Последний из удэге

      XI
      Чем ближе они подходили к поселку, тем ощутимее становился донесшийся к ним еще издалека тошноватый запах несвежей рыбы, разлагающейся крови и чада и тот специфический острый чесночный запах, которым пахнут туземные жилища и одежды. Сережа тратил немало усилий на то, чтобы убедить себя, что запахи эти не так уж неприятны.
      На той стороне реки у причала их поджидал сидящий на корточках очень старый, но еще крепкий, сухой, высокий и широкоплечий удэге с длинной китайской трубкой в зубах. Легкая сутулость еще не скрывала могучей выпуклости его груди. Глаза его под редкими, длинными белыми бровями ясно и весело блестели, но желто-оливковое лицо с клиновидной белой бородкой, рассеченное суровыми морщинами, сохраняло каменную неподвижность.
      - А, Масенда!.. - улыбнулся Мартемьянов, рванувшись к нему.
      Лодка едва не опрокинулась. Масенда быстро протянул руки, точно желая подхватить лодку.
      - Васаа адианан*, - пробормотал он укоризненно.
      ______________
      * Погоди немного. (Примеч. А.А.Фадеева.)
      - Что?.. Не понимаю - забыл по-вашему! - виновато кричал Мартемьянов.
      - Тихо, тихо... Лодка упади, - с трудом выговаривая русские слова, пояснил старик.
      Обмениваясь приветствиями, они поднялись по заросшему ольхой и черемухой обрывчику к фанзе. В отличие от других туземных поселков их не встретила любопытствующая толпа. Выкатились лохмоногие собаки, но какой-то женский голос отозвал их.
      Несколько человек в грязных китайских кофтах сидело у костра посреди обширной поляны перед фанзой. Вид у этих людей был изможденный, забитый, у некоторых головы были в лишаях, глаза гноились от трахомы. Один из сидящих, в мокрых ватных штанах, с лицом, изъеденным паршами, сушил у огня рубаху и что-то говорил остальным по-китайски.
      - Это кто такие? - спросил Мартемьянов.
      - Это чжагубай*, - ответил Сарл (это были тазы, пришедшие с низовьев реки проведать своего сбежавшего от "цайдунов" сородича). - Гости на праздник приходи... Один люди вода упади, мало-мало промок, - пояснил он, быстро показывая, как тот падал в воду, и улыбаясь.
      ______________
      * Кровосмешенные. (Примеч. А.А.Фадеева.)
      Сережа, стараясь не дышать носом (тошнотный запах все время преследовал его), прислушивался к разговору Мартемьянова с удэгейцами, рассеянно поглядывал по сторонам.
      Тростниковая крыша фанзы, рыбные сушилки, тянувшиеся по другую сторону поляны, белые, темнеющие снизу купы черемух и проступавшие из-за них продолговатые острые юрты облиты были вечерним красноватым светом. Кое-где пылали разведенные перед юртами огни, похожие на отсветы заката на стеклах.
      Полуголые чумазые ребятишки, носившиеся по поселку, изредка украдкой раздвигали ветви и засматривали на пришедших. Слышны были их негромкие певучие голоса, сердитое рычание собак; ниже по реке журчали свиристели.
      Кимунка подсел к костру, и таза, с изъеденным паршами лицом, начал что-то рассказывать ему, выкладывая из своего плотно набитого подмоченного мешка различные вещицы: две рваных рубашки, свиток тонких ремней, пучок веревок, старые унты, гильзы от ружья, пороховницу, свинец, коробочку с капсюлями, козью шкурку, банку из-под консервов, шило, маленький топор, кремень, огниво, трут, смолье для растопки, бересту, кружку, жильные нитки, сухую траву для обуви, кабанью желчь, зубы и когти медведя, копытца кабарги, кости рыси, нанизанные на веревочку. Сережа все ждал, когда он кончит, но таза все вынимал и вынимал (это было имущество его бежавшего сородича, которое тот не успел захватить с собой).
      - Ничего, старшинка! - говорил Сарл. - Гладких - смелый люди. Люди, однако, много, бойся не надо... Ай-э, ходи сынка мой посмотри. У-у, какой здоровый сынка! - воскликнул он, озаряясь детской улыбкой.
      Распеленатый ребенок, со смуглым, оплывшим книзу личиком, лежал в колыске перед фанзой, суча короткими, полными ножонками. Сидящая перед ним на корточках немолодая скуластая женщина, с тонкими черными бровями и серьгой в носу, хватала его за пупок. Ребенок смеялся беззубым ротиком, как старичок.
      - Вот сын - так сын! Вот так охотник! - вскричал Мартемьянов, подхватив ребенка на руки. - Ух ты, какой веселый!.. Ух ты, какой беззубенький!.. урчал он, держа его на весу перед собой и стараясь захватить ртом его ручонки. - Aм!.. Aм!..
      Ребенок смеялся, выказывая нежное малиновое нёбо. Мать, держа наготове руки, боязливо поглядывала на них.
      - Тебе много ходи - кушай надо, - говорил Сарл. - Молодой люди тоже кушай надо, - с улыбкой кивнул он на Сережу. - Янсели тебе катами намихта* давай, сяйни давай...
      ______________
      * Сушеная рыба. (Примеч. А.А.Фадеева.)
      - Сяйни? - Мартемьянов с улыбкой передал ребенка женщине. - Сяйни не надо, сяйни мы, русские, не кушаем... Да ты не беспокойся - у нас все свое есть...
      - А что такое "сяйни"? - спросил Сережа.
      - Да так, кушанье такое, нам оно не подойдет, - подавляя улыбку, сказал Мартемьянов. - Это, знаешь, две женщины жуют - одна рыбу, другая сладкие коренья или ягоды - и плюют в одну чашку, чтобы уж, значит, гостю не жевать, а глотать прямо...
      Сережа, почувствовав внезапный приступ тошноты, отвернулся.
      В полутемной фанзе, куда они вошли в сопровождении Сарла, их обдал запах чеснока, пыли, застарелой копоти. Фанза с двумя глиняными канами* посредине, от которых расходились на две стороны низкие глиняные нары, устланные корьем и звериными шкурами, была очищена для гостей. На правой, женской, половине валялась кое-какая кухонная утварь, на левой, мужской, висела русская трехлинейка с обрезанным ложем.
      ______________
      * Печами. (Примеч. А.А.Фадеева.)
      - Не из тех ли, что я тебе на Сучане выдал? - спросил Мартемьянов, указывая на винтовку.
      - Ай-э, ай-э! Спасибо! - закивал Сарл.
      "Когда он мог ему выдать? Да, он был председателем Сучанского совета... Значит, они встречались тогда?"
      Сидя на нарах, поджав под себя ногу, Сережа уныло глодал хлебную корку, - есть ему не хотелось, а Мартемьянов ел вкусно и много, вслух размышляя о хунхузах и договариваясь с Сарлом о завтрашнем собрании. Сарл, на корточках, держа перед собою зажженное смолье, которое он взял с одного из канов, делился с Мартемьяновым своими планами.
      - Я думай, тут, однако, мельница работай надо, - серьезно говорил он. Большой круглый фанза работай, камни привози. Тебе понимай? Лошадка кругом ходи, камни - гр-ру-у... гр-ру-у. - Он покрутил рукой, показывая, как будут вертеться жернова.
      - А молоть-то что?
      - Кукуруза! Земля работай буду, тебе понимай? Земля работай нету дальше живи не могу... Тебе посмотри, - с волнением указал он на группу тазов. - Какой бедный люди! Все равно собаки... Дацзы... - протянул он сквозь зубы с внезапной горькой ненавистью к тем, кто дал его братьям по крови это унизительное прозвище. - Кругом русский люди, китайский люди рыба забирай, шкура забирай - наша живи не могу. Земля!.. Земля работай нету все удэге помирай!..
      - Что ж, земля у вас будет, - важно сказал Мартемьянов. - Сейчас еще Колчак да японец мешают.
      - О-о, я понимай! - воскликнул Сарл, дрогнув щекой, и схватился за пуговицу на рубахе тонкими подвижными пальцами. - Я понимай!.. Однако наша люди - Масенда, Кимунка, другой какой старый люди - понимай нету... Его думай, надо, как ране, живи: рыба лови, козуля стреляй!.. Я фанза работай его не хочу фанза живи. Я говори, земля работай надо - его не понимай... Худо, худо!..
      Он тряс головой и сильно жестикулировал, боясь, что Мартемьянов не поймет его - не поймет этого заветного дела его жизни, которое открылось ему в одну из бессонных звездных ночей и должно было изменить весь уклад жизни его народа. Он говорил об этом деле с тем творческим волнением, какое испытывали, наверно, и первый человек, приручивший священный огонь, чтобы готовить пищу, и первый человек, изобретший паровую машину.
      - Тебе - старшинка, - говорил он, волнуясь, - каждый люди тебе слушай... Завтра, однако, все люди фанза ходи, тебе скажи: "Люди! Земля работай надо, мельница работай надо, надо!.."
      - Что ж, я скажу, ты не горячись, - снисходительно урчал Мартемьянов: доверие Сарла очень ему льстило. - Это правильно, конечно... У стариков, известно, свои привычки.
      Когда Мартемьянов поел, Сарл пригласил его на камлание, которое должно было состояться вечером перед жилищем шамана Есси Амуленка.
      - Нашел кого пригласить! - добродушно осклабился Мартемьянов и посмотрел на Сережу с таким видом, точно хотел сказать: "Посмотри, вот бывают же дураки!" - Не верим мы в бога, дорогой мой, и вам не советуем, убедительно сказал он Сарлу. - Сознательный народ, а дурман разводите!..
      Рука Сарла, державшая смолье, задрожала, и на лице его появилось испуганное и умоляющее выражение.
      - Не надо, не надо так говори!.. - пробормотал он, дергая щекой.
      "И правда, какая нечуткость!" - с внезапным раздражением на Мартемьянова подумал Сережа.
      - Ничего, Сарла, ничего... Моя ходи, - сказал Сережа, почему-то ломая язык. - Ты на него не обижайся.
      - Ишь какой защитник выявился! - смеялся Мартемьянов. - Ну, ладно, не буду, не буду... Посмотри, посмотри, как они кривляются, - кряхтел он, расстилая шкуры, чтобы удобней расположиться. - Взрослые люди, а, право, как дети!..
      XII
      В поселке чувствовалось тихое оживление. Взрослые удэге, некоторые с бубнами в руках, сходились кучками и, обменявшись молчаливыми знаками, уходили по извилистой, пересеченной вечерними тенями тропинке, ведущей от реки к сопкам.
      Благодаря их одинаковым одеждам и резко выраженным типовым особенностям наружности, все они казались Сереже на одно лицо - мужчины и женщины. Постепенно приглядевшись, он стал отличать женщин. Они были меньше ростом, с более скуластыми, почти пятиугольными лицами, с более ярко выраженной монгольской складкой век и в более пестрых одеждах. Их длинные, до колен, рубахи, рыбьи унты, плотно обтягивавшие маленькие стройные ножки, легкие наколенники и нарукавники разузорены были спиральными кругами, изображавшими рыб и зверей. На груди, подоле и рукавах нашиты были светлые пуговицы, раковины, бубенчики, разные медные побрякушки, отчего при ходьбе от одежд исходил тихий шелестящий звон.
      У одной из юрт, отличавшейся от других своими более крупными размерами, берестяной полог у входа был откинут. Оттуда доносились детские возгласы, виден был красный свет костра, в отверстие в крыше выходили голубоватые струйки дыма. Сарл, не могший, по обычаям, пройти мимо жилища, у которого открыт вход, сделал Сереже знак идти за ним и, нагнувшись, вошел в юрту. Сережа с растерянным и напряженным выражением лица шагнул вслед за ним и, чтобы не толкнуть Сарла на огонь, невольно посунулся в сторону, опрокинув тулуз с водой, стоявший у входа.
      Никто - ни четверо мальчиков, сидевших у огня на шкурах, разостланных вдоль по обеим сторонам юрты, ни старый Кимунка, возившийся в глубине юрты (он выпрастывал из чехла бубен), - не взглянул на Сережу, сильно смутившегося от своей неловкости. Только сидевший ближе ко входу мальчик постарше, с толстыми, выпущенными поверх ключиц косами, одной рукой быстро подхватил тулуз, а другой приподнял край подстилки, чтобы вода не попала на огонь.
      - Ничего, садись, садись, - сказал Сарл, подбадривая Сережу своей ослепительной улыбкой... - Кимунка, ты идешь на камлание? - по-удэгейски спросил он старика.
      - Да, мальчики просят, чтобы я рассказал им историю Мафа-медведя и почему мы празднуем этот праздник, - отвечал старик, пробуя кожу на бубне тонкими, сухими пальцами.
      - Ейни-ая, расскажи!.. Ая, мы будем очень рады! - сбивчиво заговорили мальчики.
      Теперь они украдкой поглядывали на Сережу, который, присев на шкуры, со слезящимися от дыма глазами, чувствовал себя все более неловко и втайне уже досадовал на то, что не остался с Мартемьяновым.
      - Хорошо, я расскажу вам эту историю, - сказал старый Кимунка, откладывая бубен. - Пожалуй, это интересно будет и русскому гостю, - добавил он, ласково посмотрев на Сережу и забыв, что тот не понимает по-удэгейски.
      Он опустился на корточки лицом к огню, затянулся из трубки и, закрыв глаза и медленно выпуская дым из тонких вывернутых ноздрей, некоторое время молчал.
      - Анаа-анана*, - начал он певуче и немного пришепетывая, - жил на этой земле человек Егда со своею сестрою. Других людей не было. Однажды сестра говорит брату: "Ступай, поищи себе жену". Брат пошел. Шел он долго и вдруг увидел юрту. В юрте сидела голая женщина, похожая на его сестру, как одна игла с кедра похожа на другую. "Ты моя сестра?" - спросил Егда. "Нет", отвечала она. Егда пошел назад. Дома он рассказал сестре все, что с ним случилось. Сестра ответила, что виденная им женщина чужая и в этом нет ничего удивительного, потому что все женщины похожи друг на друга. Брат пошел снова. Сестра сказала, что и она пойдет в другую сторону искать себе мужа. Но кружною тропою она обогнала брата, прибежала в ту же юрту, разделась и села на прежнее место голая. Брат женился на этой девушке и стал с нею жить. Вода в реке текла год, текла два, - у них родились мальчик и девочка. Однажды зимой, когда отец ушел на охоту, мальчик играл возле юрты и ранил стрелою птицу Куа. Она отлетела в сторону, села на ветку дерева и сказала: "Зачем ты меня ранил?" Мальчик отвечал: "Затем, что я человек, а ты птица". Тогда Куа сказала: "Напрасно ты думаешь, что ты человек. Ты родился от брата и сестры. Ты такое же животное, как все живущее". Мальчик вернулся домой и рассказал это матери. Мать испугалась и велела сыну ничего не говорить отцу, иначе он их обоих бросит в реку Яаи... Когда вернулся отец, мальчик начал было говорить о случившемся, но мать закричала на него: "Чего ты болтаешь? Отец пришел усталый, а ты говоришь глупости!" Мальчик замолчал. Ночью, когда все легли спать, Егда стал расспрашивать сына, что с ним случилось, понял, что сестра потеряла лицо** и обманула его. Наутро он на лыжах пошел в лес, нашел крутой овраг, раскатал дорогу и на самой лыжнице насторожил стрелу. Вернувшись домой, он сказал сестре: "Я убил сохатого, ступай по моему следу, спустись в овраг и принеси мясо..." Сестра надела лыжи, скатилась в овраг и убила сама себя стрелою. Егда взял сына и дочь и понес их в лес. Скоро в лесу он нашел дорогу, по которой часто ходил медведь Мафа, и бросил здесь девочку. Дальше он нашел дорогу, где ходила тигрица Амба, и бросил там мальчика, а сам пошел и утопился в проруби..."
      ______________
      * Давным-давно. (Примеч. А.А.Фадеева.)
      ** Потеряла совесть. (Примеч. А.А.Фадеева.)
      Кимунка затянулся из трубки и, закрыв глаза и выпуская из ноздрей дым, опять некоторое время помолчал. Мальчики, не спускавшие с него острых раскосых глаз, и Сарл, сидевший у входа на корточках и куривший трубку, тоже не произносили ни слова.
      - Мафа-медведь подобрал девочку и стал жить с ней, как с женой, а Амба подобрала мальчика и стала жить с ним, как с мужем, - продолжал старик. - От первого брака пошел весь наш народ, а второй брак был бездетным. Но Амба сделала из мальчика прекрасного охотника. Когда мальчик вырос и состарился, он увидел на охоте медведя и смертельно ранил его стрелой. Умирая, медведь сказал ему: "Я был мужем твоей сестры и имею много детей. Пойди научи их быть такими же охотниками, как и ты. Только смотри, чтобы сестра твоя не ела моего мяса и не спала на моей шкуре... И передай им мой последний завет, сказал Мафа. - Счастье - сама жизнь. Иного на земле не ищите... Живите около рек, в которых найдете себе пищу, а леса доставят вам приправу и усладу... Сделайте себе лодки - это будут ваши олени. Для зимних перекочевок держите собак и ни к чему лучшему напрасно не стремитесь..."
      - Этот завет, пожалуй, уже устарел, - скромно сказал Сарл, выбивая трубку.
      - Да, многие люди нарушили его, - кротко ответил Кимунка, - но нельзя сказать, чтобы они стали от этого счастливее...
      Сережа, не понимавший, о чем они разговаривают, и сильно страдавший от дыма и вони, тоскливо поглядывал на огонь, на закоптелые стены юрты, на заткнутые за стропила копья и самострелы, которые не вызывали в нем никаких воинственных представлений. "Когда же они пойдут на это свое камлание? думал он, скучая. - Как глупо, что я не пошел с отрядом!.."
      XIII
      Солнце уже зашло, и на красноватом фоне заката видны были длинные острые тучи серо-стального цвета, - они золотились снизу, как лезвия мечей. Дальние громады сопок были еще багровы и теплы, но ближний ровный ряд гор уже чернел. По всей долине густели сумеречные тени; в кустах смолкали последние птичьи голоса.
      Вдоль по тропе, по которой шли Сарл, Сережа и Кимунка, все чаще попадались белеющие на ветвях медвежьи черепа или вкопанные в землю корнями кверху пни с изображениями уродливых человеческих фигурок. Из-за кустов, где происходило камлание, доносились глухие удары в бубен, сопровождаемые тихим звенением бубенцов и лязганьем железа. Оттуда вздымались клубы дыма, пахнущего горькой тлеющей смолой и эфирными маслами. Дым вился над кустами длинными синеватыми нитями, - они сливались с более густыми серыми пластами дыма, тянувшегося из поселка, и с белым речным туманом, и образованный этими отдельными струями медленный плавный дымный поток стлался над рекой вдоль по всей долине.
      Под сопкой, на просторной лужайке, перед юртой шамана, сидели, сомкнув вокруг костра узорное кольцо из белых покрывал и островерхих шапок с беличьими хвостами, почти все мужчины поселка, начиная от глубоких стариков и кончая четырехлетними мальчиками. Поодаль от них в мягком полусумраке расположилась пестрая группа женщин и девочек. Некоторые из них держали на руках грудных ребят...
      Толстолицый рябой удэге с неимоверно длинными обезьяньими руками, в одной из которых он держал онизанный бубенчиками кожаный бубен, а в другой обтянутую серебристым мехом изогнутую колотушку, выделывал вокруг костра чудовищные прыжки, часто ударяя в бубен, сутулясь и сильно вращая задом; подвешенные к его поясу железные трубки издавали неистовый лязг.
      Он проделывал эти телодвижения без единого возгласа, с лицом серьезным и сосредоточенно-глупым от напряжения, и люди, окаменевшие в своих покорных позах, с поджатыми ногами и руками, положенными на колени, молча следили за ним.
      - Это шаман? - невольно делая такое же глупое лицо, спросил Сережа.
      - Монгули, - ответил Сарл. - Сынка его, - кивнул он на Кимунку, который уже присоединился к камлающим.
      - А где же шаман? - снова спросил Сережа, пугаясь своего свистящего шепота.
      - Каждый люди мало-мало шаман, - тихо пояснил Сарл. - Самый большой шаман - Есси Амуленка. Его там живи, - указал он на юрту.
      Люди раздвинулись, давая Сарлу место. Сережа, опустившись рядом с ним, некоторое время с любопытством разглядывал старательно пляшущего Монгули, бронзовые лица людей, одиноко темнеющую впереди юрту шамана. Перед входом в нее стояла на задних лапах, вделанных в деревянный подстав, неуклюжая фигура медведя - Мангни-Севохи. В передних раскинутых лапах он держал вырезанные из дерева ружье и охотничий нож. По обеим сторонам юрты торчали две высокие лиственницы с ободранной корой. Их голые сучья и подвешенные к ним деревянные изображения птицы Куа четко вырисовывались на алом фоне заката.
      Хилый подросток с распущенными черными волосами, обдирая горстью листья багульника, сложенного у юрты, натирал ими полы разостланного на земле кафтана, - это была одежда шамана. Другой подросток с задумчивым, тихим лицом подкладывал ветви багульника в костер, следя за тем, чтобы костер не разгорался ярким пламенем. Однако листья скоро высыхали, и из-под них вздымались иногда шипучие огненные языки, отражавшиеся в железных трубках у пояса Монгули, вырывавшие из темноты то желтую бороду кого-либо из сидящих, то беличий золотой хвост, то бесстрастное лицо женщины, то асимметричное скуластое личико ребенка с застывшей на нем печатью вырождения.
      Позы, которые принимал пляшущий, были так дики, нелепы и унизительны и так порой смешны, что Сереже делалось неловко за него, и он украдкой поглядывал на соседей, почти ожидая увидеть на их лицах насмешливую улыбку. Но на всех лицах стояло неизменно серьезное, бесстрастное и сосредоточенное выражение.
      Монгули, обливаясь потом, вернулся в кольцо, а на его месте уже плясал другой, так же вращая задом и ударяя в бубен. Убогое однообразие его движений начало уже утомлять Сережу, но тут внимание Сережи привлек бесшумно вошедший в круг стройный меднолицый удэге с гибкой и сильной талией, с тонкими, косо поставленными хищными бровями. Он молча постоял немного и, вдруг откинув руку с бубном и дробно потрясая им, быстро пошел по кругу в сплошном звенении бубенцов, в узорном мелькании своих одежд, кося золотистым глазом и раздувая ноздри. Медным своим профилем с прямым - с трепещущими ноздрями - носом он вызвал в памяти Сережи полузабытый образ индейца-воина: и все время, пока он танцевал, Сережа не спускал с него восхищенных глаз (Сережа не знал, что этот удэге на всю страну славился своим исключительным безобразием; это был насмешник Люрл).
      Колдовские движения танцующих, мерный лязг железа, звон бубенцов постепенно стали подчинять Сережу своему однообразному ритму. Забывшись, он глядел перед собой широко открытыми глазами и ничего уже не видел: предметы и люди, как в страшном сне, приобретали иное, нереальное значение... Дальние кусты и сопки застыли в сиянии месяца. Небо было безмолвно, молочно-сине; туманно и холодно блестел простершийся над людьми далекий млечный непостижимый путь. А люди, сменяя один другого, все кружились и кружились вокруг одинокого и неуютного своего костра, стлавшего над землей дурманные, горькие запахи.
      Вдруг еле слышный шепот прошел по кольцу людей, головы повернулись к юрте шамана. Сережа, очнувшись, тоже посмотрел в ту сторону.
      Маленький сухонький старичок с морщинистым личиком, в короткой, отороченной по подолу цветными полосками юбке, в широких шароварах, которые болтались на его кривоватых сухоньких ножках, как на прутиках, медленно двигался от юрты к костру раздельными, мелкими шажками, косо выставляя маленькие ступни носками внутрь, как бы ощупывая почву, и в то же время сильно вращая тощим задом, отчего подвешенные к его поясу железные трубки веером разлетались во все стороны.
      Это был сагды-самани - самый большой шаман - Есси Амуленка. Сзади к его поясу привязан был длинный широкий ремень, конец которого держал в руках (чтобы шаман не унесся в страну теней) хилый подросток с распущенными волосами.
      Кольцо разомкнулось, пропуская шамана, и Сережа вдруг увидел, что у него вместо глаз зияют черные, пустые впадины: шаман был слеп.
      Убыстряя неверные свои шажки, он в сопровождении держащего ремень подростка пошел по кругу, мерно ударяя в бубен сухоньким кулачком. В напряженной тишине слышно было его старческое бормотание. Изредка он останавливался и делал рукой какие-то знаки, притоптывая ногами, - тогда другой подросток подавал ему тулуз с водкой. Шаман отпивал по нескольку глотков, запрокидывая голову и пошевеливая морщинистым кадычком.
      Он кружил все быстрей и быстрей, чуть не задевая людей одеждами, распространяя запах водки и пота; на губах его выступила пена. Слепой и старый, в болтающихся штанишках, он был жалок и страшен. Сережа, впившись пальцами в траву, с отвращением смотрел на него.
      Шаман вдруг с силой запрокинул голову и, устремив к небу незрячие свои глаза, сотрясаясь всем своим хилым тельцем, завыл. Он выл протяжно, исступленно, жалобно, и страшная желтая пена стекала по углам его губ. "Да что же это он делает?" - подумал Сережа, невольно вслед за шаманом устремляясь взглядом к высокому синему небу, мретощему в звездном тумане, и содрогаясь от пронзившего его чувства одиночества и физического страха. "Нет, это ужасно!" - вдруг подумал он, с трудом разжимая окоченевшие пальцы.
      Несмотря на свой испуг, он понимал, однако, что все это как бы ненастоящее: похоже скорее на страшный сон, отвратительное очарование которого он всегда может сбросить с себя, стоит только на все взглянуть со стороны. Он сделал какое-то внутреннее движение и тотчас же вспомнил про отца, про Лену - и желание видеть их, видеть все то простое, привычное и милое, что связано с ними, властно охватило его.
      Он отделился от костра и по чернеющей в кустах тропинке тихо побрел к поселку.
      XIV
      Всю ночь Сережу нестерпимо кусали блохи, - фанза кишела ими; он измучился и исцарапал себя до крови. Слышно было, как по тростниковой крыше фанзы шуршат мыши. Как видно, в тростнике над головой слепили себе гнездо шершни: едва мышиный шорох приближался к тому месту, - раздавалось тревожное гудение. Мартемьянов храпел и метался во сне, подваливался к Сереже горячей спиной. Один раз Сережа даже со злобой ткнул его кулаком. Заснул Сережа уже перед самым рассветом, но ранняя утренняя возня разбудила его. Он встал с чувством досады и неудовлетворенности.
      Мартемьянов с наслаждением умывался перед фанзой, поливая себе из берестяной кружки. Глядя на его опрятные, круглые движения, Сережа почти уже не верил в то, что с этим человеком связано что-нибудь таинственное. Наверное, в молодости охотился в этих местах, - только и всего.
      - И блох же тут, у ваших приятелей! - угрюмо сказал он, выходя из фанзы.
      - А где их нет? Блохи, брат, везде есть, - убежденно сказал Мартемьянов, обтираясь грязным полотенцем. - Слить тебе?
      Мартемьянов велел Сереже прихватить на собрание племени несколько экземпляров воззвания о съезде.
      - Они же не понимают по-русски?
      - Ничего, бумага все-таки.
      Сережа пожал плечами. "Он глуп и тщеславен", - неприязненно подумал он, вспомнив, что, когда воззвания о съезде были отпечатаны на гектографе в количестве пятисот экземпляров и обнаружилось, что перед подписью Мартемьянова случайно пропущено: "Зампредревкома", - Мартемьянов, плохо владевший пером, целые сутки от руки восполнял этот пробел.
      Собрание происходило на обширной, залитой солнцем поляне, между фанзой и рыбными сушилками. В отличие от других туземных поселков, присутствовали и мужчины, и женщины, и даже подростки. Сережа, усевшись рядом с Сарлом, почти не слушая Мартемьянова, распинавшегося посередине круга, от скуки приглядывался к лицам.
      Люди сдержанно, спокойно сидели на поляне, подставив солнцу покатые бронзово-оливковые лбы, покуривая трубочки, - курили и женщины, - изредка поворачивая головы к Сарлу, когда он начинал переводить слова Мартемьянова. Особо выделялись тазы в китайских кофтах: они сидели, тесно прижавшись друг к другу, глаза их были безучастны, - как видно, они чувствовали себя посторонними.
      Солнце поднялось уже к полудню, - запахло горячей землей, над бровями у людей выступили бисеринки пота, а Мартемьянов все говорил, - приседал, разводил руками, потирал щетину на подбородке, важно прищуривал синеватые простодушные глаза. Он искренне наслаждался, плавая по расстилавшейся перед ним необъятной словесной стихии, черпая из нее пригоршни самых неожиданных и поразительных словосочетаний.
      - Смерть, други мои, дело не страшное, - говорил он, - все мы однажды умрем, да, как говорится, не в одноё время. Ну, а покуда живы, будем мы все, до капли крови, не глядя и не разделяя, который по-русски, или по-китайски, или по вашему наречию, или какие у него глаза - косые, а может, и совсем глаз нету (Мартемьянов широко улыбнулся, довольный собственной шуткой), будем мы все биться за наше право и счастье и наших, как сказать, детей...
      Или:
      - Понятно, заступу всякую мы вам окажем, потому, действительно, кому не лень, он каждый вас бьет и шпыняет, и нельзя этого терпеть, но только и самим вам жить дальше по старинке никак не выходит. То, что он вам, Сарл, говорил насчет земли или другой какой обработки, это он тоже не с потолка высосал, а жизнь его к тому подвела: "смотри, дескать, понимай, не сомневайся..."
      "И что это он порет?" - спохватывался иногда Сережа, строго приподымая бровь. Но тут Сарл начинал переводить, быстро жестикулируя, то подаваясь вперед всем своим гибким телом, с вытянутыми руками, то откидываясь назад и хватаясь за пуговицу на рубахе тонкими, нервными пальцами, - и видно было, что он все хорошо понимает. Потом он повторял все по-китайски, чтобы поняли и тазы.
      Мартемьянов наконец устал, вспотел. Начались вопросы.
      Люди по очереди вынимали изо рта трубки и при глубочайшем внимании всех присутствующих произносили всего по нескольку слов. Сарл переводил.
      - Дадут ли им пятизарядные ружья?
      - Приглашены ли на большой совет хунхузы и китайские цайдуны?
      - Будут ли семена и орудия? (Этот вопрос задала женщина Суан-цай. Она была выслушана с таким же вниманием, как все остальные.)
      Мартемьянов, изрядно побагровевший, беспрерывно обтиравшийся платком, снова, в течение получаса, добросовестно ругая хунхузов и цайдунов и обещал ружья, семена и орудия. Потом вынул трубку старый Масенда и, не замечая обратившихся на него почтительных взглядов, сказал о том, что великий Онку владыка гор и лесов - велел им жить и умирать в тайге; но они рады принять участие в "большом совете", - русские братья могут располагать их жизнями. Он немного оживился, сказав такую длинную речь, но тотчас же глаза его потускнели, - он опустил коричневые веки и смолк, зажав трубку меж тонких, суровых губ.
      Люди почтительно закивали головами.
      - А кого вы пошлете? - спросил Мартемьянов.
      Все некоторое время молчали.
      - Пойдут Масенда и Сарл, - сказал Кимунка, пришепетывая.
      Люди снова согласно закивали головами: подобно тому как в охотничьи старшины или военачальники само со бой выделялись наиболее опытные и распорядительные, так же, естественно, на съезд должны были пойти Сарл, знающий русский язык, и Масенда - как старейший. Мартемьянов дал Масенде и Сарлу по экземпляру воззвания, которые они почтительно спрятали за пазухи.
      Сережа, сомлев от жары, хотел было уйти спать, но Мартемьянов, подсевший к нему и все еще обтиравшийся платком, задержал его, сказав, что сейчас начнется торжество "съедения медвежьей головы".
      Женщины, шелестя рубахами, одна за другой покидали поляну. Ушли куда-то Кимунка и Монгули. Через некоторое время неуклюжий Монгули показался из-за кустов с мальчиком Салю, - они несли на палке большой дымящийся черный котел с вареным мясом; за ними ковылял Кимунка, держа перед собой завернутую в медвежью шкуру, мехом кверху, и перевязанную желтым ореховым лыком медвежью голову.