Книжный клуб Джейн Остен

      — Вы похожи на человека, читающего фантастику, — предположила Джослин, но, видимо, ответ был неверный, хотя он сам говорил, как любит эти книги.
      — У меня три старших сестры. Я умею танцевать, — отозвался Григг очень, очень раздраженно.
 

      О контрдансе:
      Красота этого прелестного Танца (я подразумеваю, когда он исполняется в Изысканной Манере) в значительной мере затмевается и губится определенными Ошибками... Одна-две Пары, либо по Небрежности, либо за Недостатком надлежащего Обучения, приведут всю Фигуру в Беспорядок.
Келлом Томлинсон, «Учитель танцев»

 
      — В прошлые выходные мы с Пруди ездили на ярмарку в Йоло, на Шотландские игры, — сказал Дин Бернадетте. — Она вдруг влюбилась в шотландские холмы. Вы там бывали?
      — На играх — нет, — ответила Бернадетта. — А на ярмарках — миллионы раз. В молодости я каждое лето разъезжала по всему штату с танцевальными номерами. Конечно, в те времена ярмарки были намного меньше. Такие крохотные, что в карман помещались.
      Она остановилась выяснить, хочет ли кто-то слушать дальше. Никто не попросил продолжать. Но никто и не сменил тему. Дин улыбался ей. Пруди помешивала сельдереем коктейль. Положение туманное.
      Но Дин и Пруди еще так молоды. Бернадетта поняла, что если сегодня кто-то и расскажет что-то интересное, то это будет она.
      — Я выступала в группе под названием «Пять перчинок», — продолжила Бернадетта. — Мать считала степ пропуском в Голливуд. Она возлагала на меня большие надежды. И была ужасно старомодна. Даже тогда, в конце сороковых и начале пятидесятых, степ считался — как теперь говорят дети? — дохлым номером?
      — Ну ладно, — сказала Пруди. При слове «мать» ее бледное лицо застыло. У Бернадетты сжалось сердце.
      — Вы дружили с матерью? — спросила Пруди.
      — Отца я любила больше, — ответила Бернадетта. — Мама была немножко зануда.
 
      Мы тогда жили в Торренсе, то есть недалеко от Голливуда, хотя теперь от Торренса до Голливуда еще ближе — другие дороги, другие машины. Я занималась степом и балетом у мисс Олив. Там я считалась лучшей ученицей — не бог весть что, зато мать гордилась. У отца в глубине дома был стоматологический кабинет, и однажды он лечил человека, который знал человека, который знал одного человека на киностудии. Мать требовала, нудила, упрашивала, дулась, пока наконец отец не договорился представить нас какому-то человеку из этой цепочки человеков.
      Мать заплатила мисс Олив, чтобы она поставила номер специально для меня — «Голландская девочка». Я натягивала через голову пышный кружевной фартук и училась отбивать чечетку в огромных деревянных башмаках. Когда мы приехали, танцевать мне так и не пришлось. Голливудский задавака взглянул на меня и сказал: «Некрасивая». Вот и вся история; потом отец дал понять, что больше не будет унижаться попусту.
      Я не расстроилась. Самоуверенности мне всегда хватало, а тот мужик на студии, похоже, был просто чурбан. Если кто и обиделся, так это мать. Она сказала, что мы больше не пойдем ни на одну его картину, и «Пасхальный парад» я впервые увидела по телевизору, хотя все говорили, что Джуди Гарланд и Фред Астер так здорово смотрятся вместе.
      В общем, мисс Олив рассказала матери о той группе, «Пять перчинок», которая как раз искала замену одной девочке. Я пришла на пробы в своих дурацких деревянных башмаках, потому что мать заплатила за хореографию и хотела окупить вложения. В этих башмаках перекат с пятки не получался, хоть убей. Но «Перчинки» меня приняли из-за подходящего роста.
      Группа была разновозрастная. Меня взяли на место первой ступеньки, то есть я оказалась выше всех. Мне тогда было одиннадцать, а пятой ступеньке всего пять.
      Надо сказать, что в разновозрастной группе нижней ступеньке достается много внимания просто потому, что она маленькая. Она, младшая, почти всегда избалована донельзя. Первой ступеньке достается много внимания, если она красива, а я, не важно, что говорили некоторые,смотрелась прилично.
      Пожалуй, первая ступенька сделала меня лучше. Добрее, терпимее. Внимание пошло мне на пользу. Но это продолжалось недолго. К следующему лету мы со второй ступенькой поменялись местами, потому что она выросла, а я нет. Я узнала, что девочки посередине, между первой и последней ступенькой, — нечто посредственное.
      Особенно самая высокая из средних девочек. На первой ступеньке я была симпатичнее всех в «Перчинках», а потом симпатичнее всех стала новая первая ступенька. Забавно получалось.
      Нашу руководительницу, деспотичную старуху, мы должны были называть мадам Дюбуа. Именно так, на французский манер. Мадам.Наедине мы называли ее по-другому. Мадам Дюбуа руководила нами во всем. Она учила нас краситься, собирать чемоданы, указывала, какие книги читать, что есть и с кем дружить. Важные ли вещи, мелочи ли — ничто не оставлялось в наших неумелых руках. После каждого выступления она ставила нам оценки, хотя сама в жизни не танцевала. Мои оценки всегда зависели от моего усердия. «Ты ничего не добьешься, пока не будешь стараться», — говорила она. И справедливо. Если честно, я никогда не старалась и ничего не добилась.
      Наши дела вел один подхалим по имени Ллойд Хаксли. Во время войны он занимался снабжением, а теперь был мальчиком на побегушках у мадам Дюбуа.
      Я танцевала в «Перчинках» восемь лет. Девочки приходили и уходили. Два сезона моей лучшей подругой была третья ступенька, Мэтти Мерфи. Но потом она начала расти, а я прекратила, а затем прекратила и она, и мы стали одного роста. Мы понимали, что одной из нас придется уйти. Ужасное чувство, когда все знаешь наперед и ни черта не можешь поделать. Мэтти лучше танцевала, но я лучше смотрелась. Я знала, чем это кончится. И попросила у мамы разрешения уйти, чтобы не пришлось уходить Мэтти. Отчасти потому, что Ллойд Хаксли, похоже, стал на меня поглядывать — теперь, когда я подросла.
      О, у меня были свои причины, но мать об этом и слышать не хотела. Что станет с моей карьерой в кино, если я вдруг уйду из «Перчинок»? Когда Мэтти и Ллойд поженились, я чуть не упала.
      После ухода Мэтти меня поставили третьей ступенькой. Наверное, вы думаете, что я постоянно знакомилась с новыми людьми: мы столько путешествовали. Что у меня была интереснейшая жизнь. Как ни странно, на окружных ярмарках выступает одна и та же компания. Куда бы мы ни поехали, всюду те же лица, те же разговоры. Мне хотелось разнообразия. Именно тогда я так полюбила книги.
      Мать была близка к отчаянию. Она заставляла меня танцевать везде: на семейных праздниках, вечеринках. Даже перед папиными пациентами: никогда не знаешь, говорила она, кто кем окажется. Представляете? Вы приходите выдернуть зуб, а вам подсовывают номер с цилиндром и тростью. В итоге папа положил этому конец, слава тебе господи. Правда, некоторые пациенты были очень благодарны. Люди согласятся смотреть что угодно, лишь бы не выдергивать зуб.
 
      Сильвия стояла в гардеробной и смотрела на пустую перекладину, где когда-то висели костюмы и рубашки Дэниела. Наверное, настало время ее одежде порадоваться простору.
      — Я думаю о Шарлотте, — сказала Аллегра. Она все еще валялась на кровати в спальне. — Из «Гордости и предубеждения». Подруга Лиззи, которая вышла за этого скучного мистера Коллинза. Я задумалась, почему она за него вышла.
      — Да-да, — отозвалась Сильвия. — Тяжелый случай Шарлотты Лукас.
      Дэниел не оставил в шкафу ничего, кроме скопившихся за годы бумаг: папка с налоговыми документами, отдельно сложенные гарантии на технику, тесты выхлопных газов, квитанции на ипотечные взносы. А на верхней полке — письма, написанные летом 1970-го, когда Дэниел с другом из колледжа ездил на Восточное побережье. Скоро Сильвия достанет эти письма, перечитает. За тридцать два года брака они с Дэниелом почти не расставались. Сильвия не помнила, что они писали друг другу в разлуке. Может, теперь эти письма окажутся полезными, объяснят ей, что произошло и почему. Научат, как жить одной.
      Научат, как жить одной, если знаешь, что Дэниел вернется. До сегодняшнего вечера Сильвия могла делать вид, будто он снова уехал в путешествие. Более того, в это верилось само собой. Но сегодня, впервые увидев Дэниела с Пэм, — Аллегра знала Пэм, а Сильвия — нет, — сегодня она его действительно потеряет.
      Сильвия сделала бодрое лицо и вернулась в спальню.
      — Мне очень нравится Шарлотта, — сказала она. — Я ею восхищаюсь. Джослин — та нет. У Джослин завышенные требования. Джослин презирает людей, которые довольствуются малым. Джослин, надо заметить, не замужем и никогда не была. Но у Шарлотты нет выбора. Она видит свой единственный шанс и хватается за него. Меня это впечатляет.
      — Сексуально, — заметила Аллегра. Она имела в виду платье Сильвии, тонкое, трикотажное, в обтяжку, с глубоким вырезом.
      — Слишком жарко для трикотажа, — ответила Сильвия. Она сомневалась, что хочет выглядеть сексуально. Дэниел не должен подумать, что она слишком старается, слишком переживает. Она стянула платье и ушла обратно в гардероб.
      — А разве у Лиззи выбор богаче? — спросила Аллегра. — Лиззи уже за двадцать. Ей никто еще не делал предложения. Денег нет, круг общения ограниченный. Но Коллинз ее не устраивает. Почему он устраивает Шарлотту?
      — Лиззи красивая. И это все меняет. — Сильвия застегнула льняное платье-футляр и снова вышла. — Как тебе? Слишком просто?
      — Такие вещи всегда можно украсить, — сказала Аллегра. — Подходящие туфли. Драгоценности. Погладь его.
      Гладить в такую жару. Сильвия сняла платье.
      — Все-таки жалко, что Остен не захотела придумать достойного человека, который ценил бы Шарлотту. У Бронте эта история звучала бы иначе.
      — Шарлотта о Шарлотте, — ответила Аллегра. — Я всегда буду больше любить сестер Бронте. Но это я — мне нравятся книги с грозами. Так вот, я подумала: Шарлотта Лукас, часом, не лесбиянка? Помнишь, она говорит, что не такая романтичная, как Лиззи? Может, это она и имела в виду. Может, потому и не стала дожидаться предложения получше.
      Аллегра перекатилась на спину и опрокинула бокал надо ртом, собирая последние капли вина. Сквозь изогнутое стекло Сильвия видела ее нос. Аллегре шло даже это.
      — Ты имеешь в виду — Остен пишет ее лесбиянкой? — спросила Сильвия. — Или она лесбиянка, а Остен этого не знает?
      Сильвия предпочитала второе. Ей почему-то поправилась мысль о персонаже с тайной жизнью, о которой писателю ничего не известно. Ускользнуть за спиной автора, чтобы самой найти свою любовь. Успеть вернуться и с невинным лицом произнести следующую реплику. Если выбирать из литературных персонажей, Сильвия хотела быть именно таким.
      Но не была бы.
 
      Выезжая на шоссе, Григг и Джослин оказались за трактором. Григг дважды пытался его обойти, но безуспешно, хотя достаточно было как следует нажать на газ. Джослин так и сделала бы. Для калифорнийского лета кондиционер у него работал слишком слабо. Она чувствовала, как макияж стекает за воротник-стойку.
      На приборной панели скопилась пыль, под ногами — стаканчики и упаковки от закусок и обедов, целая коллекция. Джослин не предложила свою машину потому, что не пылесосила ее пять дней. Со стороны пассажира окно было в струйках собачьей слюны и отпечатках носа. Не хотелось, чтобы Григг, в парадной одежде, вывозился в собачьей шерсти и грязи. А он, очевидно, не устыдился.
      — Скажите... — произнес Григг. Они выбрались на шоссе, и трактор скрылся за ними в облаке вонючих выхлопных газов. В Сакраменто уровень загрязнения воздуха чуть ли не самый высокий по стране.
      Григг точно соблюдал ограничение скорости: Джослин видела спидометр. Среди ее знакомых никто так не ездил, кроме Дэниела. В целом мире.
      — Скажите, — повторил Григг, — вы прочитали те книги, что я вам подарил? Ле Гуин?
      — Еще нет.
      Джослин стало немного стыдно. Чувство вины не поднимало ей настроение. Только бесцеремонные, назойливые люди спрашивают: «Как вам понравились мои книги?» Джослин раздала множество книг и ни разу не поинтересовалась, понравились они или нет.
      Почему она должна извиняться, что не прочитала две ненужные ей книжки? Необязательно читать фантастику, чтобы составить о ней представление. Она видела «Звездные войны». Когда Григг отвяжется от нее со своими идиотскими книжонками?
      Справедливости ради, вспомнила Джослин, Григг впервые завел разговор об этом. Но она не раз чувствовала, как он об этом молчит. Стало быть, ничего важного; ее совесть чиста, и все же надо отбить атаку. Если получится, с достоинством. Она повернулась к Григгу — тот смотрел на нее в упор. Она оказалась к этому не готова, не готова увидеть в его глазах — нет, ничего. У нее вдруг сдавило грудь; по лицу и шее разлился жар. Она давно такого не ощущала. И сейчас не собиралась ощущать. О чем они говорили?
      — Я люблю книги о настоящих людях, — сказала Джослин.
      — Не понимаю, в чем разница. — Григг уже смотрел на дорогу. — Элизабет Беннет настоящий человек, а люди в фантастике — нет?
      — В фантастических книгах люди есть, но сами книги не о них. Настоящие люди гораздо сложнее.
      — Фантастика бывает разная, — ответил Григг. — Вот когда почитаете, тогда мне будет интересно ваше мнение.
      Как только Григг закончил фразу, к Джослин вернулось самообладание. Он сохранял нейтральный тон, но, право же, как грубо. Если бы не эта беспардонность, она показала бы ему место, где иногда выбегивала собак. С другой стороны был птичий заповедник, где в хорошую погоду тоже приятно побродить. Она бы рассказала ему, как зимой бурые пересохшие поля заливает водой. Смотришь на поверхность воды и видишь верхние ветки деревьев. Возможно, она добавила бы, что лишь коренные жители способны любить летний пейзаж Долины, с мертвыми травами и опаленными серыми дубами. Возможно, ее потянуло бы на поэзию, а это, видит бог, всегда не к добру. Но теперь опасность позади.
      Справа их обогнал грузовик с помидорами. Джослин уловила запах. Когда он вырулил обратно на их полосу, несколько помидоров вылетело и разбилось об асфальт. Нет, как можно ехать медленнее помидорного грузовика?
      Григг включил радио; Джослин была слишком стара, чтобы знать, а тем более — любить эту группу. Он не спросил, устраивает ли ее музыка или громкость. Не успела она сориентироваться, как Григг уже свернул к бульвару Джефферсона и центру.
      — По Пятой межрегиональной быстрее, — сказала Джослин, но было поздно.
      — Мне нравится Башенный мост, — ответил Григг. — Я люблю смотреть на реку.
      Надо признать, реку с моста видно, но что там за вид. Еще он мог сказать: я люблю стоять в пробках в день бейсбола. Я люблю ездить по городским улицам и ждать у светофоров. Я люблю опаздывать и стараюсь изо. всех сил. Ведь в чем смысл совместной поездки? В том, чтобы Джослин указывала Григгу путь, а он ехал, куда сказано, разве нет? Сегодня Григг ей совершенно не нравился.
      А она не из тех идиоток, которым мужчина вдруг начинает нравиться лишь потому, что он им не нравится. Слава богу.
      На мосту машина стала вибрировать, отчего голос Григга смешно задрожал. Мультяшный голос, юный Элмер Фалд :
      — Интересно, что за писатель будет с нами ужинать? Хоть бы не попался такой... знаете, слишком жанровый.
      Вдали, прямо по курсу, в золотистых сумерках возвышался купол Капитолия. Григг остановился на очередном светофоре, хотя мог проскочить на желтый.
      — Когда мы доберемся, все уже закончится, — ответила Джослин.
      Зажегся зеленый. Григг не сразу переключил скорость; машина обиженно взвыла. Они проехали мимо фонтана-одуванчика, печально стоявшего без воды — раскаленный воздух колыхался вокруг металлических шипов. У «Пассажа» на Кей-стрит машина странно кашлянула три раза подряд. И заглохла.
 

      Ибо, если вдруг они начнут не в Такт, то с Вероятностью тысяча к одному исправятся в ходе Танца. Но, с другой Стороны, дождись они подходящего Момента в Мелодии и попади в Такт с самого Начала, могли бы снискать себе Славу и Рукоплескания.
Келлом Томлинсон, «Учитель танцев»

 
      У Григга закончился бензин. Он едва дотянул до обочины, кое-как припарковался. У Джослин была карточка Американской автомобильной ассоциации, но она осталась в обычной сумке. В малюсенькую вечернюю сумочку поместилось только самое необходимое. Мобильник Джослин тоже не взяла, иначе еще полчаса назад позвонила бы Сильвии и предупредила, что они опаздывают. Бедняжка Сильвия, наверное, гадает, где они и почему Джослин бросила ее одну с Дэниелом и Пэм. Сильвия никогда не вышла бы из дому такой беззащитной. У Григга карточки не было.
      — Здесь где-нибудь есть заправка? — спросил он.
      — Через несколько миль.
      — Кошмар. Извините, — сказал Григг и расстегнул ремень безопасности. — Может, подождете здесь? Я поищу телефон.
      — Я дойду пешком, — ответила Джослин. — Пока вы заправляетесь.
      Это решение не казалось ей опрометчивым, но пусть даже так — плевать. Она упивалась собственной невозмутимостью. Ее заставили ждать, оскорбили, высадили бог знает где. И все время — такое безупречное, ледяное самообладание. Как тут не гордиться?
      — Далеко осталось?
      — Кварталов десять-двенадцать.
      На другой стороне улицы стоял бродяга. В футболке забега «От залива к океану», той самой, классической, с ботинком-рыбой. У Джослин была такая же футболка, но у него грудь покрывали грязные пятна Роршаха, а один бицепс, словно в знак траура, перехватывала бандана в «огурцах». Бродяга с интересом наблюдал за ними. Он что-то крикнул, но Джослин не расслышала. «Истинный хлеб», скорее всего.
      — Слишком жарко, чтобы идти в такую даль, — сказал Григг. — Да и не надо. Я найду телефон и вызову такси. Мне ужасно стыдно. Я только на прошлой неделе отдавал ее в сервис из-за того, что барахлил индикатор бензина. Похоже, они его так и не починили.
      — Ничего. Я просто хочу быть с Сильвией. Прогуляюсь.
      — Истинный хлеб, — выкрикнул человек на той стороне, теперь уже настойчивее.
      — Я здесь не останусь, — сказала Джослин.
      Что такое десять или двенадцать кварталов для мужчины без каблуков? Григг ответил, что тогда он с ней. И они пошли.
      Это была не лучшая часть города. Они пересекали улицу за улицей, торопливо перешагивая через жестянки, листовки и один раз — через блевотину. Джослин вытирала лицо, размазывая тушь по глазам. Она даже не представляла, на кого похожа. Потные волосы приклеились к вискам. Юбка облепила ноги.
      Григг между тем выглядел хорошо. Без пиджака — оставил в машине, — но и без особых признаков усталости. Сейчас он раздражал Джослин больше, чем за весь вечер. И немного впечатлял.
      — Что вы думаете о Сильвии? — спросила она.
      — Кажется, очень милая, — ответил Григг. — А что?
      — Она не просто милая. Она умная и веселая. Нет никого добрее.
      — Сильвия любит Дэниела. — Григг словно догадался, к чему она клонит; она, разумеется, клонила, и он, разумеется, догадался.
      — Это нерационально.
      — Но не вам судить. Не вы решаете, кого она полюбит. Лучше не вмешивайтесь и дайте ей самой найти собственное счастье.
      Джослин окаменела.
      — По-вашему, это вмешательство?
      Ее голос звучал недоверчиво и одновременно сурово. Она вложила в него всю свою ярость: пройти пятнадцать, шестнадцать, семнадцать кварталов по калифорнийской жаре из-за того, что кое-кто не позаботился залить бензин в бак, делать вид, что все прекрасно, — и выслушивать оскорбления?
      — Желать своим друзьям счастья? Я надеюсь, что в жизнь Сильвии не перестану вмешиваться никогда, — сказала Джослин. — И оправдываться за это ни перед кем не собираюсь.
 
      — Ты не обидишься, если я сегодня не пойду? — спросила Аллегра.
      Сильвия оторопела. Конечно, обижусь, сказала она, только не вслух: все-таки это Сильвия. Как можно быть такой эгоисткой? Неужели ты отправишь меня к отцу одну? Разве ты не видишь, что со мной делает этот вечер? (Зачем мы потратили сто двадцать долларов на твой билет?) Пожалуйста, пожалуйста, пойдем.
      Не успела Сильвия открыть рот, как зазвонил телефон. Она решила, что это Джослин, недоумевающая, где их носит, но Аллегра взяла трубку, взглянула на определитель и положила ее обратно на рычаг. Затем перекатилась на бок, пряча от Сильвии лицо.
       «Вы попали к Хантерам,— произнес Дэниел. Сильвия не стала менять запись: пусть посторонним отвечает мужчина. Но не учла, как подействует на нее голос Дэниела, ведь нечасто слышишь собственный автоответчик. — Нас нет дома. Вы знаете, что делать».
      — Аллегра? — Сильвия узнала Коринн. Она казалась грустной и, возможно, пьяной. — Нам надо поговорить. Когда ты со мной поговоришь? Сегодня я видела Пако. Он сказал мне, что я сделала две непростительные вещи. Тыдолжна была мне об этом сказать. Чтобы я могла защищаться. Я думаю, даже ты согласишься, что так честнее.
      Очевидно, Коринн собралась говорить долго. Недавно Сильвия стерла кассету, поэтому места хватало. Ей было неловко подслушивать личное сообщение; Аллегра откровенничала о своей интимной жизни в общих чертах, но подробности держала в секрете.
      Может, она говорила с Дэниелом. Жаль, нельзя спросить его, что сделала Коринн. Сильвии требовалась помощь Дэниела в отношениях с Аллегрой. Сильвии требовалась помощь Аллегры в отношениях с Дэниелом. Но никто и пальцем не шевельнет.
      Сильвия взяла бокал Аллегры и отнесла на кухню. Она стояла у раковины в одной комбинации и ждала, когда Коринн закончит. Ее голос был как далекий водный поток, без слов, лишь всплески. Сильвия вымыла и вытерла бокал, как учила ее Джослин.
      Она все больше злилась на дочь. Что бы ни натворила Коринн, ушла-то Аллегра. Любимых не бросают. Не сидят молча, словно глухие, пока они спьяну изливают душу в твой автоответчик. Любовь обязательно научит быть вместе.
      Она думала об осунувшемся лице и покрасневших глазах Аллегры. Она думала, как трудно Аллегре заснуть по ночам: часто Сильвия просыпалась в полночь, в час, в два и слышала какой-нибудь фильм. Аллегра даже собиралась достать пиратскую копию «Братства кольца», хотя осуждала видеопиратство, хотя в кинотеатре ворчала, что Гимли переигрывает ради «ха-ха» зрителей.
      Сильвия думала, что все родители хотят своим детям невозможной жизни — счастливое начало, счастливая середина, счастливый конец. Никакого сюжета. Какими скучными получаются люди в родительских мечтах. Но Аллегра никогда не была скучной. Пора ей стать счастливой.
      Как ты смеешь, сказала она Аллегре из кухни. Как ты смеешь так мучить мою дочь? А ну-ка возьми трубку, юная леди, и дай Коринн извиниться. Позволь ей искупить эти две непростительные вещи, что там она сделала.
      Дай Аллегре обрести счастье. Дай Аллегре быть любимой.
 
      Оркестр устроил перерыв. К Бернадетте, Дину и Пруди подсел писатель по имени Mo Веллингтон. У мистера Веллингтона было слишком много волос и мало шеи. Правда, зубы хорошие. Бернадетта обращала внимание на чужие зубы. Все обращают, только не все знают, что все обращают. Отец Бернадетты сам лечил ей зубы, в результате за шестьдесят с лишним лет она не потеряла ни одной пломбы.
      Если верить рекламным проспектам на столе, Mo Веллингтон писал детективы, действие которых разворачивалось в городке Найтс-Лэндинг. Его сыщик, циничный фермер-свекловод, чуть ли не при каждой вспашке мотоплугом извлекал из земли бедренные кости и фаланги пальцев. Прилагалась открытка с суперобложкой новой книги Веллингтона под названием «Последняя страда». Буква «т» была оформлена в виде клинка, кровь с лезвия стекала на поле внизу. Несомненно, Бернадетте уже встречались подобные обложки. Да и название не показалось ей оригинальным. Но пусть рисунок и не нов, выполнен весьма добротно.
      — Должно быть, мне к вам, — сказал мистер Веллингтон, разочарованно глядя на пустые стулья. За соседним столом громко смеялись. Еще за одним кто-то стучал вилкой по бокалу, собираясь произнести тост. А тут, похоже, собралась самая кислая компания.
      — Остальные просто задерживаются, — успокоила его Бернадетта. — Даже не представляю, что с ними такое. Джослин — самый пунктуальный человек на земле. Я никогда не слышала, чтобы она опаздывала. Сильвия — когда как. Аллегра... даже не спрашивайте!
      Мистер Веллингтон не ответил; видимо, это его не успокоило и не развлекло. В таком возрасте рано еще писать книги. Бернадетта сразу поняла, что сказать ему нечего: слишком мало жил. Наверняка его фермер-свекловод едва набросан.
      Он обошел вокруг стола и сел рядом с Дином. Спиной к залу. А Бернадетта думала, писателям нравится наблюдать за происходящим.
      Если бы он выбрал место рядом с Бернадеттой, то сидел бы спиной к огромной колонне и видел танцплощадку, сцену и оркестр. Бернадетта прекрасно видела другие три столика. Но сама она была невидимой, особенно для мужчин помоложе. Это началось в пятьдесят с чем-то, и Бернадетта успела привыкнуть. Зато ее стало больше слышно.
      — Все это напоминает мне о моем первом муже, — сказала она. — Джон был политиком, так что благотворительные вечера мне знакомы. Причешись, дорогая, умойся, а если кто-то с тобой заговорит, вот список фраз:
      Один: как здесь чудесно.
      Два: правда, очень вкусно?
      Три: правда, красивые цветы?
      Четыре: правда, мой муж лучший кандидат на эту должность? А теперь давайте посидим тихо и послушаем, что он говорит. Лично я всю его речь собираюсь улыбаться, как идиотка.
      Даже без музыки в зале было довольно шумно, а беседовать через такой большой стол нелегко. Бернадетта видела, что мистер Веллингтон не намерен утруждаться. Он обратился к Дину.
      — Если хотите узнать о моих книгах, — сказал он, — ради этого я и пришел. Смысл? Процесс? Откуда я беру идеи? «Последняя» в «Последней страде» — это вроде игры слов. «Финальная» и в то же время «самая недавняя». Спрашивайте все.
      Было в его манерах что-то высокопарное, напыщенное. Бернадетта с ним только познакомилась и уже недолюбливала. Принесли первое блюдо, отличный грибной суп, кажется, с чуточкой хереса.
      — Очень вкусно, — заметил мистер Беллингтон. — Мои комплименты повару.
      Он обращался к Бернадетте. Что это значит? Он думает, она варила суп?
      — Вам нравится Джейн Остен? — спросила она. Ответ мог быть только один. Бернадетта надеялась, что любой писатель его угадает. Она говорила громко, чтобы ее непременно услышали, и на всякий случай повторила вопрос: — Что вы думаете о Джейн Остен, мистер Беллингтон?
      — Мощная реклама. Завидую ее контрактам с киностудиями. Зовите меня Mo.
      — Какая из ее книг ваша любимая? — Губы Пруди исчезли в невеселой улыбке.
      — Мне понравился фильм с Элизабет Тейлор.
      У Пруди задрожала рука. Бернадетта видела, как сотрясается ее «Кровавая Мэри».
      — То есть у Остен вам больше всего нравится «Национальный бархат»?
      Пруди выглядела стервозно. Бернадетта решила ее остановить. Чуть попозже. А пока интересно понаблюдать, как она затевает драку. Меньше пяти минут назад у Пруди на лице была написана смерть ее матери, как у раздавленных горем женщин, которых так любил Пикассо. Теперь она казалась опасной. Теперь Пикассо извинился бы, вспомнил, что у него встреча, попятился и выскочил на улицу.
      Дин тактично закашлялся. Где-то в этом кашле прозвучало «доводы рассудка». Он бросал Mo спасательный круг.
      Mo предпочел пойти ко дну.
      — Вообще-то я не читал Остен. Вот всякие детективы, преступления, судебные драмы — это по мне.
      Прискорбно, впрочем, простительно. С одной стороны, минус; с другой — Mo мужественно признался. Жаль, не сумел вовремя остановиться.
      — Я почти не читаю всю эту женскую дребедень. Люблю хороший сюжет, — сказал он.
      Пруди допила и со злобным стуком поставила бокал.
      — Остен своими сюжетами любого из вас в клочки порвет, — сказала Пруди. — Бернадетта, вы, помнится, говорили о своем первом муже.
      — Могу начать со второго. Или с третьего, — предложила Бернадетта. К черту сюжет! К черту Mo!
 

      Учитель танцев Уилсон питал неприязнь к определенным фигурам, таким как «проход вдоль середины и назад» или «выход к стене и обратно», отмечая их угловатость и однообразие. «Прямые линии, — говорил он, — полезны, но неизящны; а в приложении к Человеческому Телу порождают чрезвычайно неграциозный эффект».

 
      — Начните с политика, — ответила Пруди. — С остальными успеется. Впереди целый вечер.
      Бернадетта любила, когда ее просят рассказать историю. Она приготовилась говорить долго. Что угодно для Пруди.
      — Его звали Джон Андретти. Он родился и вырос в Атертоне.
 
      Джон производил приятнейшее первое впечатление. Он сразу располагал к себе; ты была очаровательнее всех в комнате. Пока он не переключался на кого-нибудь еще.
      Я познакомилась с ним в Клир-Лейк, где мы выступали на День независимости. Шел мой последний год в «Перчинках», и мы уже перестали называться «Перчинками», потому что вроде как выросли. К тому времени нас переименовали в «Острые перчики». И я оказалась ниже всех. Меня поставили последней ступенькой, хотя мне исполнилось девятнадцать.
      Тем летом моя семья собиралась провести три недели на Гавайях. Я так этого ждала. Но отец решил, что не может надолго покинуть пациентов, и бунгало превратилось в фургон, а океан — в озеро. Один идиотский степ за другим. В тот год мадам Дюбуа нарядила нас всех в горошек. Фламенко бушевал. В ее мозгу.
      Папа поехал с нами: он любил рыбачить. В Клир-Лейк осталась ртуть от старых мин, но тогда никто об этом не задумывался. Сейчас не рекомендуют есть больше одной рыбины в месяц из того озера, и это после многолетних очистных работ. Я рыбу не любила и каждый раз ковырялась в тарелке под ворчание матери. Она называла рыбу «пищей для мозгов», и тогда мы все так думали. А теперь на банках с тунцом пишут предостережения. Зато яйца снова полезные. Бывают полезные жиры и вредные жиры.
      Однажды я откусила кончик термометра, из чистого любопытства. Оказалось — проще простого. Ртуть я тут же выплюнула, но мать так перепугалась, что все равно дала мне рвотный корень. А потом столько лет кормила меня этой рыбой.