Причина жизни

А моя Надя? Она пришла в театр и устроила мне сцену на виду у всех — мыслимое ли дело! И ведь мы на самом деле с ней не разведены… Или разведены? Наверное, нет, развод я бы запомнил. Но мы давно не живем вместе, какое она имеет право ревновать меня? Значит, я не свободный человек? Она спрашивала — люблю ли я ее, и я был вынужден солгать. Дурдом… Вся жизнь — дурдом, как сказал Петька.

Я слоняюсь по театру, стараясь не подходить к гримерной Анны Макаровны, но меня так и тянет туда, и чем дольше я хожу, тем сильнее эта безумная тяга. Хоть бы Петька появился, что ли! А что я жду? Вон Викентьич с Сашкой, сейчас схожу в магазин, деньги у меня есть, наберу пива на троих и все. Так я и делаю, и когда возвращаюсь в театр, в дверях сталкиваюсь с Анной. Сердце стучит так, как будто это его последний стук на долгую оставшуюся жизнь.

— Мишенька? — Анна останавливается, беспомощно смотрит на меня. — А я ухожу.

— Вот как? — глухо говорю я. — Совсем?

— Совсем, — она смущается, порывается что-то сказать, но не говорит.

— Анна Макаровна, — я растерянно заглядываю ей в глаза. — Как же так — совсем? И я сегодня вас больше не увижу?

— Да, Мишенька, совсем. Мы стоим перед дверью и лепечем, как подростки на первом свидании.

— Ну что ж, совсем так совсем. До завтра, Анна Макаровна.

— Вы обиделись на меня, Мишенька?

— Что вы, как можно? — бормочу я. — Ничуть не обиделся. — А самого разбирает такая досада, что хоть плачь. Вот уйдет она сейчас, я возьму и напьюсь. Пакет с бутылками звякает. — Анна Макаровна, а хотите пива?!

— Пива?!

— Да. Вы пьете пиво?

— Я… Я… Пиво? Я пью пиво. Оно… Оно полезное…

— Ну так пойдемте!

— Что вы, куда?

— В театр. Я хочу выпить с вами пива!

— Боже мой! — она весело смеется. — Пива? А отчего бы и нет?

И мы идем в театр, я увлекаю ее в нашу с Петькой гримуборную, она послушно идет, и в глазах ее прыгают бесенята.

— С ума сойти! — Анна оглядывает комнату, наполовину обклеенную афишами, а наполовину — различными пивными этикетками. — И все это вы пили?!

— Пил. Это Петька у нас увлекается этикетками.

— У вас здесь уютно.

— Правда? Вот уж не думал, что вы найдете наш закуток уютным.

Я помогаю ей снять пальто, меня так и подмывает обнять ее, развернуть к себе лицом, но что-то удерживает. Я начинаю суетиться, открываю бутылки, распечатываю чипсы.

— Вообще-то пиво — напиток для мужчин, — говорю я.

— Вот как? Почему?

— Потому что женщины совсем не разбираются в пиве.

— Совсем?

— Ну, возможны исключения, конечно. Вот вы. Как вы думаете, вы разбираетесь в пиве?

— Нет, — она смеется, запрокидывает голову, а у меня пересыхает во рту от вида ее шеи.

— Вот видите!

— Но, может быть, это от того, что я выпила гораздо меньше этого, — она обводит рукой стену с этикетками.

— Может быть. Но поверьте, я знаю женщин, которые выпили гораздо больше, но, тем не менее, совершенно не разбираются в пиве. Вкусно?

— Вкусно? Вот уж не думала, что к пиву можно применить это слово. Не думаю, что это вкусно. Я предпочитаю полусладкие вина, — она улыбается. — Но пиво, конечно же, тоже пью, правда, редко.

— Анна Макаровна, — говорю я, смелея от выпитого.

— Да, Мишенька? — она перестает улыбаться.

— Анна Макаровна, я вас люблю.

— Я знаю, Мишенька, — мягко говорит она, глядя на меня с нежностью. — И я вас люблю.

Я бросаюсь перед ней на колени, целую руки.

— Нет-нет, — шепчет она, пытаясь отобрать руки. — Не сейчас… И не здесь…

— А когда… И где? — бормочу я в исступлении.

— Потом, потом… Не сейчас… Мишенька, прошу вас!

Я слышу в ее голосе твердость, отпускаю руки, беру пластиковый стаканчик, наливаю себе. Она отпила совсем немного, два глотка, не более. Мы сидим еще минут двадцать, и разговор совсем не клеится, и я чувствую острое разочарование… Мне не раз приходилось испытывать это разочарование, когда девушка, выбранная мной, оказывалась совершенно равнодушна ко мне, но то, что я испытывал когда-то, кажется мне несущественным по сравнению с сегодняшним чувством. Она отвергла меня. Пусть только сегодня, пусть завтра она меня не отвергнет, но что мне делать сегодня?

— Мишенька, не сердитесь… Прошу вас, не сердитесь…

— Я не сержусь, что вы.

— Я же вижу. Сердитесь. Вы разочарованы. Поймите, я люблю вас!

— Я понимаю, — говорю я, но сам мысленно требую доказательства ее любви, сегодня, сейчас, а не завтра или послезавтра. — Я правда не сержусь.

— Славный вы мой, — она гладит меня по щеке, я хватаю ее руку и целую узкую мягкую ладошку, — Мне надо идти.

— Я провожу вас.

— Нет-нет, зачем давать лишний повод для слухов?

И она уходит, и я остаюсь наедине с пивом и неотрывно смотрю на стаканчик, на котором остался едва заметный след от ее помады…

Через несколько минут приходит Петька, косится на стаканчик.

— Сколько тебе говорить, что пить пиво с женщинами — это моветон.

— Да я знаю, — отмахиваюсь я. — Это смотря с какими женщинами.

— Эх, дурень ты, дурень! — Петька качает головой, присасывается к бутылке, отпивает треть. — А с любимой женщиной пить пиво — это уже не моветон. Это идиотизм. Блин, учу тебя, учу, но, видимо, все без толку…

— Да, наверное, — с тоской отзываюсь я. — Ладно, не трави душу. Махни на меня рукой и пей свое пиво.

— А ты чего раскис-то?

— Я не раскис, просто у меня плохое настроение.

— Мы называем одну и ту же вещь разными именами.

— Говорю же, махни на меня рукой. И Петька машет на меня рукой, мы пьем пиво и разговариваем на отвлеченные темы.

А кто же автор столь нашумевшей в театре пьесы? Этот вопрос интересует многих, тем более что никто этого самого автора в глаза не видел, в том числе и Павел Сергеевич. На худрука насели всем миром — автора давай! — и Павел Сергеевич принялся куда-то звонить, выяснять, кто он, этот самый Дмитрий Бельский, настоящее это имя или псевдоним, да где он живет и все остальное. Кончилось тем, что Павел Сергеевич пообещал нам встречу с автором, но предупредил, что это парень начинающий, совсем начинающий, это его первая вещь, что он ужас как скромен, если не сказать — забит.

Вообще-то обычно так не бывает. Автор, если он из местных, с самого начала крутится под ногами, всюду сует свой нос и создает максимальное напряжение. Он надоедает всем и каждому, особенно режиссеру, считая, что его бессмертное творение уродуют, калечат, обрезают и так далее, и тому подобное. И то, что автор до сих пор не появился в театре, может означать только одно — что его не известили о предстоящей постановке его пьесы. Или, как выразился Петька, что автор либо безногий, либо безрукий, а скорее всего — и то, и другое.

Но автор оказался вполне нормальным парнем. Точнее, совсем не так. Школьник, вот кто он. Ему пятнадцать лет всего. Когда Павел Сергеевич привел его, мы все долго смотрели на это чудо, пытаясь понять, как пятнадцатилетнему пацану удалось написать такую вещь. А парень боялся поднять голову, стоял, ломая пальцы, и не знал, куда деваться. Агнесса Павловна взяла над ним шефство, усадила на стул, сказала несколько ободряющих слов, и парень немного расслабился. Обычно автора всегда засыпают вопросами, но на этот раз царило какое-то неловкое молчание, и Агнесса Павловна решила задавать вопросы сама.

— Вас зовут Дмитрий?

Парень застенчиво кивнул, краснея оттого, что его впервые в жизни назвали на вы.

— А по отчеству?

Парень совсем растерялся, настолько, что долго не мог сообразить, чего от него хотят. Агнесса Павловна терпеливо выспросила у него, как зовут его папу.

— Дмитрий Аркадьевич, расскажите нам, пожалуйста, ваша пьеса написана с натуры?

— Эээ… Что вы имеете в виду?

— У героев пьесы есть прототипы?

— Да… Есть… Да, пожалуй, я писал с натуры. Говорят, если писать не с натуры, ничего хорошего не получится.

— Ну, это спорный вопрос, — улыбнулась Агнесса Павловна. — Скажите, а сами вы любили когда-нибудь? Или любите? — Дмитрий так сконфузился, что Агнесса Павловна тут же спохватилась:

— Простите, ради Бога, голубчик, я не хотела вас смутить. Понимаете, в чем дело, вы написали просто замечательную пьесу! Вот я и хотела узнать, переживали ли вы сами те чувства, которые вложили в ваших героев. Можете не отвечать! — поспешила добавить она, заметив, что Дмитрий готов убежать из театра сломя голову.

В общем, у меня эта встреча оставила гнетущее впечатление. Слова из парня приходилось вытягивать клещами, он краснел и бледнел, смущался, заикался, словом, был ни «бэ», ни «мэ». Это у него пройдет, конечно, со временем, но сейчас он оказался совершенно невменяем. Мы с Петькой сбежали с этого действа от сраму. Не за себя было стыдно, а за него.

Анна избегает меня, это точно! Сегодня прошла мимо, даже не подняла глаз, поздоровалась куда-то в пустоту, будто не со мной. На репетиции держалась холодно и отчужденно, а когда мне приходилось целовать ее по ходу пьесы, на поцелуй не отвечала, просто подставляла губы, и мне приходилось целовать будто статую. Вот я и узнал, что такое страдание! Она просто охладела ко мне. Но так же не бывает! Не может такого быть! Я же видел в ее глазах любовь и нежность, что же это все было — не настоящее?! Игра? Не могло же чувство исчезнуть внезапно, вот так, будто его отрубили взмахом топора?

Я не нахожу себе места, мечусь, бегаю по театру, всем мозолю глаза, и мне кажется, что каждый видит, что со мной происходит, но нисколько мне не сочувствует. Мне, собственно, и не надо никакого сочувствия, оно мне даром не нужно, в принципе, на месте каждого я вел бы себя точно так же: ну влюбился парень в старуху, ну и дурак, она его отвергла и правильно сделала… Бог мой, я назвал ее старухой… Как у меня повернулся язык?! Анна, Анна, прости меня, я не хотел…

Нужно поговорить с ней. Во что бы то ни стало! Где она? В своей гримерной? Я иду туда! Я и вправду иду к ней, не разбирая, кто встречается мне на пути, люди отскакивают в сторону, встречаясь с моим взглядом, твердым, как танковая броня. Вот и ее дверь. Стучусь. Слышу ее голос:

— Войдите.

Врываюсь, она вскакивает, всплескивает руками:

— Что с вами, Мишенька? На вас лица нет.

— На мне мое лицо, Анна Макаровна, на мне, — хрипло говорю я и закрываюсь руками. — Простите. Простите, ради бога, что я вот так ворвался, напугал вас…

— Присядьте, Мишенька, — голос у нее мягкий, успокаивающий. — Присядьте. Хотите воды?

— Что? Воды? Нет, спасибо, вода мне не поможет. Еще раз простите. Но я хотел поговорить с вами.

— О чем? — она медленно опускается на краешек стула, кутается в цветастый халат, смотрит жалобно.

— О нас с вами. Анна Макаровна, я вас люблю. Но я замечаю, что вы сторонитесь меня, вы охладели ко мне…

— Помилуйте, Мишенька, — беспомощно говорит она. — Что вы такое говорите?

— Я говорю то, что есть. Анна Макаровна, вы охладели ко мне.

— Нет-нет, Мишенька, это не так! — она умоляюще протягивает ко мне руку, я порываюсь броситься к ней, но она останавливает меня. — Поймите меня, милый. Мой муж… Словом, он поставил мне условие… Или он, или вы…

— И что же вы выбрали?

На нее жалко смотреть — мои последние слова бьют ее своей чугунной мощью.

— Я не выбрала. Ах, если бы у меня была возможность выбирать!

— А разве у вас нет такой возможности?

— Увы…

— Значит, вы остаетесь с ним… — потерянно говорю я.

— Поймите меня, Мишенька…

— Не называйте меня Мишенькой! — говорю я довольно грубо, смотрю на нее бешеными глазами. — Я ненавижу, когда меня называют Мишенькой! Меня передергивает всякий раз, когда меня называют Мишенькой! — Разозлить ее, заставить меня ненавидеть, чтобы она не мучилась от своего выбора, увидела, что со мной, таким бешеным психом, ей было бы очень плохо, ей было бы ужасно, я превратил бы ее жизнь в ад, пусть думает так, чем страдает, оплакивая нашу разбитую любовь… — Вы… вы… Вы просто… просто…

— Ну, договаривайте, — слышу я холодный голос.

— Вы просто посмеялись надо мной. Никогда у меня еще не было женщины, с которой мне было бы так хорошо! А вы, вы посмеялись над моим чувством! Ну что же, вам это зачтется! Я… Я вас ненавижу!

Я выскакиваю в коридор, хлопаю дверью, несусь куда-то, не разбирая дороги, кто-то окликает меня, пытается задержать, я иду куда-то, открываю какие-то двери, забираюсь по какой-то металлической лесенке, иду по пыльному чердаку, выбираюсь на мокрую от осеннего дождя крышу и оказываюсь около своих любимых коней, под черным небом.

Это судьба. Кони смотрят на меня одобрительно, мол, правильно поступаешь, парень, правильно, ну их всех к чертовой матери, вот если бы мы могли сбросить своих ненавистных всадников — стояли бы мы здесь? — нет, мы прыгнули бы вниз. Там, и только там нас ждет свобода. Прыгай, парень! К черту все! Она бросила тебя. Она выбрала другого. Ты только что разозлил ее, чтобы она не страдала комплексом вины перед тобой. Что за жизнь у тебя теперь начнется? Захудалая комнатенка и захудалая работенка в захудалом театре! Да, да, захудалый театр, плохие актеры, да и ты, в том числе, обыкновенный, посредственный актер… Ты будешь приходить в театр, встречаться с ней, любить ее и страдать, а она… Она… Вздор! Враки! Никакой это не захудалый театр! И актеры у нас прекрасные, взять ту же Агнессу Павловну. Да и Анна Макаровна тоже очень хорошая актриса. И пусть она меня бросила, это не умаляет ее актерского таланта.

Суета. Суета. Суета. А жизнь пуста, как бутылка из-под пива… Прыгай, парень! Ведь ты хочешь прыгнуть! Посмотри вниз, на мокрые плиты, освещенные театральными фонарями. Они притягивают и манят, к ним так хочется притронуться с разбега… Прыгай! Вперед! И гори оно все синим пламенем.

И я делаю шаг, и крыша кончается под ногами, и я лечу, крича во все горло: «Анна, я люблю тебя!», а вслед несется лошадиное ржание.

Я стою на мокрой жести и смотрю вниз. Там, на плитах, освещенных театральными фонарями, лежит тело только что прыгнувшего вниз Михаила. Меня бьет озноб, хотя на крыше совсем не холодно. Я медленно поворачиваюсь, и мне в глаза ударяет свет. Глаза ничего не видят, кроме света, а в уши врывается шум. Это зрители. Они аплодируют стоя. Слышатся крики «Браво!», сначала отдельные, а потом переходящие в овацию. Неслыханный успех! Небывалый! Я кланяюсь в пояс. Распрямляюсь, и в моей руке оказывается чья-то узкая ладонь. Это Инна Андреевна, сияющая, счастливая, она кланяется вместе со мной, а за ней, взявшись за руки вереницей, кланяются остальные… Нас долго не отпускают, на сцену летят цветы, все счастливы, Павел Сергеевич сияет, а я чувствую холодную пустоту внутри.

После премьеры — традиционный банкет. Шампанское, крики «ура», тосты, радость на лицах. Меня тормошат, обнимают, называют гением, я фальшиво улыбаюсь, отвечаю невпопад, но это сходит мне с рук, никто не замечает моей отрешенности. Банкет проходит мимо меня и без меня. Лешка подходит, спрашивает, что со мной, он один углядел что-то необычное во мне, но я отмахиваюсь от него…

Когда я наконец оказываюсь дома, то со всего размаху падаю на стонущий диван лицом вниз и долго-долго лежу, пытаясь осознать, что же со мной произошло сегодня. Премьера прошла на ура. Все было просто великолепно, но я отчетливо понимаю, что без того, что я потерял сегодня, мне эту пьесу ТАК больше не сыграть. Никогда…

Город чужих желаний

Гоша сел на скамью и огляделся. Скамья стояла в чудесной липовой аллее. Липы уже выпустили клейкие ярко-зеленые листочки, трава покрыла зеленью газоны, а солнце светило празднично. Гоша любил это время, когда жара еще не наступила, но уже можно было ходить в рубашке и легких брюках. В это время года он всегда старался больше бывать на воздухе, гулять по городу или вот так сидеть на скамье и думать о том, что жизнь прекрасна. Или о том, что в его сторону идет красивая девушка с длинными волосами, в зеленом воздушном платье и туфлях на высоких каблуках. И девушка подошла, взглянула на него и села поодаль на ту же скамью, положив черную сумочку на колени, а Гоша с тоской подумал, что хорошо бы побороть свою проклятую застенчивость и заговорить с ней, и познакомиться, и пригласить ее куда-нибудь, а потом продолжить знакомство… Только как заговорить, с чего начать? В голову лезут одни банальности вроде «Девушка, вам не кажется, что мы с вами где-то встречались?» или «Вы не скажете, который час?» И он представил, как он скажет одну из этих фраз фальшиво бодрым голосом, и его передернуло. Он искоса поглядывал на девушку, сразу отводя глаза, как только замечал, что ее взгляд двигается в его сторону. Понаглее надо быть, вот что. А где ее взять, наглость-то, если всю жизнь он терялся в присутствии незнакомых девушек, и язык всегда становился деревянным, а в голове всегда делалось пусто, как в трубе. Вблизи девушка не показалась ему столь красивой, пожалуй, очень красивой ее назвать было нельзя, но все равно она была чертовски привлекательна и нравилась Гоше все больше и больше. И тут вдали показался парень, высокий, плечистый, уверенный, и пошел в их сторону, и Гоша сразу потух и съежился. Конечно, она ждет этого парня, сейчас вскочит, подбежит, возьмет его за руку, и они уйдут вместе, а Гоша останется один и долго еще будет остывать от этой нечаянной встречи и проклинать себя за робость. Но парень проходит мимо, а девушка не обращает на него никакого внимания, а парень замедляет шаг, разглядывая ее, и Гоша снова холодеет — вот сейчас он остановится и заговорит с ней, и будет знакомиться у него на глазах и сыпать теми самыми банальностями, от которых его тошнит, а эти самые банальности действуют почему-то на девушек, особенно если они исходят из уст таких плечистых и уверенных. Но девушка по-прежнему не обращает на плечистого никакого внимания, и плечистый с позором уходит, а Гоша радуется его молчаливому поражению, и краем глаза замечает, что девушка поглядывает на него и словно чего-то ждет. Ну что же ты? — думает Гоша. Подойди к ней, скажи хоть что-нибудь, не сиди как истукан, она же ждет чего-то, может быть, именно того и ждет, чтобы ты подошел и заговорил, а не подойдешь, она посидит, посидит и уйдет, и ты больше никогда ее не увидишь. Ну давай же! Гоша напрягся, начиная вставать, и набрал в грудь воздуха, и уже оторвался было от скамьи… И вдруг снова сел. Ну что же ты? Вставай, вставай, подойди к ней! И снова Гоша приподнялся, чувствуя, как желание познакомиться наполняет его неизъяснимой тяжестью, и сердце начинает биться толчками, и лицо деревенеет, и язык отнимается… И Гоша опять упал на скамью. Нет! Невозможно подойти к ней с таким отвердевшим лицом, на подкашивающихся ногах и начать лепетать что-то. А что, собственно, он собирается лепетать? Неизвестно. Гоша тупо уставился перед собой, вдруг увидев, что газон начинает размазываться, уплывать куда-то, и голова вдруг закружилась, и деревья поплыли, искажаясь, и раздался чей-то протяжный голос: «Желания должны исполняться. Добро пожаловать в Город Желаний, господа!» И исчезла липовая аллея, и вместо нее началась какая-то свистопляска образов, как в видеоклипе, запущенном на большой скорости. Гоша зажмурился, а когда решился открыть глаза, свистопляска кончилась, и перед глазами оказалась городская дорога, по которой нескончаемым плотным потоком шли автомобили — в основном черные «Волги» и высокозадые черные «Мерседесы». В лицо ударил бензиновый угар. Скамья стояла на самом краю проезжей части, а за нею были высокие каменные дома, отделанные гранитом, с аляповатыми вычурными балконами, стрельчатыми окнами и черепичными крышами. Гоша оглянулся. Сзади по тротуару в одну сторону двигались нескончаемым потоком люди — дамы в вечерних туалетах с россыпями бриллиантов в ушах, на шеях, на руках, импозантные мужчины во фраках, малиновых пиджаках, холеные, откормленные, надменные. Какой-то бесконечный театральный разъезд. Вот прошествовала старуха, увешанная драгоценностями, недовольно посмотрела на скамью, прошамкала что-то беззубым ртом.

— Гоша, — послышался слабый испуганный голос, и Гоша взглянул налево. Там сидела та самая девушка, и Гоша почему-то знал, что ее зовут Арина, и он посмотрел на нее обалдело и отвел взгляд. — Гоша, — повторила Арина, — Где мы? Я боюсь.

Гоша прокашлялся и сказал солидно, не узнавая голоса:

— Это Город Желаний.

— Я знаю, — отозвалась Арина и придвинулась ближе. — Я боюсь.

— Не бойся, — успокоил ее Гоша, оглядываясь. — Разберемся.

Толпа на тротуаре немного поредела, но продолжала молча, с достоинством двигаться в том же направлении. И тут к скамье подошел детина, затянутый в черную кожу с ног до головы, уляпанный заклепками в самых неожиданных местах. На правую руку у него была намотана тяжелая дюймовая цепь. Рожа у детины была ублюдочная — длинная, с вытянутыми кривыми губами, нагло ухмыляющаяся; глазки, рыскающие по сторонам, оглядели Арину и остановились на Гоше.

— Вы чего это тут расселись? — гнусаво спросил детина, поигрывая цепью.

— А тебе какое дело? — отозвался Гоша. Детина недобро усмехнулся и выпустил край цепи.

— Проваливайте отсюда, — сказал он. Гоша встал, обошел скамью и остановился в трех шагах от него. Арина спряталась у него за спиной. Детина поигрывал цепью, продолжая недобро улыбаться. — Проваливайте отсюда, — повторил он.

— Тебе не помешало бы поучиться вежливости, — сказал Гоша. — Если ты через пять секунд уйдешь, тебе ничего не будет. Сгинь. Я так хочу.

В глазах детины загорелась радость. Он взмахнул цепью и нанес удар. Гоша выставил руку, и цепь намоталась на нее. Гоша рванул цепь на себя, детина дернулся следом, с хрустом наткнулся на Гошин кулак, выпустил цепь и рухнул на асфальт, зацокав заклепками. Гоша отступил на два шага, поднял голову. Место действия обступили зеваки. Они стояли молча, с туповатыми выражениями на лицах. Поверженный детина завозился, всхлипнул, сплюнул кровь.

— Пошли, — сказал Гоша Арине. Они прошли сквозь расступившуюся толпу, тут же сомкнувшуюся за ними.

— Эй, — послышался плаксивый голос, и Гоша обернулся. Детина протискивался через толпу. — Отдай цепь, а?

— Пошли, — повторил Гоша. Арина покорно следовала за ним.

— Отдай цепь, а, — канючил детина. — Отдай. Кент убьет меня. Отдай, а? Ну зачем она тебе, а?

Не оборачиваясь, Гоша разжал руку, и цепь звякнула об асфальт. Сзади удовлетворенно хрюкнули. Гоша прошел несколько шагов, посмотрел назад. Детина понуро брел к скамье, толпа медленно расходилась.

— А ну, — вдруг заорал детина, — стойте-ка! — Люди послушно остановились, боязливо косясь на цепь. — Ну-ка, раз, два, взяли! — Мужчины облепили тяжелую скамью со всех сторон, подхватили и понесли в ближайшую подворотню. — Давай, давай! — покрикивал детина, размахивая цепью.

Гоша болезненно скривился, посмотрел на руку. Рука болела от удара, костяшки пальцев были ободраны. Он поднял голову, посмотрел на испуганное лицо Арины, ободряюще улыбнулся.

— Идем, идем, — сказал он. — Нам не следует здесь задерживаться.

Арина слабо улыбнулась в ответ и последовала за ним. «Театральный разъезд» закончился, и улица почти опустела. Поток машин на дороге тоже значительно поредел. И тут раздался вой сирены и визг тормозов. Возле того места, где была скамья, лихо затормозили два желтых милицейских «Уазика», из них посыпались омоновцы в бронежилетах и круглых шлемах и открыли стрельбу из автоматов. Гоша схватил Арину за руку и втащил в ближайшую дверь магазинчика, на вывеске которого значилось: «Подарки». Вбегая в магазин, Гоша успел заметить, как какой-то зазевавшийся прохожий невдалеке дернулся, взмахнул руками и упал на землю.

— Однако здесь слишком оживленно, — пробормотал Гоша.

Они остановились в нерешительности посреди маленького магазинчика. Прямо перед ними на стене висел огромный гобелен с изображением Георгия Победоносца, прокалывающего змия копьем. Победоносец смотрел почему-то не на змия, а в лицо входящим. Под гобеленом, опираясь руками о широкий застекленный прилавок в виде буквы П, стоял продавец — маленький старичок, одетый в белую рубашку с черной бабочкой и черные брюки, волосы у старичка тоже были черные, с проседью. Продавец напоминал крупье в казино и ласково улыбался.

— Молодые люди желают что-нибудь приобрести? — осведомился он.

Гоша пожал плечами, указал на окно.

— Стреляют, — сообщил он. Старичок прислушался. На улице протрещала автоматная очередь.

— Да, — согласился старичок. — Они часто стреляют, чтоб вы знали. Настолько часто, что оказалось дешевле заказать бронированное стекло, чем семь раз в неделю ставить простое. Здесь вы в безопасности, чтоб вы знали. Пуля из «Калашникова» не пробивает. — Он приосанился и продолжал:

— Стекло обошлось мне дорого, очень дорого, — он зажмурился, — чтоб вы знали. Зато теперь я не знаю хлопот. Ну-с, раз уж вы здесь, не соблаговолите ли взглянуть на товар?

Гоша подошел к прилавку, посмотрел. Под стеклом на красных бархатных подушечках лежали ордена и медали.

— Здесь у меня дореволюционные награды, чтоб вы знали, — пояснил продавец. — Орден святого Георгия, — он махнул большим пальцем через плечо на гобелен, — орден святой Анны, солдатские медали. А тут — советские ордена. Орден Ленина, Красной Звезды, Золотые Звезды Героев и так далее. Здесь — современные российские ордена и медали, Герой России, чтоб вы знали, «За заслуги перед Отечеством». А на этой витрине, взгляните, взгляните, иностранные ордена — Почетного легиона и Подвязки. Награды на любой вкус, чтоб вы знали.

Гоша смотрел не на награды, а на ценники. Самое маленькое число стояло под медалью «За спасание на водах» — 1000, другие цены были более внушительные: под орденом Ленина, например, было написано 50000, а под звездой Героя России — 200000.

— Цифры, как вы сами понимаете, в долларах, — продолжал старичок и вздохнул. — Что делать? Инфляция.

— Однако цены у вас… — протянул Гоша.

— О, цены самые умеренные, — оживился старичок. — Самые умеренные, уверяю вас. У моих конкурентов цены гораздо выше, я торгую почти в убыток, но надо же как-то выживать в этом мире. Вот, например, Герой России. Вы полагаете, что двести тысяч долларов за него — большая цена. Вы ошибаетесь, молодой человек. Тут ведь нужен указ президента, — он поднял палец, — чтоб вы знали. Причем не какая-нибудь липовая бумажка, а настоящий, подлинный указ, чтоб вы знали. Нет, молодой человек, двести тысяч долларов совершенно божеская цена, совершенно божеская. Да вы загляните к конкурентам, загляните. У меня уж были с ними стычки на почве цен, чтоб вы знали. Да-с, были стычки. Но у меня хорошая «крыша», чтоб вы знали, и они отступились.

— И что, — подала голос Арина, — покупают?

— О да. Покупают, барышня, покупают, чтоб вы знали. Одно время был застой в торговле, а теперь опять оживление. Да вот перед вашим приходом, еще до стрельбы, заходили два господина, купили дворянский титул… Ах! Я и не сказал, у меня и титулы есть, чтоб вы знали. И недорого совсем! А почему недорого, спросите вы? А потому что без поместий, без поместий. Но пользуются спросом.

— Простите, — сказала Арина, — но ведь ваш магазин называется, кажется, «Подарки»?

— А как же! Как же ему еще называться, барышня?

Арина не нашла, что ответить. Действительно, как же ему еще называться? Старичок прислушался.

— Стихло, — сообщил он. — Они растратили весь боезапас и теперь отдыхают. Можете смело выходить, вас не тронут.

Гоша двинулся к выходу, постоял у двери, послушал. На улице действительно было тихо.

— Пойдем, — сказал он Арине и повернулся к старичку. — До свидания.

— До свидания, молодые люди, до свидания. Заходите еще. С деньгами, — он лукаво улыбнулся.

— Прощайте, — сказала Арина.

Гоша осторожно выглянул наружу, огляделся. «Уазики» стояли там же, возле них сидели усталые омоновцы и курили, вяло перебрасываясь словами. На тротуаре вповалку лежало несколько окровавленных трупов.

— Что там? — испуганно спросила Арина.

— Постреляли и отдыхают, — ответил Гоша. — Идем. Не смотри туда.

Они вышли из магазина. Омоновцы проводили их равнодушными взглядами.

— Я есть хочу, — виновато сказала Арина. — Я когда понервничаю, всегда хочу есть.

Гоша кивнул. Он и сам был не прочь перекусить.

— Давай найдем что-нибудь, — сказал он.

Они пошли по улице. На город медленно опускались сумерки. Фонарь над головой вдруг замигал вполнакала и вспыхнул ядовитым ртутным светом. Послышались команды, ругань — омоновцы отдохнули и стали сгружать трупы в одну из машин. Затем они быстро погрузились сами, с визгом шин рванули с места, развернулись, включили сирену и понеслись по опустевшей дороге.

— Банду они брали, что ли? — пробормотал Гоша.

Арина не услышала. Они прошли мимо огромного гастронома, зажигающего огни, посмотрели на витрины, и им еще больше захотелось есть.

— Ну где же тут что-нибудь? — сказал Гоша. — Ага. Вот. — Над небольшой дверью висела неоновая вывеска: «Забегаловка». В ней не горели буквы "г" и "о". — Зайдем?

Арина пожала плечами, и Гоша толкнул дверь. «Знаю я эти забегаловки, — подумал он. — В них дерут три шкуры»… За дверью оказалось небольшое помещение, уставленное в два ряда маленькими столиками полированного дерева с одноногими табуретами, в глубине виднелась стойка бара, за которой возвышалась батарея разнокалиберных и разноцветных бутылок. Не очень чисто и не очень хорошо пахнет. Над стойкой с потолка свисал отставший пласт штукатурки. Посетителей не было.

— Хм, — сказал Гоша. — Забегаловка — она забегаловка и есть.

Они сели на неудобные вертящиеся табуреты и стали ждать. Гоша уже открыл было рот, чтобы позвать официанта, как тут открылась боковая дверь за стойкой и в зал вышел сам официант, одетый точно так же, как продавец в магазине подарков и еще больше похожий на крупье, поскольку был не старше двадцати лет. На его широкое как лопата лицо была надета предупредительная застывшая улыбка. Он схватил со стойки книжечку меню и не совсем свежую салфетку, которую перебросил через руку, приблизился к посетителям и согнулся в полупоклоне, протягивая книжечку Арине. Арина взяла меню, подозрительно посмотрела на него — меню было помятое и потертое — и стала изучать.