными машинами на Западном побережье, кожа у него была обожжена солнцем докрасна и досуха, а на носу и вокруг него шелушилась. – А мы тут все ждем, когда это вы наконец объявитесь.

Они прогуливались среди автомобилей.

– Машины у вас – прямо загляденье, – отметил Посин.

– Все чистые, – похвастался Шарпштайн. – Все до одной. Как новенькие.

– Вы ведь и есть Люк?

– Да, это я.

– Не хотели бы разместить рекламу в эфире? – С этим он, собственно, и пришел.

Потирая скулу, Шарпштайн поинтересовался:

– Какой охват у вашей радиостанции?

Посин назвал цифру вдвое больше реальной. Времена тяжелые – скажешь что угодно. Клиентов уводило телевидение, осталось разве что пиво «Ригал Пейл» да сигареты «L&M» с фильтром. Независимым АМ-радиостанциям приходилось несладко.

– У нас идет несколько роликов на телевидении, – сказал Шарпштайн. – Результаты неплохие, но дорого, это факт.

– И стоит ли платить, чтобы вещали на весь север Калифорнии, покупатели-то ваши здесь, в Сан-Франциско?

Это был веский аргумент. Благодаря тысячеваттной мощности станция «КОИФ» охватывала такую же аудиторию в Сан-Франциско, как сетевые АМ-радиостанции и телевидение, но за гораздо меньшие деньги.

Они добрели до офиса. Сев за стол, Посин набросал в блокноте расценки.

– Ну что ж, неплохо, – сказал Шарпштайн, закинув руки за голову и положив ногу на стол. – А скажите-ка мне вот что. Мне, признаться, вашу станцию никогда не приходилось слышать. У вас есть что-нибудь вроде расписания?

«КОИФ» начинала вещание в пять сорок пять утра с новостей, прогноза погоды и «Ковбойских песен».

– Нормальненько, – кивнул Шарпштайн.

Потом пять часов популярной музыки. Новости в полдень, еще два часа музыки в том же духе – разные записи. Затем «Клуб 17», детская рок-н-ролльная передача – до пяти. После нее час на испанском языке – оперетта, беседы, аккордеонная музыка. С шести до восьми – музыка для ужинающих. Затем…

– Короче, – перебил его Шарпштайн, – обычный набор.

– Сбалансированная программа передач.

Музыка, новости, спорт, религия. И рекламные паузы. С этого радиостанция и жила.

– А я бы вот чего предложил, – сказал Шарпштайн. – Как насчет того, чтобы поставить рекламу каждые полчаса с восьми утра до одиннадцати вечера? Тридцать минутных вставок в день, семь дней в неделю.

Посин разинул рот. Такого он не ожидал!

– Я серьезно, – подтвердил Шарпштайн.

Посин взмок в своей нейлоновой рубашке.

– Так, что у нас тогда выходит…

Он сделал расчет в блокноте. Получилась кругленькая сумма. От пота жгло глаза.

Шарпштайн просмотрел выкладки.

– Вроде ничего. Для начала, конечно, запустим в пробном режиме. На месячишко. А там посмотрим, как будут клевать. Как в «Экземинере» реклама пошла, нам не понравилось.

– Ну, это никто не читает, – хрипло ответил Посин. Погодите, подумал он, вот еще Тед Хейнз, владелец радиостанции, узнает. – Я сам буду готовить вам материалы. Лично этим займусь.

– В смысле, писать?

– Да-да.

Все что угодно! Все, что потребуется!

– Материал будем предоставлять мы, – сказал Шарпштайн. – Он поступает из Канзас-Сити, от ребят наверху. Мы ведь – сетевая контора. А ваше дело – эфир.

Радиостанция «КОИФ» располагалась на крутой узкой Гиэри-стрит, в центре Сан-Франциско, на верхнем этаже Маклолен-билдинга, продуваемого всеми ветрами допотопного деревянного офисного здания с диваном в вестибюле. Сотрудники станции обычно поднимались по ступенькам, хотя был тут и лифт – железная клеть.

Дверь с лестницы вела в холл. Слева – общий отдел станции с одним письменным столом, ротапринтом, пишущей машинкой, телефоном и двумя деревянными стульями. Справа – окно аппаратной. Пол – из некрашеных широких досок. С пожелтевшей штукатурки высоких потолков свисала паутина. Несколько кабинетов использовались под кладовки. В глубине здания, подальше от уличного шума, находились две студии: звукозаписи – она была поменьше размером, и радиовещания – с более плотной звукоизоляцией дверей и стен. В студии радиовещания стоял рояль. По другую сторону от основных помещений, через коридор, разделявший станцию на две части, располагался большой кабинет с дубовым столом, заваленным вскрытыми и запечатанными конвертами и коробками, как в каком-нибудь кипящем работой предвыборном штабе. В соседней комнате размещался блок управления передатчика, сам пульт, вращающийся микрофон, два проигрывателя «Престо», стеллажи для хранения звукозаписей и шкаф электропитания, к двери которого была прикреплена фотография Эрты Китт[2]. Еще, конечно же, туалет и гостевая комната с ковром. Гардеробная, куда вешали пальто и шляпы и где хранили веники.

Через дверь в конце студийного коридора можно было попасть на крышу. За дверью узкий мостик вел мимо дымовых труб и потолочных окон к нескольким шатким деревянным ступенькам, соединявшимся с пожарной лестницей. Дверь на крышу обычно не запиралась. Сотрудники станции время от времени выходили на мостик покурить.

Была половина второго, и «КОИФ» передавала песни группы «Крю-катс»[3]. Боб Посин принес контракт, подписанный с «Автораспродажей» Полоумного Люка, и снова куда-то ушел. За столом в общем отделе Патриция Грей печатала счета, сверяясь с бухгалтерской книгой. В аппаратной, откинувшись на спинку кресла, говорил по телефону один из дикторов и ведущих станции Фрэнк Хаббл. Из динамика в углу под потолком пели «Крю-катс».

Дверь с лестничной площадки открылась, и вошел еще один ведущий программ – высокий, худой, в свободном пиджаке, с пачкой пластинок под мышкой. Вид у него был довольно озабоченный.

– Привет, – поздоровался он.

Патриция оторвалась от пишущей машинки и спросила:

– Слышал, что передает наша станция?

– Нет. – Джим Брискин сосредоточенно искал, куда бы положить пластинки.

– Поступил материал от Полоумного Люка. Хаббл и Флэннери уже давали его в эфир. Часть идет в записи, часть – вживую.

Губы вошедшего неспешно растянулись в улыбке. У него было длинное, лошадиное лицо, большая нижняя челюсть – как у многих радиоведущих; спокойный взгляд светлых глаз, пепельные волосы с залысинами.

– Что там?

– Магазин подержанных автомобилей на Ван-Несс.

Его мысли были заняты послеобеденной программой «Клуб 17», которую он вел: три часа музыки и разговоров для подростков.

– Ну и как?

– Ужас какой-то.

Она положила перед ним страницу отпечатанных материалов.

Прижав пластинки локтем к бедру, Джим принялся читать.

– Может, ты позвонишь Хейнзу, прочтешь ему это, чтобы он получил какое-то представление? Боб говорил с ним, но исключительно о доходах, о содержании – почти ни слова.

– Постой, – сказал он, читая.

«1 А: Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка, вы получите ОТЛИЧНУЮ машину! БЕЗУПРЕЧНОЕ качество на долгие годы! Полоумный Люк ГАРАНТИРУЕТ!

2 А (эхо): ОТЛИЧНУЮ! БЕЗУПРЕЧНОЕ! ГАРАНТИРУЕТ!

1 А: ОТЛИЧНЫЙ автомобиль… ОТЛИЧНАЯ обивка… ОТЛИЧНАЯ СДЕЛКА от Полоумного Люка, чей автомагазин занимает ПЕРВОЕ МЕСТО по объемам продаж среди ВСЕХ автодилеров в районе Залива.

2 А (эхо): ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ! ПЕРВОЕ!»

Указания к тексту обязывали диктора сначала записать эхо: собственный голос должен был идти контрапунктом, как бы отскакивая сам от себя.

– Ну и что?

Джим не увидел в тексте ничего ужасного – обычная реклама подержанных авто.

– Но это придется читать тебе, – пояснила Пэт. – Во время «музыки для ужинающих». Между увертюрой «Ромео и Джульетта», – она заглянула в программу, – и «Тилем Уленшпигелем».

Джим снял трубку и набрал домашний номер Теда Хейнза. Через минуту он услышал размеренный голос Хейнза:

– Да, слушаю.

– Это Джим Брискин.

– Из дому звоните или со станции?

– Про хохот ему расскажи, – подсказала Пэт.

– Что? – отозвался Джим, закрыв рукой трубку.

И тут он вспомнил.

Смех был фишкой Полоумного Люка. Вещающий фургон на ходу потчевал хохотом весь город, а у самого автомагазина громкоговорители, расположенные на высоких, освещенных столбах, изрыгали его на машины и пешеходов. Это был смех сумасшедшего, смех из павильона кривых зеркал. Он лился безостановочно, нарастал, потом стихал, остывал, как будто загнанный вниз, в чье-то брюхо, и вдруг вырывался через носоглотку пронзительным, визгливым хихиканьем, жеманно побулькивая. Что-то нечистое, жуткое и первобытное было в этом смехе. Потом начиналась уже форменная истерика – без всякого удержу, хохот взрывался пеной, рассыпался осколками. В полном изнеможении, вымотанный, задохнувшись, хохотун замирал. И вдруг, словно его легкие вновь наполнялись воздухом, все повторялось сначала. И так без конца, пятнадцать часов кряду, без единой передышки, раскаты этого смеха разносились над сияющими «Фордами» и «Плимутами», над мывшим автомобили негром в сапогах до колен, над торговыми агентами в костюмах пастельных цветов, над участками под застройку, офисными зданиями, центральным деловым районом Сан-Франциско, долетали, наконец, до спальных кварталов, до сплошных рядов многоэтажек, до бетонных новостроек у Залива, накрывая все дома, магазины, всех, кто жил в этом городе.

– Мистер Хейнз, – начал он, – я тут просматриваю материалы Полоумного Люка к вечерней музыкальной программе. Слушателям это не понравится, во всяком случае, тем, для кого я делаю передачу. Старушки, которые живут у Парка, не покупают подержанных автомобилей. Они выключают радио сразу, как только заслышат что-нибудь подобное. И…

– Я вас понимаю, – перебил его Хейнз, – но, насколько мне известно, Посин запродал весь эфир под материал Шарпштайна – каждые полчаса. И потом, Джим, мы же идем на это исключительно в порядке эксперимента.

– Пусть так. Но когда эксперимент закончится, у нас не будет ни старушек, ни спонсоров. А Люк к тому времени сбагрит свои девяносто партий «хадсонов-55» – или чем он там торгует, и что дальше? Думаете, он останется с нами после того, как перебьет хребты своим конкурентам? Ему это нужно только для того, чтобы избавиться от них.

– Тут вы правы, – сказал Хейнз.

– Еще бы я был не прав!

– Наверное, Посин не устоял перед соблазном.

– Боюсь, что так, – сказал Джим.

– Ну, мы уже подписали контракт. Нужно выполнить наши обязательства перед Шарпштайном, а на будущее – будем осторожнее в таких делах.

– То есть вы хотите, чтобы я вставил вот это в музыку для ужинающих? Да вы послушайте.

Он потянулся за сценарием, Пэт подала его.

– Я в курсе, что там, – сказал Хейнз. – Слышал по другим независимым станциям. Но, учитывая, что контракт подписан, я считаю, что мы обязаны отработать его. Идти на попятную – это не по-деловому.

– Мистер Хейнз, это убьет нас.

Во всяком случае, спонсоров классической музыки это точно отпугнет. Ресторанчики, которым она нужна, отвернутся от радиостанции, будут для нее потеряны.

– Давайте попробуем, а там – видно будет, – по голосу Хейнза было понятно, что он уже принял решение. – Договорились, старина? Может, все как раз обернется в нашу пользу. В конце концов, сейчас это у нас самый серьезный рекламодатель. Оцените ситуацию в долгосрочной перспективе. Ну, покапризничает кое-кто из этих мелких модных рестораторов какое-то время… Но потом-то куда они денутся? Правильно, старина?

Спор продолжался еще какое-то время. Наконец Джим сдался.

Когда они прощались, Хейнз поблагодарил его за звонок:

– Рад, что вы посчитали нужным обсудить этот вопрос со мной, потолковать в открытую.

Джим положил трубку и продекламировал:

– У Люка преотли-ичные автомобили!

– Значит, все-таки в эфир? – спросила Пэт.

Он принес текст рекламы в студию и записал на пленку часть «2 А (эхо)». Потом включил еще один «Ампекс»[4], записал часть «1 А» и наложил их друг на друга, так чтобы во время программы можно было просто включить магнитофон. Закончив, он перемотал пленку и нажал на воспроизведение. Из колонок раздался его голос – голос профессионального радиоведущего: «Купив СЕГОДНЯ автомобиль у Полоумного Люка…»

Не выключая запись, он принялся за почту. Сначала открытки от подростков с просьбами поставить что-нибудь из последних популярных песенок – он брал их себе на заметку для послеобеденной программы. Потом жалоба от одного общительного практичного бизнесмена – мол, слишком много камерной музыки в программе для ужинающих. А вот милое письмо от добрейшей старушки Эдит Холкам из Стоунстауна: она получает огромное удовольствие, слушая чудесную музыку, это замечательно, что благодаря их станции такая музыка продолжает жить.

Вот что гонит кровь по моим жилам, подумал он, откладывая письмо, чтобы оно было под рукой. Можно показать рекламодателям. Он занимался этим уже пять лет, старался жить только этим. Отдавал всего себя работе, своей музыке, программам. Своему делу.

В студию заглянула Пэт.

– Вечером ставишь «Фантастическую симфонию»?

– Да, собираюсь.

Она вошла, села в удобное кресло напротив него. Достала сигарету. Желтой искрой, язычком пламени вспыхнула в ее руке зажигалка. Его подарок трехлетней давности. Она положила ногу на ногу, шурша юбкой. Разгладила ее. Его бывшая жена. Их все еще связывало несколько тонких ниточек, вот, например, симфония Берлиоза. Он любил эту вещь с давних пор, и стоило ему услышать ее, как вновь оживали все старые запахи, вкусы, шорох ее юбки, как вот только что. Ей нравились длинные тяжелые яркие юбки, широкие пояса, блузки без рукавов, напоминавшие ему сорочки девушек с обложек исторических романов. Ее темные волосы легко ниспадали неприбранной массой, и это всегда шло ей. Ее нельзя было назвать крупной, весила она ровно сто одиннадцать фунтов. У нее были тонкие кости. Полые, как она однажды сообщила ему. Как у белки-летяги. Их объединял целый ворох таких сравнений – вспоминая их, он чувствовал что-то вроде смущения.

Они почти не расходились во вкусах – не из-за этого потерпел крушение их брак. Он никому не рассказывал о причине развода и надеялся, что она тоже молчит. Их история послужила бы плодородной почвой для служебных сплетен. Им хотелось детей – сразу и много, но дети не рождались; после консультаций с врачами выяснилось, что бесплодным оказался – кто бы мог подумать! – он. Но самым страшным было не это: Пэт возжелала прибегнуть к помощи метода, бесхитростно называемого «донорством». Он и думать об этом не хотел, и они разошлись. Совершенно серьезно, хотя и не без презрения к себе, не без ярости, он предложил ей найти любовника – роман на стороне, но с человеческими чувствами, казался ему не таким отвратительным, как научно-фантастическая затея с искусственным оплодотворением. Или взять и просто усыновить ребенка – почему бы и нет? Но ее увлекла идея донорства. Он решил, что она помешалась на возможности партеногенеза, девственного размножения, хотя такое объяснение не пришлось Пэт по душе. Так постепенно они перестали по-настоящему понимать друг друга.

Теперь, глядя на нее, он думал, что больше двадцати семи – двадцати восьми лет этой привлекательной женщине не дашь. И сразу бросаются в глаза те ее качества, которыми она его покорила. Она по-настоящему женственна, а не просто изящна, миниатюрна или даже грациозна – все это было в ней, но помимо этого он ценил в ней природную живость ума и души.

Сидя напротив него, Пэт сказала вполголоса:

– Ты понимаешь, что значит этот контракт с Полоумным Люком? Твоей классической музыке пришел конец. Он потребует музыку оуки[5], гавайских гитар, Роя Экьюфа[6]. Тебя выдавят. Перестанут слушать старушки… от нас отвернутся рестораны. Тебе…

– Знаю, – ответил он.

– Может быть, нужно все-таки что-то предпринять?

– Что в моих силах, я сделал, – сказал он. – Высказал свое мнение.

Она встала и потушила сигарету.

– Телефон, – сказала она и плавно скользнула совсем рядом с ним в своем ярком наряде – ослепительная блузка, пуговицы по всей длине.

Как странно, подумал он. Когда-то его любовь к ней была делом праведным, а он сам – добродетельным супругом. А теперь это грех, даже думать об этом не смей. Время и близость, непоследовательность жизни. Он смотрел, как она уходит, и чувствовал себя одиноким, думал, что для него, пожалуй, и сейчас не все еще решено. Им до сих пор руководила надежда. За два года, с тех пор как они развелись, он не встретил ни одной женщины, которая могла бы сравниться с ней.

Мне никак не уйти от нее, мне все еще необходимо быть где-то рядом, думал он.

Вернувшись к пластинкам и письмам, он принялся набрасывать заметки к вечерней музыкальной программе.

2

В пять часов вечера закончилась его передача о популярной музыке для подростков. Обычно в это время он сразу шел в кафе через улицу и обедал там за столиком в дальнем углу, положив рядом с собой текст и заметки для вечерней музыкальной программы.

В этот июльский вечер, когда он закончил свой «Клуб 17», перед стеклянным окном студии, поглядывая на него, топталась группка подростков. Он узнал их и помахал рукой. Эти ребята и раньше приходили сюда. Парня в очках, свитере и коричневых брюках, с папкой и учебниками в руках звали Ферд Хайнке, он возглавлял клуб любителей фантастики «Существа с планеты Земля». Рядом стоял Джо Мантила, очень смуглый, коренастый, похожий на тролля. Его жирные черные волосы лоснились, и все в нем было каким-то засаленным: щеки, шея, мясистые неровности лица, старательно взращиваемый пушок усиков. Третьим был Арт Эмманьюэл, белокурый красавец с мужественным лицом, голубыми глазами и большими руками рабочего, одетый в белую хлопковую рубашку и джинсы. Первые двое все еще учились в школе «Галилео», а Арт Эмманьюэл, который был на год старше их, пошел, как сам рассказывал Джиму, в ученики к старому мистеру Ларсену, который держал типографию на Эдди-стрит, печатавшую приглашения на свадьбы, визитные карточки, а иногда брошюрки упертых негритянских сектантов. Арт был смышлен, говорил скороговоркой, а когда волновался, начинал заикаться. Все трое нравились Джиму. Выйдя из студии и направившись к ним, он подумал о том, насколько ему важно общение с ними.

– П-п-привет, – поздоровался Арт, – классная передача получилась!

– Спасибо, – сказал Джим.

Мальчишки несмело переступали с ноги на ногу.

– Ну, нам пора, – сказал Джо Мантила. – Домой надо двигать.

– А не многовато ли этих оркестровых телячьих нежностей? – бросил Ферд. – Может, ансамблей бы побольше?

– Пошли, – позвал его Джо Мантила. – Я тебя подвезу.

Ферд и Джо ушли. Арт остался. Он был как-то необычно возбужден, переминался с ноги на ногу.

– А п-п-помните, как вы нам ра-разрешили посидеть в аппаратной во время п-п-передачи? – Он так и просиял. – Классно было.

Джим сказал:

– Я поесть собираюсь, вон там, через улицу. Хочешь, пойдем вместе, ты кофе попьешь?

Ребята временами ходили за ним хвостом, засыпали его разными вопросами о радио, музыке, обо всем на свете. Ему нравилось обедать с ними, он забывал о своем одиночестве.

Арт бросил взгляд в сторону.

– Со мной жена пришла, познакомиться с вами хочет. Вашу передачу постоянно слушает.

– Кто с тобой пришел? – удивился Джим.

– Жена, – сказал Арт.

– Не знал, что ты женат. – Ему и в голову не могло прийти, что у этого восемнадцатилетнего мальчишки, вчерашнего школьника, зарабатывавшего пятьдесят долларов в месяц, есть, видите ли, жена. По его представлениям, Арт должен был бы жить в родительском доме, в комнате наверху с авиамоделями и школьными вымпелами, развешанными по стенам. – Конечно, давай. С удовольствием с ней познакомлюсь.

Жена Арта ждала в гостевой комнате радиостанции.

– Вот моя ж-ж-жена, – сказал Арт, вспыхнув и прикоснувшись к ее плечу.

На ней было платье для беременной. Если не считать живота, она была совсем худенькой. Волосы коротко и неровно подстрижены. Туфли на низком каблуке на босу ногу, на лице – никаких следов косметики. Она стояла потупившись, без всякого выражения на лице. Нос у нее был узкий, скорее маленький. И поразительные глаза – довольно темные зрачки, пристальный, озабоченный взгляд в пространство. Вид у нее был какой-то недокормленный, но глаза очаровали Джима.

– Привет, – поздоровался он.

– Р-р-рейчел, – представил ее Арт.

Она не подняла глаз. Лоб ее был нахмурен. Наконец она серьезно посмотрела на Джима, напомнив ему тонкокостную Патрицию. И в той, и в другой чувствовалась какая-то дикая, животная непокорность. И было ей, судя по всему, не больше семнадцати.

– Р-р-рейчел ни одной вашей передачи не пропускает, – сказал Арт. – Приходит домой с работы, обед стряпает. Вот захотела прийти, познакомиться с вами.

– Могу я угостить вас чашкой кофе? – предложил Джим, обращаясь к Рейчел.

– Спасибо, не стоит, – ответила она.

– Пойдемте, – настаивал он. – Тут только улицу перейти – я обедать собрался. Угощаю.

Обменявшись взглядами, они последовали за ним. Сказать им было особенно нечего. Они держались почтительно, но замкнуто, как будто мысли их витали где-то далеко.

За столиком кафе он рассматривал их, сидя над телячьей отбивной, чашкой кофе, салатом и столовым серебром. Ни Арт, ни Рейчел не стали ничего заказывать. Они сидели рядышком, спрятав руки. В кафе было шумно, оживленно: у стойки было уже негде присесть, все столики тоже были заняты.

– Когда вы ждете ребенка? – спросил Джим у Рейчел.

– В январе.

– А жить есть где? Где малыша растить будете?

– У нас квартира в Филлморе[7], – сказала Рейчел. – В подвальном этаже.

– Сколько комнат?

– Гостиная, спальня и кухня.

– Давно вы поженились? – спросил он, снова обращаясь к ней.

– 14 апреля, – ответила Рейчел. – В Санта-Розе. Мы… ну, убежали. Понимаете? Я еще в школе училась, жениться нам не полагалось. Про возраст регистраторше в загсе наврали. Я сказала, что мне восемнадцать, а ему – двадцать один, документик даже написала.

Она улыбнулась.

– Она подписала его именем моей мамы, – сказал Арт.

– Мы так и с уроков сбегали, – сообщила Рейчел. – Гуляли по городу или просто в парке сидели. В Золотых Воротах. А почерк у меня красивый.

Она положила руки на стол, и он увидел ее длинные, тонкие пальцы. Как у взрослой женщины, подумал он. Совсем не детские руки.

– А ша-шафером шериф был, – сказал Арт.

– Причем с пистолетом, – добавила Рейчел. – Я уж подумала было, что он чего-нибудь с нами сделает, ну там, обратно увезет. А он после подошел и Арту руку пожал.

– А су-судья сказал…

– Что если у нас нету пяти долларов, чтобы ему заплатить, – подхватила Рейчел, – то можно и не платить. Но мы заплатили. Приехали мы туда на попутках. Переночевали у одной девчонки, знакомой моей. Родителям ее наплели, что в поход отправились, или что-то вроде этого. Не помню уже. А потом мы вернулись домой.

– А что было, когда все обнаружилось?

– Ой, чем нам только не угрожали.

– Меня в тюрьму обещали уп-п-п-рятать, – сказал Арт.

– Я сказала, что жду ребенка. Хотя тогда это была еще неправда. Ну, они и отвязались от нас.

Рейчел задумалась на миг и продолжила:

– Как-то вечером идем мы домой – из кино, и вдруг нас окликают из полицейской машины. Приказали Арту встать лицом к стене. Засыпали нас вопросами. Запугивали его.

– Комендантский час же, – пояснил Арт. – А мы нарушили.

Джим никогда не задумывался о том, что и в самом деле действует комендантский час для несовершеннолетних.

– То есть могут так запросто забрать, если выйдешь на улицу ночью?

– Ну да, любого парня или девчонку, – ответил Арт, и оба – он и Рейчел – мрачно кивнули.

– Нам не поверили, что мы муж и жена, – сказала она. – Повезли нас домой, заставили предъявить свидетельство. В квартире настоящий обыск устроили – в вещах рылись. Не знаю, чего уж они там искали, так, смотрели на всякий случай, наверно.

– И как они вам все это объяснили?

– Да никак. Это они вопросы задавали.

– С-с-спросили, чем я на жизнь зарабатываю, – сказал Арт.

– Черт возьми, – их рассказ подействовал на него угнетающе.

– Нас много куда не пускают, – сказала Рейчел. – Хоть мы и муж и жена. Боятся, что натворим чего-нибудь или стащим что-нибудь. Мы же малолетки. Как в тот раз, когда мы в ресторан пошли, сразу, как поженились. У меня работа есть – в авиакомпании. Цену билетов подсчитываю.

– Она в математике ас, – похвалил ее Арт.

– Ну вот, хотели мы сходить куда-нибудь посидеть. Поужинать там, и все такое. Так нас оттуда попросили. А ресторан на вид был очень приятный.

– Просто одеты были не так, – предположил Арт.

– Да нет, – возразила она. – По-моему, не в этом дело.

– Были бы одеты как надо, нас бы не вышвырнули, – энергично закивал головой он.

– Нет, это из-за того, что не доросли мы еще.

– И что, никто за вас не вступился? – спросил Джим.

– Тем вечером, когда нас полицейские остановили, вокруг целая толпа собралась – народ из баров выходил, – сказала Рейчел. – Стоят и глазеют – тетки, толстухи старые в мехах своих облезлых. Выкрикивали что-то нам. Я не расслышала что.

– И потом, – подхватил Арт, – нас вечно учат, как надо жить. Как мистер Ларсен, например, ну, старикан, у которого я работаю в типографии. Всегда с со-со-советами лезет. Чтоб я, н-н-например, неграм никогда на слово не верил. Он черных лютой ненавистью ненавидит. Хотя все время имеет с ними дело. Но в долг им никогда ничего не даст, только налом берет.

– Был у меня один знакомый парень – негр, – сказала Рейчел, – так мои мамаша с папашей чуть с ума не сошли – боялись, что мы с ним дружить начнем.

– Вот уж хулиганы, – сказал Джим.

Он не нашел в ее рассказе ничего смешного – ни в самой истории, ни в ее отношении к ней.

– Вот это как раз одна старушенция тогда и выкрикивала – «хулиганы». Я-то разобрал.

Рейчел взглянула на него.

– Правда? А я не услышала. Не до них было.

– Должен же быть какой-то выход! – возмутился Джим. – Комендантский час для детей… При желании его ведь можно и для тех, кому еще нет тридцати, установить. Да для кого угодно. Почему не для рыжих сорокалетних?

Захотят – и введут, подумал он.

Джим поймал себя на том, что для него, так же как и для Арта и Рейчел, существуют какие-то твердолобые «они». Но для него это были не взрослые – а кто же тогда? Он невольно задумался. Может быть, это – Полоумный Люк? Или Тед Хейнз? Или, коли на то пошло, все вокруг.

Но его, по крайней мере, из ресторанов не выгоняли. Никто не останавливал его ночью и не пихал лицом к стене. Для него это только повод к размышлению, в жизни его это не касалось. А этих ребят коснулось напрямую. Тоже мне, гражданские права. Добропорядочные граждане твердят о правах человека, о защите меньшинств. И вводят комендантский час.

– Только для взрослых. Вход с собаками воспрещен, – произнес он.

– Что? – не понял Арт. – А, это вы п-п-про рестораны.

Он не ожидал, что кто-то из них поймет. Но они поняли. Так гласили вывески в окнах ресторанов на Юге: «Только для белых. Вход с собаками воспрещен». Но тут речь шла не о неграх. Во всяком случае, не только о них.

– С-с-скажите, а почему вы решили диджеем стать? – спросил Арт.

– Странно, наверно, знать, что все тебя слышат, когда говоришь что-нибудь, – сказала Рейчел. – Ну, то есть каждое твое слово – вот вы всегда говорите, мол, за рулем осторожнее – это ведь не кому-то конкретно.

– Это моя жизнь, – ответил он.

– Вам нравится? – Она устремила на него взгляд своих глаз – огромных, черных. – Наверно, очень странно должны себя чувствовать, как-то не по себе должно быть.

Ей как будто не подыскать было нужных слов. И Арт, и она были взволнованы, пытаясь что-то донести до него. Ему передалось их напряжение, но не смысл того, что они хотели сказать.

– Да нет, – сказал он, – к этому привыкаешь. Ты хочешь сказать, если вдруг запнусь или слово какое-нибудь перевру?

Рейчел отрицательно покачала головой.

– Нет, – казалось, у нее резко изменилось настроение. Ей больше не хотелось разговаривать с ним.

– Мы пойдем, пожалуй, – заторопился Арт. – Нам домой пора.

– Простите. – Рейчел скользнула к краю сиденья и встала. – Я сейчас.

Она пошла между столиками, за которыми сидели завсегдатаи кафе. Джим и Арт проводили ее взглядами.

– А я и не знал, что ты женат, – сказал Джим.

– Всего три месяца.

– Красавица она у тебя.

– Эт-т-то да. – Арт царапал ногтем по столу.

– Как вы познакомились?

– В кегельбане. Мы одно время ходили туда играть. Я вообще-то ее еще со школы знал. Ну, а тут пошли как-то с Джо Мантилой шары покатать, смотрю – и она там, я ее с-с-разу узнал.

Вернулась Рейчел. Она принесла небольшой белый бумажный пакет и положила его перед Джимом.

– Это вам.

Он заглянул в пакет: там лежала плюшка.

– Любит она делать подарки. – Арт встал рядом со своей женой и приобнял ее.

– Может, зайдете к нам как-нибудь, поужинаем вместе? – пригласила Рейчел. – Как-нибудь в воскресенье. У нас ведь знакомых – раз, два и обчелся.

– Обязательно, – сказал Джим, тоже вставая и машинально заворачивая края белого бумажного пакета.

Ему никогда раньше не дарили булочек. Что сказать или сделать в ответ? Он был тронут до кома в горле и перебирал в уме, чем бы таким их отблагодарить. Одно он твердо понимал – теперь он их должник.

Поднимая рукав, чтобы посмотреть на часы, Джим спросил:

– Вы на машине? Может быть, вас…

– Мы не домой, – сказала Рейчел. – Может, в кино сходим.

– Спасибо, – поблагодарил Арт.

– Ну, тогда, может быть, в другой раз. – Джим раздумывал, что бы им предложить. – Как вы на это смотрите?

– Можно, – согласился Арт.

– Я так рада, что познакомилась с вами, – в избитую формулу вежливости Рейчел вложила столько чувства, пропустила ее через себя так, что в ее устах слова прозвучали совсем незатасканно. Она добавила: – Вы правда как-нибудь к нам зайдете?

– И не сомневайтесь, – заверил он ее совершенно искренне.

Джим смотрел им вслед. Арт повел ее за собой к выходу из кафе, крепко держа за руку. Она двигалась медленно. Набирает вес, подумал он. Уже был заметен округлившийся под платьем живот. Она шла, опустив голову, словно погрузившись в созерцание. На тротуаре они остановились. По ним не сказать было, что они идут в какое-то определенное место, и ему представилось, как они бредут по улицам, не замечая прохожих, забыв, где они, все дальше и дальше, а потом, усталые, отправляются домой.

На столе все остыло, доедать не хотелось. Он расплатился, вышел и, перейдя Гиэри-стрит, вернулся на станцию. Арт и Рейчел не шли у него из головы. В общем отделе он отметился в журнале рабочего времени. За последние годы нести все свои заботы к Пэт стало его привычкой. Вот и сейчас он стоял перед ее рабочим местом. Но все, что там обычно лежало, было спрятано в ящики стола, прибранного и опустевшего. Пэт ушла домой.

Неужели уже так поздно?

Он направился в одно из помещений в глубине станции, разложил наброски и продолжил приводить их в порядок к вечерней передаче. Среди записей был и рекламный текст Полоумного Люка с прикрепленными к нему шестнадцатидюймовыми дисками радиороликов, присланными от Люка. Он поставил один из них на проигрыватель и включил первую дорожку.

Из акустической системы под проигрывателем раздалось:

– Хо-хо-хо-ха-ха-ха-хо-о-хи-хи-хи-хо-хо-хо-хо-о-о-о-о-о-о!

Джим закрыл уши руками.

– Итак, друзья, – объявил голос. – Все, как один, быстренько к Полоумному Люку! Во-первых, у него все по-честному – как нигде, а во-вторых, друзья мои, вы приобретете здесь автомобиль без сучка без задоринки, друзья, – в нем вы сможете сразу сесть за руль и смело выезжать на шоссе, и доехать, друзья мои, до самого Чи-ка-аго…

Он представил себе диктора из Канзас-Сити с широкой пустой улыбкой – с отвисшим подбородком и бессмысленно растянутыми губами. Искренняя интонация… Вера в полную чушь собачью. Ухмыляющаяся, пустая рожа из павильона смеха – несет бред и верит в него, несет и верит! Он протянул руку, чтобы поднять звукосниматель с пластинки.

– Ха-ха-ха, родненькие, – прорыдал голос, – это так, ха-ха: Полоумный Люк принимает старенькие о-хо-хо-нюшки и сразу же сажает вас в хи-хикушки, ха-ха!

«Ха-ха», – передразнил он про себя диктора, останавливая диск. Пальцы соскользнули, и звукосниматель проехался по мягкой пластмассовой поверхности; алмазная игла прорезала линию от наружного ободка к «яблоку». Ну вот. Диск был испорчен. Авария на производстве, сказал он про себя, слушая яростный грохот: игла продолжала терзать и кромсать этикетку, белые клочки ее посыпались на него и во все стороны.

3

Боб Посин был так рад заполучить в клиенты Полоумного Люка, что тем же вечером даром отдал одну ценную грампластинку фонотеки радиостанции «КОИФ», лежавшую у него дома.

– Я с удовольствием заплачу вам за нее десять баксов, – сказал Тони Вакуххи, сверяя номер на «яблоке» пластинки с листком бумаги, который он принес с собой. – Все равно не для себя беру, на кой мне эта классика! Это ведь для клиента. Все одно – продавать. В общем, нечестно как-то получается.

Тони зарабатывал на жизнь посредничеством, он был человеком светским, носил строгий деловой костюм, волосы зачесывал назад и смазывал бриолином, а синеющий подбородок припудривал. Делами Тони занимался по вечерам. Яркий блеск его хитиновых глаз притух и смягчился по случаю такого замечательного приобретения.

– Она досталась мне даром. Берите, – сказал Боб Посин и вложил пластинку в конверт, а затем в пакет.

Пластинка была пыльная и заезженная, ее проигрывали почти каждый воскресный вечер в программе на итальянском языке. Это была древняя запись «Che Gelida Manina»[8] в исполнении Джильи[9], фирмы «Виктор».

– Ну тогда лады, – согласился Вакуххи.

– Лады, – отозвался Боб Посин. У него было приподнятое настроение. – Как там Фисба?

– Ну и девчонка, скажу я вам! – ответил Тони.

Бобу Посину захотелось, чтобы в его торжестве участвовала и Фисба.

– Вы не знаете, что она делает сегодня вечером?

– Да поет она сегодня, в «Персиковой чаше»[10]. Хотите заехать? Можно к ней заглянуть. Правда, у меня дела, так что мне придется вас там оставить.

– Подождите, я рубашку сменю.

Он снял рубашку и извлек из комода чистую – розовую, с иголочки, ни разу не ношенную. Случай ведь особый.

Переодеваясь, он включил в гостиной радиолу «Магнавокс». Из динамиков полилась симфоническая музыка – шла музыкальная передача для ужинающих.

Тони Вакуххи, просматривавший журнал, взятый им с кофейного столика, сказал:

– Фисба записала тут пару пластинок для «Сандайэл», ну, этой фирмы на Коламбус. Смелые песенки, но не настолько, чтобы накликать неприятности – ну, вы меня понимаете. Может, принести их как-нибудь – для вашей программы популярной музыки?

– Спросите у Брискина, – ответил Боб, завязывая галстук.

– А то она бы и лично подъехала, – предложил Вакуххи. – Вы это практикуете? Вообще, ей бы на телевидение попасть. Вот это было бы дело, а?

– Нам бы всем туда попасть не мешало, – с чувством отозвался Посин. – Вот где настоящие деньги! Почему люди больше не слушают в барах живую музыку? Да по той же причине, по которой и мы сидим на своей независимой АМ-радиостанции не солоно хлебавши. Публика ведь как – включит себе «Я люблю Люси»[11] и довольна, что еще нужно этой тупой толпе? Подумайте только: иногда восемьдесят миллионов человек разом сидят и поглощают эту муть, лишь бы сбежать от реальности. Не хочу держать дома телевизор.

Музыка на радио смолкла.

– Увертюра «Ромео и Джульетта» в исполнении Лондонского филармонического оркестра под управлением Эдуарда ван Бейнума, – профессиональным голосом диктора объявил Джим Брискин. Последовала пауза.

– Понимаю вас, – сказал Тони Вакуххи. – Все, как один…

– Тише, – остановил его Посин, приглаживая волосы.

Из радиоприемника снова послышался голос Джима Брискина:

– Купив сегодня автомобиль у Полоумного Люка, вы получите отличную машину. Безупречное качество на долгие годы!

«Молодец, – подумал Боб Посин. – Хорошо у него получается».

– Полоумный Люк гарантирует, – твердо, четко и выразительно продолжал Брискин. – Отличную! Безупречное! Гарантирует! – и вдруг он задумчиво произнес: – Нет, больше не могу. Я читал это весь день, хватит.

Он произнес это, как бы разговаривая сам с собой.

– А теперь послушаем симфоническую поэму Рихарда Штрауса «Тиль Уленшпигель».

Тони Вакуххи нервно хохотнул:

– Вот так номер.

Снова зазвучала симфоническая музыка. Посин почувствовал сначала тепло, а потом и настоящий жар в затылке. Кожу у него на голове как будто припекло утюгом. Между тем он продолжал поправлять галстук и приглаживать волосы. Он не верил своим ушам.

– Ушам своим не верю, – вымолвил он. – Как он сказал? «Он больше не может»?!

– Не знаю, – смущенно сказал Вакуххи, почуяв, что произошло что-то скверное.

– Как это не знаете? Вы ведь слышали! Что он сказал? Он ведь сказал, что с него хватит, разве нет?

– Ну да, что-то вроде того, – пробормотал Вакуххи.

Посин надел пальто.

– Мне нужно идти.

– Так в «Персиковую чашу» не поедете, когда…

– Нет, я не поеду в «Персиковую чашу». – Боб вытолкал Тони Вакуххи с его пластинкой из квартиры и захлопнул дверь. – Как вам это понравится! – воскликнул он.

В холле Тони отстал от него на несколько шагов, а он все причитал:

– Как вам это понравится! Нет, вы только представьте себе!

На улице он расстался с Тони Вакуххи и пошел, сам не зная куда.

– Невероятно, – сказал он сам себе. – Вы только подумайте! Как можно во всеуслышание такое заявить?

Он зашел в телефонную будку в дальнем углу соседней аптеки и набрал номер станции. Как и следовало ожидать, никто не ответил. Вечерами ведущий работал на пульте один, без звукорежиссера. Бесполезно было пытаться дозвониться до Брискина вечером.

В гараже под многоквартирным домом стояла машина Посина. Он решил поехать на станцию. Выйдя из аптеки, он пошел обратно.

Из открытой двери продуктовой лавки доносились звуки радио. Владелец с женой слушали за прилавком маримбу[12]. Боб Посин остановился у входа и пронзительно крикнул:

– Эй! Можно у вас радио послушать? Мне нужно кое-что узнать, это важно.

Старики-владельцы уставились на него.

– Ситуация чрезвычайная, – сказал он, входя в магазин и направляясь мимо колбас и мешков с горошком к прилавку.

Там стоял маленький приемничек «Эмерсон» с деревянным корпусом и выпускной антенной. Боб покрутил ручку и нашел «КОИФ». Владелец с женой, оба в шерстяных куртках, с оскорбленным видом ретировались, оставив его наедине с приемником. Они сделали вид, что у них есть другие дела. Им все равно.

«Все музыка и музыка, – подумал он. – Черт бы ее побрал».

– Спасибо, – бросил Боб, выбегая мимо них из лавки.

Бегом он вернулся домой. Запыхавшись, добрался до своего этажа и не сразу нащупал в карманах ключ.

Радиола «Магнавокс» была включена. Он принялся расхаживать взад-вперед по комнате, ожидая, когда закончится музыка. Во время заключительной части его нетерпение уже граничило с бешенством. Он пошел на кухню попить воды. В горле пересохло, жгло от потрясения. Он перебирал в уме всех, кому можно позвонить: Шарпштайн, Тед Хейнз, Патриция Грей, юрист станции – этот сейчас в отпуске, в Санта-Барбаре.

Наконец музыка смолкла. Он бросился обратно, в гостиную, и услышал хорошо поставленный голос Джима Брискина:

– Это был «Тиль Уленшпигель» Рихарда Штрауса в исполнении Кливлендского оркестра под управлением Артура Родзински. С долгоиграющего диска «Коламбия мастерворкс».

И пауза, с ума сойдешь, как он ее тянет.

– Думаю, почти каждый из вас успел за последнее время пообедать в «Домингос». Вы видели новое расположение столов, позволяющее созерцать во время трапезы пролив Золотые Ворота. Не могу, однако, не упомянуть… – и Брискин в своей обычной манере продолжил рассказ о ресторане.

Боб Посин поднял трубку телефона и набрал номер Патриции Грей.

– Привет. Ты слышала сегодня Брискина? – спросил он. – У тебя включено радио?

В эфире снова была музыка.

– Да, я слушала, – ответила Патриция.

– Ну и как?

– Я… слушала.

– Ты слышала?

По ее тону ничего невозможно было понять.

– Кажется, да.

– Рекламу Полоумного Люка слышала? – проорал он в трубку и чуть не оглох от отдавшегося эхом собственного голоса.

– Ах, это, – сказала она.

– Нет, ты слышала? Что это он себе позволяет? Или мне почудилось? Ведь он сказал это? Он сказал, что сыт по горло, что не собирается больше это читать, что ему надоело это читать!

Ему не удалось ничего из нее вытянуть. Боб с досадой швырнул трубку и снова принялся расхаживать перед приемником.

Но музыка все играла, и ему необходимо было позвонить кому-нибудь еще. Он опять набрал номер станции, никто не подошел и на этот раз. Он представил себе, как Джим Брискин сидит в зеленом вращающемся кресле за микрофоном со своими пластинками, проигрывателями, текстами, магнитофоном, никак не реагируя на мигание красной лампочки – индикатора телефона.

Стоя перед радиолой «Магнавокс», Посин понял, что ему не суждено ничего выяснить, он так и не будет знать наверняка, Брискин не ответит, звони он и жди хоть еще тысячу лет. По радио так и будет звучать музыка, имя Полоумного Люка так и не будет больше ни разу упомянуто, и Бобу останется лишь гадать, не причудилось ли ему. Он уже начинал сомневаться.

– Черт бы его побрал, – выругался он.

Когда Джим Брискин выключал на ночь аппаратуру, телефон на радиостанции «КОИФ» все еще звонил. Была уже полночь. На улице стало тише, многие неоновые вывески погасли.

Он спустился по лестнице, оставляя за собой один унылый этаж за другим, в вестибюль Маклолен-билдинга. Под мышкой он, как всегда, нес кипу пластинок, взятых на время в музыкальных магазинах, – завтра они вернутся на свои полки.

Выйдя на улицу, Джим глубоко вдохнул легкий прохладный ночной воздух. Он пошел было по тротуару к стоянке станции, но тут просигналили из стоявшего на обочине автомобиля. Открылась дверь, издалека послышался женский голос:

– Джим, это я.

Он направился к машине. На крыльях и капоте блестели капельки ночного тумана.

– Привет, – поздоровался он.

Патриция включила фары и запустила двигатель.

– Я тебя отвезу, – сказала она.

Она сидела, укутавшись в пальто из плотного материала, застегнутое и подоткнутое под ноги. Видно было, что она продрогла.

– У меня есть своя машина. Она на стоянке.

Джиму сейчас не хотелось никого видеть.

– Можем просто прокатиться.

– К чему это?

Он все-таки сел и положил пластинки рядом с собой, на холодную, как лед, обивку сиденья.

Патриция вырулила на проезжую часть и присоединилась к потоку автомобилей. Сверкали фары, неоновые вывески разных цветов и размеров. Вспыхивали и гасли слова.

– Я звонила на станцию, – наконец сказала она. – Ты не подходил к телефону.

– А зачем? Чтобы услышать чьи-то жалобы или заявки? У меня есть только те записи, которые я принес. Я ставлю то, что наметил.

Она молча выслушала эту короткую гневную тираду. Какое печальное лицо, подумал он. Застывшее.

– Что с тобой? – спросил Джим. – Зачем ты приехала?

– Я слушала, – сказала она. Теперь на него был устремлен немигающий взгляд ее влажных от слез глаз. – Я слышала, что ты сказал про рекламу Полоумного Люка. Наверно, долго репетировал, чтоб так сказать.

– Ничего я не репетировал. Начал читать, но – это выше моих сил.

– Понятно, – сказала она.

– Это – единственное, что мне оставалось. На заводах люди башмаки в станки швыряют.

– Ты решил поступить так же?

– Паршиво, наверное, вышло.

– Не паршиво. Я бы сказала, опасно. Летально, если тебе интересно мое мнение.

– Тебе ведь не хотелось, чтобы я читал эту чушь.

– Мне…

Она на секунду закрыла глаза.

– Смотри на дорогу, – сказал он.

– Не этого я от тебя ждала. Я хотела, чтобы ты нашел какой-нибудь разумный способ отказаться. Ну, теперь уже все равно.

– Да, – согласился он. – Все равно.

– Что собираешься делать?

– Новую работу найти нетрудно. У меня есть знакомства. Если до этого дойдет, могу переехать на Восточное побережье.

– Думаешь, туда молва не дойдет?

– Есть один ведущий, – сказал Джим, – у него сейчас получасовое телевизионное шоу – на всю страну, так он как-то в эфире сетевой радиостанции посоветовал слушателям вылить лосьон для рук «Джергенс» себе на волосы. Его так достало, что он едва смог довести передачу до конца. А программа была всего-то на пятнадцать минут.

– Что же ты все-таки будешь делать? Придумал что-нибудь?

– Поеду домой и лягу спать.

Она повернула направо и снова подъехала к фасаду Маклолен-билдинга.

– Послушай, возьми свою машину и поезжай за мной. Поедем к тебе или ко мне, выпьем, – предложила она.

– Боишься, начну кататься по полу?

– И, может быть, послушаем старые записи Менгельберга[13], – продолжала она, как будто он ничего не сказал.

– Какие записи Менгельберга? Это заезженное старье, на котором мы построили наш брак? – Он задумчиво, с грустью добавил: – Я считал, что почти все они достались тебе.

– Ты оставил себе «Прелюды»[14], – сказала она, – а ведь и ты, и я только их-то и хотели забрать себе на самом деле.

Он оставил себе еще и «Леонору» № 3[15], но она не знала об этом. В дни, когда они мстительно делили собственность – в соответствии с Законом Калифорнии о разделе совместно нажитого имущества, – он наплел ей множество небылиц, и согласно одной из них пластинки этого альбома якобы треснули. Как-то на вечеринке она уселась в кресло, в котором лежала куча дисков, сказал он ей.

– Ладно, – согласился он, – почему бы и нет?

Он прошел к своей машине, завел ее и поехал вслед за кремово-голубым «Доджем» Пэт по Гиэри-стрит, мимо Ван-Несс и затем вверх, по дальнему склону холма.

Впереди мерцали красным задние габаритные фонари «Доджа» – широкие кольца, похожие на барабаны пинбольного автомата. Пэт не было видно, он следовал за огнями машины.

То туда, то сюда, подумал он. Куда она, туда и он. Подъем, спуск. Так ребенок представляет себе верность. И стали они жить-поживать да добра наживать, вдвоем в домике, на склоне горы, их двое, дом-конфетка, и никто их там не найдет.

«Додж» остановился – предупреждающе вспыхнули его стоп-сигналы, и Джим вдруг понял, что не знает, в каком месте города находится. У «Доджа» включился поворотник, и Пэт повернула направо. Он поехал следом.

И чуть не проскочил мимо – ее сигнал он услышал в тот самый миг, когда понял, что она остановилась. Не так много раз бывал он в этом доме, подумал он. Это место, этот адрес вылетели у него из головы, как будто их и не существовало. Выкручивая шею, он дал задний ход. «Додж» стоял рядышком, и Джим теперь пятился, стараясь припарковаться на одной линии с ним. Красные габаритные фонари ослепили его. Сколько огней: поворотники, стоп-сигналы, белые фонари заднего хода, – у него закружилась голова. Броские цвета хромированных спален на колесах. С ковриками, проигрывателями. Он погасил фары, закрыл окна и вышел.

Пока он запирал двери, Пэт стояла дрожа, со скрещенными на груди руками.

Когда они поднимались по широким бетонным ступенькам многоквартирного дома, она обронила:

– Туман.

Дверь из стекла и бронзы была заперта. Пэт не сразу нашла ключ. Внутри, в коридоре, не было слышно ни звука. Двери по обеим сторонам были закрыты.

Все тут ведут правильную, размеренную жизнь, подумал Джим: в одиннадцать – отбой, в шесть – подъем.

Он доверчиво пошел за ней – она отыщет нужную дверь. Она знает. Пэт быстро шла по ковру, и ее длинные темные волосы подпрыгивали на воротнике пальто. Шаги ее были беззвучны. Как будто они идут по пещере, по длинному коридору к другой стороне горы, подумал он.

И вот дверь открыта, Пэт уже в квартире, включила свет. Протянула руку, чтобы опустить шторы.

– Какие-то казенные они, эти многоэтажки, – сказал он.

– Да нет, – рассеянно ответила она.

– Как-то неприятно – каждый уползает в свою отдельную раковину.

Не снимая пальто, она наклонилась, чтобы включить обогреватель.

– Просто тебе сейчас в голову одна чернуха лезет.

Она пошла к шкафу, сняла пальто, повесила его на плечики.

– Знаешь, порой ты бываешь таким разумным, а иногда такое вдруг вытворишь – и нипочем не догадаешься, чего от тебя можно ожидать. По лицу твоему ну ничего не понять, и никому до тебя не достучаться, не пробиться сквозь твою броню, а потом, когда у всех вокруг уже мочи нет больше говорить с тобой, руками махать перед твоим носом, – она захлопнула входную дверь, – ты вдруг оживаешь и начинаешь хаять все что ни попадя.

Он прошел в крохотную, сияющую чистотой кухоньку в поисках выпивки. В холодильнике стояла миска с картофельным салатом. Когда Пэт вошла, он ел салат прямо из миски столовой ложкой, которую нашел в раковине.

– Боже мой! – Вокруг ее глаз собрались морщинки и тонкими трещинками разбежались к губам и подбородку. – Ты меня до слез доведешь.

– Как в прежние времена? – спросил он.

– Нет. Не знаю. – Она высморкалась. – Надеюсь, ты все-таки выберешься из этого. Я постараюсь как-то сгладить это на станции. Думаю, мне лучше удастся поговорить с Хейнзом, чем тебе или Бобу Посину.

– Сглаживать ты мастерица, – ответил он.

– Ну хорошо, вот ты говоришь, что мог бы уйти на другую станцию. Думаешь, там тебе удастся убежать от Полоумного Люка? Эту дребедень крутят и по всем независимым, и по сетевым АМ-станциям, и по телевидению: недавно как-то видела поздно ночью, после фильма. Что толку? Ты и оттуда уйдешь, когда тебе подсунут рекламу Люка? И вообще, тебя только Полоумный Люк волнует? А почему только он? А как насчет рекламы хлеба и пива? Чего ж так избирательно? Не читай тогда вообще никакой рекламы. Разве не так? Не капризничаешь ли ты? И на меня сваливаешь – я, мол, хотела, чтобы ты такое отмочил, я, значит, виновата. – Она кричала звонко, пронзительно, ее голос чуть ли не переходил в свист – это напомнило ему об их давних домашних ссорах. – Ну что, не так? Разве ты не пытаешься переложить вину на меня? Я тебя надоумила только это проделать или, может, еще что-нибудь? Ты знаешь, что я не этого хотела. Я ждала от тебя разумного поступка, чтобы ты как-то убедил Хейнза, что подобной рекламе не место в вечерней музыкальной программе. Ты говоришь, начал читать, а потом, мол, невмоготу стало. Зачем ты так поступил? Зачем нужно было объясняться во время передачи? Тогда уж лучше было и не начинать. Нельзя такое лепить в прямом эфире – что ты не будешь этого читать, что тебе надоело.

– Успокойся, – сказал он.

– Тебе конец. Боже, я так надеялась, что у тебя все здорово сложится, и вот тебе на – ты остаешься ни с чем, в пустоте. И все из-за того, что не смог подойти с умом – взял бы да обсудил все с Хейнзом до передачи, нет – тебе нужно было дождаться, пока ты останешься с текстом наедине, когда на станции никого не будет – может быть, тогда ты почувствовал себя в безопасности, делай, что хочешь, ну и открываешь рот и все засераешь, у нас ведь теперь бог знает какие неприятности будут, может, в суд подадут, ФКС[16] может оштрафовать. А что будет с твоей музыкой? А все эти пять лет, что ты над этим пахал, чтобы тебе разрешили ставить классическую музыку, вообще все, что тебе нравится. У тебя даже появилась возможность самому ее выбирать, назвать это своей программой – «Клуб 17». И что, все коту под хвост? К этому ведь все идет. Ты ведь это хотел прежде всего сохранить? Не поэтому ли и рекламу не хотел читать? Тебе, видите ли, не хотелось оскорблять слух старушек – и вот, теперь ты выбрасываешь на помойку целую программу, чтением рекламы ты бы так ее не порушил. Не понимаю я тебя. Глупо как-то.

– Ну, ладно, – промычал Джим.

– Пять лет, – повторила Пэт. – В мусорное ведро.

По его собственным расчетам, он потратил на это не меньше десятка лет. Сначала – четыре года на музфаке Калифорнийского университета при Элкусе[17], учеба на бакалавра искусств по контрапункту и композиции. Потом два года аспирантуры, он тогда немножко дирижировал, пел (неважнецким баритоном) в группе Ассоциации хорового пения Марина[18], написал вялую кантату о мире между народами и всяком таком прочем. Потом была замечательная работа в музыкальной библиотеке Эн-би-си – Эпохальный Переезд в Сан-Франциско, бегство из университета. Значит, одиннадцать лет. Боже, почти двенадцать, ужаснулся он. В эфир он впервые вышел в качестве частного коллекционера записей (это называлось «дискофил») и держался настолько свободно, без всякого снобизма и назидательности, что его программа продолжала идти еще долго после того, как идея приглашения коллекционеров на радио изжила себя. Он был прирожденным радиоведущим, говорил спонтанно, держался просто, без обычной напыщенности знатока классической музыки. И, что самое важное, ему нравилась самая разная музыка – и классика, и поп, и старый, покрытый плесенью джаз, и лос-анджелесский джамп-прогрессив[19].

– Нет, я сделал это не для того, чтобы убежать от Люка, – сказал он.

– А для чего?

– Чтобы убежать от тебя. Или, может быть, стать ближе к тебе. Скорее всего, и то, и другое. Потому что было уже невыносимо. Видеть тебя на станции каждый день. Пару лет назад мы с тобой были мужем и женой, понимаешь, да? Ты помнишь это?

– Помню, – отозвалась она.

– Страшно как.

– Кого мне это напоминает?

– Героев одного мифа. Их разлучили ветры ада[20], – сказал он.

– Это ты виноват.

– Вот как?

– Все то же самое – эта твоя бессмысленная непоследовательность, – продолжала она.

– И еще обследование у доктора – как его там, Макинтоша?

– Да, – подтвердила она. – Макинтоша. И еще то, чего ты не хотел допустить – ведь это ранило бы твое самолюбие, ты почувствовал бы свою ненужность.

– Что толку обсуждать это сейчас?

– Толку никакого, – согласилась она.

– Но мне одного никак не понять, – размышлял он, – может быть, у меня в голове какая-то неправильная картинка сложилась. Но я вот вижу, как сидишь ты себе в тот субботний вечер, в одиночку взвешиваешь все за и против, семь раз отмеряешь, и вдруг – раз, у тебя созрело готовое решение. Так спокойно, так хладнокровно, как будто…

Он вскинул руки.

– Я обдумывала этот шаг несколько месяцев, – отрезала она.

– И выдала ответ, как компьютер IBM.

После чего, подумал он, разговаривать, убеждать было уже бессмысленно. Все споры, обсуждения прекратились. Она приняла решение. Их брак оказался ошибкой, и теперь нужно было как-то делить общее имущество, постараться, чтобы в суде все прошло как можно проще и без лишних трат.

Он вспомнил, как они использовали общих друзей – это было противнее всего. Заезжали за ними во время рабочего дня, везли в суд, чтобы те в качестве свидетелей подыграли им в том фарсе, который он и она придумали. Жестокое было время.

– Телефон звонит, – сказала Пэт, сидевшая напротив него.

– Что? – очнулся он, только сейчас услышав звонок.

Звонят и звонят, даже сюда, ей домой.

– В самом деле, – сказал он, осматриваясь.

– Я возьму трубку.

Она скрылась в гостиной.

– Алло, – услышал он ее голос.

Он открыл холодильник и обследовал его содержимое: нераскупоренная бутылка джина «Гилбис» – отличная вещь, – дешевый вермут, пинта водки, куча разных вин. Его привлек готический шрифт на этикетке «Майвайна»[21], и он принялся разбирать немецкий текст.

На пороге кухни появилась Пэт.

– Это Тед Хейнз.

На негнущихся ногах он направился в гостиную.

– Хочет, чтобы я подошел?

– Хочет знать, здесь ли ты.

Она прикрывала трубку ладонью, но он-то знал, что такие трюки никогда не проходят – человек на другом конце провода все равно услышит, почувствует вибрацию бакелита, как глухие чувствуют звук костями черепа.

– Конечно, здесь, – сказал он.

– Он еле говорит от злости.

– Это, наверное, Посин ему доложил, – сказал он, держа в руке бутылку немецкого вина.

– Не сваливай все на Боба.

Джим подхватил трубку.

– И на меня не сваливай, – добавила она.

Прижав трубку к уху, он услышал резкий хриплый голос Хейнза.

– Джим, мне только что сюда, домой, позвонил человек по фамилии Шарпштайн и сказал, что они расторгают с нами договор и что если к ним когда-нибудь посмеет зайти наш коммерческий агент, они вышвырнут его на улицу и вызовут полицию.

– Шарпштайн, – отозвался он. – Это, видимо, их представитель или что-то в этом роде. А как его имя? Не Люк?

– Мне нужно встретиться с вами в ближайшие полчаса, желательно на станции. Но если не успеваете туда, я к вам приеду. Вы сейчас у Пэт, я тут недалеко. Если еще немного у нее задержитесь, я подъеду, разберемся.

У Джима спутались мысли, он с трудом понимал, что говорит ему Хейнз.

– Подъезжайте, раз надо, – сказал он.

– Позвоните Бобу Посину и попросите его тоже приехать, пусть поприсутствует. Это необязательно, но он лучше, чем я, знает все эти профсоюзные правила, у меня времени нет, чтобы все это запомнить. Дел поважнее хватает. Ну ладно. Оставайтесь там, увидимся минут через пятнадцать.

– До свидания, – ответил Джим.

Он не успел положить трубку, а в ней уже звучал сигнал «отбой». Проиграл по-детски, подумал он.

– Они слышали? – спросила Пэт. – У Люка слышали?

– Мне надо позвонить Бобу Посину, – сказал Джим.

Он потянулся за телефонным справочником.

– На обложке, – подсказала Пэт. – В уголке.

– Вон как! – взъярился он. – Чтоб всегда под рукой?

– Да, чтоб всегда под рукой.

– И зачем? – накинулся он на нее.

– Что за вопрос, «зачем»? О господи.

Она вышла из гостиной; хлопнула дверь, кажется, в ванной. Он помедлил и набрал номер Боба Посина. Еще не закончился первый гудок, как раздался голос Посина:

– Алло!

– Это я, Джим Брискин.

– А, ну что, нашел тебя Хейнз?

– Нашел.

– Искал он тебя, – Посин говорил как-то приглушенно, как будто его собственная злоба выдохлась, как будто, подумал Джим, после того как на сцене появился Хейнз, Боб Посин уступил ему место. – Слушай, ну и коленце ты сегодня выкинул.

– Скажи, а чего там у Люка зашевелились? – спросил Джим. – Они что, слушали?

– Представь себе, слушали. Минуточку. – Повисла долгая пауза. – Сигарету потушил. Ну, видимо, они собрались у радиоприемника. Наверное, никак им своей ахинеи не наслушаться. Как-то, в общем, так. Ну и хай он, должно быть, поднял. Я-то сам уже потом узнал. Он – в смысле Люк Шарпштайн – позвонил Хейнзу, а тот – мне, тебя искал. Ты уже тогда ушел со станции.

– Я у Пэт, – сказал Джим.

– Понятно. Вот, значит, как.

– Хейнз попросил меня позвонить тебе. Чтоб ты подъехал сюда. Он минут через пятнадцать будет.

– Зачем это я ему? Тазик небось подержать. Ну, когда голову отрубать будет.

– Пока, – отрезал Джим и повесил трубку. На этот раз первым прервал связь он.

Пэт вернулась из ванной. Она занималась волосами, укладывала их на ночь.

– Ты что, позвал его сюда? – Похоже, она немного отошла, голос был спокойнее. – Уже почти час ночи.

– Это не я придумал, – сказал он. – Хейнз тоже приедет. Оба приедут.

– Теперь послушай меня. Вот что ты должен им сказать. Я придумала, пока ты разговаривал.

– Опять сглаживаешь.

– Конечно, ты должен признаться в том, что остановился посреди рекламы – они это слышали, спорить не надо. Но вот почему ты сделал это – тебе пришло в голову, что многим ведущим, например Артуру Годфри[22] и Стиву Аллену[23], и прочим – удалось добиться успеха тем, что…

– Ладно, – сказал он. – Я так и скажу Шарпштайну, Хейнзу и Посину. Скажу, что хотел стать вторым Генри Морганом[24]. Помнишь его?

– Помню, – сказала она.

– Тяжко. Так и уносит в воспоминания.

– Генри Морган сейчас на телевидении, в «Шоу Гарри Мура»[25]. Каждую неделю.

– Да какая разница. – Джим пожал плечами. – Мне нечего им сказать. Нужно просто пережить, прости, что разборка будет тут, у тебя. Не я предложил.

Она постояла в раздумье. Потом вернулась в ванную и снова занялась волосами. Джим помнил этот еженощный ритуал. Металлические заколки, тряпочки, запах шампуня и лосьона для завивки, флакончики, ватные подушечки.

Стоя спиной к нему, она спросила:

– Можно задать тебе вопрос?

– Задавай, – ответил он.

Она методично работала руками, поднимая волосы, разделяя их, перебирая и укладывая.

– Хочешь, я брошу эту работу? Тебе было бы легче, если бы я ушла со станции?

– Теперь уж поздно.

– А я могла бы. – Она повернулась к нему. – Я много над этим раздумывала. Могла бы – чем бы это ни обернулось.

Ему нечего было ответить. Он сидел на диване и ждал Боба Посина с Хейнзом.

– Понимаешь, о чем я? – спросила она.

– Конечно, понимаю: ты хочешь замуж. Все ведь хотят. Но на этот раз ты уж не дай маху. Своди его к доктору Макинтошу, пусть обследуется.

Ничего отвратительнее и злее он придумать не мог.

– Я и так в нем уверена, – ответила Пэт.

4

Хейнз на несколько минут опередил Боба Посина. Это был маленький человечек довольно изящного телосложения, седой как лунь, с тонким, как будто целлулоидным, бескостным носом. Ему было за шестьдесят. На тыльных сторонах рук выступали синие надувшиеся вены. Его кожа была испещрена старческими пятнышками. Он вошел, пошаркивая, как и положено почтенному профессионалу.

– Добрый вечер, – поприветствовал Хейнз Патрицию.

Говорил он четко и выверенно. Джим представил себе проводника на Южной железной дороге, пожилого, непреклонного, с карманными часами и в начищенных до блеска черных узконосых туфлях.

– А где Боб? – спросила Пэт.

Ее голова как будто удлинилась, оттого что была обернута тяжелым мокрым полотенцем, спрятавшим волосы. Полотенце она поддерживала рукой.

– Машину ставит, – сказал Хейнз и обратился к Джиму: – Первым делом нам надо выяснить: вы хотите остаться на «КОИФ»? Или это вы так объявили нам о своем уходе?

– А что, у меня есть выбор? – смутился от неожиданного вопроса Джим.

– Вы хотите уйти со станции?

– Нет, – сказал он.

– А в чем же тогда дело? Лето? Мысленно уже на рыбалке в горах?

В дверь постучали, она отворилась, и на пороге показался Боб Посин.

– С парковкой тут беда, – сказал он, входя.

На нем была желтая спортивная рубашка-гавайка навыпуск и свободные лавсановые брюки. Волосы у него растрепались, вид был жалкий и загнанный.

– Ну что ж, с этим разобрались, – продолжал Хейнз. – По мне, ведущий вы очень даже неплохой. До сих пор на вас никто не жаловался.

– Я напишу заявление об уходе, – сказал Джим, – если хотите.

– Нет, мы не хотим, чтобы вы увольнялись, – ответил Хейнз.

Заложив руки за спину, он прошагал в угол комнаты и устремил взгляд на свисавшую с потолка штуковину.

– Что это? – Он с опаской дотронулся до нее. – Как это называется… мобиль? Никогда еще не видел, чтобы его делали из… это что? Яичная скорлупа?

– Вам правду сказать? – спросила Пэт.

– Вот это да! – восхитился Хейнз, тщательно осматривая мобиль. – Сами смастерили? Искусно, ничего не скажешь!

– Мне, наверное, пора идти спать. На станции надо быть к восьми утра. Извините.

Она направилась в спальню, но перед самой дверью задержалась.

– Ко мне у вас вопросов нет? – спросила она у мистера Хейнза.

– Нет, вроде нет. Спасибо. Постараемся говорить потише.

– Спокойной ночи, – попрощалась она и закрыла дверь спальни.

Тед Хейнз уселся на диван лицом к Брискину и Посину и сложил руки на коленях. Посин немного постоял и тоже сел. Джим последовал их примеру.

– Знаете, – начал Хейнз. – Я тут подумал, может быть, вам на телевидение пойти.

Он обращался к Джиму, говорил деликатно, как говорят джентльмены с юга.

– Никогда об этом не думали?

Джим покачал головой.

– Я слышал, одна сетевая телекомпания ищет ведущего музыкальных программ в районе Залива, хотят Дона Шервуда[26] затмить. Все то же самое – комментарий, рекламные паузы, интервью с певцами, артистами… Никаких записей, им нужно, чтобы это было живьем и талантливо. В разных передачах с людьми.

– Шервуда не превзойти, – резко ответил Джим.

Тема была исчерпана.

Хейнз почесал переносицу и сказал:

– А как насчет того, чтобы временно поработать где-нибудь в уединенном местечке, вдали от городской суеты и стрессов – там можно было бы, не торопясь, все спокойно обдумать, прийти в себя, разобраться, что к чему. Может, вам и понравилось бы. Просто мне тут на днях сказали, что одной станции в долине – то ли во Фресно, то ли в Диксоне, там где-то – требуется человек по совместительству.

– Значит, вы все-таки хотите, чтобы я ушел, – сказал Джим.

– Нет, я не хочу, чтобы вы уходили, просто мне хочется выяснить, что с вами происходит.

– Ничего.

– Тогда я предлагаю вот что, – сказал Хейнз. – Я временно отстраняю вас от должности – на месяц, без содержания, по согласованию с профсоюзом. По окончании этого срока вы приходите к нам и сообщаете, хотите ли вы и дальше работать на станции или с вас хватит, и мы расстаемся друзьями, после чего вы уже ищете себе работу по своему усмотрению.

– Меня устраивает, – сказал Джим.

– Прекрасно. Вы ведь в этом году еще не отгуляли отпуск? Тогда мы дадим вам чек на сумму, которую вы успели заработать в этом месяце до сегодняшнего дня, плюс отпускные. Так что это не очень ударит по вашему карману.

Джим кивнул.

– С завтрашнего дня, хорошо? – продолжил Хейнз. – Ваша смена ведь в два начинается? Я попрошу Флэннери выйти вместо вас. Ну, или Хаббла.

– Без разницы, – сказал Джим. – Любой из них с этим справится.

– Ну как вам такой план? – спросил Хейнз. – Согласны?

Джим пожал плечами:

– Почему бы и нет? Конечно, согласен. – Он нетвердым шагом прошел на кухню, чтобы налить себе выпить. – Вы что-нибудь будете?

– Поздно уж очень, – сказал Хейнз и вынул из кармана часы.

Джим достал из холодильника кубики льда.

– А знаете, из чего сделан этот мобиль? – обратился Хейнз к Посину.

Джим стоял один на кухне и пил. Было слышно, как в гостиной вещает Хейнз.

– В одном лишь можно быть уверенным: то, с помощью чего сегодня по телевидению рекламируют мыло, завтра будет дурно пахнуть. Наша индустрия безжалостна. Возьмите вот хоть того же Шервуда. Они дергают за ниточки, а он пляшет. Интересно, сам-то он знает об этом? Или считает, что ему удается обвести их вокруг пальца? Никто не будет ему платить, когда он перестанет приносить деньги. Это у него всего лишь новый метод продажи мыла.

– Новый метод, – повторил за ним Посин.

– При этом человек якобы остается независимым.

– Тенденция такая, – сказал Посин.

– Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по-настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности – вся наша индустрия.

– И не говорите, – раздался голос Посина.

– Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй-би-си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.

– Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», – возразил Посин.

– Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.

– Прагматики, – произнес Посин, а Джим в это время допил и налил еще.

– А что там с Брискином?

– Он на кухне, – ответил голос Посина.

– Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.

Заглянув на кухню, Посин спросил:

– Все хорошо?

– Вполне, – ответил Джим.

Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.

– По-моему, тридцать дней – нормальное решение, по всем статьям, – заявил Посин.

– Ты так считаешь? – отозвался Джим.

Хейнз сказал из гостиной:

– Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие-нибудь замечания, предложения?

Джим вернулся в гостиную.

– Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? – спросил он.

– Я стараюсь совсем его не слушать, – важно ответил Хейнз. – Бросил много лет назад.

Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.

– Тебя подвезти? – спросил его Посин.

– Не надо, – отказался Джим.

– Похоже, ты вот-вот сломаешься.

Джим стал закрывать за ними дверь.

– Эй, постой, – сказал Посин.

Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью – он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.

– Спокойной ночи, – сказал Джим.

Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.

– В чем дело?

– Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, – заявил Посин.

Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.

– Мне нехорошо что-то, я не пойду, – сказал Джим.

– Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак – с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…

– Пошел ты к черту, – сказал Джим, закрывая дверь.

Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.

– Послушай, – дрожащим голосом произнес Посин. – Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.

– Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?

Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:

– Вы идете или нет?

После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Он не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.

Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.

Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.

– Ой, – испугалась она, увидев его.

– Они ушли, а я остался, – сказал он.

– Я думала, вы все ушли.

– Меня отстраняют на месяц. Без содержания.

Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.

– Когда тебя отстраняют?

– С сегодняшнего дня.

– Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.

Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.

– Замечательно, – сказал он. И вдруг прибавил: – Я сдаюсь.

Она пошла за сигаретой.

– Поезжай домой, ложись спать.

Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной – кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.

– Или останешься?

– Нет, – сказал он. – Поеду.

Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.

– Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.

– Ничем я не хочу заниматься.

– Захочешь.

Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.

– Ты счастливчик, Джим.

– Потому что он не уволил меня?

Она вздохнула и вышла из кухни.

– Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.

Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.

– Ну и денек, – сказала она.

Он вошел и сел рядом с ней.

– А как насчет того, чтобы пожениться снова? – спросил он.

– В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?

– Я, может быть, в хижину поеду, – сказал он.

– В какую хижину?

– В твою. На Русской реке.

– Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.

– Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?

– Завещал, – сказала она с закрытыми глазами.

– Жаль, – сказал он, вспоминая домик – белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.

– Так ты хочешь уехать? За город куда-нибудь?

– Можно было бы, – ответил он.

– Извини, что я ее продала.

Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.

– За сколько сдаете? – спросил он.

– Шестьдесят долларов в месяц. Летом.

Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью – торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон-Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине[27], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд»[28]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.

– Шестьдесят баксов, – повторил он.

Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.

– Это вы, – узнал он ее.

– Да. Мы раньше с братом туда ездили.

Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.

Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.

– Машина у вас есть?

Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.

– Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.

Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан-Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.

– Люблю морепродукты, – сказала она. – У нас всегда была какая-нибудь рыба. В Болинасе – молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан-Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу – чтобы не свалиться с дороги.

Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И еще он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.

К двум часам они добрались до Русской реки. До этого они успели по дороге заправиться на бензоколонке и посидеть в придорожной закусочной, в доме из красного дерева с неоновой вывеской, где музыкальный автомат играл «Frenesi»[29]. Диванчики за столиками были забиты школьниками в белых хлопковых рубашках и шортах, поедавшими гамбургеры и пьющими кока-колу. Стоял жуткий гвалт. Они с Пэт пропустили по паре рюмок. Обоим было хорошо. Доехав до Гернвиля, что на Русской реке, они остановились в другой закусочной, тоже из красного дерева и с неоновой вывеской, и выпили еще. До хижины они добрались только к половине четвертого, и оба были уже сильно навеселе.

Домик весь зарос сорняками и ежевикой. Одно из задних окон было разбито. Не так давно поднимавшаяся вода покрыла пол гостиной слоем ила. Сломанное крыльцо просело. Перил, на которые она опиралась на фотоснимке, не было. Дверь пришлось взломать – петли и замок заржавели, – и перед ними предстали разрушенные мышами и сусликами диван, матрасы и стулья. Успели тут побывать и воры – трубы от плиты были украдены. Электричество отключили, газа почти не оставалось.

– Господи, – вздохнула Патриция, выйдя на улицу и устремив взгляд на другую сторону реки. – Извините.

– За два-три дня можно все поправить, – сказал он.

– Правда? Картина ужасная.

Она бросила в воду камешек. На другом берегу плескались в воде дети, казавшиеся отсюда крошечными. На пляже загорали. Предвечерний воздух был горяч и сух. Рядом шелестели на ветру кусты.

– Хорошо здесь, – сказал Джим.

Он разыскал лопату и убрал ил и мусор. При раскрытых окнах и дверях домик быстро проветрился. Пэт, орудуя толстой иголкой с ниткой, заштопала на скорую руку матрасы.

– Но что делать с плитой? Вы же не сможете ничего приготовить. Труб ведь нет, – беспокоилась она.

Его это уже не волновало. Теперь его волновала она.

– Трубы, наверное, можно будет найти, – сказал он. – Да и стекло для окон.

– Ну, как знаете.

На закате дня они пошли пешком в Гернвиль, поужинали там в ресторане, а потом просто сидели и пили пиво. К девяти часам уже ни он, ни она не могли сесть за руль, чтобы ехать обратно, в Сан-Франциско.

– Хорошо-то как, – сказал он, когда они вышли из ресторана.

По улицам разгуливала молодежь, подростки с ветерком проносились мимо в старых автомобилях, переделанных под гоночные. Ночной воздух ласкал кожу. Слева переливалась светом река. Казалось, она стоит на месте. Где-то в округе Сонома ее перегородили плотиной.

Пэт безмятежно брела рядом с ним.

– Мне здесь нравится.

Она успела переодеться в джинсы и, закатав их до колен, намочить свои гладкие, легкие ноги в реке. Она шла босиком.

– Не больно по камням идти? – спросил он.

– Здесь все босиком ходят, – ответила она.

И споткнулась, а он подхватил ее.

– Осторожней, – сказала она.

– А что?

Он оставил ее руку в своей.

– Кажется, я напилась.

– Мне тоже так кажется, – подтвердил он. – Кажется, мы оба напились.

Лежа на кровати с закрытыми глазами, Пэт спросила:

– Мы ведь тогда остались там на ночь? А свет уже был?

– Нет, – вспомнил он. – Все еще где-то коротило.

Проводку он починил на следующий день.

– Мы занимались любовью в ту ночь?

– Еще как занимались, – сказал он.

Она, чуть приподнявшись, потянулась за сигаретой.

– Куда же все это ушло?

– Ты виновата. И я виноват.

– Никто не виноват, – прошептала она.

Он взял у нее сигарету, которая, еще немного, и выпала бы у нее из пальцев на одеяло.

– Спасибо, – сказала она.

– А помнишь эту забегаловку в Тендерлойне[30]? – вспомнил он.

– Где мы ели стоя? – подхватила она. – Потому что у них не было ни стульев, ни табуреток? Только стойка. Там еще портовые грузчики обедали – со складов и доков.

Она смолкла.

Ему вспомнились разные места, где они бывали. Магазинчик старых пластинок на Эдди-стрит, где старик-продавец суетливо разыскивал нужные альбомы, перезабыв, где у него что лежит, но при этом назубок зная сами записи. И те вечера, когда они, зажав в руках билеты на стоячие места, наперегонки с другими взбегали этаж за этажом вверх по лестнице оперного театра «Памяти войны», чтобы первыми добраться до перил.

И тот день, когда они привезли фейерверки для детей. Это было незаконно. Они купили их в Сан-Хосе. Потом ехали ранним утром по улицам Сан-Франциско в машине, полной огненных хлопушек – колес, фонтанов, вишневых бомб – и раздавали их встречным детям. Все кончилось полицейским участком.

– Да, мы тогда им попались, – сказал он.

– Кому – им?

– Полиции. За петарды.

– Ах, да, – вспомнила она.

Он наклонился и поцеловал ее. Она не сопротивлялась – чуть повернулась к нему, подтянув колени и спрятав голову между рук. Ее волосы рассыпались на плечи, и он мягко убрал их с ее лица, с глаз.

– Может быть, я останусь, – сказал он. – Можно?

Помолчав, она согласилась:

– Хорошо.

– Я люблю тебя, – произнес он.

Он приподнял ее. Она не противилась, но и не проявляла никаких признаков жизни, как будто спала крепким сном.

– Ты это знаешь? – спросил он.

– Да, – прошептала она.

– Но я для тебя не пара.

– Да.

– А кто пара?

Она не ответила. Ее волосы слегка касались его запястья. Он снова поцеловал ее. Ее губы подались, и он ощутил ее зубы – крепкие, разжатые, и ее дыхание.

– Нет, – выдохнула она, – давай лучше не будем.

Она стала высвобождаться.

– Прости. Я хотела бы. Но давай просто поспим… Тебе, наверное, лучше лечь поверх простыни. Чтобы не… Так будет проще. Хорошо?

– Как хочешь.

Она открыла глаза.

– Да я-то не этого хочу. Я бы хотела… Да, наверное, можно и… Нет, не нужно. Давай, ложись, будем спать. Тебе-то завтра не вставать рано утром, а мне – в полседьмого.

Он обошел ее квартиру, выключил обогреватель и свет и удостоверился, что дверь заперта. Когда он вернулся в спальню, Пэт сонно стояла у кровати с халатом в руках. Он взял у нее халат и повесил в шкаф.

– У тебя серьезно это с Посином? – спросил он.

Она покачала головой, не ответив. Она уже лежала в постели, подоткнув под себя одеяло. На ней была какая-то ночная рубашка, но он не успел ее разглядеть. Во всяком случае, он ее не узнал. Что-то новое. Купленное после того, как она ушла от него.

Он лег поверх простыни, отделенный от Пэт тканью. Она прикоснулась к нему руками, тронула пальцами его волосы.

– Хорошо, – сказала она, засыпая, уносясь от него.

Контуры ее тела едва вырисовывались под простыней, ему было не добраться до нее. Она была недоступна. Он попробовал обнять ее, но в руках оказалась лишь ткань, один хлопок, сияющий белизной, совершенно чистый, неодушевленный. Она отвернулась от него. Вот и все.

5

Нет счастья в Городе туманов.

На днях вечером диск-джок Джим Брискин, что крутит музыку на все вкусы на радиостанции (помните о таких, вы, телеманы?) «КОИФ», отколол номер, когда читал рекламу Полоумного Люка (фу три раза, ух и бред) в аккурат промеж Бетховеном и Брамсом.

Сперва Брискин объявил: «У Полоумного Люка вы купите отличную машину». Против чего Полоумный Люк не возражал. А потом возьми да и скажи: «Хватит уже ЭТОЙ рекламы». Против чего, черт возьми, не возражали почти все остальные в городе. Так что конец рекламе Полоумного Люка на «КОИФ», потому что, если не слушали вы, так спонсор слушал.

Но вот беднягу Джима пока отстранили. Лишили зарплаты за месяц.

Увы, нет правды этом мире.

От Людвига Гриммельмана, окопавшегося в своей крепости-чердаке, не ускользнуло, что троица подходит к его дому. Близился вечер ясного, жаркого дня. Сияющий тротуар подчеркивал силуэты.

Предводительствовал Ферд Хайнке, в своем сказочном костюме – мешковатых штанах и свитере. На нем были очки, а под мышкой он нес папку, набитую учебниками и книжками из библиотеки, и, конечно же, несколько последних номеров своего научно-фантастического журнала «Фантасмагория». За Фердом шел Джо Мантила, а за ним – Арт Эмманьюэл.

Чердак, где обитал Людвиг Гриммельман, когда-то служил залом для профсоюзных собраний. Это было большое голое помещение с кухонной плитой в одном конце. Из маленькой ванной можно было выйти на заднюю лестницу. Дом находился в «Дыре Хейс», трущобном районе Сан-Франциско, средоточии винных магазинов и старых некрашеных домов с меблированными комнатами. Под чердаком Гриммельмана располагались клетушки, которые теперь использовались под склады «Мексиканских и американских продуктов Родригеса» – бакалейного магазина на первом этаже. Через улицу ютилась католическая церковка.

Трое парней устало тащились по улице.

– Пойдем кока-колы купим, – предложил Джо Мантила.

– Не надо, – возразил Ферд, – у нас важное дело.

– Мы должны сообщить ему, – согласился с ним Арт Эмманьюэл.

Они плелись гуськом вдоль бакалейного магазина по тропинке из салатных листьев и сломанных ящиков из-под апельсинов. Тут и там, поклевывая отбросы, гордо вышагивали куры. На веранде одного из дальних домов сидела, покачиваясь, старая мексиканка. Ватага оравших изо всех сил мальчишек – негров и мексиканцев – гоняла по улице пивную банку.

У лестницы Ферд Хайнке остановился.

– Хотя он наверняка уже и сам знает.

– Пошли, – поторопил их Арт Эмманьюэл.

Но и ему было не по себе. Конечно же, Гриммельман сейчас пялится на них со своего чердака. Арт чувствовал тяжелый взгляд острых глазок этого волосатого сыча, который стоит там в черной шерстяной шинели, вэдэвэшных ботинках и дешевой хлопковой майке навыпуск.

– Ладно. – Ферд двинулся вверх по ступенькам.

Наверху приоткрылась металлическая дверь, поставленная Гриммельманом на случай взлома, и когда троица добралась до нее, хозяин встретил гостей пристальным взглядом, ухмыляясь, пританцовывая, потирая руки и отступая, чтобы впустить их.

При свете дня он выглядел взъерошенным и помятым. Он никого не ждал – стоял в носках, без ботинок. Ему было лет двадцать пять. Родился он в Польше, недалеко от немецкой границы. Его круглое славянское лицо было испачкано пятном похожей на подпаленный птенячий пух бороды, спрятавшей щеки и шею. Волосы его уже успели поредеть, еще несколько лет – и он будет лысым. Арт, который вступил в спертый воздух этого отшельничьего жилища вслед за Фердом, уловил знакомый запах долго не стиранной одежды Гриммельмана. Тот и жил, и трудился здесь над своими картами и революционными замыслами, облекал в слова свои грандиозные теории. Летом, когда деньги были потрачены, он принимался вкалывать как проклятый на консервных заводах – днем и ночью, без продыху, чтобы на заработанное жить оставшуюся часть года.

В продолговатой комнате тут и там валялись книги и бумаги. У стены стоял продавленный диван, на котором Гриммельман спал ночами, не снимая шинели. По стенам было развешано оружие – армейские пистолеты, гранаты, пара мечей, скотчем были приклеены репродукции с изображениями линкоров времен Первой мировой. На столах высились груды всякой всячины. Никто, в общем-то, не знал, к чему готовится Гриммельман – границы его планов терялись в бесконечности.

– Тут случилось кое-что, – сообщил Джо, усаживаясь на диван.

Гриммельман скользнул по нему взглядом, усмехнулся и вопросительно посмотрел на Арта.

– Об этом в «Кроникл» написали, – сказал Арт. – Знаешь Джима Брискина, ну, «Клуб семнадцать» ведет по радио. Так вот, его уволили.

– Отстранили его, – поправил Ферд. – На месяц.

У Гриммельмана засверкали глаза.

– Вон чего! – Он широкими шагами подошел к металлической двери и закрыл ее на засов. – И за что же?

– Не так рекламу прочитал, – сказал Арт. – Ну, про подержанные автомобили, знаешь?

Гриммельман в волнении ринулся к карте Сан-Франциско чуть не во всю стену. На ней его каракулями было отмечено все, что заслуживало в городе внимания. Он постоял у карты, освежая в памяти записи и знаки, относившиеся к Ван-Несс-авеню и магазинам подержанных автомобилей.

– О каком именно магазине идет речь?

– Полоумного Люка, – сказал Арт. – Где Нэт работал.

Гриммельман воткнул в карту булавку.

– Когда это произошло?

– Позавчера вечером, – ответил Ферд.

Гриммельман не на шутку разволновался.

– А из вас кто-нибудь слышал, как это было?

– Нет, – сказал Арт. – Тогда уже классическую музыку передавали. После «Клуба 17».

Гриммельман не отходил от карты.

– Это важное событие.

Он достал авторучку и наскоро дописал что-то в блокноте, висевшем рядом с картой. Затем выудил из картотеки несколько листков и открыл тяжелую коробку.

– Это может привести к целому ряду возможных последствий.

– Например? – спросил Арт, как всегда, захваченный энергией, излучаемой воображением Гриммельмана.

Каким пресным был бы мир без этого человека: благодаря его чутью к тайным силам, обладавшим мистической властью, и его упорству даже самые обыденные происшествия вспыхивали лихорадочным жаром. А такое событие, как исчезновение из эфира привычного голоса Джима Брискина, что само по себе уже было из ряда вон, в трактовке Гриммельмана обещало много неожиданных поворотов. Стоя лицом к карте, он читал знаки, скрытые от непосвященных.

– Во-первых, может быть, ему приказали запороть эту рекламу, – объявил Гриммельман. – Такой вариант не исключен.

– Да ну, чушь, – возразил Джо Мантила.

Гриммельман смерил его взглядом.

– Это маловероятно. Но возможно. А как он напортачил?

– Сказал, что надоело ему это до чертиков, – сказал Арт. – Хрен, говорит, с ним. Ну, и не закончил, оборвал рекламу на полуслове.

– Понятно, – кивнул Гриммельман.

– С тех пор его больше не слышали, – добавил Ферд Хайнке. – Ни вчера, ни сегодня. А потом вот эта статейка в «Кроникл» появилась.

Расстегнув молнию папки, он показал Гриммельману газетную заметку.

– Оставишь мне? – попросил Гриммельман.

Он вклеил вырезку в особый альбом и пригладил ее кулаком.

– Обидно, конечно, – вздохнул Арт. – Теперь «Клуб 17» какой-то тип ведет – полная лажа. Ставит музыку – и все, от себя слова не скажет.

– Думаешь, пора? – спросил вдруг Джо Мантила.

– Может быть, – сказал Гриммельман.

– Пора, – повторил Арт.

Среди единомышленников, собравшихся вокруг Гриммельмана, понятие «пора» занимало центральное место. На Арта накатило волной предвкушение, в его душе вскипела буря чувств. Не остались равнодушными и другие. Ради этой самой «поры» и существовала вся Организация. Их вылазки подчинялись непостижимой для простых смертных последовательности правильно вычисленных моментов, сочетаний небесных тел. Крестьянская хитрость, замешанная на крестьянском же суеверии, связывала Гриммельмана со звездами. Планы его были грандиозны, как космос, и космосом определялись. Гриммельман всегда и во всем искал знаков, которые должны были показать, что наконец пришел тот самый момент, тот миг, когда отпадают все сомнения в том, что можно действовать и добиться успеха.

– Организации пора приступать к действиям, – решительно заявил увлеченный идеей Ферд.

Все они сразу представили себе ритуал выступления: вот они выводят из укрытия массивную машину, тщательно перебирают двигатель и электронное управление, чтобы исключить малейшие неполадки. Проверяют оружие.

Но Гриммельман колебался.

– «Хорьх»[31] слишком долго стоял на приколе. – Он сверился с графиками. – Три месяца.

– Ну и правильно, – воскликнул Джо, – вот и пора! Целых три месяца!

– Нужно действовать, – так же нетерпеливо подхватил Арт.

– Спешка к хорошему не приводит, – возразил Гриммельман.

– Да ну тебя с твоими графиками, – с досадой сказал Джо Мантила.

– В субботу вечером «Бактрийцы»[32] устраивают танцульки у Брэттона, – сообщил Арт. «Бактрийцы» представляли собой клуб состоятельной молодежи с Ноб-Хилла[33]. Возглавлял клуб Билл Брэттон, сын богатого адвоката с Монтгомери-стрит. – А потом кое-кто из них, наверное, зависнет в «Старой перечнице».

– Их сорок человек, – сказал Ферд. – А нас всего одиннадцать. Если их много припрется, нам хана.

– Сделаем, как в прошлый раз, – сказал Джо. – Припаркуемся где-нибудь с краю, выманим кого-нибудь из них на машине. Как тогда.

– Как бы то ни было, можно поехать и запустить «Хорьх», – подытожил Гриммельман, продолжая обдумывать свои планы.

Для Арта эти слова прозвучали как музыка. Запуск принадлежавшего Организации автомобиля с дистанционным управлением, оборудованного громкоговорителями и антеннами, с потрясающим восьмицилиндровым рядным двигателем! Он представил себе, как «Хорьх» катит по Девяносто девятому шоссе с выключенными фарами и бесшумно ускользает из-под носа у врага, а они едут себе сзади, направляя его – и вот в кювете валяется перевернутый остов «Форда-56».

На стене чердачной комнаты висели трофеи – то, что бросили побежденные. Не было случая, чтобы «Хорьху» не удалось уйти. Гриммельман вел себя осторожно, каждая операция скрупулезно планировалась.

Гриммельман показал на релейную плату с проводкой, лампами и усилительными схемами на одном из рабочих столов. Рядом лежал паяльник – Гриммельман сейчас работал над этой частью системы автомобиля.

– Надо закончить ее. А то «Хорьх» будет немым.

«Хорьху» нельзя было быть немым. Насмешливые возгласы, усиленные и искаженные, были гвоздем программы. Без них удаляющийся на высокой скорости «Хорьх» не сможет заявить о себе, пророкотать о том, кто и что он такое.

– Знаешь, а Рейчел скоро рожает, – ни с того ни с сего сообщил вдруг Ферд Хайнке и бросил извиняющийся взгляд на Арта. – Рейчел, жена его.

Гриммельмана, сидевшего за рабочим столом, передернуло. Он, не отрываясь, изучал свои записи. Девка липкая, подумал он. Чужачка. Ему стало страшно.

Когда она ступала своей медленной тяжелой женской походкой, от нее пахло мятой – мятой и мылом. Ее взгляд был устремлен на него, она оценивала его, видела, судила, она отвергла его. Отвергла их всех со всеми их задумками.

В комнате повисла тишина. Все поникли. Среди них прошла женщина, и их энтузиазма как не бывало.

Ферд Хайнке возился на диване со своими учебниками и журналами. Джо Мантила уставился в пол. Арт Эмманьюэл, засунув руки в карманы, прошелся до входной двери. Воцарилась гнетущая атмосфера. Сквозь запертую металлическую дверь слабым шелестом травы доносилось, как негритянские и мексиканские дети играют своей жестянкой.

В пять часов вечера ветер гнал по Ван-Несс-авеню клочки бумаги, раскидывал у дверей каждого магазина сор, белевший в лучах заходившего солнца.

В автомагазине Нэта продавались старые, довоенные автомобили. На стене соседней булочной было намалевано: «РАБОЧИЕ МАШИНЫ ДЛЯ РАБОЧИХ ЛЮДЕЙ».

На четвертом автомобиле, «Додже» 1939 года, Нэт Эмманьюэл, открыв капот, подсоединял зарядное устройство. Это был его магазин. На Нэте была полотняная куртка и рыжевато-коричневые свободные брюки. Он обнаружил, что аккумуляторный провод на этом автомобиле проржавел и его нужно заменить. В конце дня он осматривал машины – и о каждой из них узнавал худшее: шины оседали, элементы аккумуляторов не работали, из задних коренных подшипников вытекало масло.

Он с остановками, пережидая машины, перебежал Ван-Несс-авеню. На другой стороне улицы находилась мастерская Германа «Восстановление карбюраторов». Вход загораживали ожидавшие своей очереди автомобили. В глубине помещения, у верстака, копался в нутре «Паккарда» Герман, пытаясь отрегулировать тормоза. Нэт принялся рыться в куче сваленных на верстак деталей, выуживая из нее и отбрасывая клапаны, прокладки, старые вентиляторные ремни.

– У тебя случайно не завалялся где-нибудь провод аккумуляторный от довоенного «Доджа»? – спросил он.

– Послушай меня, – сказал Герман. Он вылез из машины и вытирал лицо и руки, испачканные смазкой. – Ты в бога веришь?

– Нет, – ответил Нэт, осматривая диск сцепления и прикидывая, нельзя ли его пристроить на одну из своих машин.

– Но ты согласен, что красить по ржавчине, это – грех?

– Конечно.

– Краска же через неделю отвалится. А продавцы бэушных машин так делают, – Герман кивнул на «Паккард». – Знаешь, чей это?

– Люка.

– Люк красит по ржавчине. Вмятины замазкой заделывает.

– Я у него раньше работал, – сказал Нэт. – Так как насчет провода?

– Ну и как тебе Люк?

– Да мне все равно.

Нэт уже очень давно работал на рынке подержанных автомобилей, и его не волновало, красит кто-то по ржавчине или нет. Он и сам этим, бывало, грешил. Наклонившись, он поднял комплект старых свечей зажигания.

– Можно взять?

– Задаром? Или все-таки заплатишь? Пятьдесят центов – устроит? И бери что хочешь.

Нэт только принялся регулировать зазоры свечей, как в мастерскую вошел Люк Шарпштайн – посмотреть, как обстоят дела с «Паккардом». На нем была его дежурная соломенная шляпа, темно-бордовая рубашка и свободные фланелевые штаны.

– Здорово, дружище, – добродушно поприветствовал он Нэта. – Как делишки?

– Нормально, – сухо ответил Нэт.

– Идет торговля? – спросил Люк, ковыряя зубочисткой в белых как мел зубах.

– На месте стоит.

– Парочка «Линкольнов» не нужна? Сорокдевятки, в отличном состоянии. Задешево отдам. Для меня староваты. Могу даже махнуться на пару «шевролеток».

– Да у меня рухлядь одна, – сказал Нэт. – Вы же знаете. Не бизнес, а черт знает что.

А произошло это и с ним, и со всеми мелкими торговцами по вине Люка, с его действенными методами продаж.

Люк обнажил в улыбке вставные зубы.

– Могу взять несколько сорок первых «шевролеток» на площадку со старьем.

– А у вас случайно «Виллисов-оверлендов» не завалялось? Я бы взял, – мрачно пошутил Нэт.

Люк ответил ему со всей серьезностью:

– Ну, есть у меня один «Виллис-универсал». Пятьдесят первый. Темно-зеленый.

– Не, не пойдет.

– Готов ваш «Паккард», – сказал Герман Люку из-за станка для притирки клапанов. – Тормоза в ажуре.

Нэт Эмманьюэл вышел с отрегулированными свечами из мастерской и, снова перейдя Ван-Несс-авеню, направился к участку, на котором стояли его автомобили. Какой-то цветной постукивал ногой по колесам сорокового «Форда»-купе. Нэт кивнул ему. В тесной конторе, построенной им самим из базальтовых блоков, сидел его младший брат Арт и рассматривал настенный календарь с голой девицей.

– Привет, – поздоровался он с Нэтом, притащившим коробку со свечами. – С каких пор это у тебя висит?

– Где-то с месяц.

– Слушай, не дашь машину на пару дней? – спросил Арт. – Мы тут хотели, ну, прокатиться, в Санта-Круз, может быть.

– Нечего на календарь пялиться, – Нэт почти всерьез прикрыл фотографию рукой. – Ты ведь женатый человек.

– Женатый, – согласился Арт. – Так как насчет «Доджа»?

– Там аккумуляторный провод надо заменить.

Арт, засунув руки в задние карманы джинсов, вышел вслед за братом из конторы на стоянку автомобилей.

– Всего на пару дней, на выходные, скорее всего. Хочу ее на пляж вывезти.

– Как там Рейчел?

– Нормально.

– А чего ей на пляже делать?

– Ребенок у нее будет. – Арт теребил антенну на одной из машин и старался не смотреть брату в глаза.

– Что-что? – громко спросил Нэт? – Когда?

– В январе, наверное.

– И на какие шиши вы собираетесь поднимать ребенка?

– Да нормально все будет, – Арт потер асфальт носком ботинка.

– Тебе восемнадцать лет. – Нэт заговорил на высоких нотах. Когда он сердился, голос у него становился громким и злым – Арт помнил это с детских лет. – Да ты птенец желторотый, жизни ни на вот столько не видел. Думаешь, протянете на пятьдесят баксов в месяц? Или – Господи ты боже мой – надеешься, что она сможет и дальше работать?

Оба смолкли, у обоих перехватило дыхание. Вокруг них, казалось, сгустилась непроходимая мгла безнадежности. Нэт думал о своем магазине подержанных авто, этом кладбище машин. Прибыли у него не было никакой, вот-вот придется бросить это дело. А тут еще братишка с женой и малым ребенком! От горькой обиды и возмущения он совсем обессилел. Рейчел ему никогда не нравилась, он не хотел, чтобы Арт женился на ней. Вот и подтвердилось, что хотела дитем его к себе привязать.

– Так тебе и надо, – сказал он.

– Да ты что, это же, наоборот, здорово, – воскликнул Арт.

– Здорово? – недоверчиво отозвался Нэт. – Лучше в Заливе его утопите.

– Да, здорово, – повторил Арт.

Он не понимал брата, ему были отвратительны его злоба и жестокость.

– Да ты ненормальный, – сказал Арт. – Разве можно так говорить? Свихнулся тут на своих старых тачках.

– Нет, это не я ненормальный, – свирепо ответил Нэт. – А как насчет твоего дружбана Гриммельмана с его бомбами и картами? Ненормальный – тот, кто собирается взорвать мэрию и полицию.

– Да не собираются они ничего взрывать. К этому приведет естественный ход событий.

– Повзрослеть пора бы уже, – раздраженно и удрученно сказал Нэт.

Все, он умывает руки. Ну его к черту с его Рейчел. У него и без них забот хватает.

– Не жди, что о тебе кто-то будет заботиться. Тут уж пан или пропал. Хочешь выплыть – придется барахтаться, – Нэт взъярился пуще прежнего. – Ты знаешь, как наша страна создавалась? Бездельниками, что ли, которые весь день баклуши били?

– Слушай, я что, преступление какое совершил? – пробормотал Арт.

– Всего пару лет назад я пахал на этого фокусника Люка. Теперь у меня свой магазин. В нашей стране этого можно добиться – ты можешь быть сам себе хозяином и ничего ни у кого не выпрашивать. Будешь работать как следует, тогда и свой бизнес будет, понял?

– Не нужен мне никакой бизнес, – сказал Арт.

– А чего же тебе нужно?

Арт долго молчал, потом сказал:

– Мне нужно, чтобы меня в армию не забрали.

Нэт уставился на него, оцепенев от ярости.

– Послушай, ты, слабак, да если бы мы в свое время не разобрались с япошками на другом конце земли, ишачил бы ты сейчас на узкоглазых да зубрил в школе язык японский, а не болтался тут где попало.

– Ладно, – примирительным тоном сказал Арт. Ему стало стыдно. – Не надо так волноваться. Извини.

– В армии послужить тебе бы как раз очень даже на пользу пошло, – наставлял его Нэт. – Сразу после школы надо было идти, всех после выпуска тут же служить отправлять надо.

А не жениться им разрешать, добавил он про себя.

Он повернулся к «Доджу», чтобы снять неисправный провод.

В своей квартирке в подвальном этаже деревянного дома в Филлморе усталая Рейчел под звуки радио чистила над раковиной на кухне картошку. С восьми утра до полудня она работала в офисе авиакомпании. Фирма была одно название – всего четыре самолета, но в ней работали славные ребята – бывшие военные, они подшучивали над Рейчел, угощали ее кофе, а теперь, когда она забеременела, больше к ней не приставали.

Она протянула руку, чтобы взять сигарету из пепельницы на столе. По радио передавали Стэна Гетца[34]. Эту программу, «Клуб 17», она слушала каждый день. Только сегодня почему-то не было Джима Брискина. Новый ведущий не понравился ей, он нес какую-то околесицу.

Из-за окна с Филлмор-стрит доносились крики и ругань проходившей мимо мужской компании. Просигналил автомобиль. Позвякивал светофор. Внутри у нее было пусто. Куда ушел из ее дома этот непринужденный голос? Он всегда успокаивал, ему ничего не было нужно от нее. Она выросла в семье, где вечно бранились и ссорились. Каждый чего-то требовал, она постоянно ждала, что кто-нибудь больно ударит ее. Джим Брискин ничего не просил у нее. Что же будет дальше? Что заменит ей голос Джима?

Открылась входная дверь, и Рейчел сказала:

– Обед готов.

– Привет, – Арт закрыл дверь за собой и Фердом Хайнке и втянул в себя теплый запах еды.

Выкладывая на стол серебряные ложки и вилки, Рейчел спросила:

– Ну что, сказал ему?

– Сказал, – ответил Арт.

Она подошла и поцеловала мужа, обхватив его за шею тонкими холодными руками, еще слегка влажными после мытья посуды. Потом вернулась к столу и принялась неторопливо и заботливо расставлять тарелки и чашки. Сервиз был одним из немногочисленных свадебных подарков, они получили его от двоюродной бабушки Арта.

Ферд смущенно поздравил ее с будущим малышом.

– Спасибо, – сказала она.

Заметив, что она в подавленном настроении, Арт спросил:

– Что-то случилось?

– Да я тут слушала «Клуб 17». Джим Брискин больше его не ведет. Вместо него был новый человек.

– Об этом в газете писали, – сказал Арт. – Его месяц не будет – потому что рекламу читать не захотел. Отстранили на время.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Покажи.

– Газета у Гриммельмана.

Помолчав, Рейчел обратилась к Ферду Хайнке:

– Садись с нами обедать.

– Мне домой нужно, – попятился он к двери. – Мать меня к половине седьмого ждет.

Арт достал из холодильника квартовую бутылку пива и налил себе стакан.

– Оставайся, – сказал он. – По макету журнала пройдемся.

– Правда, не уходи, – поддержала его Рейчел.

Эти четыре месяца после женитьбы они мало с кем общались.

6

После полудня зазвонил телефон. Джим Брискин поднял трубку и услышал тихий высокий женский голос:

– Мистер Брискин?

– Да.

Джим не узнал, кто это.

Он присел на подлокотник дивана, стараясь не раздавить кипу принесенных с радиостанции пластинок, которые должен был когда-нибудь наконец вернуть.

– С кем я говорю?

– Вы не узнали?

– Нет, – сказал он.

– Может быть, вы меня не помните. Мы виделись на днях у радиостанции. Я жена Арта Эмманьюэла.

– А, конечно, помню. – Джим рад был снова услышать ее голос. – Просто по телефону не узнал.

– У вас есть секундочка?

– Вот уж этого теперь у меня хватает, – сказал он. – Как у тебя дела, Рейчел?

– Да в общем ничего. Ужасно, конечно, что вы больше не ведете «Клуб 17». Арт прочитал об этом в газете. Он мне пересказал, газету, правда, не принес. Вы вернетесь?

– Может быть, – сказал он. – Еще не решил. В конце месяца видно будет.

– Этот новый ведущий, как его там, он просто никакой.

– Чем ты занимаешься? – спросил он.

– Да так, ничем особенным. – Она помолчала. – Я тут подумала, мы оба подумали – приходите к нам как-нибудь поужинать.

– С удовольствием, – сказал он.

Ему было приятно.

– Приходите сегодня. – По телефону она говорила правильно, тщательно подбирая слова, приглашение прозвучало официально.

– Отлично, – ответил он. – Во сколько?

– Ну, давайте к семи. Ужин будет не ахти какой, ничего особенного не ждите.

– Уверен, ужин будет отличный.

– А вдруг нет? – все так же серьезно спросила она.

– Тогда мне просто приятно будет снова увидеться с вами обоими.

Он повторил адрес, который она назвала. Она попрощалась, и он повесил трубку.

Он повеселел. Побрился, принял душ и надел чистые свободные брюки. Было два часа дня. Нужно было чем-то заполнить пять часов, остававшиеся до ужина с Эмманьюэлами. С каждым часом хорошее настроение улетучивалось. Время, подумал он. Оно убьет его когда-нибудь.

Он сел в машину и поехал в сторону Пресидио[35]. На душе опять скребли кошки. Он задумался о Пэт, и это было ошибкой. Подобных мыслей ему нужно было избегать.

Полчаса он ехал куда глаза глядят, потом свернул к Филлмор-стрит.

В барах и магазинах кипела жизнь, и, глядя на них, Джим снова немного приободрился. Поставив машину на стоянку и заперев двери, он пошел по тротуару, разыскивая нужный адрес.

Их дом, огромный и обветшалый, стоял поодаль от тротуара, между рекламным щитом и магазином скобяных товаров. Джим с трудом открыл неповоротливую ржавую калитку в проволочном заборе. Она со стоном закрылась за ним.

По бетонной дорожке он прошел к боковой стороне дома. Ступеньки спускались к деревянной двери отдельной квартиры в подвальном этаже. Он постучал. Никто не ответил. Он постучал снова, подождал, постучал еще. Их не было дома. Сам виноват. Нелепая была, конечно, затея – куда его понесло?

Почувствовав острое разочарование, он пошел обратно. Куда теперь?

На широких ступеньках парадного крыльца здания сидели, развалившись, три подростка. Они молча наблюдали, как он стучался в подвал к Эмманьюэлам. Он только сейчас заметил их. Все трое были в джинсах, тяжелых ботинках и черных кожаных куртках. Лица их были непроницаемы.

– Они куда-то ушли? – спросил он.

Один из мальчишек не сразу, но кивнул.

– Не знаете куда?

Ответа не последовало. На их лицах по-прежнему невозможно было ничего прочесть.

– Когда придут, не знаете?

Молчание. Он пошел по бетонной дорожке к тротуару. Когда он уже закрывал за собой калитку, один из них подсказал:

– В «Старой перечнице» поищите.

– Где-где?

Выдержав паузу, другой добавил:

– В «Старой перечнице», в драйв-ине.

– По Филлмор, в ту сторону, – пояснил первый.

Третий, с похожим на клюв носом, так и сидел, насупившись и не вымолвив ни слова. Его правая щека у самых губ была изуродована серповидным шрамом.

– Через пару кварталов, – сказал первый.

– Спасибо, – поблагодарил Джим.

Они долго провожали его взглядом.

На стоянке у автокафе, в лоб к стеклянным дверям здания, стоял довоенный «Плимут». В нем сидело четверо или пятеро ребят – среди них была одна девочка. Джим медленно подошел к машине. Они ели гамбургеры, запивая их молочным коктейлем из белых картонных упаковок. Девочкой оказалась Рейчел.

Сначала ни она, ни Арт не узнали его.

– Привет, – поздоровался он.

– А, привет, – только и сказала она.

Все пятеро выглядели подавленными и лишь сосредоточенно поглощали еду.

– Так вот где вы проводите время, – неуклюже пробормотал он.

Все кивнули, как бы разделив кивок на пятерых.

– Она н-н-неважно себя чувствует, – сказал Арт.

– Серьезное что-то?

– Д-д-да нет.

– Хандрит, – пояснил его приятель.

– Угу, – подтвердил Арт. – Весь д-д-день хандрит. На р-р-работу вот не пошла.

– Да, плохи дела, – выдавил Джим, не зная, как показать свое участие.

Хандрили, похоже, все пятеро. Они жевали, передавали друг другу коктейли. Арт, наклонившись, стряхнул с брюк кусочки жареной картошки. К дальней стороне кафе подъехала еще одна машина, почти такая же, как у них. Из нее высыпали подростки и пошли внутрь заказывать еду.

– Чем ее развеселить? – спросил Джим.

Они посовещались. Один из мальчиков сказал:

– Может, вам ее к этой женщине отвезти?

– К учительнице ее ш-ш-школьной, – пояснил Арт.

– Давайте, – с готовностью согласился Джим.

Через некоторое время дверь «Плимута» открылась. Рейчел вышла, выбросила пустую упаковку в мусорный бак и вернулась. Шла она медленно, щеки у нее впали и потемнели.

– Поехали, – сказала она мужу.

– Хорошо, – ответил Арт. – Только я к ней заходить не буду. Н-н-не хочу я ее видеть.

– Где ваша машина? – спросила она у Джима.

– Там, на улице. Сейчас подгоню.

– Не надо, – покачала она головой. – Я прогулялась бы. Пешком пройтись хочется.

Они пошли втроем по Филлмор-стрит, мимо магазинов и баров.

– Что она преподает? – спросил Джим.

– Это моя учительница по домоводству, – ответила Рейчел. – Мы с ней иногда встречаемся – поговорить.

Она пнула ногой бутылочную пробку, и та прокатилась по асфальту в канаву.

– Вы извините, что я такая, – сказала она, опустив голову.

– Ты н-н-не виновата, – ласково коснулся ее Арт и стал объяснять Джиму: – Это я виноват. Ей не нравится, что я с этими п-п-парнями вожусь – боится она. Но я с ними завязал, ч-ч-честно.

– Да я не против – дружи себе. Просто они ведь могут…

Рейчел замолкла.

– Она думает, что они затеяли какую-то п-п-пакость. Послушай, – обратился Арт к жене и резко притянул ее к себе. – Все, я больше в этом не участвую, понимаешь? Это был последний раз.

Примечания

1

Роман The Broken Bubble был написан ок. 1956 г. (под названием The Broken Bubble of Thisbe Holt – «Разбитый шар Фисбы Хольт»), впервые опубликован в 1988 г. американским издательством Arbor House.

2

Эрта Китт (1927–2008) – американская актриса, певица и танцовщица. Сыграла роль Женщины-кошки в сериале по мотивам комикса «Бэтмен». Была противницей войны во Вьетнаме, за что на какое-то время стала персоной нон грата и лишилась многих ролей. Активно отстаивала права геев и лесбиянок.

3

«Крю-катс» (The Crew-Cuts) – канадский вокальный квартет, выступал в 1952–1964 гг.

4

«Ампекс» – фирменное название систем магнитофонной записи и принадлежностей к ним производства одноименной корпорации.

5

Оуки (okie) – странствующий сельскохозяйственный рабочий (преимущественно из штата Оклахома); житель Оклахомы; уроженец Оклахомы. Первоначально слово «оуки» считалось только пренебрежительным прозвищем, но впоследствии, особенно после песни Мерля Хаггарда «Оуки из Маскоги» («Okie from Muskogee», 1969), жители штата сами стали называть себя так.

6

Рой Экьюф (1903–1992) – певец, автор песен, скрипач. Сын баптистского священника из штата Теннесси. Получил прозвище «Король музыки кантри». С 1938 г. стал еженедельно выступать в нэшвиллской радиопрограмме «Грэнд Оул Опри», позднее сам вел передачи. Во время Второй мировой войны был популярен среди солдат. В 1942 г. вместе с автором-песенником Ф. Роузом создал звукозаписывающую фирму «Экьюф-Роуз паблишинг», ставшую крупнейшей студией музыки кантри.

7

Филлмор – название района и улицы в Сан-Франциско.

8

«Che Gelida Manina» – ария из оперы Пуччини «Богема».

9

Джильи, Беньямино (1890–1957) – итальянский тенор, один из выдающихся мастеров бельканто.

10

«Персиковая чаша» (Peach Bowl) – так называется еще и ежегодная футбольная встреча между лучшими университетскими командами региона («Чаша роз» (Rose Bowl) в г. Пасадине, шт. Калифорния, «Хлопковая чаша» (Cotton Bowl) в г. Далласе, шт. Техас, «Апельсиновая чаша» (Orange Bowl) в г. Майами, шт. Флорида, «Сахарная чаша» (Sugar Bowl) в Новом Орлеане и др.).

11

«Я люблю Люси» – самый популярный комедийный телесериал 1950-х годов; шел в 1951–1961 гг.

12

Маримба – ударный музыкальный инструмент типа ксилофона. Создана в Малайзии и затем стала распространенным инструментом в Африке, Мексике, Центральной и Северной Америке.

13

Менгельберг, Виллем (1871–1951) – голландский дирижер немецкого происхождения.

14

«Прелюды» – симфонические поэмы Ференца Листа.

15

«Леонора» № 3 – увертюра Бетховена.

16

ФКС – Федеральная комиссия США по связи (Federal Communications Commission – FCC).

17

Элкус, Альберт (1884–1962) – в течение долгого времени ректор музыкального факультета Калифорнийского университета в Беркли.

18

Марин – округ в штате Калифорния.

19

Джамп-прогрессив – сочетание джампа (джазовой музыки с преобладанием ударных, с жестким ритмом) и прогрессива (джазового оркестрового стиля, созданного в 1950-е годы Стеном Кентоном с использованием приемов симфонической музыки).

20

Героев одного мифа. Их разлучили ветры ада… – Вероятно, отсылка к мифу об Орфее и его жене Эвридике, которую он попытался вывести из Аида.

21

«Майвайн» – немецкий ароматизированный напиток из вина с добавлением ясменника душистого.

22

Артур Годфри (1903–1983) – суперзвезда телерадиокомпании Си-би-эс. Во время рассказа о похоронах Рузвельта Годфри заплакал в прямом эфире, чем тронул всю страну. Был сторонником неформальной, эмоциональной манеры ведения передачи для установления более близкого контакта с аудиторией. Для того чтобы добиться успеха в эфире, рекомендовал делиться со слушателями или зрителями тем, что с тобой происходит и что ты в данную минуту делаешь.

23

Стив Аллен (1921–2000) – известный телеведущий, музыкант, актер, писатель и композитор.

24

Генри Морган (1915–1994) – известный комик, радио– и телеведущий.

25

«Шоу Гарри Мура» – программа телевизионной сети Си-би-эс в 1950—1960-х гг. Ведущий – Гарри Мур (1915–1993). Неоднократно номинировалась на премию «Эмми» и получала ее.

26

Дон Шервуд (1925–1983) – популярный ведущий музыкальных программ в Сан-Франциско в 1950—1960-е гг. Шервуд не просто проигрывал записи, он подсмеивался над рекламой, использовал звуковые эффекты, иногда имитировал популярных певцов. Часто менял на свой лад заранее подготовленную рекламу, вставляя свои комментарии или записи, которые не имели никакого отношения к рекламируемому продукту. Сообщается, что рекламодатели не возражали против вмешательства Шервуда, так как оно лишь привлекало больше внимания к их продукции. Руководство предупреждало Шервуда о том, что он не должен затрагивать в передачах спорные вопросы, беспокоившие его, такие, как, например, судьба племени навахо. Был даже уволен с одной из станций в 1957 г.

27

Марина – один из северных районов Сан-Франциско.

28

«Грейхаунд ов Америка» – национальная автобусная компания, обслуживающая пассажирские междугородние, в том числе трансконтинентальные маршруты. На эмблеме компании изображена бегущая борзая. Входит в состав корпорации «Грейхаунд лайнз». Пассажирам разрешается останавливаться в любых местах по маршруту следования, пока не истек обозначенный срок действия билета (7, 15 и 30 дней).

29

«Frenesi» – музыкальная композиция, первоначально написанная Альберто Домингесом для маримбы и затем адаптированная Леонардом Уиткапом и другими композиторами и ставшая джазовым стандартом.

30

Тендерлойн – один из центральных районов Сан-Франциско с богатой историей, пользующийся неоднозначной репутацией. Был известен большим количеством бездомных, бедностью, высокой преступностью. Вместе с тем в нем расположены многие гостиницы, рестораны этнической кухни, бары, клубы, живет много художников и писателей.

31

«Хорьх» – модель автомобиля, названная по имени Августа Хорьха, инженера в области машиностроения и моторостроения и предпринимателя, основавшего в 1899 г. компанию August Horch u. Cie., а в 1910 г. – Audi Automobil-Werke AG. В 1932 г. обе компании объединились под именем Auto Union GmbH.

32

«Бактрийцы» – Слово Bactrians имеет два значения: 1) бактрийцы – иранское племя, проживавшее в Бактрии; кроме того, так называют обитателей всей восточной части Ирана. В Бактрии (возможно, в VII веке до н. э.) проповедовал пророк Заратустра; 2) «бактриан, верблюд двугорбый».

33

Ноб-Хилл – престижный район в Сан-Франциско, расположенный на одноименном холме.

34

Стэн Гетц (1927–1991) – джазовый музыкант. Играл на саксофоне в оркестре Бенни Гудмена. С 1951 г. играл в собственных небольших оркестрах. Один из создателей стиля боссанова.

35

Пресидио – бывшая военная база в Сан-Франциско. Примыкает к мосту Золотые Ворота, входит в состав Национальной зоны отдыха – парк Золотые Ворота. Практически полностью открыта для экскурсантов, одна из наиболее посещаемых достопримечательностей города. На ее территории находятся несколько прудов, армейский гольф-клуб, станция Береговой охраны, военно-исследовательский институт и госпиталь, Музей сухопутных войск, старинные жилые дома. Одна из старейших военных баз в США, создана испанцами.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.