Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

      Он наскоро подал всем руку. Удивительно двоилась его манера: чем суетливее он говорил, тем больше смущался, до заикания, до бестолковости как будто, и в то же время делался все проще и радушнее.
      - Я была права - слава всегда на что-нибудь пригодится, - сказала Ася с кислой насмешкой над своим простеньким словцом.
      - Вы не посоветуете, где можно бы устроиться на первых порах? спросил Пастухов.
      - То есть - очень просто, на первых порах, например, у меня! воскликнул Дорогомилов. - На моей квартире. Если, конечно, вам удобно. Я, знаете, неделю прихожу встречать с поездом старых, добрых знакомых, но их все нет! Телеграмма была еще две недели назад: выезжаем. Из Москвы. Подумайте! Так что у меня много свободного места, в моем казенном доме. Я одинокий.
      - В каком смысле - в казенном? - поинтересовался Александр Владимирович.
      - Ах, такого типа! - захохотал старик, громко прихлебывая воздух. - Не казенный дом, нет. У меня - казенная квартира, городская. В городском доме. Я был главным бухгалтером городской управы, тридцать пять лет, да, да, и так, знаете, остался в этой должности. Только теперь это - отдел коммунального хозяйства. Коммунхоз, знаете. Как же!
      - А у меня будет своя комната? - спросил Алеша.
      - У тебя будет вилла с фонтаном и собственный выезд, - сурово посмотрел отец.
      - Нет, именно своя комната! - с самым серьезным участием наклонился старик к Алеше. - Папа с мамой расположатся в большой комнате, а в ней есть еще маленькая, выделенная из большой. И там будешь ты и вот... - он сделал неуверенный поклон Ольге Адамовне, - если пожелаете, вы.
      - Но вы говорите, это - коммунальная квартира? - спросила Ася не без боязни.
      - Нисколько! Это - дом коммунальный, городской, а в квартире я как жил один, так и живу... пока, знаете, пока, без всякой перемены.
      - Но мы же вас стесним! - растроганно и уже благодарно, с кристальной слезкой в глазу, проговорила Ася, чуть-чуть выпячивая губки.
      - Что вы! Да у меня... Ну, поверьте, я буду только рад! У меня же еще две комнаты! У меня этаж, целый этаж! Это мне город всегда давал квартиру... Я уже не помню сколько там лет!
      - Фантастично! - сказал Пастухов.
      - Судьба? - полуспросила и улыбнулась Ася.
      Он кивнул ей, соглашаясь.
      - Согласны? - упоенно оборачивался ко всем Дорогомилов и вдруг вздернул над головой шляпу счастливым жестом морехода, поймавшего в трубу долгожданную землю.
      Алеша немедленно повторил этот жест, замахав летней белой своей фуражечкой, и крикнул:
      - Мама согласна, согласна!
      - Что ж ты орешь? - заметил совсем не сердито отец.
      - Ну, теперь грузиться! Пойдем за тележкой, - сказал Дорогомилов и протянул руку Алеше.
      Но Ольга Адамовна тотчас захохлилась, одергивая на себе изрядно пыльное сак-пальто из какого-то плюш-котика и выдвигаясь на передний план.
      - Как можно, однако? Алеша с вами так мало знаком!
      - Ах, мы познакомимся, познакомимся! Сейчас. Я сейчас.
      Дорогомилов побежал к дальнему крылу вокзала, где еще пестрела разбиравшая пожитки толпа. Он вприпрыжку семенил ножками в круглых штанах, похожих на сосиски, под развевающимися долгими фалдами сюртука. Волосы его колосились из-под шляпы, одно плечо он выталкивал вперед, будто загребая воздух.
      Алеша громко рассмеялся и начал подпрыгивать то на одной, то на другой ножке.
      - Мама, он ведь нарочно такой, правда? Как все равно елочный.
      - Он букинистический, - вразбивочку выговорил Пастухов, помигал с лукавинкой на Асю и внезапно тоже сорвался в смех: - Черт знает что такое! Ни на что не похоже!
      - Поверь мне, Саша, поверь, я не ошибаюсь, - сказала Ася с проникновенным, залучившимся выражением лица, - это - праведник на нашем пути. Поверь.
      Она как-то особенно придыхнула на слове - праведник.
      - Или сумасшедший, - жестко сказал Пастухов.
      Часа полтора спустя шествие подходило к дому Арсения Романовича. Он вел за руку Алешу, по пятам провожаемого взволнованной больше всех Ольгой Адамовной. По дороге, на паре двуколок, нанятые мужичонки катили поклажу. Сзади приглядывали за ними с тротуара Пастуховы.
      Дом, в котором проживал Дорогомилов, стоял на одной из тихих улиц, примыкавших с Волги к городскому бульвару - Липкам. Это был двухэтажный особняк, когда-то розово покрашенный по штукатурке, а сейчас - бурый, в щербинах, живописных трещинах и с раскрошенным цоколем. Он легко запоминался по тамбуру парадного крыльца, выступавшему на тротуар. В узорчатых оконных и дверных переплетах тамбура еще переливались не добитые мальчишками разноцветные стеклышки. Другие архитектурные приметы здания были довольно обычны для вкуса, в каком любили строить в губернских городах, да и в уездах, лет сто - полтораста назад: верх в венецианских окнах, с овальными фрамугами, так же как и входная дверь тамбура; простенки от цоколя до карниза в пилястрах, очень плоских, приплюснутых, так что их можно было принять за намалеванные на штукатурке. Заборчик с воротами направо от дома и флигель - налево не отличались ничем от соседних, только старые желтые акации, уже раскрывая листочки, долговязо лезли хлыстами через забор.
      Арсений Романович скрылся за калиткой во двор и через минуту, запыхавшийся, отворил тамбур. Начали поднимать наверх вещи. Алеша первый вбежал по певучей деревянной лестнице и очутился в коридоре перед окном. То, что он увидел, превзошло его ожидания. Арсений Романович не только не приврал, рассказывая всю дорогу с вокзала, какие чудеса откроются Алеше на новой квартире, но даже приблизительно не мог передать необычайность мира, вдруг брошенного прямо Алеше под ноги.
      По склону вниз спускался большой сад. Одни деревья чуть-чуть распушились, на других еще только высыпали разбухшие почки и висячие бархатные червяки свекольного цвета. Но сад уже казался кудрявым. Пятнышки света будто паслись на узких тропинках, как желтые цыплята. Трава была разной - то маленькая-маленькая, прямая, точно настриженная ножницами, то лопоухая, витая. Старая тачка с отломанным колесом валялась на боку. "Колесо-то мы починим!" - подумал Алеша и взглянул поверх сада.
      Сначала он ясно различил, белую церковь с колокольней и на ней высокий тонкий шпиль. Потом, сразу за церковью и за шпилем, он увидел что-то непонятное - живое от сияния, громадное, как много-много полей, уходивших во все стороны до самого неба. Потом он моментально понял, что это - не поля, а вода, и потом еще скорее, чем моментально, сообразил, что эта вода - Волга. Он вскрикнул:
      - Волга! Мама, Волга!
      Ему никто не отозвался - все были заняты тасканием вещей, и его неожиданно взяло сомнение - не ошибся ли он? Волга должна была быть похожа на Неву, но только гораздо больше. А то, на что смотрел Алеша, нисколько не напоминало Неву. Не было нигде настоящего конца, а там, где, вероятно, начиналась земля, было все так же плоско и бесконечно, как на воде. Там был другой цвет, какой-то сиренево-серый, но цвет тоже живой, подвижной, как на воде. Там даже виднелись деревья и, может, отдельные домики, но они тоже словно росли из воды. И кроме того, Алеша сколько раз слышал, что на Волге много больших пароходов. А тут, как он ни искал глазами, везде была вода и вода, и ни одного парохода. Правда, совсем близко, над крышами домов, Алеша заметил две темных лодки, плывших друг другу навстречу. Но лодки могли плыть и не по Волге.
      Алеша решил хорошенько проверить - могла ли все-таки это быть Волга, и даже обрадовался, что никто не слышал, как он крикнул - Волга! Как вдруг из-за церкви появился на воде небольшой уголок, и уголок этот стал вырастать, будто выдвигаться из церкви, как крышечка из пенала. Затем уголок превратился в квадратик, и на этом квадратике появился второй квадратик, и они оба продолжали выдвигаться из церкви, и нижний вез на себе верхний, и потом сразу на верхнем выехал третий, совсем так же, как второй на первом, и все они начали вытягиваться в полосы и вдруг ярко забелели на солнце, и Алеша отчетливо разглядел на каждой полосе маленькие окошечки, и окошечек стало выдвигаться из-за церкви все больше и больше, и Алеша понял, что это идет пароход. Да, это недалеко от берега шел пароход! Все больше, больше появлялось пароходных примет - лодка на верхней палубе, лоцманская будка, черная труба, еще лодка, и внизу, под колесом - взбитая яичными белками пена и веером сверкающие волны, и на палубе - опять лодка, и потом - верхняя полоса с окошками оборвалась, за ней оборвалась средняя, потом выползла корма, потом - наклонная мачта с подвешенной наискось лодкой, над ней - лисьим хвостом - флаг, - и вот весь огромный трехпалубный пароход, от носа до кормы, как на ладошке, поплыл перед поднявшимся на цыпочки и ухватившим оконную раму Алешей, и - словно для того, чтобы не оставалось никаких сомнений, - пароход этот гневно изверг из-за трубы клубчатую струю молочно-белого пара, и через секунду глухо толкнулся в окно стариковский рассерженный гудок.
      - Пароход на Волге! - вне себя закричал Алеша.
      - Ура! - крикнул в ответ Арсений Романович, уронив на последней ступени чемодан, и все, как по сговору, подошли к окну и остановились плечом к плечу, глядя на реку.
      - Ах, господи боже мой, - пароход! - после минуты молчания вздохнул отец. - Может, Ася, хорошо, что мы попали в Саратов?
      - Ну, конечно, Саша! - ответила мать со счастливым беззвучным смехом.
      - Очень, очень хорошо! - подтвердил Арсений Романович и легонько толкнул Алешу в бок: - Правда, Алеша?
      - А бывают пароходы еще больше этого? - спросил его Алеша.
      - Нет, уж больше этого никогда не бывают! - решительно сказал Арсений Романович.
      - Мы поедем на пароходе, папа?
      - Гм... может быть, даже на гидроплане, - хмуро проговорил отец и отошел от окна.
      Надо было устраиваться, и все опять засуетились. Дорогомилов объявил, что должен идти на службу, и просил Пастухова располагаться как угодно. Алеше он сказал, что в саду можно играть на траве, что в сарае есть верстак, что ходить разрешается по всем комнатам дома.
      Квартира была странной - из тех, что возникали не по плану хозяина, а строились казной для неизвестных, именно казенных квартирантов, однако по старинке - толстостенная, с половицами, которых не прогнет и сытый конь, с порогами, которых не сотрут три поколения. Посереди передней комнаты, занятой нежданными гостями, покоилась преобъемистая русская печь, - видно, помещение предназначалось и под кухню, и под столовую, как часто бывало в старых семьях. От печи шли две переборки, и они образовывали маленькую комнату с лежанкой.
      На лежанке сразу же и посидел, и полежал, и постоял во весь рост Алеша, измеряя руками, сколько не хватает до потолка, а потом, быстро расставив на ней прискучившие игрушки, улизнул в коридор, к окну. Выходить в сад без Ольги Адамовны ему запретили, и, посмотрев еще немного на Волгу, он начал обследовать квартиру.
      В коридоре находилось только единственное окно, с этим самым видом на Волгу, а дальше, к концу, было совсем темно, и в темноте, по стенкам, чувствовалось много вещей и хлама. Привыкнув к сумраку и продвигаясь маленькими шажками вперед, Алеша встречал корзины друг на дружке, разрозненную поленницу дров, шкаф с листом картона вместо оторванной дверной створки, железный рукомойник, большую клетку (наверно - для попугая), кресла и на них сложенную кровать, штабель книг, накрытый половиком, и над книгами - лампу, висящую бог знает на чем. Алеша тихонько трогал вещи, особенно клетку и рукомойник с носиком, который вертелся. Пальцы его сделались шелковистыми, он понюхал их, они пахли, как тротуар летом.
      Он дошел почти до самого конца коридора и увидел две противоположных двери. Левая стояла приотворенной на узенькую, в нитку, щелочку, и там было солнце. Он заглянул туда. Это была комната с плитой. Окно выходило в тот же сад, только с другой стороны, под углом, и виден был соседний реденький сад, а церковь высилась сбоку и была отсюда не такой, как из коридора.
      На плите лежал спасательный круг, раскрашенный белым и красным, с оборванными петлями веревки по наружной стороне. Алеша приподнял круг, он оказался тяжелым: удивительно, как такой снаряд не только не тонул в воде, но даже мог удержать утопающего. "Бросай утопающему" - вспомнил Алеша надпись на спасательном круге в Петрограде, на мостике, около Летнего сада, где вдобавок висели и пробковые шары. Он стащил круг с плиты на пол и немножко прокатил его стоймя, как обруч. "Бросай утопающему!" - воскликнул он про себя и осмотрелся - куда бы можно было бросить круг.
      За перильцами он увидел лестницу. Она вела во двор - деревянные сени внизу просвечивали полосочками, и выход из сеней был закрыт неплотно. Если бы утопающий обнаружился там, внизу, то круг надо было бы бросать по лестнице, а потом за ним пришлось бы спуститься и можно было бы немножечко выглянуть в сад. Алеша подкатил круг к лестнице и только было набрал полную грудь воздуха, чтобы скомандовать: "бросай..." - как из коридора влетела Ольга Адамовна и, затрясши своими кудерьками, туго зажмурила глаза: она не могла выдержать беспредельного ужаса картины. Потом она кинулась к Алеше, с гримасой страдания отставила круг, отряхнула Алешин пиджачок, отряхнула коленки, отряхнула ладошки и - поборов с помощью этих самоотрешенных действий свою немоту - потребовала ответить:
      - Где была эта ненужная тебе вещь?
      - Эта ненужная вещь была на плите, - сказал Алеша.
      Она, крякнув, втащила круг на плиту.
      - Алеша, боже мой! Я не могу сейчас выйти с тобой гулять. Мы должны с мамой разобрать багаж. Дай же мне, мой мальчик, слово, что ты не сойдешь по этой лестнице ни на одну ступень! - произнесла Ольга Адамовна и посмотрела вверх, словно призывая наивысшего свидетеля.
      - Я не сойду по этой лестнице ни на ступень, - повторил Алеша совсем так, как повторял на занятиях французским языком, и тоже поднял довольно хитрые глаза к потолку.
      Когда Ольга Адамовна ушла, он минуту оглядывался с разочарованием: в комнате ничего, кроме спасательного круга, не обнаружилось. Неизвестно почему здесь находилась плита. Может быть, это было нечто вроде летней кухни.
      Он вспомнил о противоположной двери в коридоре и пошел к ней. Она была закрыта, но отворилась легко, едва он нажал. Здесь так же много обреталось вещей, как в коридоре, однако они были освещены двумя окнами, выходившими на улицу. Очевидно, тут жил Арсений Романович: застланная порванным одеялом кровать, письменный стол, похожий на прилавок слесаря и починщика керосинок, стопки, связки, штабеля и горы пожелтевших книг, плюшевое потертое кресло с одним подлокотником, этажерка с цветастой посудой и пробитыми весьма разнообразно стеклами - все говорило о жизни человека деятельных и даже бурных интересов.
      Алеша всунул в притворенную дверь сначала нос, потом голову, потом плечо и одну ногу, потом не вошел, а вобрал себя в комнату всего целиком. Но он сделал только единственный шаг.
      Внезапно стену пронзили крики двух ярых голосов. Что-то упало, покатилось, застукало, крики превратились в кряхтенье, рычанье, посыпались удары, стало ясно озлобленное бормотанье, приговариванье, и вдруг - грохоча - из распахнувшейся двери слева (которую Алеша не успел заметить) в комнату вывалились двое сцепившихся мальчишек. Алеша отшатнулся и этим испуганным движением наглухо захлопнул за собою дверь. Он был наедине с лихими драчунами. Они колошматили друг друга исступленно, ухватившись за растерзанную книгу и стараясь ткнуть ею в лицо, в то же время бутузя свободными руками бока, спины, головы, плечи - все, что подворачивалось под быстрые кулаки. Все больше вырывалось из книги растерзанных листов, летавших и садившихся вокруг, как голуби, все жестче, точно швейная машинка, барабанили кулаки, и Алеша не мог разобрать, какому из мальчишек попадало больше, кто брал верх, кто сдавал. Ему показалось - страшные бойцы убьют друг друга насмерть. Они менялись местами, увертывались, пригибались до пола, подскакивали, и в мелькании, в трепете, в завихрениях рваной бумаги он лишь разглядел, что один мальчишка был рыжеватый, а другой беленький - такой же, как сам Алеша, - и что они были больше его. Ладони у Алеши похолодели и взмокли, он думал, что надо убежать, но не мог шевельнуться и не мог оторвать глаз от содрогавшего сердце жуткого и великолепного зрелища. Он ничего не понимал из оборванных, как клочья книги, лютых словечек, которые выжимали из себя, кряхтя и захлебываясь, мальчишки, но, сдерживая свое боязливое дыханье, он тоже начинал незаметно покряхтывать и что-то лепетать.
      - Съел? - улавливал Алеша сквозь шипенье, удары, треск, шум, стук и топот возни. - На еще, на!.. Слопал?.. Получай!.. Сам получай, сам, сам!.. На, на!.. На еще!.. Раз!.. раз... ать... ать!.. На!.. А!..
      Наконец в руках мальчишек остался от книги пустой переплет. Рыжий вырвал его, отскочил, с размаха бросил им в лицо беленькому и крикнул:
      - Вот твой Конан-Дойль! Жри!
      Но беленький увернулся и опять беззаветно налетел на рыжего, присказывая:
      - Я тебя!.. наконандойлю!
      Они заработали в четыре руки поверх низко, по-телячьи опущенных голов, но ненадолго. Промахнувшись раза два, они отошли недалеко друг от друга, утерлись рукавами, всхлипывая и дыша со свистом, распоясались, подтянули штаны, одернули рубашки, застегнули пояса, еще раз утерли красные поцарапанные лица, но уже не рукавами, а ладонями, и посмотрели - не осталось ли кровавых следов. Но лица пострадали гораздо меньше книги.
      - Попало? - сказал рыжий.
      - Тебе еще не так попадет, постой! - отозвался беленький.
      Они помолчали, продолжая приводить себя в порядок и оглядывая поле брани. Беленький первый поднял с пола несколько листов и внимательно посмотрел на страницы.
      - Вот тебе от Арсения Романыча теперь будет!
      - Это тебе будет. Ты зачем рвал у меня книжку?
      - А ты чего ее стащил с полки?
      - А ты зачем ее запрятал? Сам соврал, что не нашел, а сам нарочно запрятал.
      - Я ее нашел, я первый и должен был читать. Все равно потом бы дал тебе.
      - А чего ты врал? Я по носу видел, что врешь, когда ты подлизывался к Арсению Романычу.
      - Я не подлиза. Это ты подлиза.
      - Да, как бы не так! Каким голоском засюсюкал: "Арсений Романыч, если мы найдем Конан-Дойля, можно нам взять?" А сам уж давно нашел и запрятал нарочно черте куда, под географию!
      - А тебе чего надо в географии! Полез!
      - Чего надо! Я знал, куда запрячешь. У меня нос тонкий.
      - Тонкий! Вот я тебе расквашу, он будет толстый.
      - Расквась! - сказал рыжий и начал засучивать рукав.
      Но все обошлось. Постояв, он тоже поднял с пола листочек.
      - Пашка, у тебя какая страница? - спросил беленький немного погодя.
      - Семьдесят пятая. А у тебя?
      - Одиннадцатая и потом дальше, до шестнадцатой.
      - Давай разложим на постели, а потом как следует сложим.
      - Мы ее склеим. Я у дедушки возьму клейкой бумаги, у него есть.
      Присев на корточки, они стали ползать, вытаскивая листы из-под кровати, стола и кресла и передавая друг другу. После драки они стояли лицом к окнам, да были к тому же так поглощены своей ссорой, что ничего, кроме себя, не видали. Взявшись собирать книгу, они неминуемо должны были подползти к Алеше: некоторые листочки долетели до его ног. Он уже хотел помочь подбирать, потому что страх прошел и он очень был рад, что после такого отчаянного сражения не оказалось даже тяжело раненных. Но сначала надо было объявиться. Он решил покашлять. И как раз в этот момент рыжий распрямился, оглядывая комнату, и прямо уперся своим желтым бесстрашным взором в Алешу.
      - Это что? - спросил он. - Ты чей? Витя, смотри!
      Но беленький уже подходил и глядел на Алешу тоже необыкновенно бесстрашными и потому пугающими глазами.
      - Наверно - которые приехали к Арсению Романычу из Петрограда, сказал он.
      - Ты из Петрограда? - спросил Пашка.
      - Да, - ответил Алеша и поперхнулся слюнкой.
      - Чего особенного нашел в тебе Арсений Романыч! - удивился Пашка.
      - Ты что же - все видел? - спросил Витя.
      - Да. Извините, - сказал Алеша, поклонившись.
      - Ничего. Мы не боимся, - сказал Пашка. - Как тебя зовут?
      - Меня Алешей.
      - Сколько тебе лет?
      - Семь-восьмой, - выговорил Алеша в одно слово.
      - Мы саратовские, вот я и Витька, а нам восемнадцать лет. А ты петроградский, а тебе всего семь.
      - Да, какой хитрый! Так не считают - двоих вместе! - посмелел Алеша.
      - Тебе не выгодно. Трусишь, что мы старше. Ну, выходи, козюлька, на одну левую руку! Хочешь? - вызывающе сказал Пашка.
      - Нет, не хочу. Мне Ольга Адамовна запрещает драться, - упавшим голосом признался Алеша.
      - Это кто?
      - Моя бонна.
      - Это что?
      - Гувернантка, - разъяснил Витя.
      - Ты больше слушайся своей губернаторши, - сказал Пашка. - Этак тебе всё запретят, если слушаться будешь.
      - Ну, собирай листочки, Алеша, - приказал Витя.
      Алеша мигом опустился на колени и с восторгом полного избавления от страха начал ползать. Он вскакивал, подняв два-три листочка, отдавал их мальчикам, опять становился на колени, опять вскакивал и так добрался до той комнаты, откуда выскочили драчуны. Тут он увидел высокие длинные полки с книгами, не в особенном порядке, но расставленные и не очень пыльные.
      - Библиотека! - сказал он, присев на пятки.
      - А ты знаешь? - спросил Пашка ревниво.
      - У моего папы тоже библиотека.
      - Такой, как у Арсения Романыча, нет ни у кого, - сказал Витя.
      - Мы ее скоро городской сделаем, для всех мальчиков и девчонок, сказал Пашка.
      - Так тебе Арсений Романыч и даст! - возразил Витя.
      - А мы, если захотим, отберем, - гордо объявил Пашка, - по новому закону, - что хотят, отбирают!
      - Ну и дурак, - сказал Витя.
      - Сам дурак. Хочешь только все для себя. Жила!
      Они оба нахмурились, вкладывая листы в переплет книги. Через минуту все было собрано, и Пашка сказал Вите:
      - Тебе дедушка велел домой идти.
      - Да, домой. А сам велел на базаре краску продать.
      - Какую?
      - Для яиц. Либо продать, либо обменять на яйца.
      Витя достал из кармана пакетики, и все трое мальчиков стали разглядывать нарисованных на пакетиках ярких зайцев, петухов и огромные, размером больше зайцев и петухов, алые, лазоревые, лиловые яйца.
      - Больно надо теперь твою краску для яиц, - сказал пренебрежительно Пашка, - когда пасха-то прошла.
      - Деревенские что хочешь возьмут, - ответил Витя. - Им все надо. Я раз вынес на базар резиночки для записных книжек. Знаешь? - кругленькие такие. Деревенские все до одной похватали.
      - У тебя дома пасху справляли? - спросил Пашка.
      - Ага. А у тебя?
      - У нас мать при смерти. Спрашиваешь! - отвернулся Пашка.
      Витя поднял к самому носу Алеши книгу, потряс ею внушительно, проговорил с угрозой:
      - Об этом Арсению Романычу ни гугу! Смотри!
      Алеша покачал головой и солидно заложил руки за спину.
      Когда приятели двинулись к двери, она раскрылась. Ольга Адамовна - в своем необыкновенном сак-пальто и в шляпке-наколочке, - остановившись, приложила руку к сердцу. Длинный подбородок ее странно шевелился.
      - Алеша, как мог ты сюда попасть... с этими мальчиками?! Вы кто такие, мальчики? Вы здесь живете?
      - Мы ходим к Арсению Романычу, - сказал Витя, осматривая Ольгу Адамовну, как хозяин.
      - Это твоя? - нелюдимо спросил Пашка у Алеши.
      - Мы познакомились, - сказал Алеша, примирительно обращаясь к Ольге Адамовне.
      - Надо было ждать, когда вас познакомят старшие, - заявила Ольга Адамовна. - Что с твоими коленками, Алеша! Идем, я почищу, умою тебя, и мы должны гулять. До свидания, мальчики.
      Она взяла Алешу за ручку.
      Пашка дернул им вослед головой и понимающе мигнул Вите:
      - Айда на базар!
      В коридоре Ольга Адамовна встретила Анастасию Германовну, таинственно притронулась к ее локтю и прошептала:
      - Сюда ходят такие плохие мальчики! Боже мой! Мы попали в плохой дом!
      - Не пугайтесь, милая Ольга Адамовна, - легко дохнула на нее Анастасия Германовна. - Не плохой, а очень смешной дом! Ни одной целой вещи. Какие-то инвалиды. Дом смешных инвалидов!
      Она мягко, на свой беззвучный лад, засмеялась и вдруг, в неожиданном порыве, больно прижала голову Алеши к себе под сердце.
      5
      Меркурий Авдеевич Мешков поднялся рано. Он никогда не был лежебокой, а последний год совсем потерял сон, начинал утро с зарей. Это был уединенный, словно монастырский час. Из смежной комнаты тихо слышалось дыхание дочери. Внук Виктор иногда стукал во сне то коленкой, то локтем об стену, забияка, и сны-то у него петушиные! В отца, что ли, - Виктора Семеныча? Тот по сей день хорохорится. Уж, кажется, подрезали крылышки и хвост выщипали, от гнезда ни пушинки, ни прутика не оставили, надо бы стихнуть - так нет! Все чего-то прикидывает да сулит: "Погодите, папаша, погодите!" - "Чего годить, неугомона? - спрашивает Меркурий Авдеевич. - Полтора кромешных года годим, а только ближе к смерти. Вон моя Валерия-то Ивановна не дождалась, опочила". - "Все равно, - возражает Виктор Семенович, - возвышен ли ты, унижен ли - все равно с каждым днем ближе к смерти, это верно. Но это зависит от строгости матери-природы. От человека зависит другое. Настоящему человеку дан ум. Уму назначено создать устройство жизни". - "Вишь, как он ловко все устроил, твой ум-то!" - торжествует Меркурий Авдеевич. "Это не мой ум, - опять возражает Виктор Семенович, - это ихний ум. А у них ум простой. Они думают силой взять. Двадцатый уж век такой, что без образованности сила ни к чему, разве во вред. Возьмите, папаша, меня. Ну, какой я им сотрудник? Смеху подобно! А они меня в исполком позвали. Почему? Потому что выше меня по образованности автомобилиста-механика нет во всем городе. Колесить на машине полный идиот может. Но содержать машину попробуй без образования! Ломать - они без нас! А починять - они к нам! Образование их защемит, папаша, погодите!" - "Я для себя все решил, отвечает Меркурий Авдеевич, - годить нечего. Да и что ты заладил: папаша, папаша! Три года скоро, как я твоего сына ращу, и Лиза мне уже твое имя вспоминать запретила. Вот как у нас! А ты все - папаша!" - "Вы дед моему сыну, отец моей жене. Что же вы пренебрегаете? - упрямствует Виктор Семенович. - Все восстановится, и Лизу с сыном вернут мне по закону. Так что вы - и бывший мой папаша, и будущий. По гроб доски не отвертитесь!" "Нет, - не соглашался Меркурий Авдеевич, - Лиза к тебе не вернется, напрасно себя утешаешь, это, брат, мираж-фиксаж. Лиза на вкус свободы отведала". - "Что ж свобода? - не смущался Виктор Семенович. - Пускай неволя, лишь бы хлеба вволю. А хлеб ко мне скорей придет, чем к Лизе. Свобода! Я бы тоже за свободой вприпрыжку побежал, да живот не пускает. Вот я и катаю на "бенце" богом данных властей". - "Богом данных! - укоряет Меркурий Авдеевич. - Бесстыдник!" - "А как же иначе, папаша? - удивляется Виктор Семенович. - У них стыда нет, а у меня должен быть? Этак я никогда с ними общего языка не найду!" - "Что же ты им бражку варить помогаешь?" уже ярится Меркурий Авдеевич и вещим голосом, будто желая образумить заблудшего, повторяет не гаснущее в памяти пророчество Даниила: нечестивые будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют...
      Внук Виктор опять стукнул в стенку, и Мешков подумал: нет, не в мать, не в мать! У Лизы душа - в незабвенную покойницу Валерию Ивановну: удивленная жизнью душа. Вот только упряма сделалась. Откуда бы? Не от меня же?..
      Он считал, что свой грех упрямства давно в себе преодолел, особенно с того момента, когда положил уйти из мира, приняв все в мире, как показанное, как премудрость кары божией и сбывание пророчеств. Он решил, что покорствует происходящему по зову сердца своего. Но он хорошо видел, что не покорствовать нельзя: если не дашь - возьмут, если спрячешь найдут, если не поклонишься - сшибут шапку, да заодно, может, и голову. А когда убедишь себя, что покорствуешь по воле своей и во имя душевного спасения, то и впрямь как будто смиришься и хоть часок - вот такой часок после зорьки - проведешь в преклоненном растворении чувств. Злые люди в это время уже не придут - светло, а добрым людям приходить рано.
      Безропотно покачиваются на улице в палисаднике тонкие ветви ивы, вздохи ветра касаются их деликатно, листва серебристо-молочна, нежна, как свет опала. Дерево посажено самим Меркурием Авдеевичем, поливал он его вместе с Валерией Ивановной, и - гляди-ка! - вон как разрослось, и сколько, значит, ушло времени - не счесть и не понять! Да сказать правду - ушло все время, все время Меркурия Авдеевича, осталась одна оболочка. На что ни взглянешь - все напоминает Валерию Ивановну. Кажется, она занимала не великое место во многосуетном повседневье Мешкова, а умерла - словно взяла с собой все. Не умерла, нет. Меркурий Авдеевич называл ее смерть успением, мирной кончиной, говорил, что душа ее отлетела, вознеслась вот с таким деликатным вздохом утреннего ветерка. Смертью своей она даже мужа не обеспокоила, а так же, как жила, никогда не утруждая, так и отошла - уснула с вечера и не проснулась. Поутру Меркурий Авдеевич подошел к ее постели, нагнулся, да так и пал лицом на холодное и уже твердое лицо жены. Было это год назад, и с тех пор, проверяя в воспоминаниях прожитое с Валерией Ивановной, он не отыскивал - в чем бы повиниться перед нею за всю супружескую жизнь, кроме, пожалуй, самых последних месяцев. В эти последние месяцы существования Валерии Ивановны он угнетал ее своим сумасбродным, до навязчивости выросшим желанием упразднить в доме всякий след красоты, всякий уют, даже всякое удобство. Что это было! Вот висит на гвозде картинка. Меркурий Авдеевич косится, косится на нее, ходит, ходит из угла в угол, подпрыгивая по-своему на носочках, потом вдруг остановится, стащит со стены картинку, выставит ее из рамы и наколет на гвоздь как-нибудь покривее, да еще тыльной стороной наружу, а раму - пойдет на чердак закинет. "За что ты ее, сколько лет мы ею любовались, чем она провинилась?" - взмолится Валерия Ивановна. "Успокойся, мать, - ответит Меркурий Авдеевич, - нам с тобой хуже - им лучше!