Пробы демиурга

Сначала вся эта краснота ударила в глаза. Заполнила собою все. Обожгла радужную оболочку. Затем собственная кровь писателя застучала в висках, уже второй раз за сегодня доводя его пульс до полного бешенства. В ушах его загудело от этой горячей волны, и он словно бы на несколько мгновений оглох. А потом, когда слух вернулся к нему, его потрясли несколько мощных звуков.

То смешались две сирены: полицейская и скорой помощи. И на их фоне возникла третья составляющая трагической какофонии – дикое, звериное, душераздирающее (что бы там ни понимали люди под словом «душа») соло обезумевшего сопрано.

Это кричала официантка из кафе. Та, которая подавала писателю теплый хлеб. Та, которая ждала своего жениха. Та, которая уже продумала фасон свадебного платья и форму обручального кольца. Та, которая могла бы быть идеальной моделью для невесты из марципана. Та, которая умела выть, как раненное животное, пережившее расстрел своей стаи. Как стихия, которая выбрасывает ревущие звуки, предшествовавшие всем словам и алфавитам. Как сама боль, которую мы услышали бы именно так, если бы только смогли подключить к центру боли в истерзанном мозгу тот микрофон, который соответствует нашему уху.

Она кричала!

Писатель зажал уши.

Она кричала!

Писатель зажмурился.

Она кричала!

Писатель почувствовал тошноту.

Она кричала!

Писатель прислонился лбом к прохладному стеклу.

Она кричала!

Писатель тоже закричал!

Закричал от увиденного ужаса, от крика официантки, от сострадания и от мучительного вопроса, который возник в сознании и буравил его изнутри, так что, казалось, он сам сейчас изойдет кровью.

– Что же это? – без слов, одним протяжным звуком кричал писатель. – Что это? Это судьба, чья-то злобная воля или просто совпадение? Или закономерность жестокой статистики, которая утверждает, что все мотоциклисты падают? И умирают в 25 раз чаще водителей автомобилей? Или я это угадал? Угадал? Угадал ли?

Тут ему показалось, что ничего такого он и не писал. И словно утопающий к спасительному буйку, он устремился к компьютеру, отчаянно надеясь, что файл пуст. Что его белизну и чистоту не обезобразила ни одна строчка о трагедии и крови.

Но компьютер был безжалостен. Он отрапортовал, что текст был автоматически сохранен минуту назад, И выдал ровнехонький черный орнамент из жестоких букв. Последние из них заплясали у писателя в глазах: «И умирают в 25 раз чаще водителей автомобилей…»

– Все кончено! Я пропал! – простонал писатель. – Как же теперь жить?

– Чушь собачья! – пропищал голос писательского разума. – Ты тут не причем. Это простое совпадение.

– Вот так, до последней детали?

– И что с того? Эх, теорию вероятности не учил ты, гуманитарий хренов.

– А что в ней?

– А то! Невероятные вещи тоже вероятны. И вот тебе одна из них.

– Не может быть!

– Может!

– Но вот так, до последней детали? И красный мотоцикл, и Рено.

– Опять заладил! Да кто тебе сказал, что до последней? Может, он вовсе и не пиццу развозил?

Писатель бросился к окну.

К мотоциклу, прямо за водительским сиденьем сзади, был прицеплен средних размеров ящик, весь заклеенный рекламой пиццы. С четвертого этажа разобрать надпись было трудновато, и все же отдельные слова кое-как сложились в простенький лозунг. Что-то вроде того: «”Профессор пицца” – отменный выбор!»

Писатель взвыл:

– Да такой пиццы и не существует вовсе. Я ее сам выдумал.

– Бредишь? – отозвался голос разума. Нагленько так отозвался, с издевкой. – Ничего ты не выдумал. Заметил как-то этого молодца на мотоцикле. Значения не придал, а сам запомнил. И сейчас это у тебя всплыло. И никакой мистики, парень, никакой!

– Ты думаешь? – усомнился писатель.

– А то!

– А почему это случилось сразу, как только я вбил этот проклятый отрывок в компьютер?

– Почему, да почему! Так оно, совпало.

– А почему раньше ничего такого не совпадало?

– Ну, вот же, сам видишь: раньше не совпадало. Стало быть, не закономерность, а случайность. Удивительная, не спорю. Но случайность. Так что пойди попей водички и расслабься.

Так писатель и сделал. Но поперхнулся на третьем глотке, потому что вновь взвыла сирена. По всей видимости, это увозили тело. Тело, лишенное души, что бы там ни понимали люди под этим словом.

5. Кошка

Они были чем-то похожи: соседка писателя и ее сиамская кошка. Обе сухие и поджарые. Обе с жестким внимательным взглядом: того и гляди – царапнет. Обе вылизаны до блеска. К обеим не подступиться. И еще: обе были начисто лишены материнского инстинкта. Одна – вследствие принудительной стерилизации, другая – потому что сначала как-то не сложилось, а потом уже не очень-то и хотелось.

Соседка выносила кошку гулять в специальном лукошке, и оттуда посверкивали два надменных глаза. Таких же, как у хозяйки, только с более явным отливом в желтизну. И сидя в лукошке, на хозяйских коленях, просто на скамейке или прохаживаясь на специальном поводке (тетка тряслась над своим сокровищем и далеко от себя не отпускала) кошка надзирала за доступной ей частью мира и периодически оглашала свой вердикт об увиденном протяжным сочным мяуканьем.

Нельзя сказать, что писатель не любил кошек. И все-таки его отношение к ним смахивало не некоторую легкую неприязнь. Особенно к этой конкретной кошке, лощенной и выхолощенной, сытой и наглой, выдрессированной из простого зверя в компаньонку и наперсницу одинокой дамы, что не могло не сказаться на характере обеих.

Тем более что кошка на писателя шипела.

Тем более что соседка писателя постоянно ругала.

Тем более что кошка всегда подванивала рыбой и еще черт знает чем.

Тем более что соседка душилась чем-то густым и нестерпимым.

Тем более что кошка однажды разорвала писателю штанину.

Тем более что соседка даже не предложила оную штанину зашить или как-то иначе компенсировать ущерб.

Сейчас, когда после новой серии звуков, изданных отъезжающим амбулансом, писатель не избежал соблазна вновь выглянуть в окно, он увидел на скамейке обеих: соседку, имени которой он себе не представлял, и кошку, которую звали как-то странно и не по-кошачьему: кажется, Мамзель.

Обе повернули свои плосковатые физиономии в ту сторону, где совсем недавно разразилась катастрофа. И на обеих физиономиях разлилось чувство удовлетворения увиденным.

По всей видимости, в их жизни так мало всего происходило, что событие подобного масштаба не могло не взбудоражить обеих наблюдательниц, и они жадно пялились на красные пятна, на сбежавшуюся неизвестно откуда толпу, на кричащую официантку, которую увели под руки, и на дрожащего водителя Рено, пытающегося изобразить в воздухе руками стройную картину аварии под одобрительные кивки двух внимательных полицейских.

Если бы писатель не наблюдал за всем этим с четвертого этажа, он мог бы поклясться, что соседка с кошкой одинаково принюхиваются к недавно пролитой крови и одинаково растопыривают пальцы. Одна – короткие и когтистые. Другая – длинные и крючковатые. Впрочем, это могла быть и фантазия.

И все-таки эта парочка произвела на писателя чрезвычайно нехорошее впечатление. Он почувствовал еще большую неприязнь к обеим, и тут же отругал себя за это, ибо одним из главных правил его жизни и творчества (а две эти вещи он и не разделял) было избегать эмоций, особенно негативных. Он ведь летописец своей эпохи, а потому должен стараться быть объективным и бесстрастным.

А если быть объективным и бесстрастным, то невозможно пропустить такой колоритный образ, как пожилая женщина и кошка, сидящие на скамейке и, благодаря этому, ставшие единственными свидетелями трагедии.

Да, они были и вправду колоритнейшей парой, и профессиональный долг погнал писателя к компьютеру, который, вследствие своей безропотности и всеядности тут же сглотнул очередной кусок недавно прерванного текста:

«Они были чем-то похожи: женщина и ее сиамская кошка. Обе сухие и поджарые. Обе с жестким внимательным взглядом: того и гляди – царапнет. Обе вылизаны до блеска. К обеим не подступиться. И еще: обе были начисто лишены материнского инстинкта. Одна – вследствие принудительной стерилизации, другая – потому что сначала как-то не сложилось, а потом уже не очень-то и хотелось.

Женщина выносила кошку гулять в специальном лукошке, и оттуда посверкивали два надменных глаза. Таких же, как у хозяйки, только с более явным отливом в желтизну. И сидя в лукошке, на хозяйских коленях, просто на скамейке или прохаживаясь на специальном поводке (тетка тряслась над своим сокровищем и далеко от себя не отпускала) кошка надзирала за доступной ей частью мира и периодически оглашала свой вердикт об увиденном протяжным сочным мяуканьем.

Во время аварии они обе сидели на скамейке и видели все в подробностях. И у обеих на физиономиях разлилось чувство удовлетворения увиденным.

По всей видимости, в их жизни так мало всего происходило, что событие подобного масштаба не могло не взбудоражить обеих наблюдательниц, и они жадно пялились на красные пятна, на сбежавшуюся неизвестно откуда толпу, на кричащую официантку, которую увели под руки, и на дрожащего водителя Рено, пытающегося изобразить в воздухе руками стройную картину аварии под одобрительные кивки двух внимательных полицейских.

И казалось даже, что обе: и женщина, и кошка – одинаково принюхиваются к недавно пролитой крови и одинаково растопыривают пальцы. Одна – короткие и когтистые. Другая – длинные и крючковатые…»

Тут писатель прервался и задумался над следующим пассажем, который лежал за водоразделом между реальностью и фантазией. Впрочем, как и обычно, проникновение за эту зыбкую грань, не заняло у него много времени, и он, торжественно и по-пианистски занеся легкие руки над клавишами, продолжил:

«Увиденное их возбуждало. Да так сильно, что это возбуждение настойчиво требовало выхода, проявления в каком-нибудь необычном действии или хотя бы телодвижении.

Но если женщина была тяжела для спонтанных реакций и осталась прикованной к скамье под неодолимой тяжестью лет и разочарований, то кошка из-за еще не изжитых до конца молодости и легкости (последнее – вопреки усиленному питанию) удержаться не могла.

Она, подчиняясь какому-то невиданному магнетизму боли и смерти, скакнула из лукошка и упругой лентой метнулась к окровавленному асфальту.

Хозяйка округлила глаза и рот. Но звука из последней округлости не возникло. Все было слишком быстро даже для того, чтобы успеть воскликнуть или просто вздохнуть.

Все было слишком быстро.

Кошка, летящая с тротуара на проезжую часть.

Оживший двигатель Рено, хозяин которого закончил с предварительными показаниями и торопился отъехать от проклятого места.

Шуршание колес, об одно из которых ударилось и резко отлетело в сторону что-то маленькое и шерстяное.

Все было слишком быстро.

Водитель заметил и, пробормотав что-то вроде: «Чур, чур меня! Это уже слишком!» – с силой вдавил педаль газа.

Рено взвыл и, отплевываясь дымом, стремительно скрылся за поворотом.

Мертвая кошка, без единой кровинки, серо-палевым пятнышком прижалась к поребрику.

Хозяйка так и не закричала. Ее губы беззвучно и совершенно бесперспективно пытались сложиться в привычное «Мамзель!», но зова не получилось. Да он и не мог быть услышан той, от которой совсем на том же месте, где несколькими минутами ранее ее кошачьей души, отлетела человеческая. Если только то, что называют душой, бывает у кошек.

Осиротевшая хозяйка искала воздух жадным ртом и хваталась за сердце.

На свете не без добрых людей. Ее заметили и вызвали скорую.

Должно быть, работники скорой помощи, были удивлены точным повторением адреса, который уже обслуживали несколько минут назад…»

– Ох, как хорошо! – порадовался писатель. – Вот это будет книга!

И он даже погрозил кому-то невидимому (будущему критику, что ли) пальцем. Так легонечко, для острастки.

И тут же палец его замер, так и не дописав в воздухе очередную дугу нравоучения. Замер, потому что замерло и все писательское существо. Замерло от очередного приступа сиренного воя.

Писатель бросился к окну.

Оттуда было прекрасно видно, как рядом со скамейкой, где откинув голову, задыхается соседка, останавливается амбуланс. Как проворные санитары выскакивают из машины и тянут за собою носилки. Как соседку бегло осматривают, слушают пульс, подключают к баллону с кислородом. И наконец, погружают в машину и увозят.

Терзаясь страшной догадкой, страстно желая и страшно боясь повернуть голову, писатель остолбенел и впился пальцами в подоконник.

– Нет, не смотреть туда! – велел он себе. – Если посмотрю и увижу, то все. Все кончено! Все! Все пропало! Нет, только не смотреть!

И все же он знал, что посмотрит.

Как летописец эпохи.

Как искатель правды.

Как творец.

Как человек, слабый в страхе своем и сильный в своей надежде.

– Нет, надо посмотреть. И убедиться, что там ничего нет! Ничегошеньки!

Зубы его застучали как в лихорадке.

– Там ничего нет! – взвыл он в голос.

А повернуть голову все же побоялся.

– Смотри! Смотри туда, трус! – приказывал он себе. – Там же ничего нет! Убедись в этом! Убедись! Иначе ты не сможешь жить!

Он посмотрел.

Сначала плохо посмотрел, потому что глаза вдруг покрыла какая-то пелена.

А потом присмотрелся получше.

Даже выгнулся весь над подоконником.

И тогда увидел.

Прямо у поребрика.

Маленькое серо-палевое пятнышко.

Маленькое тельце, еще, должно быть, теплое.

Мамзель!

Писатель сполз на пол. Его затрясло. Затылок дрожал и с легким стуком бился о холодную батарею.

6. Психоанализ

В приемной было тихо, и к воздуху примешивался тот почти неуловимый привкус вентилируемой пыли, который бывает только в помещениях с кондиционерами.

Писатель попал сюда, переворошив предварительно целую груду справочников и сделав целую серию звонков. И, кажется, нашел то, что искал.

О хозяине приемной и маленького кабинета, дверь которого должна была вот-вот открыться и впустить писателя внутрь, имелись хорошие отзывы. Достойные издания и серьезные люди представляли его как человека внимательного, вдумчивого, тактичного, легкого и знающего свое дело.

Он был психоаналитиком, вскрывал нарывы в чужом сознании, залеплял сочащиеся тоской души пластырем профессионального участия.

За этим к нему и приходили. И уже в приемной, насквозь пропитанной застоявшейся тишиной, ощущали некоторое облегчение. И к тому же уверенность, что отсюда, откуда волшебным образом не доносится ни звука (ни тиканья часов, ни скрипа кресел под тяжестью расслабленного тела, ни даже гула явно ощутимого кожей того самого кондиционера), не вырвутся и те звуки, в которые придется облечь неизбежную исповедь из самых сокровенных уголков подсознания.

Писатель тоже воодушевился. И, успокоив нервную дробь пальцев, скользнул рукой по добротной коричневой коже подлокотника. И ощутил ее невозмутимую потусторонность любой житейской суете. И еще больше обмяк и разнежился. И даже (хоть обстановка и не располагала к самовольной активности) достал блокнот и принялся строчить:

«В приемной было тихо, и к воздуху примешивался тот почти неуловимый привкус вентилируемой пыли, который бывает только в помещениях с кондиционерами…»

Тут писатель расширил ноздри и усиленно принюхался, чтобы еще сочнее ощутить только что описанный запах и сравнить скроенную им словесную одежку с оригинальным лекалом реальности. Пахло пылью.

В руке писателя дернулся карандаш.

И вот тут-то дверь и открылась.

Тоже на удивление тихо, как будто все происходило не наяву, а на экране захудалого кинотеатра начала двадцатого века, где крутится немой фильм, а тапер запил и посему никак не в состоянии присовокупить к картинке какой-либо звук.

Писатель привстал было с кресла, но тут же упал обратно, выжидая, что дверь сначала выпустит предыдущего посетителя.

Им оказалась чрезвычайно пышная дама, которая словно даже не шла, а перекатывалась по полу, и при этом мелко-мелко кивала головой, выслушивая направленные ей в затылок последние рекомендации наставника.

Очевидно, ей нравилось услышанное, потому что она явно млела и явно розовела с каждым шагом и с каждым словом. Тем более что психоаналитик из деликатности и нежелания оголить ее тайны перед следующим клиентом перешел на шепот и максимально приблизил рот к ее короткой шее. Для этого ему пришлось причудливо изогнуться, ибо он имел до смехотворного контрастное даме сложение.

Был он высок, анемически бледен и отличался такой болезненной худобой, что создавалось впечатление, будто кто-то высосал из него всю кровь и жизненную силу.

– Должно быть, всего себя отдает пациентам, бедолага! – подумал писатель, и к его трепету перед мастером прибавилось еще и сострадание мученику.

А психоаналитик при этом мучеником вовсе и не был. По крайней мере, закончив наставлять даму, он весьма живо и галантно вытянулся и зачем-то проказливо хихикнул.

– Старайтесь, голубушка! – уже в голос добавил он.

Дама благоговейно воздела руки и пообещала стараться.

Настал черед писателя.

Психоаналитик бросил на него цепкий изучающий взгляд и показал обеими руками на кабинет.

– Прошу любезно!

– Спасибо.

Пока они расшаркивались на пороге, писатель успел заметить, что внутри кабинета сумеречно. И пылью оттуда запахло еще сильнее, невольно пробуждая в болезненном писательском сознании ассоциацию со склепом.

Впрочем, он не убоялся, ибо хозяин кабинета, как уже было сказано, более походил не на вампира, а на жертву таковых, если бы они, конечно, имели обыкновение пользоваться его услугами.

Писатель вплыл внутрь и, повинуясь тому же указующему жесту неправдоподобно длинных тощих рук, отдал себя объятием кушетки – точно такой, какая, как всем известно, обязана быть у каждого психоаналитика и без которой ни один клиент не способен дать обнаружить свои самые тайные потоки сознания.

Кушетка приняла его также беззвучно, как ранее кресло приемной. Магия тишины продолжала действовать.

Психоаналитик, тем временем, представился и разразился краткой и весьма возвышенной преамбулой, где воспел славу своему методу и себе самому.

– Я Вам помогу непременно! – заверил он. – Вы словно родитесь заново!

– Как раз этого бы я не хотел – осмелился встрять писатель. – Мое рождение, судя по рассказам матушки, было вполне лучезарным, да и вся жизнь до сих пор меня устраивала. И только сегодня что-то не заладилось.

– Сегодня? – повторил хозяин кабинета с вопросительной интонацией. – И Вы сразу ко мне? Отменно! Будем вырывать проблему с корнем, пока она не разрослась.

– Именно! – подтвердил писатель. – Именно этого мне и хочется. Пока не разрослась!

– Да Вы не на шутку напуганы! Полноте! Это лишнее. Мы изгоним Ваши страхи.

Сказал он это как-то слишком елейно и по-инквизиторски, да еще и белые длинные по-лошадиному зубы его при этом зловеще сверкнули.

Писатель вжался в кушетку.

– Расслабьтесь! – велел психоаналитик замогильным голосом. – Закройте глаза. Расскажите мне, с чего все началось.

– С того, что погибли мотоциклист и кошка – прошипел писатель.

– О, это часто бывает. Я читал, что по статистике многие мотоциклисты разбиваются именно при столкновении с животными. О, бедный добросердечный человек! Вы стали очевидцем аварии. Вас поразил вид крови. Кровавые пятна стоят у Вас перед глазами и гонят сон и аппетит. Вам стыдно жить в мире, где столько зла и трагедий. Вы хотите покинуть эту юдоль печали. Но ответственность за семью и человечество не позволяет Вам это сделать. И вот Вы пришли ко мне, чтобы я примирил два Ваших сокровенных вступивших в единоборство желания: желание жить и желание достойно умереть!

Писатель привстал на кушетке.

– Лежите! – прикрикнул вдохновленный психоаналитик. – Лежите и не шевелитесь. Я сейчас проникну в Ваше подсознание и мы совместными усилиями извлечем оттуда червя сомнения, который уже довел Вас до депрессии и который, дай ему только волю, доведет Вас до язвы и импотенции.

Он бросил на писателя пронизывающий насквозь взгляд прорицателя и тут же, не позволив клиенту ни возразить, ни оправдаться, громогласно продолжил:

– О, я вижу, что угадал. Как это метко. Женщины! Женщины Вас еще влекут? С их призывной мягкой плотью и трогательной беззащитностью? О да! Они влекут Вас, но Вы боитесь дать им недоброкачественную ласку, ибо подсознательно противитесь полнокровной жизни. Вы – запуганный самец. Но я раскрепощу Вас и воссоздам раздавленное под колесами мотоцикла либидо!

Потрясенный писатель приоткрыл один глаз.

– Не подсматривать! – завопил психоаналитик. – Вы не должны меня сейчас видеть. Зато я вижу Вас насквозь! О, если бы Вы знали, какая беспросветная тьма открывается мне в Вашей душе. И к тому же Вас гложет философский вопрос: достойна ли кошка, которая стала причиной смерти человека и как в отмщение была убита им же, жалости.

– Да они вовсе не умерли вместе! – наконец-то запротестовал писатель. – Это были две разные смерти. И не то что бы… Нет, мне, конечно, их жалко, но я вовсе не поэтому…

– Да-да, конечно, не поэтому. Все дело в женщинах.

– Тьфу ты! – не сдержался писатель. – Да причем тут женщины?

– Да ведь кошка – лишь метафора, как Вы это сами не понимаете?! Кошка, сбитая грубым мотоциклом – это женщина, которую Вы терзаете своей неприкрытой брутальностью.

«Он сумасшедший!» – догадался писатель.

– Это ведь так прозрачно! – развел руками психоаналитик.

– У меня нет женщины, – возразил писатель.

– Потому-то она и терзается, что Вы ее не приближаете, а ей так бы этого хотелось, – нашелся психоаналитик.

– Кто это она?

– Та, которую Вы подсознательно хотите убить. Мотоциклом.

Писатель тихонько взвыл.

– Именно так! – настаивал психоаналитик.

«Сейчас он скажет, что две великие силы, описанные Фрейдом, эрос и танатос, определяют все человеческие поступки; потому-то он так и уверен в своем диагнозе», – промелькнуло в голове у писателя.

– Вы должны знать, что две великие силы, описанные Фрейдом, эрос и танатос, то есть жажда секса и жажда убийства, определяют все человеческие поступки. Потому-то я так и уверен в своем диагнозе! – провозгласил психоаналитик.

Писатель побледнел.

«Опять это наваждение! – попытался он отмахнуться от собственной догадки. – Нет, точно наваждение! Ничего серьезного. В конце концов, его позиция просто очевидна. А что если…»

Психоаналитик попытался силой уложить непослушного клиента обратно на кушетку. Тот не поддавался, занятый своими мыслями:

– А что если… Если попытаться вложить ему в уста что-нибудь несусветное. Что-нибудь такое, что ни к селу ни к городу. Например… что-нибудь о жизни медуз…

– А Вы знаете, что мне сейчас пришло в голову? – встрепенулся хозяин кабинета. – Медуза. Вот представьте себе, что она, такая бледно-розовая, с кружевными щупальцами плывет в океанской бездне. И кажется такой беззащитной и слабой. Но нет! Не тут-то было. В ее нежном прозрачном до призрачности брюшке спрятан смертельный яд. Подплывет поближе доверчивая рыбка, и медуза тут же ужалит, поразит, усыпит свою жертву и пожрет, растворит без следа и по-прежнему устремит свое кисейное тельце навстречу следующей жертве. Так вот: эта медуза – Вы!

На писателя вновь, как утром в лифте, нахлынуло ощущение приближающейся клаустрофобии.

– Я, пожалуй, пойду – пробормотал он.

– Я провожу! – любезно откликнулся психоаналитик.

«Сейчас гонорар потребует! – расстроился писатель. – А главное, за что? Ему самому лечиться надо».

– Да, кстати, о моем гонораре – прошелестел сзади вкрадчивый голос.

«А гонорара не нужно, – усиленно подумал писатель. – На этот раз я денег брать не буду. Это мой безвозмездный дар для Вашего исцеления».

– А гонорара не нужно. На этот раз я денег брать не буду. Это мой безвозмездный дар для Вашего исцеления. Вы мне так понравились! – в глазу психоаналитика блеснула слеза.

– Будьте здоровы! – пожелал писатель.

– Будьте здоровы! – донеслось в ответ.

Приемная поглотила эти звуки и опять погрузилась в ирреальную тишину.

7. Спиритизм

Поверхность стеклянного шара была какой-то мутноватой и отдавала дешевизной. Парящим же над шаром и плотоядно шевелящимся пальцам скорее подошло бы выписывать контрамарки в филармонии, нежели управлять стихиями.

Так думал писатель, сидя напротив знаменитого (и недешевого) медиума, который пыжился в эзотерическом вдохновении и сводил брови у переносицы до того усиленно, что страшно было, не лопнет ли чересчур натянутая на висках кожа и не обнажатся ли фрагменты черепа для еще более полного пробуждения в клиенте чувства вечности.

Собственно говоря, писатель сам не совсем понимал, зачем записался на спиритический сеанс. Он не страдал от потери близкого человека. А потому не мог желать войти в контакт с душой ушедшего (что бы там ни понимали люди по словом «душа») ради продолжения привычной и необходимой связи или ради успокоения собственной нечистой совести за былые грешки против ныне покойного.

Он не жаждал также разоблачения собственного страха смерти. О ней он до недавнего времени не думал вообще, будучи слишком занятым полным жизнью настоящим и его всесторонним описанием.

Он не стремился скрасить свое одиночество приобретением уникального друга из параллельных миров.

Зачем же он пришел?

Быть может для того, чтобы просто соприкоснуться с таинством. Лично убедиться в том, что оно существует. Увидеть, услышать, унюхать эту призрачную и прозрачную сущность. А еще лучше дотронуться собственной рукой до невразумительного «нечто», вроде как и сотканного из «ничто», а все же живого, истинного, обжигающего своим волнующим дыханием.

Ведь если потустороннее (хотя кто вообще сказал, что именно мы на правильной стороне?) существует и реальность, данная нам в ощущении, не так однозначна, как мы привыкли думать, то значит и то, что случилось с писателем, можно как-то объяснить, оправдать. А потом и обжиться в своей новой роли. И привыкнуть. И снова легкомысленно и без оглядки чистить зубы, сжигать сковородки и писать в свое удовольствие.

Был поздний вечер или, скорее, уже начало ночи – прекрасное время для общения с духами, как пообещал писателю медиум.

Прошедший день был сложен, и писатель явно нуждался в успокоении. Но как ни старался медиум погрузить его в созерцательное и доверительное безмолвие, тот все ерзал на стуле и чувствовал себя прескверно.

Все его раздражало: и пыхтение медиума, и нелепые предметы, расставленные на столе, и навязчивая вонь ароматических палочек, которые курились во всех углах и без того душной, тяжело задрапированной комнаты. Да еще со стены на него пялилась оленья голова. И так настойчиво, что ему сделалось стыдно от этого пристального внимания.

Закончив пыхтеть, медиум издал высокий протяжный звук, который, видимо, был призван символизировать переход за грань материи, и медленно, совсем не тем голосом, каким четвертью часа ранее объявил писателю: «Проходите, проходите, заждались!» (писатель еще тогда удивился, почему глагол во множественном числе – с духами вместе его ждали, что ли), провозгласил: «Все готово!»

Писатель изобразил вопросительное выражение лица.

Медиум скривил половину рта, как бы желая по возможности скрыть свою реплику от придирчивых духов, и пояснил:

– Мы проникли в иную реальность. Все ответы таятся здесь. Вы можете спрашивать.

– Кого? – поинтересовался писатель.

– Кого хотите. Из умерших, конечно.

– Что, любого заказывать можно?

– Ну, придет ли любой, я не знаю, – медиум опять скривился и добавил шепотом. – Некоторые очень капризные бывают. Но попробовать можно.

– Э-э-э… – промямлил писатель, раздумывая, с кем бы ему хотелось поговорить.

– Родители? – подсказал медиум.

– Типун Вам на язык, они живы еще.

– Предок какой-нибудь богатый? Могли бы спросить, где деньги спрятал. У меня был уже такой случай.

– И что, помогло?

– Помогло. Купчишка какой-то, золото и камешки в стенку замуровал. Правнук (вот на этом самом месте, где Вы сейчас, сидел) обо всем подробно выспросил, даже карту накарябал и… представляете, нашел. Сейчас сеть бензоколонок открыл, и кафешечка при каждой. Так сказать, и машинку заправить, и себя.

– Из моих никто денег не прятал.

– Уверены?

– Почти.

– Ну, тогда, может от Вас аборт кто-то делал? Можно с душой убиенного плода поговорить, прощения попросить. Многих облегчает.

– И этот туда же! – вздохнул писатель. – Я никаких плодов не убивал.

– Ну, а если по специальности кого-нибудь? В плане обмена профессиональным опытом. Вот у меня один карманник был. Так он с духом Гарри Гудини общался. Навыки совершенствовал в ловкости рук.

– Я писатель.

– Ну, так отлично. Вызовите какого-нибудь Достоевского. Может он, перед тем, как скончаться, сюжетец какой интересный придумал, да и помер, записать не успел. А Вам, пожалуй, и подарит. Нынче знаете, как люди бестселлеры-то издают?

– Я не хочу чужих сюжетов. Я предпочитаю сам творить.

Медиум забыл, что ему полагается неотрывно греть стеклянную сферу, и развел руками.

– Кого же звать будем?

– Не мешайте. Дайте подумать.

В комнате воцарилось молчание. Лишь слышно было, как потихоньку шуршит унылое время, озвученное стилизованными под старину электронными часами с тихо ползущими вверх и вниз совершенно бесполезными гирьками из нетяжелого пластика.

Медиум сидел с торжественным выражением лица, мучительно подавляя позывы к зевоте.

Писатель думал.

– Есть! – внезапно воскликнул он. – Я хочу поговорить с душой погибшего сегодня утром возле моего дома мотоциклиста.