Время шло, настала полночь. Вдруг весь Берлин зажмурился от нестерпимо яркого света. Гигантские прожекторы въедались в город. Девочка, лежавшая в сквере, бросилась прочь. Старый немец вынес на улицу толстый фолиант — «История Фридриха Великого» — и, надев роговые очки, стал читать вслух. Собака все еще продолжала выть.
В кафе «Прагер диле», угрюмо зевая, вошел новый гость.
Не было ни одного свободного столика. Тогда, вежливо поклонившись седому почтенному господину, сидевшему у окна, он спросил:
— Разрешите? В кафе было людно и весело. Какие-то весельчаки принес ли серпантин, и оранжевая паутина опутывала женщин. Но вновь вошедший клиент нетерпеливо глядел на часы и вел себя, как нервный пассажир, ночующий на узловой станции.
Это был Енс Боот.
3000 танков находилось уже в 25 километрах от Берлина.
В одном из танков, раздетые догола вследствие нестерпимой жары, стояли два друга — лейтенант Виктор Брандево, племянник премьера, и младший лейтенант Жан Бланкафар. Танк быстро полз, раздавливая рощицы, пробивая стены старых церквушек, переползая через овраги.
— Жарко, — сказал Виктор Брандево. — Ужасно жарко! Чем не Ницца? А эти голые люди мне напоминают морские купанья. Гляди, мы сейчас пробили большой дом Вот из дыры торчит детская кроватка и чей-то сапог. Это уж предместья Берлина.
Жан Бланкафар был в хорошем настроении, но сапог и детская кровать его мало интересовали. Он рассматривал мобилизацию и уничтожение Берлина как отдохновенную прогулку после ежедневных пререканий с ревнивой Люси и опостылевшей ему домашней телятины. Своими соображениями о грядущих усладах он поделился с другом:
— В Кёльне за франк давали четыре миллиона марок.
А говорят, что за десять миллионов в Берлине можно достать самую лучшую девочку. Завтра поработаем? — Но ты забыл, что через час мы уничтожим Берлин вместе со всеми его жителями, — возразил Виктор Брандево.
Прожектор ярко осветил отвесные стены домов, трубы, мосты, водокачки. 3000 танков, разделившись, образовали цепь, которая должна была снести весь город. Виктор Брандево снова заговорил:
— В окне лампа. Знаешь, Жан, мне жутко! Как будто мы долго-долго ехали, не километры прошли, а тысячелетия. Бег с высунутым языком. И вот теперь пустырь, конец, разбитая лампа. Я сейчас особенно остро чувствую время. У меня в груди не сердце, а хронометр.
Но Жан Бланкафар ничего не ответил. Заметив сто восемь мальчиков со старыми винтовками, напавших на неуязвимые чудовища, он приказал пустить в ход пулеметы и расстреливать всех выбегающих на улицы, чтобы спастись.
Уже кварталы Вестенда были обращены в развалины, а в «Прагер диле» веселый чернобровый скрипач еще играл перуанский кау-трот. Почтенный господин, выпив чашку желудевого кофе, сказал Енсу Бооту:
— Я очень расстроен происходящим. Дело в том, что через четверть часа я, по всей вероятности, погибну. Я не успел никому рассказать о своих последних работах. Три года я сидел в своем кабинете. Я ни с кем не встречался. Я даже незнал, что будет еще одна война. Я расшифровывал надписи на могиле фараона Ферункануна, открытой в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Только сегодня мне окончательно удалось удостовериться в том, что последняя строка гласит:
«И в конце пребывает начало».
Это — последние слова фараона Ферункануна, жившего в двенадцатом веке до рождества Христова, то есть три тысячи триста лет тому назад. Но я открыл это слишком поздно. Кажется, почта уже не действует. Я сейчас погибну, и никто не узнает о том, что сказал Ферунканун, умирая.
В это время раздался страшный грохот падающих домов.
Два танка, скинув все строения Кайзералле, продвигались к Прагерпляц. Кау-трот оборвался. На пол полетели стаканы.
Часть посетителей, давя друг друга, кинулась к выходу. Другие, парализованные ужасом, продолжали чинно сидеть на мягких диванах.
Почтенный египтолог, сохраняя полное спокойствие, обратился к Енсу Бооту:
— Несмотря на ваши пренебрежительные отзывы о моей работе, я все же решаюсь обратиться к вам с просьбой. Если я погибну, а вы уцелеете, возьмите в моем бумажнике листок с точным переводом надписи на гробнице фараона Ферункануна и перешлите его моей дочери фрейлейн Эльзе Кригер в Нюрнберг, Мюнхенерштрассе, 11. Она сообщит о моем открытии иностранным ученым. Сделайте это ради блага человечества.
Енс Боот иронически усмехнулся, но все же кивком головы выразил согласие.
Дико кричала упавшая на пол женщина. Еще минута, и все завертелось в каменном вихре. Енс Боот и египтолог свалились.
Танк, победно шевеля усиками орудий, прошествовал дальше.
Но ни Енс Боот, ни его ученый собеседник, господин Кригер, не были убиты; оправившись от сотрясения, они встали.
Енс Боот тщательно стряхнул известковую пыль с пиджака и закурил сигарету. Кругом были камни и трупы. Выбрав шись из-под обломков, они увидели еще несколько обезумевших людей, прыгавших с камня на камень. Среди них был содержатель кабаре «Альказар» в юбочке, сверкавшей стеклярусом.
Взяв друг друга под руки, Енс Боот и господин Кригер пытались идти. Енс Боот твердо знал, что он не умрет, ведь «Трест Д. Е.» только приступил к работе. Глядя на золотую пыль звезд, он думал о письмах, которые должен завтра переслать в Париж.
На них надвигался один из танков.
Господин Кригер сказал Енсу Бооту:
— Неужели вы не понимаете, кому нужна надпись на могиле фараона Ферункануна? Мне, вам, этому человеку в юбке, солдатам, сидящим в танке, всем, абсолютно всем! Я вижу черный длинный коридор тысячелетий. Он позади. Вы помни те слова фараона: «Ив конце пребывает…» Господин Кригер не докончил утешительного афоризма фараона Ферункануна. Он упал, пробитый пулой, вылетевшей из узкой глотки пулемета, В танке стоял Виктор Брандево и пустыми стеклянными глазами глядел в черный длинный коридор тысячелетий.
17 когда цветет миндаль
Как явствует из предыдущего, Енсу Бооту не было никакого дела до афоризмов фараона восемнадцатой династии. Но наш герой отличался щепетильной честностью: обещанное он выполнял.
Был прекрасный летний день. По отрадным лужайкам долины Шпрее, где еще недавно берлинцы отдыхали от столичной суматохи, неслись простоволосые женщины и мужчины со взлетающими на ветру галстуками. Неслись, испуская громкие вопли, оставляя клочки платьев на колючках кустарников, приседая, падая, неслись, как несутся звери джунглей от лесного пожара. Эти несчастные были счастливцами, не раз давленными танками и не убитыми пулями.
Приблизительно восемь тысяч берлинцев спаслись от первой санкции господина Феликса Брандево.
Среди них с небольшим потертым портфелем спокойно шагал Енс Боот. Он умел держать свое слово. Ведь он не только обещал мистерам Джебсу, Хардайлю и Твайвту уничтожить Европу, но вчера на просьбу покойного господина Кригера вручить фрейлейн Эльзе листок с известными мыслями фараона ответил кивком головы.
Конечно, кивнуть головой было много легче, нежели пробраться в Нюрнберг по охваченной ужасом Германии, но Енс Боот, как солидная фирма, не останавливался ни перед какими затратами.
Дойдя к полудню до местечка Биттерфельд, он взял прислоненную к сигарной лавке мотоциклетку, к сожалению не успев переговорить с ее владельцем, и поехал по направлению к югу.
Странное зрелище представляла в те дни Германия. Французские летчики, скидывая бомбы, уже уничтожили ряд городов, как-то: Штутгарт, Дрезден, Бреславль и другие, помимо этого, повредив железнодорожные пути, они совершенно прекратили движение поездов. Уцелевшие города, отрезанные друг от друга, жили каждый своей особой жизнью, вернее, го товились к смерти каждый на свой лад.
Когда Еис Боот попал в Лейпциг, город был охвачен гражданской войной. Хотя центральное правительство погибло в Берлине, раздавленное танком, лейпцигские социалисты все еще стояли за сохранение его власти. Лейпцигские коммунисты выступили против и требовали всегерманского съезда завкомов. Бой длился весь день. К вечеру коммунисты взяли верх.
На следующее утро были назначены торжественные похороны жертв революции. Впрочем, около двух часов пополуночи Лейпциг был уничтожен французами.
Из Лейпцига Енс Боот попал в Галле. Там, напротив, царило полное спокойствие. Приток беженцев из разрушенных городов оживил коммерцию. Все кондитерские были переполнены, и высочайшие баумкухены, подобные вековым дубам, поглощались в несколько минут. Городской совет обсуждал новый налог на собак. Оркестр в общественном саду исполнял попурри из опер Мейербера, в 9 часов вечера горничные вы водили четыре тысячи такс, платящих налог, на весьма необ ходимую прогулку. В нахтлокале танцевали две сорокалетние красавицы, сестры Эмили и Минна Лейзер, совершенно голые.
Они приветливо улыбались и пахли потом. Галле был тоже уничтожен в ночь с 1-го на 2 июля.
По стране бродили «дружины национальной самообороны». — инвалиды или школьники. Не находя врага, они стреляли из заржавленных винтовок образца 1914 года в небо.
Испуганные женщины, падая на колени, умоляли дружинников:
Не раздражайте его! Ведь там… ведь там… господин Фоликс Брандево.
Сумасшедших женщин, бродивших по полям, было много.
Мужчин тоже. Они ели репу. Некоторые читали библию, потому что газеты, конечно, не выходили.
Добравшись до Банмберга, Енс Боот обрадовался. Во-первых, ему удалось переслать несколько деловых писем в Париж, и Варшаву и в Бухарест. Во-вторых, он увидел настоящий поезд, н этот поезд шел именно туда, куда собирался идти сломавший свою мотоциклетку Енс Боот. Жители Бамберга были настроены оптимистически и уверяли, что в Нюрнберге царит идиллическое спокойствие.
Енс Боот сел в вагон-ресторан, заказал шницель и стал мечтать. Он вспоминал давние годы, когда, не думая о «Тресте Д.Е.», ОН ездил по Европе, изучая пейзажи и быт различных стран. У пего была тогда лиловая пижама. Интересно, доволен ли г. Жан Бланкафар своей великолепной супругой?..
Так думал Енс Боот и кушал шницель по-венски. Показались готические башни нюрнбергских церквей. Енс Боот любил этот город и, несмотря на свой пост директора «Треста Д. Е.», обрадовался тому, что бамбергцы оказались нравы.
Французы еще не успели разрушить Нюрнберг. Он сможет по бродить по его древним улицам и передать фрейлейн Эльзе Кригер поклон от ее покойного отца.
Выло свежее ясное утро. Ночью шел дождь, и поэтому с особой четкостью на голубом небе вырисовывались трубы за водов, шпицы церквей, острые фасады домов.
Па платформе было совершенно пусто. Пассажиры не мог ли найти ни одного носильщика. На скамье сидел помощник начальника станции. Он, очевидно, так крепко спал, что не услышал даже грохота поезда. Любя порядок, Енс Боот подошел к нему, положил руку на плечо и закричал:
Уважаемый господин помощник, проснитесь!..
Но господин помощник не мог выполнить вполне законного желания Енса Боота.
Увидав это и с минуту подумав о чем-то, все пассажиры дружно ринулись в только что покинутые вагоны. Очевидно, город Нюрнберг не имел среди них никакого успеха. Раздался торопливый свисток, и поезд двинулся назад, в Бамберг.
Но поезд ушел из Бамберга в 7 часов утра, а вернулся туда в 11. Четыре часа — немалый промежуток времени. Бамберга не оказалось. Долго поезд ходил по тому же пути, наконец он стал среди поля. Из вагона второго класса вышел толстый баварец в тирольской шляпе, съел последний бутерброд и заплакал.
Когда все пассажиры спешно уехали из Нюрнберга в Бамберг, на перроне остался один человек, если не считать помощника начальника станции (а его считать не следует). Это был Енс Боот. Ведь он обещал передать листок господина Кригера фрейлейн Эльзе.
В 9 часов вечера, накануне прибытия Енса Боота в Нюрнберг, Эльза Кригер стояла на балконе маленького домика номер одиннадцать по Мюнхенерштрассе и улыбалась. На балконе цвела герань. Над балконом горели звезды и пели сладкоголосые колокола нюрнбергских церквей. Но не поэтому улыбалась Эльза. Рядом с ней стоял приказчик игрушечного магазина, неизвестный еще миру молодой поэт Ганс Мюллер.
Улыбка очень шла белокурой крутолобой Эльзе, и в такие минуты ее лицо походило на швабскую Венеру, изображенную каким-нибудь нюрнбергским мастером XV века. Эльза улыбалась Гансу, и Ганс улыбался Эльзе.
Нам трудно представить себе нравы погибшей Европы. Как могли молодые люди, вместо работы, спорта или, наконец, сна, проводить часы, бессмысленно друг другу улыбаясь, — для нас это остается загадкой. Подобные явления, очевидно, нужно отнести к упомянутому нами психическому заболеванию, называвшемуся «любовью».
Эльза сказала Гансу:
— Соседи болтали, будто Берлин уничтожен. Значит, и мы погибнем?..
— Да, Эльза. Мы тоже обязательно погибнем. Но я люблю вас, Эльза!..
И он опустил глаза. Эльза тоже опустила глаза. И они стояли молча. Звезды горели. Пели колокола.
Эльза взяла маленькую лейку и обрызгала легкой росой герань. Тогда Ганс стал читать ей свое последнее стихотворение:
…И в гуле губ такое замедленье, Что, если пылью разлетится сталь, Останутся беда и дуновенье, Тяжелый камень, розовый миндаль…
Но он не кончил, ибо его губы очутились слишком близко от розовых губ швабской Венеры. Поцелуй был длителен…
Закинув голову назад, глядя на звезды, Эльза прошептала:
— Это совсем как ваши стихи. И слышите — трещат цикады…
Действительно, все небо полнилось легким серебряным гудением. Они еще раз поцеловались. Не выпуская Эльзу из объятий, Ганс ответил:
Да, но южная ночь. И ты слышишь — цветет миндаль.
Это не было поэтической иллюзией. Эльза тоже услыхала запах горьких миндалин.
Эльза, ты слышишь?..
Но Эльза не ответила. Она не могла ответить. И Ганс не мог повторить вопроса.
Это было около 10 часов вечера. А в 9 часов утра Енс Боот вышел из вокзала и отправился разыскивать Мюнхенерштрассе.
Он зашел в кафе напротив вокзала. Посетители сидели в креслах, чрезмерно развалившись. Некоторые лежали на полу.
Недопитые кружки пива золотились и лучах солнца. Казалось, что это утро после попойки л что кругом уснувшие пьяницы.
Но Енс Боот, который недавно стоял слишком близко от господина помощника, не стал пытаться разбудить посетителей кафе. Он вышел.
На площади он нашел автомобиль и, сев рядом с неподвижным шофером, поехал. Было невыразимо благостно и тихо.
Радостно сияла красная черепица домов.
Иногда Енс Боот останавливал машину и входил в дома.
На фабрике игрушек, среди недоделанных кукол, отдыхали рабочие. Это была ночная смена. Один целовался с плюшевым медвежонком.
В чьей-то спальне спали супруги: муж в колпаке с кисточкой, жена в чепчике. Часы на ночном столике шли и показывали 9 часов 40 минут.
В игорном притоне девять человек сидели вокруг стола, уронив головы на зелень сукна. Пачки ассигнаций заверяли, что брюнету очень везло. Он только что девяткой сорвал банк.
Через час Енс Боот отыскал Мюнхенерштрассе. Подъехав к номеру одиннадцатому, он увидел двух влюбленных, все еще обнимавших друг друга. Они висели на решетке балкона. Но почерневшее лицо Эльзы больше не напоминало Венеру, а Ганс высовывал мясистый, темно-фиолетовый язык.
Енс Боот не мог выполнить просьбы господина Кригера.
Он опоздал ровно на двенадцать часов. В 10 часов вечера шестьсот французских летчиков скинули на Нюрнберг бомбы, и фрейлейн Эльза Кригер разделила участь четырехсот двадцати тысяч жителей, погибших в течение двух минут.
Город был пуст, вернее, он был набит почерневшими, скрюченными, начинающими быстро разлагаться трупами.
Июльское солнце уже припекало, и от запаха у Енса Боота захватывало дух. Он поспешил выбраться из города.
Вдруг на одной из улиц он увидел живого человека. Это был не призрак, но самый обыкновенный человек, куривший трубку. Поравнявшись с Енсом Боотом, человек снял кожаный картуз и наивно поделился своими впечатлениями:
— Хорошенькая история! Вы только представьте себе.
Я работал, и никаких. Я рабочий по канализации. Ремесло не из приятных. Главное — вонь. Но ничего — привыкаешь. Так вот, я работал, утром вылезаю и… ни одного человека! Даже подрядчик, который должен был со мной рассчитаться, и тот умер. Глупейшее положение! Канализация теперь, очевидно, никому не нужна. Я остался без работы.
— Вы веселый человек, — ответил ему Енс Боот. — Вам не зачем оставаться в Европе. Я дам вам поручение в Америку.
Вы отвезете письмо мистеру Твайвту в Чикаго и будете там работать по своей специальности. На дорогу вы получите тысячу долларов.
Человек снял картуз, надел его и снова снял: он был согласен.
Енс Боот писал мистеру Твайвту:
«Я посылаю вам лист с точным переводом предсмертных размышлений некоего фараона Ферункануна. Переводчик, господин Кригер, скончался 28 июня с. г. во время тяжелых инцидентов, имевших место в Берлине, Что касается фараона, то он умер три тысячи триста лет тому назад. Я посылаю это вам как самому живому человеку нашей эпохи.
Сегодня я осматривал город Нюрнберг. Много любопытного и поучительного. Видел на балконе влюбленных, которые про должают обнимать друг друга в мертвом виде.
Я здоров, бодр и работаю неустанно».
Месяц спустя мистер Твайвт, прочитав это письмо, подумал: фараон, умерший три тысячи триста лет тому назад, не так глуп, как это кажется. Конец одного предприятия всегда обозначает рождение другого.
Мистер Твайвт записал в своем блокноте:
Сделать:
1. Развить мысль фараона.
2. Помолиться о господине Кригере.
Потом, задумавшись слегка, приписал:
3. Мертвых влюбленных осудить и забыть.
18 «даешь европу»
В номере газеты «Дейли мейль» от 31 декабря 1930 года был напечатан обзор наиболее важных событий, случившихся в истекшем году.
1. Германия окончательно перестала существовать. Из пятидесяти пяти миллионов жителей уцелели не более ста тысяч.
От Рейна до Одера образовалась огромная пустыня, по которой бродят шайки бандитов.
Сообщение между Западной и Восточной Европой происходит по линии Париж — Базель — Вена — Варшава — Москва.
2. Господин Жан Бланкафар, благодаря дружбе с племянником премьера, сильно разбогател и подарил своей супруге, г-же Люси Бланкафар, урожденной Фламенго, дворец в Венеции, принадлежавший раньше маркизу Фермучино, со всем живым и мертвым инвентарем, то есть с красавцем гондольером, с мандолинистами, с картинами Веронезе и с хорошим постельным бельем.
3. В Цюрихе состоялся "Международный конгресс рабочих организаций для предотвращения окончательной гибели Европы". Была принята торжественная резолюция протеста. Немецкий делегат, товарищ Гринбах, предложил более энергичные меры, но предложение это было отвергнуто: английские рабочие, благодаря уничтожению Германии и расцвету английской промышленности, находились в слишком добродушном настроении, а французские, будучи поголовно мобилизованными, не могли по конституционным законам принимать какое-либо участие в политической борьбе. Что касается товарища Гринбаха, то он, к сожалению, никого не представлял, помимо себя, ибо, как уже было сказано, Германии к этому времени не существовало. Русские делегаты голосовали против предложения товарища Гринбаха, находя его недостаточно решительным. Впрочем, конгресс закончился, как всегда, пением «Интернационала».
4. Енс Боот, восхищенный деятельностью господина Феликса Брандево, подарил ему бронзовое пресс-папье, представляющее точную копию гробницы фараона Ферункануна.
5. Английский премьер, сэр Бредвай, заявил на большом банкете, данном ему «Лигой демократической эмансипации Европы», что единственной угрозой европейскому миру является Россия.
6. Улов сардинок во Франции в 1930 году сильно пал, и господин Феликс Брандево отнюдь не жалеет о том, что три года тому назад ему вздумалось зайти без особого приглашения в палату депутатов.
7. Во время рождественских праздников Варшава и Бухарест чествовали представителей «О-ва распространения французской культуры». Были даны парадные спектакли. Поляки танцевали мазурку. Румыны играли на гитарах. Французы аплодировали и ужинали.
Новогодний номер «Дейли мейль» заканчивался радостным аккордом:
«Несмотря на некоторые затруднения, Европа идет быстрыми шагами к возрождению. Итак, с Новым годом, дорогие читатели».
Новогодний номер «Дейли мейль» был аккуратно доставлен подписчикам 31 декабря 1930 года около 7 часов вечера.
В это время Енс Боот прогуливался по снежным улицам Москвы. Он был в праздничном настроении и в ответ на лю безное пожелание далеких редакторов «Дейли мейль» готов был закричать:
— С Новым годом! С новым счастьем! Москва готовилась к встрече Нового года. И Москва тоже была в праздничном настроении. На это имелись свои причины. Крупные административные и финансовые перемены, осуществленные в минувшем году, способствовали развитию русской промышленности. Редкостный урожай окончательно заплатал дыры прошлых лет.
Правда, гибель Германии являлась серьезным ущербом для хозяйства Республики. Но к 1930 году Россия стала все чаще оглядываться на восток.
Самой богатой и могучей частью России являлась Сибирь.
Благодаря энергии сибиряков, этот край, еще двадцать лет тому назад служивший местом ссылки, как суровый и безлюдный, затмил Канаду. Иркутск и Чита могли потягаться с хорощими американскими городами. Что касается Владивостока, то уже тогда можно было с уверенностью сказать, что лет через двадцать он станет соперником Сан-Франциско, Собственно говоря, Россия начинались с Волги.
Москва представляла собой странный пример: огромный, густо населенный центр, столица всей Республики, она вместе с тем являлась почти пограничным городом, ибо на запад от нее находились разоренные и малонаселенные области.
По все же Москва была еще столицей. Магазины кичились товарами, школы — профессорами, рестораны — винами. Новый год сулил всем счастье и удачу.
Поговаривали даже о восстановлении разрушенных западных областей.
Только некоторые пессимисты, слишком хорошо помнившие 1920 и 1925 годы, косились на западных соседей. Эксперимент, произведенный господином Феликсом Брандево над Германией, казался им весьма поучительным. Но на то они и были пессимистами.
Население оставалось спокойным: западные границы России хорошо охранялись. К тому же совсем недавно, а именно во время приема делегации «О-ва распространения французской культуры», премьеры — польский, господни Тшетешевский, и румынский, господин Грохотеску, — заявили о своих миролюбивых намерениях.
Итак, Москва имела все основания встречать спокойно Новый год.
В правлении рыбного треста гражданин Ильин просматривал отчет и баланс. Он курил черную манильскую сигару, и его легко было бы спутать со стальным королем Америки, мистером Джебсом. К сожалению, у гражданина Ильина еще не было вращающегося табурета. Но это являлось единственным минусом. Как мистер Джебс, гражданин Ильин жил по секундной стрелке своих часов, думал исключительно цифрами — миллионами тонн рыбы или миллиардами рублей, засыпая, махал руками и ногами, ибо ему казалось, что он идет на заседание правления треста, а во сне подписывал чудовищный счет, требуя у главнеба оплаты сметы главводы на содержание трильона килограммов вяленой главрыбы. Последнее являлось, конечно, сном, в действительности же гражданин Ильин был образцом практичности.
Проглядев отчет и баланс, он удовлетворенно улыбнулся:
— Прекрасный год, а во Франции сдохли все сардинки.
Наглядное сопоставление! Вслед за этим гражданин Ильин распределил ночь: с 11 часов 30 минут до 11 часов 59 — два бифштекса и парфэ, в 12 часов — встреча, с 12 часов 01 до 12 часов 14 — тосты, с 12 часов 15 до 12 часов 30 — отдых и кофе, с 12 часов 30 до 12 часов 42 — в автомобиле Петровка — Арбат, с 12 часов 43 до часу — ласки девушки. Далее — сон.
И так как часы показывали уже 11 часов 23 минуты, гражданин Ильин скатился вниз. Какая-то старушка, семенившая мимо подъезда, испуганно перекрестилась.
— Чуть не зашиб, прости господи! Мериканец! Гражданин Ильин вовремя прибыл в ресторан «Эксцентрик». Туда собрались заправилы всех трестов Москвы. Они деловито ели по три-четыре бифштекса каждый, пренебрегая соусами. Только в питье сказывались еще традиции дряхлой Европы — все считали своим долгом пить шампанское, фыркая и отплевываясь, потому что в душе они предпочитали хороший неразбавленный спирт.
Всех превзошел гражданин Хапьян. Он съел восемь бифштексов, выпил пять бутылок шампанского и подрядил на вывоз одиннадцать разномастных девиц.
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов.
«Интернационал» пели бунтари, мечтатели и аскеты, собравшиеся в помещении Коминтерна на товарищескую вечеринку. Делегат Германской коммунистической партии, товарищ Гекель, произнес речь:
— Безумие умирающей буржуазии и нерешительность вождей пролетариата уже погубили Германию. Но это пиррова победа империализма. Мы можем со спокойной уверенностью глядеть в грядущее. На международном конгрессе в Женеве паша резолюция получила одну шестую всех голосов.
Мало помалу пролетариат освобождается от иллюзий…
Все присутствующие подняли стаканы с пивом и чокнулись. Товарищ Лоранс, председатель Французской компартии, долго жал руку товарищу Гекелю, решительно говоря:
Рано или поздно, но во Франции произойдет революция.
(Как читатели увидят впоследствии, он был вполне прав, и мы назвали бы его пророком, если бы не сознание, что рано или поздно все случается в жизни.) Tycf Боота не было ни на вечеринке Коминтерна, ни в ресторане "Эксцентрик".
В маленькой кооперативной чайной на Шаболовке сидел полотер Чуг, бывший красноармеец армии Буденного, и прихлебывал из чайной чашки какой-то прозрачный и достаточно призрачный напиток. К нему подошел человек в кожаной куртке В сказал:
Не узнаешь? Вместе белых били. Давненько. Лет две- надцать тому назад.
Чуг не обладал хорошей памятью, но собутыльнику сердечно обрадовался и спросил еще самогона.
Председатель «Треста Д. Е.» решил тряхнуть стариной.
В Москве он почувствовал себя юношей, наводившим орудия на Кремль и мечтавшим о том, что Европу можно спасти этими невинными снарядами.
Поэтому Новый год он встречал в чайной на Шаболовке с полотером Чугом. Выпив третью чашку, Чуг сказал:
— Так ты говоришь, с тобой деникинцев били? Так! А еще я французов бил под Одессой… А еще поляков… «Даешь Вар шаву!» Енс Боот томно вздохнул и сказал:
— Ну, а теперь как живешь? — Теперь? Ничего — разворачиваемся.
Истинного значения этого глагола Енсу Бооту узнать не удалось, ибо раздавшийся оглушительный грохот прервал их мирную беседу.
Не разлучаясь, они выбежали на улицу, — Склады взорвались! — Врешь, это салют в честь конгресса! — Учебная стрельба! — Батюшки, говорят, поляки прилетели! В толпе говорили разное. Но, дойдя до Москвы-реки, Енс Боот и Чуг увидали вместо 4-й фабрики текстильного треста груды развалин. Каменный мост был также поврежден. Вся Москва, четверть часа тому назад безмятежно встречавшая Новый год, в ужасе металась по улицам. Споров больше не было: всем стало ясно, что это налет вражеских самолетов.
Раздались второй и третий взрывы. Была уничтожена электрическая станция, и город погрузился во тьму. Начальник штаба Республики спокойно отдавал приказы. Он был убежден, что через несколько минут советская авиация прогонит польские аппараты.
Взрывы продолжались. Красная Пресня перестала существовать. Из Главвозфлота сообщили, что летчикам не удалось обнаружить врага. Петровский, недоуменно щуря глаза, глядел в окошко. Взрывы раздавались теперь на юге — это гибло Замоскворечье.
Вбежавший комиссар артиллерийских курсов Лукьянов закричал:
— Это не самолеты. Это артиллерийский обстрел.
— Вы что, рехнулись? Обстрел! Откуда? Этого никто не знал. Еще удалось запросить Смоленск и Брянск. Оттуда ответили: все спокойно, никаких банд. С Брянском говорил Петровский. Говорил в 2 часа 26 минут. Через три минуты он погиб.
Так как взрывы происходили с интервалами, большей части населения удалось выбраться из города. Все дачные местности по Казанской и Нижегородской железной дороге были полны народа.
Утром Енс Боот и Чуг, оставшиеся в беде неразлучными, грелись у костра на станции Быково. Взрывы еще продолжались, хотя Москва представляла собой огромный пустырь, заваленный камнями.
Причин катастрофы никто не знал. Старушка, чудом спасшаяся, лопотала, разумеется, о чуде: Москва погибла в нака зание за кончину последнего иерея, последовавшую в городе Коврове.
Какой-то ученый рабфаковец вопил:
— Это нитроатомные бомбы. Радиоактивный распад. Двадцать лет тому назад об этом писал Уэллс.
Вопил он так рьяно, что старушка молила:
— Да уймите же его, голубчика. Сил нет. Хуже бомбы.
Другой, просто дурак, кратко сказал:
— Подкоп.
Чуг спросил Енса Боота:
— А ты что скажешь? Но Енс Боот пил чай и ничего не сказал. Взрывы к вечерувозобновились. Они продвигались туда же, куда и люди, то есть к востоку. Беженцы тонули в сугробах, избегая больших дорог.
Приблизительно две трети погибли, остальные добрели до Волги.
Уцелевшие члены Совнаркома перебрались в Нижний Новгород, который был объявлен временной столицей Республики.
Удалось наладить связь с некоторыми городами. Выяснилось, Петербург, Киев и Одесса погибли. Сибирь настаивала на переезде правительства и Читу. Собрался Реввоенсовет, обсуждавший меры обороны, но обороняться было невозможно, ибо не было ни войны, ни врага.
Линия взрывов быстро приближалась. 6 января был разрушен Харьков, 8-го — Рязань и Владимир.
Черт побери! Что делать? — прохрипел председатель Реввоенсовета.
Ему никто не ответил. Енс Боот и Чуг не спешили. Они последними покидали гибнущие места.
— Что делать? — сказал Чуг Енсу Бооту, выбираясь из мертвой Рязани.
Ответа также не последовало.
В это время председатель польского кабинета, господин Тшетешевский, принимал лидеров политических фракций сейма.
