Черные Мантии (№1) - Черные Мантии

Бедность имеет свои конторы, свои кабинеты, свои прилавки, свои игорные дома и бальные залы. На сто футов ниже уровня возможного продают и считают. Маклер, промышляющий химерами, встречается не только в окрестностях Биржи, и горделивая сирена, именуемая предпринимательством, заканчивается вовсе не рыбьим хвостом, а безобразными щупальцами полипа, кишащими в самых невообразимых местах. Если вас все-таки интересует финансовая сторона агентства Эшалот, мы должны сказать, что основано оно на абсолютно пустом месте. Эшалот рассчитывал только на удачу и собирался крупно выиграть в лотерее, не покупая билета. Почти все несчастные, глотнувшие отупляющего зелья, настоянного на мелодраме, играют в жизни довольно жалкую роль. Они живут в мире невероятностей. Понятие абсурда, предупредительным сигналом вспыхивающее на общей дороге, не существует для них. В большинстве случаев это добрые души, по крайней мере души наивные. Сколько юных девушек потерялось на этой дороге! Сколько бедных юношей, обманутых литературной притягательностью Порока и Зла, отвратилось от честного, но прозаического труда! Если отрава продается на каждом углу по два су, стоит ли удивляться этому идиотскому опьянению?

А средства к существованию? Что ж, придется признаться: добряк Эшалот, весьма горделиво относящийся к своему агентству, тайком продолжал практиковать свои фармацевтические умения, фабрикуя чесальные щеточки для шарлатанов с площади Бастилии. Он очень этого дела стыдился и даже перед Симилором скрывал свой секретный промысел, оправдывая поступающие от него скудные доходы собственной ловкостью. Доходов едва хватало на Саладена, ни с кем больше не мог поделиться Эшалот куском хлеба.

Ничего удивительного, что он был согласен убить женщину! Но как это получилось, что преступление оказалось столь неподступным, что прибыльная религия Зла так мало заботилась о материальном достатке своих ревнителей? В «Агентстве Эшалота» не имелось даже свечи. Новобранцы армии Зла отходили ко сну, не поужинав.

Только жалостливая луна освещала убогие декорации претворившейся в жизнь мелодрамы: стул, две покрытые тряпьем банкетки, широкий, но дырявый тюфяк и импровизированный стол, состоявший из доски, водруженной на две колонны картонных коробок. Что скрывалось в этих коробках? Дела агентства, черт возьми! А также несколько детских пеленок и чесальные щетки. Саладена поместили на стол между иссохшей чернильницей и пустой бутылкой, которая стоила бы своих трех су, если бы не была треснутой.

– И подумать только, – повторил Симилор с настоящими слезами в голосе, – что в Париже любое ничтожество, если оно при деньгах, может развлекаться как душе угодно, ухаживать за дамами или в рюмке искать забвения собственных бед!

– Вечно эти дамы! – с досадой выговорил другу Эшалот. – Если бы мне сейчас отсыпали золота, я бы ограничился только радостями стола.

В этот вечер Симилор был покладист и согласен на все, но все-таки вступился за дам:

– Среди них тоже бывают всякие, некоторые обеспечивают молодым людям достойную жизнь. Помнишь ты бакалейщицу из последней пьесы, что мы смотрели? Она брала из кассы мужа, торговца колониальным продуктом, большие купюры и одаривала ими молодого Теофиля.

– Значит, ему повезло больше, чем тебе, – философически заметил бывший фармацевт, обихаживая Саладена.

Симилор бросился на тюфяк.

– Для успеха у дам нужны настоящие туалеты, – вздохнул он. – Белый жилет, небесного цвета галстук с булавкой, украшенной драгоценным камнем, на пальце перстень, прическа от театрального парикмахера, на щеки наложить немножко румян… А мать Саладена была куда шикарнее этой бакалейщицы.

Эшалот пожал плечами и сказал, обращаясь к своему воспитаннику:

– Кушай, малыш, кроме меня, у тебя нету матери. Затем добавил с глубоким вздохом:

– Бедная Серебряная щечка!

Видимо, это была кличка покойной матери малыша. Честолюбивый Симилор ворочался на тюфяке с боку на бок.

– А еще говорят про доброго Бога! – внезапно вскричал он. – Я создан для наслаждений и для разгульной жизни!

– Успокойся, Амедей, – сурово одернул его друг. – Жгучие страсти тебя погубят. Удача должна прийти. Если сыскать нужную ниточку…

– Я уже сыскал! – мрачным голосом объявил Симилор.

– Какую?

Симилор приподнялся на локте. В лунном свете худое лицо его, вокруг которого змеились плоские волосы, казалось зловещим.

– Ты сейчас похож на предателя! – ужаснулся Эшалот.

– Ну и пусть! – надменно ответил бывший артист. – Я изуверился во всем и рассчитываю только на человеческие слабости. Всем известно, что среди богачей попадаются импотенты, которых позарез требуется потомство, чтобы не заглохло имя их предков. Я им всучу Саладена за сто франков наличными.

Эшалот потерял дар речи: он прижал ребенка к груди с настоящей нежностью, затем от всей своей потрясенной души запечатлел на его бледной щечке родительский поцелуй.

– Прошу тебя замолчать, Амедей! – наконец заговорил он. – Я не позволю тебе кощунствовать. Малыш не только твой, но и мой, раз я обеспечиваю ему пропитание. И буду обеспечивать, даже если для этого мне придется свернуть на преступный путь, что ж, я не дрогнув нарушу жестокие законы, установленные тиранами. Но только через мой труп, слышишь ты, только переступив через мой труп, ты сможешь причинить Саладену зло. У меня уже готов план воспитания ребенка, и все свое достояние я оставлю ему.

– Чувствительная у тебя душа, это уж точно! – растроганно произнес Симилор. – А вдруг наш импотент окажется пэром Франции. Это бы обеспечило мальчику блестящее будущее! И Саладен помог бы нам стать на ноги… Представляешь, мы на империале отправляемся к нему в замок, а он сует нам в руки полные кошельки – разумеется, зная секрет своего рождения, но скрывая его от всего мира… Он встретит нас, не показывая никакого вида, зато когда мы втроем уединимся в его кабинете, вдали от взглядов толпы… Здравствуй, папочка Симилор! Как дела, Эшалот, дорогая мамочка?

– Искуситель! – бормотала дорогая мамочка, прослезившаяся от грядущего счастья. – Конечно, ради блестящего будущего…

Эшалот внезапно прервался, объятый новым сомнением:

– А вдруг малыш откажется от нас, если станет пэром?

– Вот еще! – запротестовал Симилор. – Я, конечно, не обещаю, что он будет лезть к нам с поцелуями прямо на улице. Это было бы неразумно… но он будет подавать нам маленькие нежные знаки из глубин своего роскошного экипажа.

– О большем я не мечтаю! – разнеженно вздохнул Эшалот.

– А потом, сам подумай, с какой стати ему нас стесняться? Мы к тому времени приоденемся во все новенькое…

– Конечно, если он великодушно возьмет на себя такие расходы…

– Он их возьмет на себя, за это я могу поручиться. Давай спать.

Эшалот, в последний раз облобызав будущего пэра Франции, растянулся на тюфяке. Между друзьями восстановилось полное согласие. Минут пятнадцать они еще побеседовали о своих вполне законных надеждах, затем погрузились в глубокие сны, где видели самих себя, сытых и принаряженных, усевших-ся за нескончаемый пир. При всем желании Саладен, их наследник, проданный импотенту, не мог бы сделать большего для родителей. Папа и мама храпели – пустые мозги, пустые желудки. Обегите мир, обыщите Вселенную, нигде, кроме парижских урочищ, не встретите вы столь фантастической породы.

Луна заглянула в оконце и бросила луч на испитое личико малыша: старичок в миниатюре, он был все-таки очень мил. В неприметных складочках, образующих детскую мордашку, уже начинала угадываться саркастическая усмешка Вольтера.

Как они вырастают, эти создания? Тщетно ухоженные дети мрут, и нередко, ведь Париж не назовешь ласковой нянькой, а эти яростно сопротивляются смерти. Подобно грибам, они пробивают землю, затоптанную ногами, норовящими их раздавить. Навались чума, они переживут и ее. Неласковое счастье сорной травы! Кем они становятся, вырастая, эти сыны невозможного? Зависит от случая. И на что может сгодиться такая закалка? На все. Колыбель их окружена Пороком, на их долю выпадает много страдания, но ни одно страдание на этой земле не пропадет даром, особенно если оно посылается сильным.

В бесчисленном множестве своем эти отверженные наверх не выбиваются – они служат подстилкой для нашего общества. Но есть среди них и такие, что отлиты из настоящей стали крепчайшей выделки, способные на великое Зло или на великое Добро, безжалостные или бесстрашные, внушающие ужас или преклонение. Из этого материала производятся большие злодеи, но из него же выходят апостолы, трибуны, поэты. Кем оно станет, это дитя, такое бледное и невзрачное в лунном свете? Картушем или Робеспьером? Бернадоттом? Бомарше? Винсентом де Полем? Париж способен на все. Берегитесь или снимите шляпу!

После того как все уснуло в этой дыре, полной иллюзий и нищеты, дверь квартиры Трехлапого, расположенной этажом ниже, тихонько открылась. Калека из почтовой конторы осторожно выбрался на площадку, загасив в своем жилище свет. Он ползком стал подниматься вверх по лестнице, с необычайной ловкостью орудуя колесиком на своей третьей лапе. Возле конуры Эшалота, он остановился, вслушиваясь, затем пополз по узкому коридору, протянувшемуся под крышей. Добравшись до черной лестницы, он стал задом спускаться вниз по ступенькам и прибыл таким манером на второй этаж.

Перед ним оказались две двери, одна из которых вела на обширные кухни господина Лекока, славившегося гурманством. Калека постучался в другую условленным стуком: шесть ударов с неравными промежутками: три, два, один. Дверь тотчас же скрипнула, и хриплый женский голос отозвался на корсиканском наречии:

– Ну как, убогий, будет ли день этой ночью?

Трехлапый ползком одолел порог со словами:

– Большие новости, мадам Баттиста. Я вкалывал сегодня как каторжный, несмотря на свое убожество. Мне нельзя заснуть, не повидавшись с шефом.

XXIV

МЕЧТА ЭДМЕ

В той бедной комнате, где печальная лампа недавно освещала героические усилия больной дамы продолжать работу, находились сейчас две особы: госпожа Лебер, лежавшая в постели, и ее дочь Эдме, устроившаяся у изголовья. Лампа горела по-прежнему, бросая скудный свет на скромную обстановку, по-фламандски чистенькую и пропитанную неизбывной грустью. В убранстве комнаты не замечалось ни одного предмета, который свидетельствовал бы о потерянной роскоши. Все было прилично, но банально и почти бедно, все, за исключением одной редкой вещи изумительной красоты – на низком комоде расположилась покрытая прозрачной тканью старинная боевая рукавица, украшенная затейливой чеканкой и драгоценными камнями.

Роскошный вид этого шедевра пребывал в резком противоречии с остальной обстановкой, не сохранившей даже намека на былое богатство, исчезнувшее многие годы назад. Когда финансовая катастрофа постигает человека порядочного, он становится бедным решительно и бесповоротно.

Больная вдова и ее дочь были последними представительницами дома Банселля, некогда составлявшего гордость и славу города Кана, богатого банкирского дома, имевшего все, что положено: особняк, замок, кареты.

Многие из вас, вероятно, встречали в бедных домиках или в мансардах красующийся на стене диплом в рамочке, почитаемый как святое изображение. Обычно это единственное украшение крайней бедности, свидетельствующее о скромном триумфе хозяина, потребовавшем много упорства или много крови – такими дипломами отмечаются благородные поступки и подвиги. Ни на какие сокровища не променяют бедняки этот не имеющий базарной цены лист бумаги.

Сверкающая боевая рукавица была вовсе не остатком горделивой роскоши, а дипломом, удостоверявшим честность ее владельца. Покидая Кан навсегда, господин Банселль потратил свои последние деньги, чтобы приобрести этот предмет, красноречиво свидетельствовавший о его невиновности. Боевая рукавица стала для него своего рода символом чрезвычайных обстоятельств собственного банкротства – в прозрачный чехол была упрятана молния, поразившая банкирский дом Банселля.

К моменту катастрофы у дружной супружеской четы Банселлей было четверо детей, в их доме проживала также старенькая мать банкира и его сестра. На семейном совете, состоявшемся сразу после беды, решено было работать день и ночь, чтобы выплатить тяжкий долг, навалившийся на плечи банкира. Это были честные люди.

Господин Банселль переехал с семьей в Париж, он сменил свое прежнее, слишком известное имя на скромную фамилию матери, чтобы начать борьбу мужественную, но почти бесплодную. Супруга его, ожидавшая ребенка, произвела на свет девочку, нашу Эдме, через несколько дней после переезда в Париж. Это была радость, конечно, но смоченная слезами – печальная улыбка, прорвавшаяся сквозь траур. Битва, начатая супругом, была обречена на неудачу: господин Лебер обладал ловкостью преуспевающего финансиста, и только. Для того чтобы сделать что-то из ничего, нужно много упорства и изощренности, а их у него не было. Вскоре он умер, простившись со своей несчастной семьей взглядом, полным отчаяния.

Забрав хозяина, смерть словно решила навсегда поселиться в их доме. Вслед за банкиром отправилась сестра, несчастная барышня, оплакивавшая ушедшую роскошь как потерянную любовь, затем в каком-то суровом порядке, с равными и неумолимо-жестокими интервалами, перешли в мир иной четверо прелестных детишек. За три года от большой семьи почти никого не осталось. Вдова словно окаменела: Эдме, последняя ее надежда, слегла в постель. Подошел ее срок – смерть пришла забирать свое. Несчастная мать вытянулась на ковре и закрыла глаза: она не хотела противиться Божьему приговору. Но внезапно позвавший ее голос малышки вдохнул мужество в бедную женщину. Она поднялась и стала бороться за дочь, стараясь не поддаваться приступам расслабляющего малодушия.

Эдме выжила, и дом их наполнился грустным счастьем. Вдова решила выполнить завет своего мужа и расплатиться с долгами. Она мечтала о полной реабилитации банкира Банселля, надеясь вернуть этому имени прежнюю славу, заслуженную многими годами честной финансовой деятельности. Подраставшая девочка предназначалась труду. Но какому? Сделать ее работницей? Оплата, конечно, регулярная, но слишком мизерная, еле хватит на пропитание. Вот если бы Эдме стала великой артисткой! Деньги почти всегда сопутствуют славе.

Мы уже знаем, по какой прихотливой случайности жизнь Эдме оказалась связанной с роскошным домом господина Шварца. Без этой случайности, вытолкнувшей ее на самый верх – в богатый салон, юной пианистке навряд ли можно было ожидать ощутимой прибыли от своего таланта: в Париже пропадает в безвестности столько истинных гениев! Это была удача, обернувшаяся для нее несчастьем: наделенная душой нежной, преданной и открытой, девушка полюбила нашего героя Мишеля.

Разумеется, наш герой Мишель достоин большой любви, и душа у него тоже преданная и нежная, хоть и не совсем открытая. Он стоит многого, наш герой, но в этом мире никто, пожалуй, не стоит Эдме. Мишель, наделенный богатыми природными задатками, обладал возвышенностью сильных личностей: подобно некоторым краскам, она имеет обыкновение линять под воздействием зараженной атмосферы. Господин Шварц, человек сам по себе неплохой, находился в окружении, которое навряд ли можно определить эпитетом категорически отрицательным: люди занятые, чрезмерно активные, если не сказать суетливые, все они отличались одинаковым пристрастием к игре, стиравшим с них остатки индивидуальности. Они или работали, или играли, причем игра становилась для них работой. Поэзия, затесавшись в такую толпу, теряет крылья.

Эдме страдала. Может быть, за Мишелем и не было большой вины: бывают секреты, которые нельзя доверить даже любимой женщине. Эдме страдала, а у Мишеля не хватало времени заметить это: он мчался от одного приключения к другому. Как это водится у настоящих рыцарей, все подвиги совершались им во имя прекрасной дамы, но если уж говорить начистоту, то странствующие рыцари развлекаются вовсю, в то время как их дамы страдают.

Начало преподавательской деятельности Эдме было блестящим: она быстро завоевала известность среди богатых людей, окружавших Шварцев. Настоящий музыкальный талант, усиленный очарованием, исходившим от всего ее существа, открывал перед юной пианисткой широкое поприще, на которое она, увы, не могла вступить из-за крайней бедности: весь ее заработок уходил на погашение фамильного долга. А чтобы преуспеть даже в избранной ею скромной карьере, нельзя долго оставаться бедной.

Ее принуждала к бедности материнская мечта, которая начала исполняться, но очень скромными темпами. Дважды в год мелкие канские торговцы, получив свои жалкие авансы, восклицали с неприкрытой досадой: «Такими порциями эти нищие Банселли не расплатятся с нами и за сто лет!»

К счастью, добрая госпожа Лебер слишком далеко в своем спартанстве не заходила: ради признательности канских торговцев она не заставляла свою дочь работать круглые сутки. Жили он умеренно, почти бедно, но все-таки сносно, а чувство твердо исполняемого долга придавало их скромной жизни смысл и достоинство.

Мы знаем уже, как порушилось их скромное счастье, как зародилась тревога, разразившаяся болезнью души и тела. Эдме обожала свою мать и доверяла ей все секреты. Страдание возвышало бедную женщину, но мечта ее, как и все одинокие страсти, начинала превращаться в манию, в жертву которой приносилось все. Даже красоту своей дочери госпожа Лебер невольно воспринимала как будущий значительный вклад в погашение долга. Свадьба! Мечта всех матерей! Нашего героя Мишеля старая дама тоже считала вкладом и цену его даже пыталась подсчитать за работой. А работала она не покладая рук, отвечая на попреки Эдме слабеньким мягким голосом:

– Еще несколько су для наших канских кредиторов!

В тот вечер Эдме усыпила ее, точно ребенка, своим рассказом о свидании с баронессой Шварц. Рассказ был слегка подредактирован и остановился на встрече с господином Брюно, которого мать не знала, а дочь считала чуть ли не другом. Почему она о нем умолчала? Эдме задумалась, рука ее покоилась в руке матери, застигнутой внезапным сном. Девушка не смотрела на мать, ее печальные глаза, устремившись на улицу, рассматривали окно Мишеля.

В окне Мишеля было темно. Эдме подумала: «Я больше ничего не значу в его жизни». Она заметила баронессу Шварц в карете, обогнавшей их омнибус, и теперь мучилась ревностью, подозревая, что Мишель с ней. Старая дама шевельнулась, и Эдме повернула голову к ней. Бледные губы матери шевелились, девушка угадала слова, вечно одни и те же, вобравшие в себя ее постоянную и единственную заботу: «Наши кредиторы…»

Ради кредиторов она готова была, пожалуй, просить милостыню на углу улицы.

Эдме опустила глаза, и прелестные брови ее нахмурились. Она освободилась от руки матери, положив ее, бледную и исхудалую, на одеяло, затем забрала вышивку, где каждый цветок свидетельствовал о дрожи усталых пальцев, и отложила ее подальше, чтобы госпожа Лебер по своему обыкновению не потянулась за работой ночью. Осторожно поцеловав спящую в лоб, девушка унесла лампу в соседнюю комнату.

Это была ее комната, скромно, но со вкусом обставленная: небольшая белая кровать с простыми, но изящными занавесками, маленькая библиотека, где гении музыки соседствовали с великими поэтами, строгой формы пианино марки «Эрард» и два кресла, одно из которых, расположившееся неподалеку от пианино, казалось, ожидало своего постоянного гостя.

Мишель приходил сюда на правах жениха, даже когда госпожа Лебер спала. Эта комната слышала великолепный дуэт юной и чистой любви. Пианино молчало тогда – говорила мечта, слагая поэму грядущего счастья. Пустое кресло напомнило девушке о забывшем ее Мишеле.

Эдме поставила лампу на пианино и подошла к окну, рассеянно оперев руку о шпингалет. Она почти прижалась лицом к стеклу, и от дыхания девушки ожили буквы ее имени, выведенные пальцем Мишеля в один из дней, когда ему пришлось ожидать ее. На глазах Эдме показались слезы. Интересовавшее ее окно было темным. Из соседней комнаты слышались разгоряченные голоса – молодые авторы вели свой нескончаемый диспут.

Девушка опустилась на колени подле своей кровати. Она молилась, но святые слова произносились ею без всякого чувства – события этого вечера поранили ее веру. Счастье, окружавшее баронессу Шварц, говорило о жестокости Провидения. Посреди молитвы она воскликнула:

– Если я потеряю мать, кто помешает мне убить себя? Эта мысль бальзамом пролилась на ее раны. Добрая мужественная душа девушки была отравлена встречей с соперницей. Баронесса прямо-таки утопала в счастье: обожание дочери, нежного ангела, любовь мужа, преданного и богатого, готового исполнить любой ее каприз. Тем не менее эта женщина, окруженная лаской, роскошью и всеобщим почтением, не постеснялась украсть у обездоленной сироты последнюю надежду, единственный смысл жизни. Коварная лицемерка.

Эдме поднялась, не окончив молитвы – она не знала, о чем ей просить Небо. Усевшись у пианино, напротив пустого кресла, девушка тихонько заплакала. Недавно он был тут, рядом с ней, и строил воздушные замки, которые неизменно начинались так:

– Когда ты станешь моей женой…

Ослабевшая Эдме чувствовала приближение обморока. В ушах стоял гул, сквозь который упрямо прорывались слова:

– Когда ты станешь моей женой…

Но слезы, обжигавшие ее щеки, утверждали обратное: «Никогда ты не станешь его женой…»

Мысль остаться в мире одной, чтобы уступить своему безмерному горю, возникала в ней словно назойливый, порожденный лихорадкой мотив. Она умоляюще протянула руки к комнате матери. Состояние ее не походило на обморок или сновидение – слишком настойчивой была преследовавшая девушку мысль. Роскошные локоны коснулись клавиш, издавших жалобный звук, глаза закрылись сами собой.

…Она была в комнате матери, охваченная глухим ужасом.

Вот уже затеплились свечи. Уже, уже! Поверх простыни крест и сложенные натруди недвижимые руки рядом с вышивкой, покинутой навсегда. Закройте! Сжальтесь и закройте эти глаза, в которых еще не умерла нежность! Вот уже явился священник, и вот, вот он, зловещий гроб!..

Это было всего лишь минутное видение. Госпожа Лебер спокойно спала. Но ведь молившаяся Эдме пожелала себе полного одиночества! Исполняет ли Небо кощунственные желания безумных?

…Горстка соседей, и ни одного друга. Траурная процессия движется к кладбищу. Уже, уже! Уже дошли до раскрытой могилы… Мишель не пришел сказать последнее «прости» той, которую называл матерью… Мишель! Он мчится сейчас в карете, он и та коварная женщина, баронесса Шварц!..

Мама! Мама! Здесь хватит места для нас двоих! Уже! Как быстро все совершается! Могила обложена дерном, на ней цветы. Молись за меня, моя бедная святая мать! Дерн позеленел, цветы исчезли. Уже, Боже мой, уже!

И вот она одна, Эдме, в своей опустевшей квартире. А они вдвоем, Мишель и та женщина, которую он полюбил, там, за задвинутой шторой в его комнате. Сейчас, сейчас Эдме зажжет уголь в плотно закупоренной комнате: скорбная просьба должна быть исполнена в точности. Бедная Эдме осталась без матери и приготовилась к смерти.

Мишель! Вот ее последняя мысль! Чтобы позвать; чтобы удержать любимого, нужно отказаться от самого дорогого… Я Мама, молись за меня… И за него… будь он благословен и будь проклята та, что нас разлучила!

Как быстро разгорается уголь, как быстро заволакивает угар бедный мозг! Неужели умирать так легко? И так приятно?

Завтра утром, когда он проснется, ему скажут: «Она умерла». Когда мы умираем,/ нас оплакивают. Как только я буду далеко от него, он придет меня навестить. Когда мы умираем, нас начинают любить.

Я не хочу никого проклинать, прости ее, Господи! Нельзя умирать с дурными мыслями. Я иду к тебе, дорогая мама! Прощай, Мишель, любовь моя! Мои глаза закрываются, но я люблю тебя, последний мой вздох – твой! Я буду любить тебя и за гробом!..

– Кто там? – спросила старая дама, разбуженная звуком шагов…

– Это я, – ласково ответил мужской голос.

– Ах, это вы, Мишель! – обрадовалась госпожа Лебер. – Бедная девочка так плакала… не покидайте ее надолго.

И добавила про себя, полагая, что говорит вслух:

– Подайте мою работу.

Но тут же погрузилась в глубокий сон.

Прелестная головка Эдме склонилась на плечо Мишеля – наконец-то мы его поймали, ветренника и беглеца! На бледных губах девушки появилась слабая улыбка.

– Ты тоже умер? – пролепетала она, снова закрывая глаза. – А где же мама? Мы все втроем попали на небо?

Мишель взглянул на нее, пораженный, затем взял девушку на руки со словами:

– На небесах не женятся, моя маленькая Эдме. Проснись: я жив, я богат, я счастлив. Когда наша свадьба?

XXV

ЭДМЕ И МИШЕЛЬ

Мишель на коленях стоял перед девушкой, забравшей в свои руки его улыбающееся лицо. Как он красив с этой благородной бледностью и решительным взглядом. Она склонилась над юношей, ее локоны и его кудри дружески перемешались. Эдме светилась от радости, слезы, застилавшие глаза, только увеличивали их сияние.

– Баронесса Шварц – моя мать, – объявил Мишель, целуя девушку.

Одна лишь фраза, просверкнувшая молнией, все расставила по своим местам: непонятное и подозрительное стало понятным и ослепительно-чистым. Мука уступила место глубокой нежности. Его мать! Баронесса Шварц, такая красивая и молодая! Все же сомнение оставалось, сомнение продолжало радость: Эдме жаждала объяснений.

– Бланш всего только пятнадцать лет, а баронесса кажется мне слишком молодой, чтобы быть ее матерью! – удивлялась она и тут же вспыхивала от радости при мысли, что с тоской покончено.

– Как я буду любить ее, Мишель, она так добра!

Девушке вспомнились спокойствие и ласковость баронессы, ее снисходительное терпение.

– Ах! Я должна была догадаться об этом сама!

Потом принималась в тысячный раз сомневаться:

– Скажи мне всю правду! С такими вещами не шутят, я мечтала о смерти! Она… так прекрасна… так молода…

– Да, – соглашался Мишель, любуясь чистым светом, лучившимся из девичьих глаз, – да, она молода и прекрасна, но она моя мать… Как я мог так долго не видеть тебя, моя дорогая Эдме?

– Вот именно, как?.. И почему, Мишель, главное, почему? Ты просто меня не очень любишь, вот и все!

Он попытался опровергнуть это заявление поцелуем, нежным, дружеским и невинным: руки Эдме предостерегающе легли на его губы. В долгой любви, уходящей корнями в детство, всегда много настоящей человеческой нежности. Эдме оставалась чистой, как ее улыбка.

– Злая девчонка! – ласково пожурил ее Мишель. – Мне пришлось выдать чужую тайну, я и сам в нее не до конца посвящен. Это может погубить человека, любимого мною больше всех на свете… после тебя… после тебя или рядом с тобой: я не знаю, кого из вас я люблю сильнее: тебя или мою мать!

– Я буду любить ее так же крепко, как и тебя! – пообещала Эдме.

Ее маленькие изящные пальцы с материнской лаской раздвинули волосы юноши; Эдме и в самом деле походила сейчас на нежную мать, которая дождалась наконец сына после долгой разлуки и радуется тому, как он вырос и возмужал.

– Значит, нас стало трое! – тихонько произнесла девушка и, перестав улыбаться, спросила: – Как ты думаешь, сможет она меня полюбить?

– Она будет тебя обожать… позднее.

– Вот как! Позднее… – промолвила Эдме, впадая в задумчивость.

Мишель ловил губами кончики ее пальцев.

– Я достаточно повидала свет, – заговорила девушка, – сбоку, разумеется, в приоткрытую дверь, но мне совершенно ясно, что такие отношения, как у нас с тобой, вызвали бы неодобрение в приличном обществе. Мы наедине, моя матушка слаба и больна. Ты, такой молодой и такой… какую жизнь вы ведете, господин Мишель? Я… такая безумная и беззащитная…

– И такая святая! – с уважительной насмешкой прервал ее Мишель. – Свету нечего соваться в наши отношения, Эдме.

– Я беспокоюсь только из-за твоей матери.

– В мои отношения с матерью свету тем более соваться не стоит, – угрюмо заметил юноша.

– Верно! Я сразу не сообразила, – воскликнула девушка простодушно и с какой-то невольной радостью. – Ты же не можешь быть сыном барона Шварца!

Он опустил глаза, и Эдме снова охватила руками его голову.

– Бог знает, что я болтаю! – вскричала она. – Я так долго, так долго страдала! Это не упрек, мой милый Мишель, а извинение. Мне хочется говорить о твоей матери, она вызывает такое уважение и такую любовь…

– Она будет тебя обожать, – повторил Мишель. – Я уверен в этом.

– А твоя сестра! Она давно уже стала моей сестренкой! Сколько раз ее смех прогонял тоску из моего сердца… Неужели ты позволишь, чтобы состоялась эта ужасная свадьба? Бланш! Милый ангел! Отдать ее господину Лекоку!

Наш герой Мишель, приняв важный вид, ответил:

– Дорогая, мы еще поговорим об этом. Я знаю, почему ты так не любишь господина Лекока!

– Знаешь, почему я так не люблю господина Лекока! – повторила девушка, глядя на Мишеля чуть ли не с ужасом.

Он разразился смехом.

– Кто там? – раздался из соседней комнаты голос старой дамы, разбуженной второй раз.

– Это я, дорогая госпожа Лебер, – снова успокоил ее Мишель.

– Ах, ты явился наконец, бродяжка?.. Эдме, дитя мое, подай мне лампу и пяльцы, я хочу поработать немного!

И тотчас же принялась похрапывать.

– Ее бедная голова становится слишком слабой, – печально произнесла Эдме.

Между госпожой Лебер и Мишелем давно уже установилась нерасторжимая связь. Старая дама, не забывшая о героически добытом хворосте для их камина, продолжала считать юношу отважным мальчиком с добрым сердцем и не умела произносить его имени без улыбки.

– Когда мы поженимся, дорогая, – с чувством заговорил Мишель, – мы сможем сразу погасить все ваши долги. Я столько думал все это время о нашей бедной маме Лебер…

– Ты так испугал меня, – прервала его Эдме, – когда вдруг объявил: «Я богат».

– Я должен рассказать тебе потрясающие вещи. Это, конечно, большая тайна, но разве я могу скрыть что-нибудь от тебя!