Дилогия (№1) - Синий шихан

– Вот и дождался, – радостным голосом проговорил Родион.

Придерживая рукой колотившееся под кофточкой сердце, Маринка прислонилась к тесовой калитке. Торопливой вереницей пробежали в голове мысли.

– Так насмерть можно напугать, – тихо сказала она, и Родион услышал в ее голосе нежность и ласку.

– Вы уж не такая робкая, – сказал он. – Я ведь не нарочно…

– Все-таки… Откройте калитку и заходите.

Обрадованный ее дружеским тоном, Родион, стараясь не шуметь, открыл калитку. Маринка ввела во двор коня. Около амбара она остановилась и хотела расседлывать коня, но Родион подскочил и быстро отстегнул подпруги. Маринка не протестовала. Уводя коня в денник, на ходу, с прежним дружеским вниманием сказала:

– На лавочке меня подождите… Там, под вязом. Да вы знаете…

И опять в словах ее, в звуках голоса Родион ощутил искреннее к нему расположение. Чтобы сдержать волнение, он подошел к вязу, подпрыгнул и ухватился руками за нижний сук, поцарапав о шершавую кору ладонь. Когда сел на скамью, вытирая платком горячее лицо, почувствовал боль и что-то липкое на ладони. Зажал платок в кулаке.

Маринка подошла, постояла напротив него и смело, близко-близко, почти касаясь его плеча, села рядом. Полушепотом, словно чего-то боясь, сказала:

– Я не поздоровалась, Родион Матвеич, мы с вами видались днем…

– Да, день сегодня такой!..

– Какой же? – встрепенувшись, спросила Маринка.

– А я и сам не знаю, Марина Петровна! Ей-богу, не знаю, как и назвать… Отец сегодня меня побить собирался, а мне плясать, петь, кричать хочется! Поджидая вас, в церкви побывал, посмотрел, как венчают… Самому венчаться захотелось.

– Кого же сегодня венчали? – спросила Маринка.

– А вы разве не знаете?.. Микешка, кучер Тараса Маркеловича, что сегодня в нашей смене скакал, воспитанницу госпожи Печенеговой взял. Но Зинаида Петровна не присутствовала. Говорят, она против этой свадьбы… Бог их разберет! Пара хорошая, я рад за них! Вот видите, я сегодня всему рад и никому не завидую! – улыбаясь, говорил Родион.

Но Маринка уже плохо его слушала.

Она оглянулась на дом. На кухне тускло мерцал свет. «Наверное, мать не спит, меня дожидается. Если не слышала, как я приехала, то скоро ляжет и потушит лампу», – с тревожной рассеянностью думала девушка, мысленно представляя себе стоящих под венцом Микешку и счастливую Дашу. «Горьких капель ты подлил мне, Родион Матвеич. Если бы ты знал, как мы с Микешкой, маленькие, на одной печке спали, по полям бегали… А потом уж, подростками, нарочно однажды шиповником пальцы прокололи, к капелькам крови губами приложились, богу поклялись, что поженимся. А выросли… Ну что же, Микеша, прощай, счастья тебе желаю».

Родион продолжал говорить ей пылкие слова, но они отлетали от Маринки, застывали в воздухе, как дождевые капли на морозе. Не видел он в темноте, как неудержимо катились по щекам девушки солоноватые слезы.

– Вот так и ждал я вас, спрятавшись в переулке. А как увидел, так и побежал собачонкой вслед, – взволнованно продолжал Родион. – И до утра бы ждал, до самого солнышка!.. Сегодня обещали вы мне ответ дать, дайте, не томите!

– А ежели вам мой ответ не понравится? Тогда как, Родион Матвеич? – глухим, дрожащим голоском, кусая губы, спросила Маринка.

– Все равно, какой уж есть! – с отчаянием проговорил Родион и, взмахнув в темноте рукой, добавил: – Лишь бы правда была в этом ответе!

– Другого я и не скажу… Только не обижайтесь, Родя… Вы мне нравитесь, и любовь мне ваша по душе, за это и приветить вас хочется, ласковое слово сказать… Но у меня к вам любви нету, вот и вся моя правда…

– Да ведь я это, Мариша, давно знаю!.. Знаю! Только могу крест целовать, что придет и любовь! Чтобы осчастливить вас, я жизни не пожалею!

– Я верю! – по-прежнему тихо сказала Маринка, чувствуя, что у нее уже не достанет сил сопротивляться дальше. Слишком подавлены были, притуплены горькими обидами ее чувства, слишком горяча и сильна его любовь.

– Да только за одно ваше слово, Мариша, я готов… – Родион не выдержал и порывисто обнял девушку. Она не отвернулась и не отодвинулась. Забыв все на свете, он стал жарко целовать ее щеки и, почувствовав на них слезы, совсем обезумел от счастья.

– Еще скажи что-нибудь, – шептал он.

– Теперь уж, Родя, всякие слова ни к чему, – прижимаясь к нему, проговорила Маринка.

Все как-то вдруг улеглось, примирилось. Родион Буянов ликовал. Но Маринка продолжала говорить:

– Бедностью упрекнете, Родион Матвеич, еще дальше оттолкнете… Подушки у меня маленькие, жидкие, приданого один сундучок…

– Да я вам гору привезу! Вот пустяки-то!

– Отец не возьмет, и не думайте! Это только у киргизов девушек за калым покупают… А я не… – Маринка запнулась и умолкла.

– А разве у русских не в обычае помочь невесте купить приданое? – возразил Родион.

– Это у нас называется кладка. А я ее не хочу! Что нужно, у меня все есть… Ну, а там дома, как угодно, покупайте, это уж дело семейное… Не будем спорить, пойдемте к мамаше, она лучше нас знает…

Позже, уже в доме, когда разбудили удивленную Анну Степановну, засуетившуюся с самоваром и закуской, Маринка поставила странное условие: венчаться быстро, не позднее следующего воскресенья, только не в городе, как этого хотел жених, а здесь, в станице, днем, с певчими, и чем пышнее свадьба, тем лучше!

Скорая свадьба Родиона вполне устроила. Но венчаться в глухой станице молодой Буянов не соглашался, да и опасался, что отец воспротивится тому.

– А об этом уже я с ним сама поговорю, – решительно и твердо заявила Маринка.

На том и порешили.

– Как же это так, доченька, – когда ушел жених, вытирая слезы, заговорила Анна Степановна. – Нежданно-негаданно… неужели покинешь нас?

– Наверное, быть тому, родная моя, – ответила Маринка и, обняв мать, повисла у нее на шее, захлебываясь слезами. Это уже был настоящий конец ее юности и начало новой и тяжкой судьбы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Воскресным утром на берегу ручейка сидели две молодые женщины. Одна из них – молодка Василиса Рубленова, заставившая Муратку рыть ямку в тот день, когда он нашел самородок; другая – Устинья Яранова, светловолосая, с суровым бледноватым лицом, высокая и миловидная, из образованных, как ее считали подруги. Говорили, что прежде она служила учительницей, но волею судьбы и по решению Екатеринбургского суда угодила на четырехлетнюю каторгу, а после освобождения направлена была на поселение в Зарецкий уезд. Говорили, что она дочь бывшего офицера Игнатия Яранова, который «за вредность по службе» был лишен всех прав, получил триста шпицрутенов и на каторге еще двадцать пять кнутов за строптивый характер. Но этот могучий человек претерпел все, отбыл срок, вышел на поселение и женился на «чалдонке». Родилась у них дочь Устинья, получила образование, стала учительницей в доме какого-то высокопоставленного чиновника в городе Екатеринбурге, выжгла этому почтенному отцу семейства глаза какой-то жидкостью и тоже попала на каторгу.

Недавно агенты Шпака вербовали рабочих и привезли Яранову вместе с Василисой, у которой судьба оказалась не легче, чем у ее подружки. Сейчас Устя, расстелив на коленях робу, штопала ее, а Василиса, присев на камешек у ручья, мыла ноги и горько плакала.

– Вот не пойду – и все, – смахивая загорелым локтем катившиеся слезы, говорила она.

– Ну и не ходи. А плачешь-то зачем, дурочка! – откусывая нитку, ласково, со скупой улыбкой на тонких губах ответила Устя, продолжая умело и ловко работать иголкой.

– А ежели этот рыжеусый опять отошлет меня к кандальникам? – не унималась Василиса. На ее беду, она имела бойкий и веселый характер, сильное, стройное тело и молодое, розовощекое лицо, не дававшее покоя полицейскому уряднику Хаустову.

Все началось со злосчастного самородка. Вызвали в контору рабочих, спрашивали, как да что, не хотел ли китаец укрыть самородок и не нашли ли там еще золота. Допросить рабочих распорядился инженер Шпак.

Василису Хаустов тормошил больше всех и наконец, пригрозив каторгой, приказал прийти к нему вымыть полы… Василиса поняла, что за этим скрывалось. Устя ее успокаивала, посмеивалась, как будто не придавая этому никакого значения, хотя сама-то отлично изучила повадки полицейских.

…Еще когда они прибыли на прииск, их всех позвали в контору урядника, сверили обличие с паспортами и какими-то списками, велели расписаться, а паспорта оставили в конторе. Хоть вроде и не тюрьма, не каторга, а порядки сибирские… Сначала подвергли этой процедуре мужчин, а после, группами, насколько могла вместить канцелярия, туда ввели женщин.

– Гляди-ка, каких красавиц наловили! По выбору, что ли, – закручивая холеные огненные усы, сытенько улыбаясь, проговорил Хаустов.

– Мы не рыбки, чтобы нас вылавливать, – сурово и резко ответила Устя. – По своему желанию приехали.

– Милости просим, рады таким милашкам, только язычок, мадамочка, держите покороче, – снова ухмыльнулся Хаустов, разглядывая Устю мутно-серыми глазами. Потом, нагнувшись, открыл стоявший на полу ящик, вынул папку, перебрал в ней листы и, подняв голову, хмыкнув красным носом, добавил:

– Старая знакомая!.. Надеюсь, мадам Яранова, кислоту за пазухой не носите? Подумать только, его превосходительство – кислотой!.. Подумать только!

– Бросьте, господин полицейский, ломать комедию, – прервала его Устя, гневно поджимая губы. – Здесь вам не Витим, не каторга.

– Господи! Какой невыносимый характер! Не дай такого зла – женой заиметь… пропала головушка… – куражился Хаустов. – А может, объездитесь, мадам?

– Вряд ли, – отрезала Яранова и вышла из конторы.

Вместе с Василисой попали они в артель Буланова, обшивали ее, обмывали. Китаец Фан Лян да и сам Буланов, знавшие нелегкую судьбу женщин, старались не посылать их на тяжелые работы. Жилось сносно, и зарабатывали неплохо. Находилось время и для отдыха, не наблюдалось пока особых притеснений и от начальства.

Однако найденный Муратом самородок перебудоражил весь прииск. Об этой истории с пудовым куском золота шли разные толки. Шушукались тайные агенты, рыскали полицейские, в канцелярию Хаустова тянули то одного рабочего, то другого. Сколько могли откопать самородков? Один, два?.. А может, и больше?

К ручью, где сидели Устя и Василиса, спустилась Лукерья, невенчаная жена Архипа Буланова, в новом ситцевом сарафане, с красной на подоле оборкой.

– Моего не видали? – скрестив на груди руки, озабоченно спросила Лукерья.

– Полчаса тому назад вымыл здесь голову и в контору пошел. Ничего не сказал. Сердитый такой, – оторвавшись от штопки, ответила Устя.

– Вот черт! Так и знала! Будешь тут сердитый… А ты, Васка, чего нюнишь? – обращаясь к Василисе, спросила Лукерья. Та рассказала и снова заплакала.

– Архип знает об этом? – Лукерья тряхнула мощными плечами и крепко, по-мужски, выругалась. – Значит, он теперь все заодно припомнит и наделает киселя.

– А еще что случилось, Луша? – спросила Устя и, воткнув иголку в край заплатки, отложила робу в сторону.

– Феляна Хаустов в казачью посадил (так называли тогда арестное помещение).

– Когда же?

– Ночью. Никто и не слышал… А мой с утра похмелился и дружка искать пошел… Значит, опять накуролесит… Опять придется узлы сматывать, – задумчиво проговорила Лукерья. – А ты, Васка, не хнычь. Наша артель своих обидеть не даст. Вы еще новенькие, порядков не знаете, а у нас так: коли артель приняла, значит, заступаться будет. Сейчас к Фарскову пойду, расскажу ему.

Лукерья подобрав длинную юбку, скорыми шагами поднялась на пригорок и скрылась за ближайшей землянкой.

Когда Лукерья вошла, Фарсковы сидели за столом и всей семьей завтракали. Семья была дружная, крепкая. Трое сыновей, молодец к молодцу. Старшему, Никону, было лет под тридцать. Савка и Ларион – еще парни, одному восемнадцать, другому двадцать. Жена Никона Александра, тихая, молчаливая женщина, подавала на стол праздничную еду – мясную лапшу, блины и кашу. Жена Якова Татьяна Агафоновна, крупная, костлявая, еще не старая, помогала снохе.

Лукерью посадили за стол, но есть она не стала, заговорила об Архипе.

– Вы бы его, Яков Мироныч, хоть урезонили. Он вас уважает и послушает. Только жить начали, и снова заваруха. Опять на новые места перебирайся. Конешно, жалко Филимошку…

– Филимошку само собой. Тут на всю артель поклеп, что мы самородок хотели скрыть, – выслушав Лукерью, сказал Яков Миронович, степенно пережевывая сильными челюстями корку хлеба. Лицо у него было широкое, морщинистое, поседевшая борода почти наполовину закрывала могучую грудь. Дальше, до конца завтрака, он не сказал ни слова.

Лет пятнадцать тому назад Яков Фарсков перебрался в эти края на новые земли, построился, но через год сгорел. Два неурожайных года совсем подорвали и без того тощее хозяйство. К тому времени неподалеку открыли золотые россыпи. Яков подался с семьей искать фарт… С тех пор так и переезжал с прииска на прииск, а фарту все не было. В Кочкарске встретил Архипа Буланова, полюбил его за честность, простоту и неугомонный характер. Так и сжились; артелью нанимались, работали и артелью покидали опротивевшее место.

После завтрака, расчесав деревянным гребнем скобкой подстриженные волосы, обращаясь к сыновьям, Яков Миронович сказал:

– Из дому пока не отлучайтесь. Может, понадобитесь. А я пойду нашего атамана поищу…

– Можно и мне с вами, Яков Мироныч? – спросила Лукерья.

– Негоже бабам в мужское дело встревать…

Накинул на плечи поддевку из чертовой кожи и ушел.

Узнав об исчезновении Фан Ляна, Архип тотчас же пошел на квартиру к Кондрашову, но того не оказалось дома. Зашел в распивочную Мартьянова, выпил косушку водки, поговорил со знакомыми рабочими и решил отправиться прямо в казачью. Пробираясь по ольховым кустарникам к Марфину ручью, он увидел Устю с Василисой. Слезы женщины еще подбавили жару. Освежив лицо холодной водой, он мрачно сказал:

– Ишь ты, чего захотел, рыжий кот! Погоди, мы тебе так вымоем полы, век не забудешь!

Не успел Архип пройти сотню шагов, как на той стороне ручья показались двое ребятишек. На голове у них торчали бумажные колпаки, утыканные петушиными перьями. Заметив поднимающегося на пригорок отца, ребята спрятались в кустах. Когда он скрылся за крайней лачугой, мальчики вышли к ручью. Это были сыновья Архипа, девятилетний Егор и семилетний Ванек, крепкие, загорелые, черноглазые, похожие один на другого, как две капли воды. По приказанию матери они шли за родителем по пятам, чтобы в случае беды помочь ему…

– Куда следуете? – спросила Устя ребятишек. Строгое лицо женщины смягчилось хорошей, умной улыбкой. Она не раз видела этих мальчишек в синих рубашонках, с цыпками на ногах, с облезлыми курносыми носами. Не раз пробовала заговорить, но они, оглядев ее, молча отходили. Сейчас, при встрече лицом к лицу, отступать было некуда, да и видели они из-за кустов, как отец почтительно с этой женщиной разговаривал.

– Играем, – неохотно ответил старший. Младший, посапывая облупленным носом, мял испачканными пальцами кусок смолы, за поясом у него торчало несколько камышовых стрел, в другой руке он держал баночку из-под ваксы и бренчал ею.

– Что в баночке-то? – спросила Устя.

– Гвоздочки, – тронутый ее участливым вопросом, ответил Ванек.

– Зачем гвоздочки-то? Наконечники для стрел, что ли, мастерить?

– Ага! – обрадованно подхватил Ванек. – Тольки плохо держутся, отваливаются, Егорка не умеет мастерить, а Мишка умеет.

– Очень-то умеет твой Мишка! – горделиво сказал Егор. – Ну, пошли, что ли?

– Погодите! Я вас научу, как это делается.

Устя взяла у Ванька смолу, разделила ее на части, обволакивая в песчаной земле, скатала несколько шариков. Потом взяла стрелу, нацепила кусок смолы, в середину прикрепила гвоздик, и наконечник вышел на славу. Мало того, попросила куриное перо и достала из кармашка маленький перочинный ножик, при виде которого у мальчиков заблестели глаза. Забыв обо всем, оба присели на корточки, жадно смотря, как руки Усти превращали камышовый стебель в индейскую, с оперением на конце, стрелу.

– Ишь ты как! Глянь, Егор! – восхищался Ванек.

Так было положено начало большой дружбе между Устей и этими ребятами. Совместно было изготовлено полдюжины стрел.

Ванек вертелся у ног молодой женщины, как шустрый котенок, и все время не спускал глаз с перочинного ножика. Устя это видела и тихо улыбалась. Маленький «индеец» не выдержал и робко попросил:

– Можно ножик в руках подержать?

– Можно. Почему же нельзя?

– Эх, ты! – покачал головой Ванек и глубоко вздохнул.

– Нравится? – спросила Устя.

– Ага! Ха-арроший!

– Я могу его тебе подарить… Возьми…

– Ух ты, бесстыдник! – вмешался старший.

– Мне? Насовсем? – не обращая внимания на упрек брата, допытывался Ванек.

– Конечно, насовсем! Как же иначе?

Ванек уставился на нее черными глазенками, да так пристально, что смутил Устю. Взгляд его спрашивал, умолял, словно говоря: «Ежели ты добрая, так не обманывай маленьких, ежели взаправду подаришь, то ты все равно глупая, коли можешь расстаться с такой драгоценностью…»

– Бери, бери! – поощрительно улыбаясь, сказала Устя.

– Пойдем, Егорка, мамка же велела, – пряча в карман подарок, сказал Ванек, торопясь унести чудесную вещицу. Мало ли что могло случиться!..

– Раз мама велела, надо идти, – подтвердила Устя.

Ребята поблагодарили новую знакомую, собрали свое вооружение и побежали дальше…

А отец этих маленьких «индейцев» уже сидел перед Хаустовым в канцелярии полицейского участка и вел такой разговор:

– Ты меня, господин урядник, не гони, нужно будет, я сам уйду. Отпусти моего дружка, и я спокойно удалюсь.

– Не могу беззакония творить, понимаешь? Русским языком тебе говорю, что твой китаеза будет выслан по этапу!..

– За что?

– Это тебя не касаемо! Будешь дебоширить, и тебя направим, – отрезал Хаустов.

– Мне ты не грози! Господи боже мой! Ты же знаешь, что я ничего не боюсь! Сниму артель и уйду.

– А захочет ли артель за тобой пойти?

– А ты потом посмотришь… Я, брат, и девок своих за собой уведу… Ты что думал, что так и будут к тебе ходить, а ты ими станешь пол подтирать? Прошли те времена, урядник… Зачем рабочего избили и в каталажку посадили? Думаете, самородок хотел скрыть? А ежели бы он тебе попался, ты бы его что… другим подарил?

– Замолчи, Буланов, а то стражников позову, – пригрозил Хаустов.

– Зови, милый, зови… А я всю артель позову! Пусть посмотрят, как вы китайца неповинного разделали. Не пройдет!

Буланов помахал пальцем и встал.

– Значит, бунтовать? Ты смутьян давно известный… Гляди, поосторожней!..

– Злишь ты меня, Хаустов, своими угрозами, так злишь, даже смешно смотреть на тебя… Я тебе угрожать не буду. А сделаю, как сказал. Подам телеграмму окружному инженеру, про твои бесчинства расскажу, про бабские шашни и прочее… Да и управляющий Тарас по головке вас не погладит. Ему работа нужна, а вы мешаете, безобразничать начинаете… Не пройдет!

Взбешенный Хаустов вскочил, хотел что-то предпринять, но, увидев в открытое окно крупную, сутулую фигуру Якова Фарскова и других рабочих, снова сел и приказал Архипу освободить помещение.

Буланов вышел, коротко рассказал Фарскову и рабочим, в чем дело, и отошел с приятелем в сторонку.

– Надо, Яков Мироныч, народ собирать, – сказал Архип. – Не допустим, чтобы они над нашим товарищем измывались. Освободим и жалобу напишем окружному инженеру.

– Кого собирать-то? – угрюмо заявил Фарсков. – Народ-то давно у шахты толчется, тебя ждет.

– Ну, тогда пошли.

Остальное все произошло так: рабочие, женщины, ребятишки, в том числе и два «индейца» со стрелами, всего свыше двухсот человек, хлынули к казачьей. Увидев враждебно настроенную толпу, Хаустов скрылся, а стражники не оказали никакого сопротивления. По требованию Архипа Буланова открыли арестное помещение и выпустили избитого Фан Ляна. Буланов обнял его, уговорил людей разойтись и повел друга к себе. Фан Лян жид рядом с ним, в общей мазанке, но харчевался у Булановых. Но на этом не закончились события престольного праздника.

Первым на прииск прискакал инженер Шпак. Выслушав Хаустова, он распорядился уволить зачинщиков и выслать их с прииска. Кроме китайца и Архипа в список попал и Яков Фарсков с сыновьями.

Зная повадки полиции, Архип и Фан Лян не остались ночевать дома, а ушли в сарай Якова Мироновича Фарскова. До позднего вечера вездесущие Егорка и Ванек, перебираясь через огороды, приносили от матери донесения, что за отцом несколько раз присылали из конторы, а напротив дома прохаживались какие-то малоизвестные разухабистые парни, недавно прибывшие на прииск. Они вертелись около общей мазанки, приставали к девушкам и заглядывали в окна булановского домика. Около казачьей гуртовались стражники. Хаустов в сопровождении своих помощников разъезжал по прииску верхом. Ночью Архип Буланов задами прошел на квартиру Василия Кондрашова. Света не зажигали, разговаривали в потемках.

Выслушав Архипа, Василий сказал:

– Неладно получилось… Всех зачинщиков уволили, в том числе и тебя. Что думаешь дальше делать?

– К вам за советом пришел. Ежели всурьез о рабочем человеке болеете, помогите артели.

– А когда китайца пошел освобождать, меня-то не спрашивал?

– Искал, не было дома…

– Все-таки искал? – усмехнулся Василий. Ему приятно было, что Архип вспомнил о нем, и обидно, что не нашел. – Говори начистоту, что будешь делать?

Василию хотелось знать, какое решение примет теперь этот горячий артельный вожак.

– Как народ решит, так и я, – уклончиво ответил Архип, поблескивая в темноте огоньком цигарки.

– А что народ думает? – напористо спросил Василий.

– Про то я не могу сказать, это наш рабочий секрет, а вы как-никак все же начальник, мало ли что…

– Знаешь что, Бова-королевич, раз ты так думаешь обо мне, не следовало и приходить… Можешь идти отсюда к черту! С народом я и сам сумею поговорить, без тебя!

Кондрашов сознательно повел разговор в решительной форме. Он знал, как задеть слабую струнку этого самобытного вожака артели.

– А станет народ с тобой разговаривать? – едко, тихим голосом спросил Архип.

– Там посмотрим!.. – Василий встал, прошелся до порога и назад, думая, как повернуть всю эту заваруху в пользу рабочих, чтобы вселить в них веру в себя, в свои силы и этим положить начало активной борьбе.

Архип понимал, что такой человек, как Кондрашов, если захочет, найдет у людей поддержку, и уже раскаивался, что не с той стороны повел речь. Перейдя на грубоватый, но более откровенный тон, он заговорил снова:

– Извини, конешно, что, может, я и не так сболтнул, не то словцо вставил. Думаю, что моя артель на работу завтра не встанет, предъявит требование, чтобы отменили увольнение. А ежели нет, то я свою артель сниму и уведу… Свет не клином сошелся. Может быть, ты передашь управляющему, господину Суханову, чего мы хотим, будешь нашим посредником?..

– Посредником я вашим не буду, – улыбаясь, сказал Василий.

– А коли так, то и говорить не о чем. – Архип поднялся и собрался уходить.

– Садись и слушай, – решительно остановил его Василий. – Почему мне нельзя быть вашим посредником, я объясню потом… Уводить артель – это самый плохой выход из положения. Нужно, чтобы требование поддержали все рабочие прииска. А требование ваше должно быть составлено вот так, запоминай: за незаконный арест Фан Ляна и избиение его, за принуждение женщин к сожительству полицейского урядника с прииска убрать, увольнение рабочих отменить… Хорошие ребята у тебя есть, пусть они соберут всех артельных старост, только, разумеется, тех, которым можно доверять. Я приду и поговорю с ними. Но условие такое, чтобы о нашем собрании, а главное, что я там присутствовал, никто, кроме участников, не знал, понял?

– Ясно. Да вы не беспокойтесь… Вас не выдадим, – с искренней горячностью подтвердил Архип. – Не бойтесь!

– Я-то не боюсь. Это ты бойся… За мной наблюдает полиция уже давно, поэтому аккуратнее надо встречаться.

– Наблюдает? За вами? – снова поднимаясь со стула, спросил Архип. Этого он никак не ожидал. – Так вы, значит?..

– Вот так, милый мой Бова-королевич, и значит, что по этой самой причине я вашим посредником быть не могу…

– Да и не надо! Не надо! – обрадованно зашептал Архип. – А ведь ежели признаться, так я о вас поганенько иногда думал. Книжечки барин дает читать, в революцию играет… Вроде как и хороший человек, а там черт его знает, и тянуло к вам, и настоящего доверия не было. К хорошему человеку, знаете, как к водке али куреву тянет…

– Хороших людей не всегда легко угадать. Если знаешь, показывай их мне, знакомь. Хорошие люди нам очень нужны, – задумчиво сказал Василий.

– Есть, Василий Михайлович, у меня подходящий человек на примете, дамочка или девица – этого я уже не знаю, – усмехнулся Архип.

– Ты что… насчет моего холостяцкого положения? Оставь, брат, такие дела!.. Не шути зря!

– Вот уж как раз и не угадали! Эта бабеночка сама вроде вас – занозистая, образованная… Учительница!.. У большого начальника ребятишек его грамоте обучала, а он, вишь, поиграть с ней вздумал, ну и получил в морду: спалила его кислотой, не то карболкой… Моих ребятишек теперь учить собирается. Наши-то хозяева о школе и не думают… Как-то она меня спрашивает, почему на прииске библиотеки нет. Я только посмеялся. Ишь, думаю, чего захотела. Сурьезная дамочка! Вы к ней приглядитесь… Я думаю, нашу бумагу пусть она и напишет.

– А сюда как она попала? – спросил Василии.

– Известное дело: после каторги, как в рай, запросишься… Жить-то надо!

– Значит, на каторге была?

– А как же… Года четыре… А то на днях из станицы один учителек приезжал, господин Шаров. Тоже по мазанкам ходил, записывал, разные слова говорил, против власти ругался. Еще раз обещался приехать, да что-то не едет… Наша-то Устя про него сразу сказала: болтун, говорит, и пустоцвет… Видно, и вправду не всякого легко угадать.

– Про Шарова она верно сказала. Я его знаю. А с Устей ты меня завтра же познакомь, – попросил Василий. – Как ее фамилия?

– Яранова. Из нашей артели. Ее бы ребят заставить учить, а не тачки возить.

– Так ее можно и сегодня увидеть? Провожу тебя и зайду, – сказал Василий. Бывшая учительница-каторжанка его очень заинтересовала.

– Можно, Василий Михайлыч, да осторожно. Около моей фатерки весь день филеры дежурят. Сами понимаете… одного-то меня схватить легше: да только я не такой дурак!..

– Фу, черт! – с досадой сказал Василий. – Я совсем забыл. И это называется старый конспиратор!

– А мы вот как сделаем: ежели не против, чтобы она сюда пришла, – придет.

– А удобно ли?

– Ничего. Я Лушке своей скажу, она объяснит, как и что… Это ведь не к полицейскому уряднику полы мыть… Насчет требований поговорите. А раненько утречком, когда все будут похрапывать, я своих людей соберу и вас приглашу.

Через час сынишка Архипа Буланова, Егорка, со всеми предосторожностями, как ему было приказано, привел Устю к новому домику, где жили Тарас Маркелович и Василий. Кондрашов занимал в задней половине две небольшие комнаты с двумя широкими окнами, выходящими к ручью, неподалеку от главной шахты. В окнах Суханова горел свет. Зажег свет и Василий. Он со странным волнением ожидал заинтересовавшую его женщину. Войдя, она сухо поздоровалась с хозяином, оглядела опрятные комнаты, шкаф с книгами Пушкина, Толстого, Гоголя, Чернышевского. При виде книг глаза ее тепло заблестели, как у Вани Буланова, когда он сегодня впервые взял в руки перочинный ножик… Василий понял, что она, видимо, очень любит книги. Выждав, он запросто сказал:

– Можете пользоваться! – Василий открыл книжный шкаф. – Простите… могу узнать ваше отчество?

– Отчество?.. Ах, господи! – она спохватилась и покраснела. При свете керосиновой лампы Василий увидел, как нервный румянец разлился по ее бледному, строгому лицу. Продолговатые, темные глаза казались утомленными, как будто они все время чего-то ждали, чего-то боялись. Запахнув тоненькое, ветхое городское пальто, виновато улыбнувшись, Устя добавила: – Отвыкла, даже забыла, что у меня был отец и звали его Игнатий!

– Значит, Игнатьевна? А что, его уже нет?.. Простите! Случайно вырвалось. Бывает, – отрывисто проговорил Василий.

– Что же тут прощать?.. Наоборот, мне приятно его вспомнить. Он был необыкновенный человек – сильный, честный. Я им горжусь… Он умер в этом году семидесяти пяти лет… Перед смертью, последние годы, милостыню собирал… этот бывший офицер царской гвардии, – со злой и едкой иронией закончила она, наблюдая, какое впечатление произведут ее слова на хозяина.

– Игнатий Яранов, говорите? Ссыльный гвардейский офицер? Я много слышал о нем. Он вызвал на дуэль командира полка за избиение солдат, а тот отказался. Тогда ваш отец публично назвал его подлецом, был судим, разжалован и сослан на каторгу, где тоже подвергался разным издевательствам…

– Откуда вы все это знаете? – порывисто спросила она, резко откидываясь на спинку стула.

– От тех товарищей, которые вместе с ним отбывали каторгу.

– Но это было очень давно?

– Не очень. Друзья вашего отца вышли потом на поселение. Ваш отец тысячи километров прошел до Вилюйска, чтобы только на Чернышевского взглянуть…

– Вы и это знаете? Боже мой! – Устя закрыла лицо руками.

– Знаю, как видите. Такими людьми нельзя не интересоваться. Его многие знают…

– Простите, но вы сами-то кто такой? – уронив на колени руки, спросила Устя, пытливо посматривая на Василия.

– Бухгалтер прииска. У новых миллионеров рубли подсчитываю, – улыбнулся Кондрашов.

– Это не имеет значения. Я не об этом спрашиваю. О вас говорят…

– Что же обо мне говорят?

– Очень хорошее… Иначе бы я не пришла.