Вождь окасов

Ароканы имеют свою особенную систему вступать в сражение, от которой не отступают никогда. Вот в чем состоит этот неизменный порядок.

Перед битвой кавалерия у них разделяется на два крыла, а пехота помещается в центре, разделенная на батальоны. Ряды этих батальонов составлены из воинов, вооруженных пиками, и из воинов, вооруженных палицами. Вице-токи начальствовал над правым крылом, один из апо-ульменов над левым. Токи же был повсюду и призывал воинов мужественно сражаться за свободу.

Мы должны прибавить здесь, чтобы отдать справедливость этому воинственному народу, что ароканские вожди вообще имеют более труда сдерживать горячность своих воинов, нежели возбуждать ее. Всякий арокан думает, что ничего не может быть почетнее как умереть в сражении.

Черный Олень, бывший вице-токи, умер и потому Антинагюэль поручил командование правым крылом одному из апоульменов, а командование левым возложил на дона Панчо Бустаменте. Он оставил в лагере только пятьдесят воинов, которым приказал охранять Красавицу и донну Розарио и в случае, если б сражение было проиграно, пробиться сквозь неприятельские ряды и спасти обеих женщин во что бы то ни стало.

Ароканская армия, расставленная в прекрасном порядке, описанном нами, имела величественный и грозный вид, на который приятно было смотреть. Все эти воины знали, что шли почти на верную смерть, и однако ожидали бесстрастно с глазами сверкающими мужеством сигнала к битве.

Антинагюэль явился на великолепном вороном коне, держа в левой руке тяжелую палицу. Он проехал по рядам своих воинов, которых называл по большей части по именам, напоминая им прошедшие подвиги и уговаривая исполнить свой долг.

Отправляясь принять командование над левым крылом, Бустаменте разменялся несколькими прощальными словами с Красавицей. Короткий разговор их окончился словами, которые произвели довольно сильное впечатление на ледяное сердце этой женщины.

– Прощайте, – сказал он ей печальным голосом, – я иду на смерть по милости рокового влияния, которое вы имели надо мной; в рядах тех, с которыми моя обязанность повелевала мне сражаться, я умру смертью изменников, ненавидимый и презираемый всеми! Я прощаю сделанное мне вами зло! Еще есть время, раскайтесь; берегитесь, чтобы Господь, утомленный вашими преступлениями, не уронил одну за другой на ваше сердце слезы, которые вы беспрестанно заставляете проливать несчастную молодую девушку, выбранную вами в жертву. Прощайте!

Он холодно поклонился куртизанке и пошел к войску, над которым токи поручил ему командование.

Чилийская армия построилась в каре.

В ту минуту, когда дон Тадео выходил из своей палатки, он вскрикнул от радости при виде двух человек, присутствия которых вовсе не ожидал в эту минуту.

– Дон Луи! Дон Валентин! – закричал он, пожимая молодым людям руки. – Вы здесь? Какое счастье.

– Да, мы здесь, – смеясь, отвечал Валентин, – и с Цезарем, которому также хочется попробовать ароканов... не так ли, старая собака? – прибавил он, лаская ньюфаундленда, который махал хвостом, устремив на господина свои умные глаза.

– Мы подумали, – сказал граф, – что в такой день вам понадобятся все ваши друзья; оставив двух индейских вождей в некотором расстоянии отсюда, где они засели в кустарнике, мы пришли сюда.

– Благодарю вас; надеюсь, что вы не расстанетесь со мной?

– Еще бы! Мы так и намеревались, – сказал Валентин.

Дон Тадео велел привести для молодых людей превосходных лошадей, и тогда втроем они поскакали в галоп к центру первого каре в сопровождении Цезаря.

Долина Кондорканки, в которую дон Тадео успел наконец оттеснить индейцев, имеет форму огромного треугольника и почти совершенно лишена растительности. Ароканы занимали вершину этого треугольника и находились между морем и горами – положение невыгодное, в котором они не могли легко маневрировать, потому что в узком пространстве их многочисленная кавалерия почти не имела возможности действовать массами.

Мы сказали, что чилийская армия образовала каре эшелонами, то есть, что каждый из трех корпусов, находившихся под командой дона Тадео, дона Грегорио и Фуэнтеса, представлял четыре каре, которые поддерживали взаимно друг друга, а позади их находилась в резерве многочисленная кавалерия. Стало быть, ароканам приходилось сражаться против двенадцати пехотных каре, которые окружали их со всех сторон.

– Ну? – спросил Валентин дона Тадео, когда они доехали до своих постов. – Сражение скоро начнется?

– Скоро, – отвечал тот, – и поверьте мне, будет жарко.

Диктатор поднял тогда свою шпагу. Зазвучали барабаны и трубы, и чилийская армия двинулась вперед ускоренным шагом.

Антинагюэль со своей стороны подал знак к битве, и ароканы бросились с ужасными криками. Как только неприятель приблизился, чилийцы раздвинулись, и залп картечи повалил первые ряды окасов; потом каре снова сомкнулись, и солдаты ждали, скрестив штыки, натиска своих врагов.

Этот натиск был ужасен. Несмотря на то, что число окасов быстро уменьшалось от залпов артиллерии, которая опустошала их ряды спереди, с боков и сзади, они сражались со всех сторон и с бешенством бросались на чилийские штыки, делая сверхъестественные усилия, чтобы расстроить неприятельские каре и пробиться в них. Хотя они знали, что занимавшие первый ряд их армии подвергались верной смерти, но старались наперерыв занять в нем место. Как только первый ряд падал под чилийскими пулями, второй и третий отважно спешили заменить его, и все подвигались вперед, стараясь скорее приступить к холодному оружию.

Однако эти дикие воины умели сдерживать свою запальчивость; быстро и верно и вместе с тем с величайшей правильностью исполняли они различные эволюции, которые были им предписаны ульменами. Таким образом они наконец достигли каре чилийцев под беспрерывным огнем артиллерии, которой никак не удалось заставить их поколебаться. Несмотря на залпы картечи, истреблявшие их, они с бешенством бросились на первые ряды чилийцев, прибегнув к холодному оружию.

Ароканы предпочитают этот способ сражения; воины их, вооруженные железными палицами, производят между неприятелями страшное опустошение быстротой своих движений, тяжестью и верностью наносимых ими ударов.

Чилийская кавалерия, заметив расстройство пехотных каре, бросилась им на помощь и напала на окасов сбоку. Генерал Бустаменте угадал это движение и со своей стороны исполнил тот же маневр; обе кавалерии столкнулись с шумом, подобным громовому. Спокойный и холодный во главе своего эскадрона, Бустаменте сражался как человек, пожертвовавший своей жизнью и нисколько не заботившийся даже о том, чтобы защитить ее.

Между тем, как дон Тадео говорил за несколько минут перед этим Валентину, сражение жарко завязалось по всей линии. Ароканы с упорством, которого ничто не могло преодолеть, и с презрением к смерти умирали под чилийскими штыками, не отступая ни на шаг.

Антинагюэль, вооруженный своей палицей, которой он управлял с неслыханной легкостью и проворством, носился впереди своих воинов и оживлял их жестами и голосом. Окасы отвечали ему криками ярости, удваивая усилия, чтобы разорвать эти проклятые ряды, против которых они истощали свои силы.

– Какие люди! – не мог удержаться, чтобы не сказать, граф. – Какая безумная смелость!

– Неправда ли? – отвечал дон Тадео. – Настоящие демоны! Но подождите, это еще ничего; сражение только началось и вы скоро узнаете, что это мужественные бойцы.

– Отважные солдаты! – вскричал Валентин. – Они все лягут на месте!

– Да! – отвечал дон Тадео. – Скорее, нежели сдадутся!

Между тем окасы с ожесточением нападали на то каре, посреди которого находился главнокомандующий, окруженный главным штабом. Там битва превратилась в бойню; огнестрельное оружие сделалось бесполезно, штыки, топоры, сабли и палицы пронзали груди и разбивали черепа. Антинагюэль осмотрелся вокруг. Воины его падали как зрелые колосья под ударами чилийцев; надо было кончить с этим лесом штыков, который преграждал им дорогу.

– Окасы! – закричал Антинагюэль громовым голосом. – Вперед за свободу!

Движением, быстрым как мысль, он пришпорил лошадь, заставил ее приподняться на дыбы и бросился на неприятельские отряды, сопровождаемый своими воинами. От этого смелого натиска чилийцы раздвинулись.

Началась страшная резня и суматоха, которую невозможно описать. Каждый удар убивал человека. Крики бешенства сражающихся смешивались со стонами раненых, с частыми залпами ружей и пушек. Окасы острым углом вломились в каре и расстроили его.

С этой минуты битва сделалась одной из тех страшных рукопашных схваток, которые перо бессильно передать; это была борьба тела против тела, груди против груди; тому, который падал на землю, облитую кровью, оставалось только умереть, растоптанному под ногами сражающихся, но между тем он старался еще кинжалом или шпагой ранить врага, прежде чем испускал последний вздох.

– Ну! Что вы думаете о таких противниках? – спросил дон Тадео Валентина.

– Они выше людей, – отвечал тот.

– Вперед! Вперед! Чили! Чили! – кричал дон Тадео, пришпоривая свою лошадь.

В сопровождений пятидесяти человек, в числе которых находились и оба француза, он вломился в самую середину неприятельских рядов.

Дон Грегорио и Фуэнтес, судя по ожесточению, с каким ароканы ринулись на большое каре, угадали, что они хотели захватить главнокомандующего. Продолжая громить чилийскую армию огнем артиллерии, они сомкнули ряды своих солдат и окружили окасский отряд, нападавший на дона Тадео, железным кругом, из которого окасам почти невозможно было выйти.

Одним взглядом Антинагюэль заметил критическое положение, в котором он находился. Он призвал Бустаменте страшным криком. Тот также понял, что смелый отряд должен был неминуемо погибнуть. Он собрал всю ароканскую кавалерию, составил из нее сплошную массу и стал во главе ее.

– Спасем наших воинов, – вскричал он.

– Спасем их! – заревели индейцы, опустив свои длинные копья.

Эта страшная фаланга ринулась как вихрь на сомкнутые ряды чилийцев, преграждавшие ей путь. Ничто не могло остановить ее непреодолимого порыва. Окасы сделали широкий пролом в чилийской армии и присоединились к своим товарищам, которые приняли их с криками радости.

Бустаменте со сверкающим взором, с бледным челом и презрительной улыбкой, напрасно искал смерти, которая точно избегала от него. Три раза дон Панчо производил эту смелую атаку, три раза пробивался сквозь неприятельские ряды, сея на пути своем ужас и смерть; но партия была слишком неравная. Индейцы, беспрерывно поражаемые чилийской артиллерией, видели, не смотря на чудеса храбрости, что ряды их редели все более и более.

Вдруг Бустаменте очутился перед эскадроном, находившимся под командой дона Тадео; его лютый взор сверкнул молнией.

– О! На этот раз я наконец умру! – закричал он.

И он бросился вперед. С начала действия Жоан сражался возле дона Тадео, который, будучи занят своей начальнической обязанностью, часто не думал отражать наносимые ему удары, но храбрый индеец отражал их за него; он бросался во все стороны, чтобы защищать того, кого он поклялся спасти! Жоан инстинктивно угадал намерение Бустаменте. Он пришпорил лошадь и смело бросился к нему навстречу.

– О! – закричал Бустаменте с радостью. – Благодарю тебя, мой Боже! Я умру от руки брата!

Жоан грудью своей лошади ударился о грудь лошади Бустаменте.

– А! А! – прошептал дон Панчо. – Ты также изменник своей страны! Ты также сражаешься против твоих братьев! Умри же, злодей!

И он нанес индейцу удар саблей; но Жоан уклонился и схватил Бустаменте поперек тела. Обе лошади, предоставленные сами себе, взбесившись от шума битвы, понесли через долину своих всадников, свившихся друг с другом подобно двум змеям. Этот неистовый бег не мог долго продолжаться. Оба человека повалились на землю. Они освободились от стремян и очутились почти тотчас же лицом к лицу. Бустаменте, после нескольких секунд борьбы без результата, успел наконец поднять свою саблю и раздвоил череп индейцу.

Жоан однако ж не упал; он собрал все свои силы, с яростью бросился на дона Панчо, изумленного этим неожиданным нападением, и воткнул ему отравленный кинжал в грудь. Оба врага шатались с минуту и повалились друг возле друга. Они умерли!

ГЛАВА LXXVI

Победитель и пленник

Увидев как упал Бустаменте, чилийцы испустили крик радости, на который ароканы отвечали криком отчаяния.

– Бедный Жоан! – воскликнул Валентин, рассекая ударом сабли череп одному индейцу, который хотел заколоть его кинжалом. – Какая превосходная это была натура.

– Его смерть прекрасна! – отвечал Луи, употреблявший свое ружье как палицу и добросовестно убивавший тех из окасов, которые приближались к нему.

– Подвергнувшись такой мужественной смерти, – заметил дон Тадео, – Жоан оказал нам последнюю услугу и избавил палача от работы.

– Ба! – возразил Валентин. – Он счастлив; ведь надо же умереть когда-нибудь! Друг мой, вы слишком любопытны; мой разговор вас не касается, – прибавил он, обращаясь к индейцу, который бросился на него, и ударом ноги отбросил несчастного на десять шагов. – Возьми, Цезарь! Возьми! – закричал он своей собаке.

Цезарь загрыз упавшего окаса в одну секунду. Валентин был в восхищении, никогда не находился он на подобном празднике; он сражался как демон с чрезвычайным удовольствием.

– Боже мой, как мы хорошо сделали, что оставили Францию! – повторял он каждую минуту. – Ничто не может доставить столько удовольствия как путешествие.

Луи помирал со смеху, слыша эти слова.

– Ты кажется очень забавляешься, брат? – сказал он ему.

– Чрезвычайно, любезный друг, – отвечал Валентин.

Смелость его была так велика, отважность так непритворна и наивна, что индейцы смотрели на него с восторгом и чувствовали себя как бы наэлектризованными его примером. Цезарь, на которого господин его надел кожаную кирасу и огромный ошейник с железными остриями, внушал индейцам неописанный страх; они в ужасе бежали от него. В своем простодушном и суеверном легковерии, они воображали, что это страшное животное неуязвимо, что это злой гений, сражавшийся за их врагов.

Между тем битва становилась все ожесточеннее. Чилийцы и ароканы сражались на груде трупов. Индейцы не надеялись уже победить, но не пытались бежать; решившись пасть все, они хотели продать свою жизнь как можно дороже и дрались с ужасным отчаянием мужественных людей, которые не ждут и не требуют пощады.

Чилийская армия все более и более сосредоточивалась вокруг ароканской. Еще несколько минут и конец последней был неизбежен; никто в этом не сомневался: вопрос мог быть только о времени! Никогда, с самых отдаленных времен завоевания, не погибало в одном сражении такого множества индейцев!

Антинагюэль проливал слезы бешенства и, видя как падают вокруг него самые дорогие его товарищи, чувствовал как сердце его разрывалось от горести. Все эти люди, жертвы честолюбия их вождя, падали, не произнося ни одной жалобы, ни одного упрека. Твердый как скала среди картечи, сыпавшейся градом вокруг него, токи с нахмуренными бровями, сжатыми губами, беспрерывно взмахивал своей палицей, покрасневшей до рукоятки от пролитой им крови.

Вдруг страшная улыбка сжала тонкие губы Антинагюэля. Движением руки он позвал ульменов, еще сражавшихся, и разменялся с ними несколькими словами тихим голосом.

Сделав знак согласия на полученное ими приказание, ульмены немедленно возвратились на свои места, и несколько минут битва продолжалась с прежним бешенством.

Вдруг масса в полторы тысячи индейцев ринулась с невыразимым бешенством на эскадрон, в центре которого сражался дон Тадео, и окружил его со всех сторон. Эта смелая атака привела чилийцев в замешательство. Ароканы сражались с удвоенным ожесточением и все более и более теснили этот слабый эскадрон, состоявший только из пятидесяти человек.

– Мы окружены! – заревел Валентин. – Поскорее выберемся, а то эти воплощенные демоны изрубят нас всех до одного.

Он бросился, очертя голову, в середину сражающихся. Все последовали за ним. После горячей схватки, продолжавшейся три или четыре минуты, чилийцы очутились здравы и невредимы вне гибельного круга, в котором враги хотели их заключить.

– Гм! – сказал Валентин. – Жаркое было дело! Но слава Богу, наконец мы выбрались!

– Да, – отвечал граф, – чуть-чуть было мы не попались! Но где же дон Тадео?

– Это правда! – заметил Валентин, окидывая взором окружавших его. – О! Я теперь понимаю все! – прибавил он с гневом, ударив себя по лбу. – Скорее! Скорее! Поспешим на помощь к дону Тадео!

Молодые люди стали во главе сопровождавших их кавалеристов и с бешенством бросились на индейцев. Они скоро приметили того, кого искали. Дон Тадео, поддерживаемый только четырьмя или пятью человеками, бился как безумный среди толпы окружавших его врагов.

– Держитесь! Держитесь! – кричал Валентин.

– Мы здесь! Мужайтесь, мы здесь! – повторял граф.

Голоса их достигли до дона Тадео; он улыбнулся им и отвечал с грустью:

– Благодарю вас, но все бесполезно; я погиб!

– Черт побери! – сказал Валентин, с бешенством кусая усы. – Я спасу его или погибну с ним вместе.

Он удвоил усилия. Напрасно воины окасские хотели воспрепятствовать ему подвигаться; каждый удар его сабли убивал человека. Наконец горячность французов превозмогла мужество индейцев; они пробились в круг, но дон Тадео исчез...

Луи и Валентин в сопровождении всадников, которых вдохновляло их мужество, осмотрели все ряды окасов, но все было бесполезно. Вдруг индейская армия, признав, без сомнения, невозможность продолжать борьбу с превосходными силами, которые грозили уничтожить ее, рассеялась. Бегство было полное. Чилийская кавалерия, пустившись в погоню за беглецами, преследовала их на расстоянии двух миль и рубила без жалости. Только отряд из пятисот всадников, по-видимому составленный из избранных воинов, во главе которых находился Антинапоэль, отступал в массе, отражая по временам нападения тех, которые преследовали их слишком близко.

Этот отряд удалялся так быстро, что его никак нельзя было догнать, и скоро исчез за изгибами высоких пригорков, которые оканчивают долину Кондорканки и служат контрфорсом Кордильерам.

Победа чилийцев была блистательна, и вероятно ароканам долго не могла прийти мысль возобновить борьбу; они получили урок, который должен был принести им пользу и оставить между ними продолжительное воспоминание. Из десяти тысяч воинов, вступивших в сражение, индейцы оставили семь тысяч на поле битвы; кроме того, значительное число их пало во время бегства. Бустаменте, главный виновник этой войны, был убит. Тело его было найдено с воткнутым в грудь кинжалом, который нанес ему смерть. И странная случайность, на рукоятке этого кинжала находился отличительный знак Мрачных Сердец!

Это сражение достославно окончило одним ударом междоусобную войну! Результаты, полученные победителями, были огромны. К несчастью, эти результаты уменьшились несчастьем чрезвычайно важным, исчезновением, а может быть и смертью дона Тадео, единственного человека, энергия и строгость правил которого могли спасти страну.

Армия чилийская посреди своего торжества была погружена в горесть. Дон Грегорио Перальта с отчаянием ломал себе руки. Потеря человека, которому он был предан телом и душой, сводила его с ума! Он ничего не хотел слышать. Фуэнтес был принужден принять начальство над войском. Пятьсот ароканских воинов, по большей части раненых, попались в руки победителей. Дон Грегорио Перальта приказал расстрелять их. Напрасно старались отговорить его от этого жестокого приговора, который мог иметь в будущем чрезвычайно пагубные последствия.

– Нет, – отвечал дон Грегорио сурово, – человек, которого все мы обожаем, должен быть отомщен!

И он хладнокровно приказал расстрелять несчастных.

Армия раскинула лагерь на поле битвы.

Валентин и друг его в сопровождении дона Грегорио целую ночь пробегали огромное поле битвы, на которое коршуны уже опустились с отвратительными криками радости. Эти трое человек имели мужество приподнимать груды трупов. Однако ж поиски их были безуспешны: они не могли найти тела их друга.

На другой день на рассвете армия пустилась в путь по направлению к Биобио, чтобы воротиться в Чили. Она вела с собою аманатами тридцать ульменов, захваченных в городах, которые были преданы грабежу.

– Поедемте с нами, – печально сказал дон Грегорио, – наш несчастный друг умер; теперь вам нечего более делать в этой ужасной стране.

– Я не разделяю вашего мнения, – возразил Валентин, – я думаю, что дон Тадео не умер, а только попал в плен.

– Отчего вы это предполагаете? – вскричал дон Грегорио, и взор его сверкнул. – Имеете вы какое-нибудь доказательство в том, что вы говорите?

– К несчастью, никакого.

– Однако вы имеете же какую-нибудь причину?

– Конечно, имею.

– Скажите же мне, друг мой.

– Она покажется вам так ничтожна.

– Все-таки скажите.

– Ну! Если вы хотите непременно, я признаюсь вам, что имею тайное предчувствие, которое говорит мне, что друг наш не умер, но находится в руках Антинагюэля.

– На чем вы основываете это предположение? Вы человек слишком умный, сердце у вас слишком преданное для того, чтобы вы старались шутить о подобном предмете.

– Вы отдаете мне справедливость; поэтому я скажу вам, на чем я основываю мое мнение... видите ли, когда я вышел из круга врагов, окружавших нас, я тотчас заметил отсутствие дона Тадео...

– Ну, что же вы сделали тогда?

– Я воротился назад! Дон Тадео мужественно сражался; я закричал ему, чтобы он держался твердо.

– Он вас услыхал?

– Конечно, потому что он отвечал мне. Я удвоил усилия, словом, я достиг почти тотчас же того места, где его видел; но он уже исчез, не оставив следов.

– Что же вы заключили из этого?

– Я заключил, что многочисленные враги захватили его и увели, потому что, несмотря на все наши поиски, мы не нашли его тела.

– А кто же вам сказал, что они не унесли его тела, убив его?

– Зачем? Умерший дон Тадео мог только стеснить их; тогда как, овладев им живым, они могут надеяться, что, возвратив ему свободу, или, может быть, грозясь убить его, добьются, чтобы их заложники были им возвращены. Впрочем, зная хорошо страну и нравы этих свирепых людей, вы можете разрешить этот вопрос скорее нежели я, иностранец.

Дон Грегорио был поражен справедливостью этого рассуждения.

– Это весьма возможно, – отвечал он, – в словах ваших много правды; может быть, вы и не ошибаетесь; но вы мне не объяснили что вы намерены делать?

– Очень простую вещь, друг мой; здесь в окрестностях укрылись два индейских вождя, которых вы знаете.

– Да.

– Эти люди преданы Луи и мне; они будут служить нам проводниками, и если, как я думаю, дон Тадео жив, клянусь вам, что я найду его.

Дон Грегорио с минуту глядел на Валентина с чрезвычайным волнением; две слезы засверкали в глазах его; он взял за руку молодого человека, крепко пожал ее и сказал голосом, дрожавшим от умиления:

– Дон Валентин, простите меня, я вас еще не знал; я не умел ценить вашего сердца по его достоинству; я американец, полудикарь, люблю и ненавижу с одинаковой силой; дон Валентин, позвольте мне обнять вас?

– От всего сердца, мой добрый друг, – отвечал молодой человек, напрасно стараясь скрыть под улыбкой свое волнение.

– Итак, вы едете? – продолжал дон Грегорио.

– Сейчас.

– О! Вы найдете дона Тадео; теперь я в этом уверен.

– И я также.

– Прощайте, дон Валентин! Прощайте, дои Луи!

– Прощайте! – отвечали молодые люди. Валентин свистнул Цезарю и пришпорил свою лошадь.

– Поедем, – сказал он своему молочному брату.

– Поедем, – отвечал тот.

Они поехали, но едва сделали несколько шагов как услыхали позади себя быстрый галоп лошади и обернулись: дон Грегорио догонял их, делая им знак подождать его. Они остановились.

– Извините, господа, – сказал он им как только очутился возле них, – я забыл сказать вам одно; мы еще не знаем, что Господь готовит нам; может быть, сегодня мы расстаемся навсегда.

– Никто этого не знает, – заметил Луи, качая головой.

– Послушайте же, господа, – продолжал испанец, – в каких бы обстоятельствах вы ни находились, помните, что, пока жив Грегорио Перальта, у вас есть друг, который по одному вашему слову охотно прольет за вас свою кровь... поверьте мне, что с моей стороны подобное предложение вполне обосновано.

И не ожидая ответа молодых людей, дон Грегорио пожал им руки и ускакал во всю прыть. Французы следовали за ним глазами с задумчивым видом, потом продолжали путь, не обменявшись ни одним словом.

ГЛАВА LXXVII

После битвы

Несколько времени молодые люди следовали издали за чилийской армией, которая, будучи замедляема в своем пути многочисленными ранеными, медленно, но в порядке подвигалась к Биобио. Они шагом проехали долину, где накануне происходила ожесточенная битва между индейцами и чилийцами.

Ничто не может быть печальнее и зловещее поля битвы! Ничто не доказывает так, как оно, ничтожества человеческой жизни! Долина была усыпана трупами, которые уже начали гнить под лучами солнца и были уже наполовину расклеваны коршунами. В тех местах, где битва происходила ожесточеннее, к трупам примешивались мертвые лошади, остатки оружия и метательные снаряды.

Индейцы и чилийцы лежали друг возле друга как застигла их смерть; все пораженные спереди, они еще сжимали в своих окостенелых руках оружие, хотя отныне оно и сделалось уже для них бесполезным. Вдали смутно обрисовывались силуэты волков, которые с глухим воем шли участвовать в пире. Молодые люди бросали вокруг печальные взоры.

– Зачем не поторопиться нам оставить это проклятое место? – спросил Валентин своего молочного брата. – Мне тошно смотреть на это страшное зрелище.

– Мы должны исполнить долг, – глухо отвечал граф.

– Исполнить долг? – с удивлением сказал Валентин.

– Да, – отвечал молодой человек, – разве ты хочешь, чтобы и наш бедный Жоан был оставлен без погребения и сделался добычей этих животных?

– Благодарю, что ты заставил меня подумать об этом; о, ты лучше меня! Ты ничего не забываешь!

– Не клевещи на себя; эта мысль пришла бы и к тебе через минуту.

Молодые люди скоро подъехали к тому месту, где упали Жоан и Бустаменте. Они лежали рядом, заснув вечным сном. Французы сошли на землю.

По странной случайности эти оба трупа еще не были осквернены хищными птицами, которые уже кружились над ними, но при приближении молодых людей разлетелись. Молочные братья оставались в задумчивости с минуту, потом они обнажили свои сабли и вырыли глубокую могилу, в которую зарыли обоих врагов. Валентин взял отравленный кинжал дона Тадео и заткнул его за пояс, прошептав:

– Это оружие хорошее; кто знает, может быть, оно послужит мне в пользу когда-нибудь!

Когда оба тела были положены в могилу, братья засыпали ее и положили на нее самые большие камни, какие только могли найти, чтобы лютые звери после их отъезда не откопали трупов своими когтями.

Потом Валентин отрезал два древка от копий и сделал крест, который поставил на могилу. Исполнив эту обязанность, молодые люди стали на колена и прошептали краткую молитву за спасение душ этих людей, которых они оставляли навсегда и из которых один был их преданным другом.

– Прощай! – сказал Валентин, вставая. – Прощай, Жоан! Покойся в мире в этом месте, где ты доблестно сражался; воспоминание о тебе не изгладится из моего сердца.

– Прощай, Жоан! – сказал граф в свою очередь. – Покойся в мире, друг наш; твоя смерть была отомщена.

Цезарь следовал со вниманием за движениями своих господ; в эту минуту он поставил передние лапы на могилу, обнюхал землю, только что взрытую, и два раза плачевно завыл.

У молодых людей сердца разрывались от горести; они молча сели на лошадей и, бросив последний прощальный взгляд на то место, в котором покоился храбрый арокан, удалились. Позади них коршуны опять принялись за свой пир, на минуту прерванный.

Происходит ли это от влияния обстоятельств, наших собственных мыслей или наконец от какой-нибудь другой неизвестной причины, ускользающей от анализа, но в жизни нашей бывают часы, когда какая-то необъяснимая грусть внезапно овладевает нами, как будто бы мы вдохнули ее в воздухе. Оставив поле битвы, молодые люди находились именно в этом странном расположении духа. Они ехали угрюмые и озабоченные друг возле друга, не смея сообщить один другому мыслей, омрачавших их душу.

Солнце быстро склонялось к горизонту; вдали чилийская армия исчезала в пыли дороги. Молодые люди мало-помалу повернули направо, чтобы приблизиться к горам и ехали по узкой тропинке, проложенной на довольно крутой покатости лесистого холма.

Цезарь, который большую часть дороги по своей привычке составлял арьергард, вдруг навострил уши и бросился вперед, махая хвостом.

– Мы приближаемся, – сказал Луи.

– Да, – лаконически отвечал Валентин.

Они скоро доехали до места, где тропинка составляла угол, за которым исчезла ньюфаундлендская собака. Объехав этот угол, французы вдруг очутились перед костром, на котором жарился огромный кусок дичи; два человека, лежа на траве, беззаботно курили, а Цезарь, важно усевшись на задних лапах, не сводил завистливых взоров с жаркого. Эти два человека были Трангуаль Ланек и Курумилла.

При виде друзей французы сошли с лошадей и пошли к индейцам; те со своей стороны встали и поспешили к ним навстречу.

Валентин отвел лошадей к лошадям своих товарищей, надел на них путы, расседлал, дал корма, потом занял место у огня. Эти четыре человека не обменялись ни одним словом.

Через несколько минут Курумилла снял дичь, положил ее на деревянное блюдо возле маисовых лепешек, и каждый своим ножом отрезал себе кусок аппетитной пищи, которая находилась перед ним.