КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева

Чуть позже девяти часов вечера сотрудники АВХ застрелили нескольких участников мирной демонстрации у Дома радио. Когда, прячась в машине скорой помощи, приехало подкрепление АВХ, толпа отобрала у них оружие. Несколько часов спустя борцы за свободу получили оружие от сочувствующих полицейских и солдат, а также с оружейных складов. Сталелитейщики сбросили с пьедестала огромный памятник Сталину, который со страшным грохотом рухнул на землю. Так началась революция.

На состоявшемся в тот вечер чрезвычайном заседании Министерства внутренних дел Серов был представлен как новый советский советник, причем имя его названо не было. Делая ударение на каждом слове, Серов сообщил собравшимся: «Фашисты и империалисты выводят свои ударные силы на улицы Будапешта. И все же находятся товарищи в вооруженных силах вашей страны, которые сомневаются, применять ли им оружие.» Шандор Копачи, начальник будапештской полиции, который вскоре перешел на сторону борцов за свободу, ответил с нескрываемым презрением: «Видимо, товарищ советник из Москвы не успел изучить обстановку в нашей стране. Надо сказать ему, что на демонстрацию вышли не фашисты и прочие империалисты, а студенты университетов, лучшие сыны и дочери рабочих и крестьян, цвет нашей интеллигенции, и они требуют осуществления своих прав, хотят выразить сочувствие полякам и проявить с ними солидарность.» Четверть века спустя Копачи все еще не мог забыть долгий испепеляющий взгляд стальных глаз Серова.

В тот же вечер 23 октября Герэ с согласия советского руководства назначил Надя премьер-министром. Одновременно он обратился за братской помощью советских войск, находящихся в Венгрии, в борьбе с угрозой контрреволюции. На следующее утро, ошибочно предположив, что рабочие не поддержат студентов, Красная Армия с помощью АВХ предприняла первую попытку задушить революцию. Уличные бои, длившиеся несколько дней, убедительно продемонстрировали, на чьей стороне были на самом деле симпатии рабочих.

25 октября Герэ на посту Первого секретаря партии сменил Янош Кадар. Вместе с Надем он затем объявил, что переговоры о выводе советских войск начнутся, как только будет восстановлен порядок. В течение нескольких дней, как потом признал Хрущев, Кремль пребывал в нерешительности: «применить военную силу» или «уйти из Венгрии». «Не знаю, сколько раз мы принимали то одно, то другое решение.» Подозревая наличие империалистического заговора, Серов приказал примерно двадцати нелегалам КГБ, жившим на Западе под вымышленными именами и с фиктивным гражданством, прибыть в Венгрию, доложить обстановку и при необходимости устраивать провокации, чтобы помочь оправдать военное вмешательство. Та же тактика была использована и в Праге в 1968 году.

Тем временем события в Будапеште развивались все быстрее и быстрее. 29 октября была упразднена ненавистная АВХ, повинная в гибели сотен демонстрантов и потерявшая несколько своих сотрудников, которые были растерзаны толпой. 30 октября эмиссары Кремля Микоян и Суслов согласились вывести советские войска и обсудить выход Венгрии из Организации Варшавского Договора. Вскоре после полудня Надь обратился по радио к народу, объявив, что он формирует новое многопартийное правительство: «В интересах дальнейшей демократизации жизни страны кабинет отменяет однопартийную систему и переводит управление страной на основу демократического сотрудничества между коалиционными партиями в том виде, в каком они существовали в 1945 году.» До 30 октября Москва возлагала на Надя большие надежды в сдерживании контрреволюции. Но с этого момента Кремль втайне начал готовить его свержение.

Ввести правительство Надя в заблуждение относительно истинных намерений советского руководства предстояло Юрию Андропову. Один молодой советский дипломат в Будапеште позже вспоминал с восторгом, что Андропов первым «раскусил» Надя и ни на один миг не терял самообладания на всем протяжении разразившегося впоследствии кризиса: «Он был абсолютно спокоен, даже когда кругом свистели пули и когда все мы чувствовали себя в посольстве, как в осажденной крепости.» Рано утром 1 ноября Надю сообщили, что части Красной Армии пересекли венгерскую границу, в то время как другие советские части выходят из Будапешта. Андропов неоднократно заверял Надя, что вывод войск идет строго по плану, а те войска, которые были введены в Венгрию, будут только обеспечивать безопасность частей, которые выводятся. Надь объявил о выходе Венгрии из Организации Варшавского Договора, провозгласил венгерский нейтралитет и обратился в ООН с просьбой включить венгерский вопрос в повестку заседаний организации. На следующий день, 2 ноября, венгерское правительство заявило Советскому Союзу официальный протест по поводу повторного ввода советских войск и поставило в известность о происходящем ООН. Продолжая убеждать Надя, что вывод войск не прекращается, Андропов вместе с Кадаром тайно начал готовить заговор с целью свержения правительства Надя. Кадар наверняка действовал под нажимом: он еще не забыл, как сам сидел и подвергался пыткам с 1951 по 1954 год, к тому же Андропов пригрозил, что если он откажется сотрудничать, вернется Ракоши.

Позже, 3 ноября, министр обороны в правительстве Надя Пал Малетер был приглашен в штаб советских войск, чтобы обсудить окончательные детали вывода Красной Армии. В полночь, когда произносились тосты и поднимались бокалы, в кабинет, размахивая «маузером», ворвался Серов во главе группы офицеров КГБ. Он арестовал всю венгерскую делегацию и приказал, чтобы каждого из них заперли в отдельной камере. После нескольких инсценированных казней на рассвете следующего дня Малетер и каждый из его коллег были убеждены, что все остальные расстреляны. Незадолго до рассвета 4 ноября Красная Армия начала штурм. Чтобы максимально отсрочить ответную реакцию венгров, Андропов до последней минуты продолжал свой обманный маневр. Когда главнокомандующий венгерскими войсками позвонил премьер-министру и доложил о наступлении советских войск, Надь ответил ему: «У меня сейчас посол Андропов, он уверяет меня, что произошло какое-то недоразумение, Советское правительство не отдавало приказа о вторжении в Венгрию. Мы с послом пытаемся связаться с Москвой». Тем же утром Надь в последний раз обратился по радио к стране: «Сегодня на рассвете советские войска начали наступление на столицу, явно намереваясь свергнуть законное демократическое правительство Венгрии. Наши войска ведут бои. Правительство остается на своем посту. Я хочу, чтобы это знал венгерский народ и весь мир.»

В тот же день Надь и несколько его министров укрылись в югославском посольстве. Серов руководил арестом самых важных «контрреволюционеров», которым не удалось найти политического убежища или бежать за границу. Среди тех, кого он арестовывал лично, был и Шандор Копачи. Тогда Серов впервые представился Копачи как председатель КГБ. Он напомнил ему об их встрече 23 октября, а потом пообещал: «Я тебя повешу на самом высоком дереве в Будапеште.» (Правда, обещание ему выполнить не пришлось.) 21 ноября новое просоветское правительство во главе с Яношем Кадаром пообещало Надю и его министрам гарантировать их безопасность, если они покинут югославское посольство. 22 ноября, когда они вышли, их силой вытащили из пришедшего за ними автобуса, после чего они были арестованы КГБ и вывезены через границу в Румынию.

Допросами Надя и его соратников руководил Борис Шумилин, главный советник КГБ «по вопросам контрреволюции». Выступая по будапештскому радио 26 ноября, Кадар заявил: «Мы обещали, что не будем привлекать Имре Надя и его друзей к суду за их прошлые преступления, даже если они потом признают себя виновными в них.» В феврале 1957 года венгерское Министерство иностранных дел подтвердило, что «не было намерений привлекать Имре Надя к суду». Но Москва решила по-другому, после того как Надь продолжал отказываться, несмотря на старания КГБ и АВХ, признать себя виновным в приписываемых ему преступлениях. Из шести человек, которые были арестованы при выходе из посольства Югославии, один погиб от рук своих мучителей, второй был задушен после того, как объявил голодовку. Надь и трое оставшихся в живых из его правительства предстали перед тайным судом в феврале 1958 года. Судебное разбирательство, явно разочаровавшее советников КГБ, которые не привыкли к тому, чтобы на политических процессах подсудимые отказывались признать себя виновными, вскоре было приостановлено. Когда же в июне 1958 года слушание дела возобновилось, трое из четырех главных обвиняемых продолжали настаивать на своей невиновности. Все они были признаны виновными, казнены и захоронены в безымянных могилах. Еще пятерых подсудимых приговорили к различным срокам тюремного заключения.

Ни один политический процесс из всех ранее прошедших в странах советского блока не вызывал таких проблем, с какими столкнулись Шумилин и его подручные из АВХ, стряпая дело против «Надя и его банды изменников». Посмертная реабилитация Ласло Райка и доклад Хрущева на XX съезде партии подорвали веру в досконально разработанные теории заговора, на которых строились сталинские показательные процессы. Примечательно, что, в отличие от хорошо отрепетированных спектаклей, которые уверенно разыгрывались в залах суда на протяжении предшествующих двадцати лет, официальный отчет «О контрреволюционном заговоре Имре Надя и его сообщников» был выдержан в мягком, чуть ли не извиняющемся тоне. Империализм был, как полагается, заклеймен как «главный организатор контрреволюции», а Надь разоблачался как его «послушный пособник». Но детали заговора были очерчены не так выразительно и красноречиво. Радиостанция «Свободная Европа» была объявлена «военно-политическим штабом контрреволюции за рубежом», а посылки с помощью Красного Креста – главным средством переброски империалистического оружия через венгерскую границу. Внутри же самой Венгрии британский военный атташе полковник Джеймс Каули, как утверждалось, принимал непосредственное участие в военном руководстве восстанием, а западногерманский парламентарий князь Хубертус фон Левенштейн был выведен как связующее звено с «крупными империалистическими капиталистами в Западной Германии». Материалы процесса над Надем, даже в том причесанном варианте, в котором они были опубликованы, еще задолго до эпохи Горбачева считались в КГБ примером неудачной попытки воздействия на общественное мнение. Это был последний политический процесс в странах советского блока, на котором жертвам был вынесен смертный приговор.

За три года пребывания на посту Первого главного (Иностранного) управления КГБ Александр Семенович Панюшкин ничего существенного в Московский центр не привнес. За это время здоровье его ухудшилось. Одного из его сотрудников при первой встрече с Панюшкиным поразила «его манера сутулиться при ходьбе, как будто у него не было уже сил, чтобы держаться прямо». В просторном кабинете Панюшкина было два больших кресла: одно – за письменным столом и второе – у окна. Выбрав одно из них, он «устало опускался в него и, несмотря на свой высокий рост, как-то сворачивался и съеживался.» В Зале Славы Первого главного управления сегодня портрет Панюшкина не увидеть. В 1956 году на смену ему пришел его бывший заместитель, гораздо более динамичный Александр Михайлович Сахаровский, который установил своеобразный рекорд, проработав в должности начальника ПГУ пятнадцать лет. Сахаровский также был первым после Фитина начальником ПГУ, который заслужил, чтобы его портрет был помещен в Мемориальной комнате. В ПГУ его запомнили главным образом как толкового и энергичного администратора. Правда, у Сахаровского не было опыта работы на Западе. Придя на работу в НКВД в возрасте тридцати лет, после войны он служил советником МГБ в Восточной Европе, в основном в Румынии.

Назначение Сахаровского на должность начальника ПГУ совпало с событием, которое Центр считает одним из величайших переворотов, осуществленных им за рубежом. Во время холодной войны, как, впрочем, и до, и после нее, КГБ считал своим самым высокопоставленным агентом политического деятеля от Аграрного союза Финляндии Урхо Калева Кекконена, который регулярно встречался со своим советским оператором. Весть об избрании Кекконена в 1956 году президентом Финляндии была встречена в Центре с нескрываемым ликованием. На этом посту Кекконен пробыл двадцать пять лет. По свидетельству Анатолия Голицына, перебежавшего на Запад из хельсинкской резидентуры в 1961 году, КГБ завербовал еще одного высокопоставленного политика по кличке Тимо. К концу пятидесятых годов между резидентом Жениховым и советским послом Захаровым возникла чуть ли не война за право использования Тимо. Их обоих вызвали в Москву, в Центральный Комитет, где им был объявлен выговор за их распри. Было решено, что главным контактом Тимо остается резидент КГБ, но он должен будет советоваться с послом.

Двадцать лет спустя такой же спор по поводу использования Кекконена разгорелся между резидентом Виктором Владимировым и послом Владимиром Соболевым. Владимиров поразил Гордиевского тем, что больше всех других сотрудников КГБ, с которыми Гордиевскому доводилось встречаться, был похож на английского джентльмена, каким его обычно представляют. Своими холеными усами, английскими костюмами, галстуками, ботинками и пальто он напоминал Гордиевскому хорошо воспитанного гвардейского офицера, рано вышедшего в отставку, чтобы управлять своим фамильным поместьем. В середине семидесятых Владимиров возглавлял Управление РТ ПГУ, которое занималось вербовкой иностранных граждан в Советском Союзе и другими подобными операциями. В первый раз он работал в Хельсинки с 1970 по 1971 год, а второй раз он попал туда уже в качестве резидента в 1977 году. Престижная работа с таким агентом, как Кекконен, помогла ему получить звание генерала КГБ.

В мемуарах Андрея Громыко, министра иностранных дел СССР с 1957 по 1985 год, ни один государственный деятель Запада не удостоился стольких хвалебных эпитетов, как Кекконен («выдающаяся фигура не только в финской политической жизни, но и на международной арене»): «Кекконен внес свой вклад во многие области советско-финской дружбы. Его внешняя политика заставила весь мир восхищаться Финляндией.» И в частной жизни, и на общественном поприще Кекконен всегда старался показать себя верным другом Советского Союза. Иногда он соглашался включить в тексты своих выступлений «тезисы», подготовленные Международным отделом ЦК, которые ему передавал резидент. И тогда хельсинкская резидентура слала в ПГУ победные реляции: «Осуществлено активное действие на высоком уровне.» И каждый раз Центр с гордостью докладывал об успехе в Политбюро. Но, несмотря на всю эту шумиху вокруг «активных действий», КГБ никогда не пользовался полной свободой действий в Финляндии. Финская служба безопасности, хотя и менее многочисленная, чем «корпус» советских разведчиков в Финляндии, разоблачила целый ряд агентов КГБ и ГРУ. В таких случаях президент Кекконен никогда не вмешивался. Но несмотря ни на что, к семидесятым годам у КГБ в Финляндии было больше людей, считавшихся агентами и «конфиденциальными контактами», чем во всех странах, находившихся в ведении Третьего управления ПГУ, вместе взятых (Великобритания, Ирландия, Океания и вся Скандинавия, помимо Финляндии). В Хельсинки размещались и основные организации, которые Советский Союз использовал в самых различных целях. Так, в 1968 году в Хельсинки разместил свою штаб-квартиру Всемирный совет мира, изгнанный из Парижа и Вены за «подрывную деятельность».

Одна из основных целей советской политики в Финляндии заключалась в том, чтобы просто удерживать Кекконена у власти. Москва, в частности, добилась успеха в 1962 году, когда, оказав давление на сильного кандидата на пост президента от социал-демократической партии Хонка, заставила его отказаться от участия в выборах. Это помогло Кекконену спокойно добиться переизбрания. Однако Центр не всегда понимал, а иногда и не хотел понимать характер отношений Кекконена с Советским Союзом и его долгосрочную стратегию. Самым главным для Кекконена было сохранить независимость Финляндии. Опыт Финляндии во время и после второй мировой войны убедил его, что единственный способ сохранить независимость заключается в наведении мостов с Москвой. Финляндия была единственной страной (кроме советской зоны в Австрии), которая не была включена в советский блок. Юхо Паасикиви, президент Финляндии с 1946 по 1956 год, прекрасно понимал, что Финляндия не могла рассчитывать на сколько-нибудь серьезную помощь Запада в защите от советских притязаний. Кроме того, что Финляндия выплатила СССР огромные репарации (в пять раз больше, чем Италия;, давление со стороны Советского Союза помешало ей получить помощь по плану Маршалла.

Кекконен вышел из крестьянской среды, а длительный исторический опыт жизни при царском режиме научил финских крестьян, что иметь дело с русскими, может, и неприятно, но уметь ладить с ними надо. Однако у «умения ладить» были свои пределы. Ведь, как гласит старинная финская пословица, «русский, он русский и есть, даже если с маслом есть». Кекконен принадлежал к тем финским Политикам, которые считали, что личные контакты с представителями Советского Союза весьма предусмотрительным дополнением к своей карьере. Советских представителей, с которыми они поддерживали такие связи, называли «котирюсса» (буквально, «домашний русский») по аналогии с «котикисса» (домашняя кошка). И хотя Кекконен постоянно пытался рассеять возможные подозрения русских, в частности, сделав резидента КГБ своим «котирюсса», он всегда был предельно осторожен, чтобы не поставить под удар независимость Финляндии. Если он считал, что идею независимости может скомпрометировать какой-нибудь чиновник или министр, он при первом же удобном случае без лишнего шума отстранял его от дел. Гордо рапортуя в Политбюро, что Кекконен – полностью завербованный агент, ни само ПГУ, ни кто-либо из его хельсинкских резидентов никогда не желали признать, что на самом-то деле премьер-министр был самым ярым финским патриотом.

Возглавив в 1956 году ПГУ, Сахаровский получил в наследство прекрасную плеяду агентов в Западной Европе. Правда, звезда самого знаменитого из них, Кима Филби, к тому времени уже почти закатилась. На протяжении трех лет после того, как он был отозван из Вашингтона в 1951 году, его оператор Юрий Модин считал, что слишком опасно пытаться установить с ним прямой контакт из-за слежки МИ5. В 1954 году Модин возобновил контакт, воспользовавшись каналом, который Филби назвал «самым изобретательным из всех каналов». Этим каналом связи был Энтони Блант. Как-то вечером, после лекции в Институте искусства Куртодда, Модин подошел к Бланту, возможно, впервые с 1951 года, передал почтовую открытку с репродукцией картины и спросил, что тот о ней думает. На обратной стороне была записка, написанная рукой Берджесса, в которой назначалась встреча на следующий вечер в пивной «Ангел» на Каледониан Роуд. В «Ангеле» Модин попросил Бланта устроить ему встречу с Филби. Тридцать лет спустя в своих лекциях в андроповском институте Модин с восхищением отзывался о том профессионализме, к каким Блант выполнил задание.

Главным результатом этой первой за несколько лет встречи было то, что Модину удалось убедить Филби, что нет оснований для беспокойства. И это, как позже вспоминал Филби, помогло «укрепить его дух».

А «укрепить дух» ему было необходимо после того, как перебежали на Запад резидент КГБ в Австралии Владимир Петров и его жена Евдокия, которые выдали кое-какие сведения о Берджессе и Маклине, в том числе предоставив первое прямое (а не косвенное) свидетельство того, что и тот, и другой находятся в Москве. Модин убедил Филби, что Петровы ничего не знают о его деятельности в качестве советского агента. Это позволило Филби спокойно встретить заявление парламентария Маркуса Липтона, когда тот, вдохновленный утечкой информации из ФБР, выступая в 1955 году в палате общин, назвал его «Третьим». Позже Филби не без оснований утверждал, что это обвинение, брошенное Липтоном, даже было ему на руку. Хотя правительство и не пожелало оправдать его, отсутствие улик, на основании которых можно было бы начать судебное разбирательство, вынудило министра иностранных дел Гарольда Макмиллана отклонить обвинения, выдвинутые Липтоном. Филби с триумфом выступил на пресс-конференции в гостиной своей матери. Собравшимся журналистам он заявил: «В последний раз я разговаривал с коммунистом, зная, что он коммунист, в 1934 году.»

Общественная реабилитация Филби укрепила позиции его друзей в СИС (МИ5), которые считали, что он незаслуженно подвергался гонениям. В 1956 году они нашли ему работу внештатного корреспондента журналов «Обсервер» и «Экономист» в Бейруте. После бегства в Москву Филби всячески поощрял слухи о том, что журналистская работа служила просто прикрытием его деятельности в качестве агента СИС в Бейруте. Как и всем бывшим офицерам СИС, ему настоятельно рекомендовали поддерживать связь с ведомством и передавать полезную информацию. Но его доступ к информации СИС ограничивался лишь неофициальными брифингами его ничего не подозревавших друзей. На протяжении всего пребывания Филби в Бейруте во главе СИС стоял один из его наиболее ярых противников сэр Дик Уайт, бывший генеральный директор МИ5, который с 1951 года ни на секунду не сомневался в том, что Филби виновен. В Лондоне дело Филби было возобновлено после измены сотрудника КГБ Анатолия Голицына, который бежал на Запад в декабре 1961 года и сообщил новые сведения о «пятерке». Юрий Модин, выехавший из Лондона в 1958 году, посетил Бейрут и предупредил Филби, чтобы тот не возвращался в Англию, где его могут арестовать. Кроме того, он хотел обсудить возможные пути бегства Филби в Москву при чрезвычайных обстоятельствах.

Главную улику против Филби предоставила в 1962 году его подруга с довоенных времен Флора Соломон, которая (правда, с опозданием) рассказала о том, как Филби пытался завербовать ее. Но СИС пришла к выводу, что без признания Филби улик недостаточно для того, чтобы обеспечить успех процесса. Поскольку СИС считала, что стоит только попытаться заманить Филби в Лондон, как он немедленно скроется, было принято решение выйти на него в Бейруте. В последние два года пребывания в Ливане Филби находился на грани срыва: то он начинал пить, то находился в подавленном состоянии. Друзья привыкли к тому, что он напивается в гостях, а потом его несут в такси, чтобы отправить домой. Третья жена Филби Элеонора рассказывала друзьям, что по ночам его мучили кошмары и он просыпался, крича что-то неразборчивое. В январе 1963 года один из его бывших ближайших друзей по СИС, Николас Эллиотт, бывший руководитель ливанского бюро, встретился с ним в Бейруте. Он нашел Филби с перевязанной головой – результат падения на батарею отопления во время одного из запоев. Как позже вспоминал Эллиотт, он сказал Филби: «Ты меня годами водил за нос! Но теперь-то ты мне выложишь всю правду, даже если мне придется ее клещами из тебя тащить. А ведь когда-то я уважал тебя. Боже мой, как я тебя теперь презираю! Надеюсь, у тебя еще хватит порядочности, чтобы понять почему.» Филби признался, что он советский агент, и рассказал часть всей истории. Несколько дней он еще колебался, не принять ли предложение Эллиотта об освобождении от судебной ответственности в обмен на полное признание, а потом бежал. Приехав в Москву, он сочинил теорию, которая с тех пор убедила не одного западного журналиста, что цель миссии Эллиотта заключалась не в том, чтобы получить признание, а в том, чтобы побудить Филби к бегству. Это было частью хитроумнейшего плана, задуманного в Уайтхолле, чтобы избежать публичного скандала.

Двенадцатилетний период с момента отзыва Филби из Вашингтона до его бегства из Бейрута был всего лишь нелогичным и довольно затянутым эпилогом к его предыдущей блестящей карьере советского агента. Успехи «великолепной пятерки» закончились в 1951 году после бегства Берджесса и Маклина, разоблачения Кэрнкросса и увольнения Филби из СИС. Однако на протяжении большей части пятидесятых у КГБ был еще один агент в СИС. В 1953 году Джордж Блейк возвратился из лагеря в Северной Корее и возобновил работу в СИС, первоначально под контролем Юрия Модина. Когда в 1954 году Модина не было в Лондоне, вместо него с Блейком работал Сергей Александрович Кондрашев. Судя по всему, Модин вновь стал оператором Блейка в 1955 году.

Первой крупной операцией, проваленной Блейком, была операция «Голд» (Золото), задуманная как продолжение операции «Силвер» (Серебро), которая позволила с успехом прослушивать советские телефонные линии в Вене. Предполагалось, что операция «Голд» будет еще более масштабной, чем «Силвер». Планировалось вырыть тоннель длиной пятьсот метров под Восточным Берлином для прослушивания подземных линий связи, идущих из советского военно-разведывательного городка в Карлсхорсте. Детали плана обсуждались на совместном заседании СИС и ЦРУ в Лондоне весной 1954 года, на котором председательствовал Джордж Янг, заместитель начальника СИС. Американская группа во главе с Биллом Харви, заведующим бюро ЦРУ в Берлине, согласилась предоставить основную часть необходимой техники и взять на себя большую часть расходов. Англичане же вызвались прорыть тоннель. Вместе с большинством других младших офицеров СИС, присутствовавших на той встрече, Джордж Блейк остался запирать документы в сейф по окончании совещания. Блейк получил назначение в Берлин в апреле 1955 года, через два месяца после ввода тоннеля в эксплуатацию. К тому времени, когда КГБ инсценировал «случайное» обнаружение берлинского тоннеля в апреле 1956 года, объем перехваченной информации был настолько велик, что потребовалось еще более двух лет, чтобы досконально изучить все данные перехватов. В одном из перехваченных сообщений говорилось, что в британской разведке в Берлине действует советский агент. Но лишь в 1961 году показания перебежчика помогли установить, что этим агентом был Джордж Блейк.

За четыре года, проведенных им в Берлине, Блейк выдал многих английских и американских агентов, в том числе и генерал-лейтенанта Роберта Бялека из службы госбезопасности ГДР (ССД), который в 1953 году бежал в Западный Берлин и жил там под вымышленным именем. Февральским вечером 1956 года, когда он выгуливал свою собаку, его втолкнули в машину, отвезли в штаб-квартиру ССД в Восточном Берлине и казнили. Блейк также выдал подполковника Петра Попова из ГРУ, который в 1953 году стал первым крупным агентом ЦРУ в советской разведке. В 1959 году, через несколько месяцев после возвращения Блейка в Лондон, Попов был схвачен КГБ. Тайный процесс над ним в актовом зале клуба Дзержинского состоялся лишь в 1963 году. Все выступления на суде, в том числе и заявление Попова, были хорошо отрепетированы, и вся процедура заняла не более двух часов. По приговору суда Попов был расстрелян.

Когда летом 1956 года в Лондон вернулся Николай Борисович Родин, вторично назначенный на должность резидента КГБ, и вновь под псевдонимом Коровин, он сам взялся контролировать работу Блейка, предварительно встретившись с ним в Голландии, куда Блейк смог выехать якобы для встречи с родственниками. В лондонской резидентуре к тому времени числилось целых шестьдесят сотрудников, которым приходилось работать в ужасной тесноте. Родин вернулся в Лондон в чине генерала КГБ (тогда еще это было редкостью в ПГУ). Он стал еще более напыщенным, чем во время своей первой лондонской командировки, а о его непопулярности среди сотрудников резидентуры буквальна ходили легенды. Советский посол приходил на работу каждый день очень пунктуально и уже в восемь утра сидел за рабочим столом. Родин же появлялся на службе не раньше обеда. Привозил его оперативный водитель КГБ, которого он превратил в своего личного шофера. В посольстве он занимал просторный кабинет с кондиционером, окружил себя свитой «придворных» льстецов, а со старшими офицерами резидентуры разговаривал снисходительным барским тоном. В 1958 году он крупно поссорился с Юрием Модиным, который был заместителем резидента и начальником линии ПР (политическая разведка). Модин, прославившийся тем, что осуществлял оперативное руководство деятельностью «великолепной пятерки», Джона Блейка и других агентов, был отозван из Лондона, за что он затаил глубокую личную обиду на Родина. Это, кстати, чувствовалось даже в его лекциях, которые он читал в андроповском институте в начале восьмидесятых. На своих занятиях на примере Родина он показывал, как нельзя руководить резидентурой.

Но зато Родин прекрасно умел работать с агентурой. На протяжении четырех лет он лично контролировал работу Джона Вассалла, шпиона в Адмиралтействе, который являл собой классический образец никчемного и безвольного мелкого клерка, который, правда, имел доступ к весьма ценным сведениям. Сам Вассалл в своих мемуарах потом удивлялся, как это никому не пришло в голову, что он, «явный гомосексуалист», может представлять угрозу для безопасности, когда в 1954 году его направляли в Москву для работы в должности клерка в аппарате британского военно-морского атташе. В 1955 году его сфотографировали на вечеринке гомосексуалистов, организованной Вторым главным управлением, и при помощи шантажа вынудили работать на КГБ.

«В условленное время мне показали пачку фотографий, на которых я был снят во время той вечеринки. С меня хватило двух-трех фотографий. От них становилось не по себе. Да, это был я, и засняли меня, когда я занимался сексом в самых разных позах… Тут был и оральный, и анальный секс, и самые невероятные акты с разными мужчинами.»

Незадолго до его возвращения в Англию в 1957 году, Вассаллу выдали минифотокамеру «Минокс», настолько миниатюрную, что она помещалась в пачке сигарет, и объяснили, как ею пользоваться. Родин вылетел в Москву, представился Вассаллу как «Григорий» и договорился о встрече в Лондоне на станции метро «Финчли Роуд». На Вассалла он произвел впечатление «опытного человека, сильной личности»:

«То, что наша деятельность классифицируется как шпионаж, буквально шокировало его, по крайней мере, он пытался убедить меня в этом. Он внушил мне, что все передаваемые мной сведения будут использованы на благо мира, и в том, что я делаю, нет ничего предосудительного.»

Вернувшись в Лондон, Вассалл сначала работал в разведывательном управлении Адмиралтейства, потом у парламентского секретаря Адмиралтейства, а затем в военном отделе того же ведомства. На встречах с Родиным на протяжении почти четырех лет Вассалл передал тысячи совершенно секретных документов о военно-морской политике Англии, НАТО и о разработках военно-морских вооружений. Несмотря на презрительное отношение к Вассаллу, Родин изо всех сил старался продемонстрировать «искреннее сочувствие».