Горячее селение Амбинанитело

— А вот теперь, в настоящее время, не идете ли вы, ховские интеллигенты, целиком на поводу у колониальной администрации?

Мой вызывающий тон смутил их. Наступает молчание. Оба они чиновники одной и той же администрации и в уме взвешивают, что им ответить.

— Вы во многом правы, вазаха! — говорит Ранакомбе. — Мы должны идти на поводу, потому что иначе у нас не будет никакого доступа к просвещению и развитию. Мы, колониальные народы, отрезаны от всего мира и во всем зависим от колониальных государств.

— Даже совесть и угоднические политические взгляды зависят? — спрашиваю с нескрываемой иронией.

— Простите, вазаха, но вы не знаете, какие взгляды могут быть скрыты от иностранцев под внешней оболочкой.

— Какие взгляды? — недоверчиво переспрашиваю.

Но Ранакомбе не успел ответить. Староста Раяона вдруг резко срывается с места и бежит к двери.

— Бабакуты появились! — говорит он, подняв руку и прислушиваясь. — Слышите?

С окраины леса, начинающегося всего в тысяче шагов, слышится протяжный, жалобный вой лемуров. В неподвижном предвечернем воздухе этот вой резко разносится по всей долине и рисовым полям.

— Они часто воют в это время, — говорю, не придавая значения словам старосты.

Раяона хочет оправдать внезапный перерыв в беседе и объясняет:

— Бабакуты в наших легендах занимают большое место. Вы обязательно должны использовать рассказы о них в своих записях.

— Охотно запишу, но в другой раз, — отмахиваюсь от него и стараюсь не замечать предостерегающих взглядов, которые Раяона украдкой бросает на врача.

Однако хитрому старосте не удается направить разговор по другому руслу. Мы возвращаемся к прежней теме. Ранакомбе, хотя и предупрежден, не сдается и с увлечением продолжает:

— Вы говорите, у нас тишина? Так разрешите, вазаха, познакомить вас с некоторыми фактами из нашей истории, опровергающими эту мнимую тишину.

— Факты из последнего периода, колониального?

— Вот именно.

— Очень интересно.

— Так слушайте: прошло несколько месяцев после бесславной капитуляции в 1895 году, и тысячи ховов восстали против французских войск. Партизаны, их звали — фахавало, которых французы, разумеется, считали бандитами, были искренними патриотами, и захватчикам доставалось от них как следует. Французские войска с трудом подавили восстание и жестоко расправились с патриотами. Было сожжено более трехсот деревень. Триста деревень для населения, насчитывающего не полный миллион, — вот вам убедительное доказательство сопротивления ховов.

Ранакомбе закуривает папиросу, и руки его слегка дрожат.

— А через несколько лет, — продолжает он, — в первые годы нашего века, восстал весь юг Мадагаскара. Объединились все южные племена, до тех пор враждовавшие между собой: танала, бара, антаносы, антандрои, махафалы. Годами продолжалась борьба, пока французам удалось овладеть положением, причем снова самыми возмутительными приемами, не щадя жизни детей и женщин.

— Но это были не ховы.

— Не ховы, но все равно мальгаши. Знаменательно, что и они на юге восстали против иноземного господства. Но продолжаю дальше. Во время мировой

войны7 среди ховов возник тайный союз «Вы-Вато-Сакелила», что значит «закаленные, как железо и скала». Участвовали тысячи заговорщиков, главным образом интеллигенция: учителя, пасторы, врачи, колониальные чиновники и даже школьники. Цель была — уничтожить или прогнать с острова всех колонизаторов. Но в последнюю минуту перед восстанием кто-то донес французам, и заговор был раскрыт. На этот раз патриотов не уничтожали, мировая война продолжалась, и Франции нужны были мальгашские рекруты. Несколько десятков руководителей восстания были приговорены к многолетнему или пожизненному заключению, а несколько сот повстанцев высланы за пределы острова.

Еще одно событие: в мае 1929 года три тысячи ховов организовали в Тананариве демонстрацию под лозунгом «Прочь, вазахи!». Демонстранты ворвались во дворец генерал-губернатора и в течение нескольких часов занимали здание, пока подоспевшая полиция и войска не изгнали их оттуда. А что делается сейчас, в настоящее время? Несколько месяцев назад генерал-губернатор Кайла произнес знаменательную речь на заседании хозяйственных представителей колонии. Кайла ни больше ни меньше как объявил с беспокойством, что среди мальгашей происходит сильное брожение, какого Мадагаскар много лет уже не испытывал. Оно проявляется в виде пассивного сопротивления всем распоряжениям колониальных властей, особенно хозяйственным. Между прочим, во время последнего сбора гвоздики на европейских плантациях мальгаши отказались работать, и владельцы плантаций потерпели катастрофические убытки. Нет, вазаха, что бы вы ни думали о нашем острове, но покоя, о котором вы говорили, здесь не найдете.

— Ранакомбе прав, — подает голос учитель Рамасо, — я это могу подтвердить. На днях я узнал из достоверных источников, что в округе Анталаха, в каких-нибудь ста километрах от нас, на плантациях ванили начались волнения. Столкновения между рабочими и французскими плантаторами привели уже ко многим арестам, и это еще больше возбуждает население.

— Нет! — взволнованно повторяет Ранакомбе. — Покоя здесь нет!

Все говорит о том, что ховский врач не ошибается. Несмотря на официальные заверения французского правительства, что на Мадагаскаре все в порядке, по разным признакам чувствуется, что в этом порядке появились уже трещины. Национально-освободительное движение, охватившее все южные рубежи Азии, проникает уже и на Мадагаскар. Медленно, с неизбежностью исторического приговора, на колонизаторов надвигаются события. Какой они примут характер и как сложится история острова? Мне бы очень хотелось узнать, что об этом думают трое моих гостей, но вопрос опять щекотливый, а они не очень любят откровенничать.

— Я не представляю себе развития событий, — подсказываю им, — без того, что Мадагаскар отойдет от Франции в будущем, когда вопрос назреет.

У осторожных Раяоны и Ранакомбе неясный, обеспокоенный взгляд. Помолчав, врач говорит:

— Это не такое простое дело. Не исключено, что в далеком будущем произойдет и это. Но людей, думающих о таких конечных результатах, у нас немного. Опыт двух последних поколений научил нас трезво оценивать события. Мы знаем, что завоевать подлинную независимость при нынешней расстановке сил совершенно невозможно, но зато все больше мальгашей желало бы достигнуть широкой автономии в рамках французского империализма.

— Или вроде доминионов английской короны? — спрашиваю.

— Да, многим мальгашам, умеющим политически мыслить, это кажется реальным и достижимым решением: Мадагаскар, получив хозяйственную и политическую автономию в рамках французского империализма, станет мальгашским.

— А такие мысли приобрели уже какую-нибудь реальную форму?

— Нет еще. Пока это только не созревшие идеи. Но рано или поздно должна

появиться политическая партия, которая эти идеи воплотит в жизнь8.

«"СОЗДАТЬ НЕЧТО ПРОЧНОЕ"»

Из беседы со старостой Раяоной, врачом Ранакомбе и учителем Рамасо я узнаю любопытные вещи. Такие любопытные и важные, что они превратились чуть ли не в политическое интервью. Возле моей хижины проходят несколько девушек, несущих на головах пучки зеленых овощей с полей. Их приглушенное веселое щебетание доходит до нас, как песенка. Это похоже на живую картину из ветхого завета, в которую мощным потоком вливается предвечерний шум толчения риса в больших деревянных ступах. Архаическая картинка и шумы с незапамятных времен связаны с жизнью мальгашской деревни и кажутся перенесенными из другого мира и другой эпохи, так она далека от темы нашего разговора. И все же какая зависимость друг от друга! От того, какие бури всколыхнут Европу, какие идеи победят в Париже, кто в Тананариве возьмет власть в свои руки, — от всего этого будет зависеть в Амбинанитело судьба этих девушек с пучками зелени на головах и женщин, готовящих рис для семейного ужина.

В доводах обоих ховов некоторые вопросы для меня неясны, и я прошу Ранакомбе объяснить их:

— Вы представляете план политической автономии так, как будто на Мадагаскаре живет только один народ. А ведь здесь насчитывается около двадцати различных племен. Как вы думаете решить такой вопрос?

— Пустяки. Ведь у нас общий язык, и антагонизм между племенами легко преодолим.

— Вы тоже такого мнения, Рамасо? — поворачиваюсь к учителю.

— Нет!

Рамасо сидит в стороне. С напряженным вниманием прислушивается к разговору, не спуская с нас глаз.

— Почему? — спрашивает изумленный Ранакомбе.

Учитель глубоко набрал воздуху в легкие, как бы желая этим придать больше веса своим словам:

— Потому что антагонизм между племенами существует и избавиться от него теми способами, какие предлагает Ранакомбе, не удастся. Прежде всего антагонизм есть между главным племенем ховов и всеми другими народностями Мадагаскара как следствие деспотического управления ховов в прошлом веке. Вы согласны с этим, Ранакомбе?

— Только с оговоркой. Ведь феодальный деспотизм андрианов ушел в далекое прошлое.

— Да, но укоренившееся недоверие все еще существует.

— Со времени французского нашествия, — доказывает Ранакомбе, — недоверие это не имеет основания и постепенно исчезнет само собой. Все без исключения мальгашские племена находятся в настоящее время на положении подневольных, и у них один владыка.

Рамасо смотрит на врача с насмешливой улыбкой:

— Дорогой доктор, вы кому хотите затуманить мозги — вазахе? Или, может быть, мне? Именно со времени французского нашествия увеличились разногласия между ховами и другими более или менее отсталыми племенами. У вас появилось, как вы выражаетесь, среднее сословие, у других племен этого нет, там только одни крестьяне. Посмотрите на себя: мы живем на окраине страны бецимизараков, более пятисот километров нас отделяет от ховов, однако местная власть в руках представителя ховского народа. А разве не убедительно то, что в этой хижине из троих мальгашей, имеющих образование, двое — ховы! Представим себе, что в этот момент кончилось господство французов и власть на Мадагаскаре переходит к мальгашам. В чьи руки? Конечно, в руки нескольких тысяч представителей буржуазии — ховов, и повторилось бы то же, что было до нашествия французов: один класс одного племени господствовал бы безраздельно и — кто знает — деспотически над народом своего племени и всех других племен острова.

— А демократического движения вы не учитываете? — напоминает Ранакомбе.

— Нет! Не в этих условиях.

— Наверно, были бы созданы условия для поднятия уровня отсталых племен.

— Не верю! Буржуазии так же присущ деспотизм, как и прежним андрианам. Буржуазия отличается тем, что ревниво оберегает свои привилегии и опирается на эксплуатацию и насилие над другими.

— В таком случае, — говорит Ранакомбе, зло сощурив глаза, — в таком случае вы не видите возможности добиться независимости Мадагаскара?

— О-о, вижу! — отвечает пылко Рамасо. — Но только подлинной независимости!

Я с беспокойством смотрю на него. Если он откроет свои карты старосте и врачу — наверняка потеряет должность учителя. Оба хова подозрительно навострили уши. Я хочу предостеречь и удержать Рамасо, но не знаю, как это сделать.

— А что вы называете подлинной независимостью? — шипит староста Раяона.

Рамасо непринужденно улыбается:

— Вы не сердитесь на меня за откровенный разговор. Но вы, я думаю, согласитесь со мной. Я ни на минуту не сомневаюсь в искренности вашего мальгашского патриотизма. Однако наша будущая политическая жизнь не может опираться на относительно небольшую группу, даже если бы у нее были самые выдающиеся заслуги. Наше основное население — крестьяне; крестьянин-землероб и крестьянин-скотовод, землероб-хова и землероб-бецимизарака, скотовод-бара и всякий другой мальгашский крестьянин находятся в более или менее равных условиях, и поэтому они быстрее договорятся между собой. Только при единомыслии народных масс можно создать у нас нечто прочное и справедливое. Только власть народа может обеспечить на Мадагаскаре равную для всех жизнь.

Когда учитель кончил свою речь, наступило гробовое молчание. Затем оба ховы почти одновременно испуганно восклицают:

— Это же большевизм!

А врач Ранакомбе добавляет, уже развеселившись:

— И утопия!

Я не даю учителю ответить. Возможно, он был бы осторожен, но я предпочел не подвергать его опасному испытанию. И чтобы покончить со спорами, вскакиваю с места, хватаю рюмку рома и произношу тост за благополучие мальгашей:

— Разногласия во взглядах относятся к будущим и, можно сказать, внутренним делам. Пока они наступят, нужно преодолеть более близкие и более актуальные преграды. Вы согласны со мной?

Соглашаются, и я говорю дальше, чтобы смягчить обстановку:

— Я ценю и люблю всех мальгашей независимо от того, к какому племени они принадлежат и какой у них оттенок кожи. Поэтому позвольте выпить за братство и дружбу всей мальгашской семьи!

Гостям понравился тост. Взволнованный врач обнимает меня и восклицает:

— А я пью за братство мальгашей с вазахами, нашими настоящими друзьями!

— Это кто же? Богдан и я?

— Да, вазаха, да! Это вы! — подтверждают все трое.

Вскоре гости покидают хижину, я провожаю их. Солнце уже коснулось горных вершин, и воздух стал свежее. После жаркой беседы приятно вдохнуть чистый воздух. Кокосовые пальмы, растущие в изобилии вокруг нас и во всей деревне, золотятся в багряном зареве уходящего солнца и кажутся еще прекраснее.

— Очаровательна ваша страна! — говорю, любуясь закатом.

Они прощаются со мной довольные. Последним протягивает руку Рамасо. Его рукопожатие крепче и продолжительнее; он как бы благодарит меня.

НЕОБУЗДАННОЕ БОГАТСТВО ПРИРОДЫ

Ничто не помогает: ни дружба со старым Джинаривело, ни частые беседы с соседями, ни дух Беневского, недавно поселившийся на соседней горе, — деревня нам не доверяет, а моего добросовестного друга Богдана Кречмера просто считает самым опасным колдуном — мпакафу, то есть пожирателем сердец.

Белому человеку можно здесь беспрепятственно сдирать свирепые налоги, оглашать несправедливые приговоры, проявлять удивительные капризы, насиловать мальгашских девушек, — пожалуйста, это его неоспоримое право. Но белый человек, набивающий птичьи чучела, извлекающий из грязных луж чудовищных насекомых и завлекающий на свет лампы злых ночных бабочек, — такой вазаха хуже преступника. Это мрачная тайна.

Когда Богдан возвращается усталый с охоты в ближайшем лесу и его доброе лицо светится хорошей улыбкой, коричневые люди пугаются. Я громко браню их за трусость и издеваюсь над ними открыто, среди белого дня:

— Смотрите, идет ваш мпакафу!

Но они не хотят слышать страшного слова и при солнечном свете прячутся в темные уголки и шепчутся.

В деревенских лужах живут громадные, величиной с детский кулак, хищные водяные клопы — тингалле. Гроза людей и скота. Говорят, тингалле может убить во время водопоя сильного вола. Но семилетний Бецихахина, наш большой приятель и охотник, не знает страха. Он внук Джинаривело и брат Беначихины. Мальчик голыми руками ловко достает насекомых и приносит нам. Даже мы поражаемся, и нас охватывает страх.

— Околдовали нашего Бецихахину! — шепчут возмущенные люди и смотрят на парнишку с большим удивлением, подозревая, что он получает солидное вознаграждение за свои труды.

Однажды какая-то девушка захотела войти в мою хижину, но, увидав несколько десятков дьявольских банок, пробирок и чашек, страшно испугалась и с криком бросилась наутек. Тогда я решил снять колдовство со своей хижины, и жертвой, разумеется, стал бедный виновник всех бед Богдан. По моей просьбе деревня предоставила ему отдельную хижину, оставшуюся после больного Бетрары, заколдованного некогда другим чародеем — страшным хамелеоном рантутру.

В этот же день я предложил своему другу для душевного спокойствия прекратить на некоторое время сбор экспонатов, а банки с препаратами спрятать поглубже в чемодан.

— Прекратить собирать экспонаты?! — возмущается в Богдане неистовый естествоиспытатель. — Отказаться от сказочного богатства долины? Никогда!

И как бы в подтверждение его возгласа бросается нам в глаза поразительный палочник, медленно выползающий из-под куста: это настоящая длинная веточка, вооруженная грозными шипами, вдруг ожившая; редкий экземпляр, дразнящий, все еще не разгаданный случай мимикрии в природе.

Сказочны богатства долины! Вот уже несколько дней за час до заката солнца Богданом овладевает возбуждение. В это время дня на лугу, в укромном местечке, на пространстве всего в полтора десятка шагов, из земли появляется многотысячная, миллионная армия крошечных зеленых прыгунов. Всего несколько минут роятся они и потом испаряются, как камфара, — прячутся в землю. Эта редкая разновидность насекомых неизвестна науке, до сих пор мы не встречали их нигде на Мадагаскаре, только здесь, на этом крошечном участке. Пространство ограничено, но явление очень уж волнующее. Ежедневно на этом клочке земли взвивается вулкан насекомых.

Моя хижина, как и все другие хижины в деревне, стоит на сваях, и, если как следует согнуться, можно пролезть под домом. Но кто решится на это? Там инкубатор хищных сколопендр. Однажды мы с усилием, достойным ловли самых диких зверей, поймали такую двадцатисантиметровую тварь и привязали ее, как собаку. Сколопендра бросается во все стороны и вдруг натыкается на нашего зеленого попугайчика, мгновенно обвивается вокруг его тельца и кусает ядовитыми челюстями. Нам с трудом удается оторвать бешеное создание и втолкнуть в банку с ядом.

Попугай не погиб. По каким-то таинственным причинам яд сколопендры на попугаев не действует, и наш зеленыш после пятиминутного обморока снова в веселом настроении. Человек на его месте выл бы от боли и страдал несколько недель.

Невозможно не поддаться восторгу и вместе с тем ужасу, когда смотришь в болотистые лужицы, каких полно во влажной долине. Под дремлющей поверхностью теплой воды кишит живой клубок, томится туча обезумевших насекомых, раскрывается вечная драма каких-то смутных, осужденных душ. Это тропические гладыши, гребляки и всякое другое — водяная толпа, удивительное скопище, как бы снедаемое вечной лихорадкой. В маленьком мире крошечных существ явственно отражается волнующее богатство природы!

Порой я долго присматриваюсь к лужам и ищу в воде жизненные проявления, доступные человеческому разуму. И не нахожу! Человек не увидит там ни радости бытия, ни — что хуже — страха смерти.

Водяной жучок, маленький, живой шарик, забавно кружится и мчится невесть куда, точно потерявший рассудок путник, никогда не знающий отдыха. Бред беспрерывного движения, а потом одна только, всегда одна и та же непреодолимая трагедия. Только раз останавливается паучок: когда его схватит хищный гребляк и тут же сожрет.

Богдан взмахом маленького сачка ловит тысячи существ, но потом, бросив их в таз с водой, торопливо умерщвляет. Если он этого не сделает, то через час останется только половина насекомых, так быстро они пожирают друг друга. И хотя, погибая, они кажутся бесчувственными к смерти, ужас невольно охватывает людей: беспокойными ночами наши тревожные сны заполняют кошмарные насекомые.

Не все в Амбинанитело верят в злое колдовство Богдана. Несколько храбрых ребят, мальчики и девочки, ровесники нашего друга Бецихахины, не знают страха. Их уговорил учитель Рамасо, и они упорно ловят для нас бабочек, жуков и приносят солидную добычу. На молодую гвардию мы возлагаем большие надежды.

Как-то мальчишки принесли несколько десятков красивых улиток, но когда Богдан просит положить их в банки, ребята вдруг ужасно пугаются. Ни за что на свете не желают они притрагиваться к невинным улиткам, хотя сами только что принесли их. Богдан собственноручно показывает, как это делается, но получается неожиданный результат: дети от испуга разразились истерическим смехом. Перед нами раскрылась новая духовная бездна, таинственная, как лужи.

Однажды Богдан радостно влетает в мою хижину и приносит таз с водой, зачерпнутой в какой-то луже. В ней тысячи живых существ. Он с гордостью говорит, что не только в Укаяли поют рыбы: вот какой-то неизвестный гребляк, меньше рисового зерна, поет в тазу, как птица.

— Здорово поет, подлец! — радуется Богдан.

И в самом деле: когда вода в тазу устоялась, мы услышали чистые, звучные тона и хижину наполнило как бы птичье щебетание. Просто дух захватило: близкое, очень близкое щебетание, сердечное, родное; какие-то звуки из наших северных сосновых лесов.

— Да это же пение нашей свистунки! — говорит Богдан, с трудом скрывая волнение.

Наряду с истерическим смехом и мучительными подозрениями в злом колдовстве, наряду со снами, заполненными насекомыми, вдруг в долине Амбинанитело слышится чистое щебетание, похожее на пение нашей милой свистунки. Звуки случайные и искусственные, но все же в такую минуту, в таком мире они действуют как заклинание. Они затрагивают самые сокровенные струны человеческой души, и долину внезапно заливает радостный солнечный свет, в сиянии которого исчезают все ужасы, тускнеют злые сны; веришь, что пропадет колдовство и ребячий смех станет здоровым.

БАБОЧКИ, ЛЕМУР И ДЕВУШКА

Несмотря на то, что многие жители Амбинанитело относятся к нам враждебно, деревня все больше нас восхищает. Прозрачные аллеи кокосовых пальм, пышные рощи бананов, кофе, ыланг-ылангу, запущенные урочища дикорастущих цветов, заполняющие некоторые уголки деревни оргией красок, — все это создает великолепный фон, на котором разыгрываются события с необыкновенными людьми. Недоверие этих людей к нам доказывает, возможно, их прозорливость и побуждает меня к еще большим усилиям сломить лед отчуждения между нами.

Верным, преданным другом остается, как всегда, старик Джинаривело. Иногда мы ходим вместе на прогулки, которые всякий раз превращаются в настоящие экспедиции, открывающие все более заманчивые уголки и новые богатства природы. Путешествия наши ведутся как бы на грани сказочной мечты. Да и сама деревня Амбинанитело похожа на большой тропический сад, в чаще которого рядом с настоящими цветами возносятся хижины на сваях, тоже похожие на большие, коричневые, странные цветы.

На краю деревни, там, где начинаются рисовые поля, растет несколько бирманских бамбуков, еще более усиливающих впечатление сказочности: эти гигантские кусты травы вытянулись на двадцатиметровую высоту. Здесь роятся самые красивые в мире бабочки urania sloana. На их крыльях чарующая палитра всевозможных расцветок, пурпурные, лазурные, смарагдовые, коричневые, черные, белые оттенки и даже металлический блеск. А нижние крылья украшают несколько великолепных хвостов.

Очень трудно поймать такую бабочку, хотя здесь их множество: они парят высоко, от верхушки к верхушке бамбука; мы смотрим на них как зачарованные и ревниво следим за гордым полетом.

— Лоло валорамбо, — объясняет Джинаривело, что значит: бабочка с восемью хвостами.

— Ховы называют их иначе: андриандоло, то есть королевская бабочка.

— Хорошее название, — соглашается старик.

— Увы, — киваю головой, — эти лоло валорамбо очень напоминают жителей Амбинанитело: они так же недоступны для меня, как эти манящие бабочки.

Неосторожными словами я невольно огорчил своего друга. Он понимает, что наша дружба отчасти вызывает неприязненное отношение ко мне, так как многие жители деревни — из враждебного рода цияндру и его приверженцев.

Одна урания снизилась и парит над нашими головами. С восторгом любуемся ее раскраской и изяществом. Перед такой красотой тускнеют все пустячные заботы деревни и сердца наполняются надеждой.

Мы дружески прощаемся и расходимся в разные стороны, каждый к своей хижине.

По пути домой я прохожу мимо одной из боковых улочек и на повороте, недалеко от хижины, останавливаюсь как вкопанный. Посреди дороги, прямо передо мной, сидит на задних лапах лемур вари и, вытянув передние лапки, греется на солнышке с блаженным видом на простодушной мордочке. Был у меня несколько месяцев назад, когда я путешествовал по центральному взгорью острова, лемур, похожий на этого. Красивый зверек, ростом с нашу лисицу, полусобака по форме мордочки, полуобезьяна по ловкости рук и ног. У него был красивый черно-белый мех и кроткий нрав. Привязан он был ко мне, как преданная собака. Жалко было таскать лемура с собой, и я, к обоюдному огорчению, оставил его в достойной мальгашской семье. Местные жители называют лемура «бабакутом».

И вот точно такой лемур сидит на дороге. Заметив меня, он не двигается с места, только в глазищах отразилось огромное изумление, а потом страх. Страх, что вдруг перед ним появилось неизвестное и непонятное создание — белый человек. Страх так сковал зверька, что он забыл опустить лапки, хотя о солнце и тепле уже не думает.

Я медленно подхожу к нему. Только в трех шагах лемур понял грозящую опасность, опустил, наконец, лапки и с криком помчался к соседней группе кокосовых пальм, где возилось несколько человек. Они громко рассмеялись. Бросили работу и смотрят на меня и лемура. Они собирают кокосовые орехи. Двое парнишек вскарабкались высоко на верхушку пальмы и сбрасывают на землю плоды. Несколько девушек, стоя внизу, топориком скалывают с орехов зеленую толстую скорлупу.

Бабакут прижался к ногам одной из девушек. Мягко освободившись из его объятий, девушка берет его за переднюю лапу и ведет ко мне, как ребенка. Лемур упирается и скулит, но молодая рамату старается успокоить его нежными словами. Я узнаю ее. Это Веломоди, внучка Джинаривело, младшая сестра Беначихины.

— Bon jour, monsieur! Добрый день, господин! — здоровается она, робко протягивая руку.

— Добрый день, Веломоди! Это твой бабакут?

— Oui, monsieur! Да, господин!

— Красивый, только немножко дикий.

Я замечаю, что у Веломоди необыкновенно длинные ресницы. Они бросают тень на ее черные глаза и подчеркивают их глубину. Девушка одета в симбу, кусок ткани, плотно облегающий тело от груди до колен, в то время как верхняя часть груди и плечи открыты. Веломоди с усилием подыскивает французские слова и говорит:

— Нет, он не дикий! Это ты, наверно, дикий! — и шаловливо показывает на меня пальцем.

— У меня тоже был такой бабакут, — говорю. — Удивительно милый. Путешествовал со мной по всей стране. А ты своего очень любишь?

— Очень.

— Не продашь ли его мне?

Веломоди секунду смотрит на меня с таким упреком, что я невольно смущаюсь.

— Это мой большой друг! Grand ami, grand ami, — повторяет она, и все ее лицо выражает возмущение против тех, кто предает своих друзей.

Я не ожидал от Веломоди такого бурного протеста.

— Ну, уступи мне его, по крайней мере на время моего пребывания в Амбинанитело, — прошу.

— Не могу, вазаха!

— Я дам тебе большой подарок!

— Нет, вазаха! Мы не можем разлучаться, бабакут и я.

— Чудесно! — восклицаю я с преувеличенным энтузиазмом. — В таком случае я заберу вас обоих в свою хижину!

Но Веломоди не склонна шутить.

— Нельзя! — с достоинством отвечает она, серьезно покачивая головой.

— Почему нельзя?

— Потому что ты любишь Беначихину.

Вот не было печали, так черти накачали. Я изобразил на лице возмущение, громко потянул носом воздух и загудел:

— Что за дьявол!.. Да что вы мне так навязываете Беначихину? Глупые сплетни, высосанные из пальца!

Во время нашего разговора двое парней сползают на землю и вместе с девушками, которые трудились над орехами, подходят к нам. Веселая ватага располагается полукругом и тоже хочет поговорить с вазахой.

— Давно ты изучаешь французский язык? — спрашиваю Веломоди.

— Я училась в школе, — слегка пожав плечами, отделывается она.

— Но теперь, говорят, ты берешь специальные уроки?

— Да? — удивляется девушка. — Откуда ты знаешь?

— Так говорят. И еще говорят, что ты хочешь отправиться в Мароанцетру работать. Правда?

В группе окружающей нас молодежи послышались легкие смешки и едкие замечания на мальгашском языке. Веломоди сильно смущается. Коричневое лицо принимает темно-красный оттенок, глаза увлажняются, а на ноздрях выступают жемчужинки пота.

— Правда, что ты хочешь покинуть деревню? — повторяю я свой вопрос, когда молчание девушки слишком затянулось.

Веломоди забавно гримасничает, хочет что-то ответить, колеблется и беспомощно улыбается. Выручает ее один из парней, ее ровесник, семнадцатилетний юноша. Он обращается ко мне с жуликоватым видом:

— Я скажу тебе, вазаха! А дашь мне подарок?

— Дам.

Веломоди с веселым визгом набрасывается на парнишку, чтобы сдержать его болтовню. Парень увертывается и издали говорит:

— Она учит французский, чтобы говорить тебе: Oui, monsieur!

Веломоди прекращает погоню и, запыхавшись, возвращается ко мне.

— Он врет! — уверяет и тут же добавляет: — Подождешь минутку?

Веломоди бежит к пальмам, выбирает большой кокосовый орех, пробивает в нем отверстие и подает мне таким надменным жестом, точно это королевский дар.

— Выпей! — предлагает.

Я прикладываю орех ко рту. Великолепная жидкость: холодная, ароматная, сладкая. Напившись, отдаю орех девушке, и она мягко спрашивает:

— Вкусно?

— Изумительно!

Она тоже пьет из этого же ореха, затем вместе с подругами возвращается работать под пальмами. Ручной бабакут жмется к ее ногам.

НОЧНОЕ ПЕНИЕ

Вечер в Амбинанитело начинается воплями лягушек на рисовом поле, орущих точно взволнованная толпа людей, потом пронзительно верещат сверчки, причмокивают ночные птицы, гудят проснувшиеся насекомые. Но громче всех кричит молодежь. Она собирается по ночам на краю деревни, под бешеный ритм барабана непрерывно танцует и оглушительно поет. По старинному мальгашскому обычаю лунные ночи принадлежат молодежи.