Чистое Сердце (№2) - Вольные стрелки

Собравшиеся выслушали это признание с таким все взраставшим негодованием, ярость их к концу речи дошла до таких пределов, что, когда дон Лопес замолчал, они оставались несколько времени недвижимыми, сильное волнение парализовало их волю. Но вдруг они все сразу пришли в себя и со скрежетом зубов, с диким воем, обнажив кинжалы, бросились на предателя. Поднялся невообразимый шум.

— Стойте, назад! — загремел Ягуар, защищая собою дона Лопеса против двадцати направленных в него кинжалов. — Стойте, товарищи, братья! Этот человек признался, он в нашей власти, он не ускользнет от нас. Он изменник, предатель, это — правда, но не запятнаем себя убийством, будем судить его.

— Да, да! — шумели заговорщики. — Судить, судить его!

— Молчание! — остановил их опять Ягуар и, обратившись к Лопесу Идальго, который все это время стоял спокойно и улыбаясь, как будто дело вовсе его не касалось, спросил его: — Согласен ли ты откровенно отвечать на вопросы, которые я предложу тебе?

— Да, — отвечал кратко Идальго.

— Чистая ли любовь к отечеству, как ты его понимаешь, заставила тебя принять личину нашего сообщника, чтобы тем удобнее предать нас, или надежда на щедрое вознаграждение толкнула тебя на это гнусное деяние, в котором ты сам признал себя виновным?

Мексиканец презрительно вздернул плечами.

— Я богаче, чем все вы вместе взятые, — отвечал он. — Кто не знает богача-золотопромышленника дона Лопеса Идальго д'Авила?

— Правда, — сказал один из заговорщиков, — я знаю этого человека давно, он сказал верно: богатство его непомерно.

Чело Ягуара нахмурилось под наплывам горьких мыслей.

— Так что это благородное чувство любви к родине, вместо того чтобы возвысить дух твой, взрастить в нем мысль о великом, о доблестном, подвигнуло тебя совершить низкое предательство. Вместо того, чтобы открыто и честно биться с нами, ты пошел по кривой и грязной тропе шпионства, чтобы предать нас. Ехидна! Ты надел маску друга, чтобы изменить нам!

— Я сражался с вами вашим же оружием. Разве вы сами открыто бились? Не сходились ли вы исподтишка, во мраке глубокой тайны. Как жабы, вы под землей рыли нам яму, которая должна была поглотить нас, — я рыл такую же против вас. Но что мы будем попусту спорить, вы не захотите понять моего поступка — я не желаю судить ваших. Покончим сразу так или иначе, это лучший исход, поверьте мне.

— Еще одно слово, дон Лопес. Объясни нам, что заставило тебя, когда никакого подозрения не могло и лежать на тебе и никто и не думал спрашивать у тебя отчета в твоих действиях, самому добровольно открыться и отдаться в наши руки.

— Я присутствовал при всем том, что произошло сейчас между тобой и генералом, хотя ты и не видал меня, — отвечал мексиканец. — Я видел, как ускользнул ты из той ловушки, которую я успел расставить для тебя, я понял, что все потеряно, и теперь не хочу пережить наше поражение.

— Так что тебе известны условия, предложенные генералу Рубио…

— И которые он вынужден был принять. Да, я знаю их; я знаю также, что ты очень хитрый человек, чтобы не суметь выжать из этих двадцати четырех часов перемирия, которые ты так ловко выиграл, всей выгоды, какую они могут тебе дать, и тогда-то я и отчаялся за то дело, которое я защищаю.

— Хорошо, дон Лопес, вот все, что я хотел знать. Когда ты вступал в наше сообщество, ты клялся подчиняться всем нашим решениям?

— Да, я клялся.

— Ты знаешь, что заслуживаешь смерти?

— Я знаю это и жажду ее.

Ягуар обернулся после этого к заговорщикам, которые, сгорая от ярости и нетерпения, внимательно прислушивались к разговору.

— Братья, — сказал он, — слышали вы, что было сказано между мною и доном Лопесом.

— Да, слышали.

— Виновен ли этот человек? Судите, как говорит вам совесть ваша.

— Виновен, — подхватили заговорщики в один голос.

— Какой кары достоин он?

— Смерти.

— Слышишь, дон Лопес, братья твои осуждают тебя на смерть.

— Благодарю их, как милости жду я ее и хочу принять ее от рук их.

Вновь настала гробовая тишина, все взоры были устремлены на Ягуара, который опустил голову на грудь, нахмурил брови и погрузился в глубокую думу.

Вдруг он поднял голову — словно молния сверкнула в его взоре, странная улыбка пробежала по губам его, и он начал нервным, прерывающимся голосом, тоном горькой иронии.

— Братья твои приговорили тебя к смерти, пусть так, а я, их вождь, приговариваю тебя к жизни.

Дон Лопес, несмотря на все свое самообладание, почувствовал, что при этих словах он побледнел. Они словно уязвили его в самое сердце, нанесли удар, тем более жестокий, что в самой холодности, с которой они были сказаны, он почувствовал, что говоривший понимает все их значение. Он инстинктивно наклонился поэтому, чтобы подобрать свое оружие. Ягуар угадал его намерение и приказал схватить его, что и было исполнено Джоном Дэвисом и двумя — тремя другими заговорщиками.

Несмотря на отчаянное сопротивление дона Лопеса, он был скоро лишен возможности защищаться.

— Связать его, — распорядился Ягуар.

Это также было немедленно исполнено.

— Теперь выслушайте меня, братья, — начал дрожащим от волнения голосом Ягуар. — Труд, который мы берем на себя, безмерно велик, он сопряжен с опасностями и препятствиями всякого рода. Мы уже более не люди, мы — львы пустыни, и все, кто попадает к нам во власть, должны носить отпечаток наших могучих когтей. То, что этот человек сделал, имея в виду достижение высокой в глазах его цели, другой совершил бы в расчете на удовлетворение низменной страсти к богатству. Смертью не кончается жизнь, смерть — это только миг перехода в жизнь иную, хотя многие ищут в ней убежища от отчаяния, пресыщения, тоски. Дон Лопес сам сказал, что он хочет дать нам полезный урок. Он не обманул нас: данный им урок послужит нам на пользу. Умертвив его, мы исполним его самое горячее желание, как он сам в том нам признался. Так пусть же он живет, если мы хотим покарать его, но пусть эта жизнь станет для него такой тягостной, такой жалкой, что он постоянно будет жалеть: зачем в первом порыве гнева кто-нибудь из вас не нанес ему нечаянно смертельной раны. Он молод, богат, красив, пользуется уважением среди своих сограждан — так лишим же его не богатства — это не в нашей пока власти, — но вот этой красоты, этого расцвета юности, которой он так гордился, и сделаем его самой жалкой, презренной тварью. Этим самым месть наша исполнится — мы достигнем того, что поселим страх в сердцах тех, кто бы решился последовать его примеру впоследствии.

Заговорщики, несмотря на всю свою закаленность и храбрость, невольно почувствовали тайный страх, внимая жестоким словам своего вождя, лицо которого пылало неумолимой суровостью.

— Дон Лопес Идальго д'Авила, — продолжал он глухим, подавленным голосом, — предатель братьев своих, твой иудин язык будет вырван, уши обрезаны. Так говорю я, вождь вольных стрелков. Но чтобы каждый знал, что ты предатель, на лбу у тебя между бровями будет вырезана буква Т 27.

Этот приговор изумил собравшихся, но вскоре изо всех глоток единодушно вылетел вой, подобный завыванию тигров, и все с диким радостным трепетом стали готовиться привести в исполнение бесчеловечный приказ своего вождя.

Пленник тщетно пытался освободиться, тщетно он громко требовал себе смерти. Как верно сравнил Ягуар, заговорщики превратились в диких львов, они были неумолимы и в точности исполнили приговор.

Час спустя дон Лопес Идальго д'Авила, окровавленный и измученный, был положен у дверей дома, занимаемого генералом Рубио. На груди его висела доска, на которой его же кровью были написаны два слова: Cobarde Traidor 28.

После этой ужасной казни заговорщики собрались в той же зале, и собрание продолжалось, как будто ничего необычного не случилось 29.

Нужно сказать, однако, что месть Ягуара не достигла цели: когда на другой день подняли его несчастную жертву, то она была мертва.

Дон Лопес нашел в себе достаточно сил и присутствия духа, чтобы размозжить себе голову об острый камень, случайно оказавшийся в том месте, где его кинули как проклятую тварь.

Глава XVIII. ПУЛЬКЕРИЯ

В тот самый день, к которому относится наш рассказ, пушечный выстрел прогремел в нужное время с форта, господствовавшего над входом в порт Гальвестона, и возвестил жителям, что день прошел и наступил вечер. Действительно, солнечный диск коснулся далекого горизонта, небо и море окрасились в розовые тона, а город, погруженный в течение всего дня в полное оцепенение по случаю палящего зноя, начал пробуждаться, зашумел, загудел жизнерадостным шумом.

На улицах, до той минуты пустынных, показались люди. Через четверть часа они как бы по волшебству закипели густой толпой народа, выходившего отовсюду из домов, двигавшегося в разных направлениях, смеявшегося, весело болтавшего, говорившего серьезно о делах. Все спешили надышаться свежим вечерним воздухом, который приносил на своих влажных крыльях морской бриз. Открылись лавки, засветились бесчисленные фонарики из бумаги разных цветов, открылись таверны. Нельзя было узнать город, за полчаса до того казавшийся совершенно вымершим. И кого только нельзя было встретить в этой пестрой толпе? Тут были испанцы, мексиканцы, французы, англичане, русские, китайцы, каждый был одет в свой национальный костюм. Тут были люди всех званий и состояний, богатые, бедные, монахи католических орденов, торговцы, матросы, мексиканские офицеры, ранчерос 30 из прерий в глубине Техаса. Женщины кокетливо кутались в свои ребосо 31 и стреляли направо и налево черными, жгучими глазами. Разносчики расхваливали свои товары, полицейские, вооруженные с головы до ног, важно расхаживали в толпе, стараясь поддерживать порядок.

И все это двигалось взад и вперед, останавливалось, толкалось, протискиваясь в толпе, смеялось, пело, спорило и даже плакало, пронзительно кричало и лаяло, так как в толпу попали дети, ослы и собаки.

Два молодых человека, одетые в изящную, но простую форму офицеров флота Соединенных Штатов, направляясь из центра города в порт, с трудом прокладывали себе дорогу через толпу. Они подходили к молу. Едва спустились они со ступенек на самую нижнюю пристань, к которой причаливали лодки, шлюпки, пироги самых разнообразнейших величин и форм, как их тотчас же окружили человек двадцать перевозчиков и подняли, по своему обыкновению, страшный гвалт, наперебой нахваливая необыкновенные качества и быстроходность своих судов. Все это говорилось на своеобразном жаргоне, в котором мешались слова изо всех языков. Этот жаргон принят, кажется, во всех портах всего мира, и к нему удивительно быстро приспосабливаются как туземные жители, так и иноземцы.

Бросив рассеянный взгляд на тихо покачивавшиеся перед ними пироги, офицеры постарались освободиться от надоедливых перевозчиков, уверив их, что у них есть своя нанятая ранее шлюпка, и бросили им несколько пиастров мелкой монетой. Перевозчики отстали, наполовину удовлетворенные, наполовину обманутые в своих ожиданиях, и офицеры остались одни.

Мы уже сказали, что солнце село, ночь настала почти без сумерек. Офицеры удалились на самый конец длинной, далеко уходившей в залив пристани. Там никого не было. Офицеры прошлись несколько раз взад и вперед, разговаривая между собой почти шепотом, внимательно огляделись кругом и убедились, что вокруг них никого не было и никто не следит за ними и не подслушивает.

Они были одни, городской шум глухо доносился до этого места.

Один из офицеров вынул серебряный свисток вроде тех, что употребляют боцманы на кораблях, приложил его к губам и свистнул три раза, протяжно и мягко.

Прошло некоторое время, и ничто не обнаруживало, чтобы сигнал офицера был кем-нибудь услышан и понят.

Наконец легкий свист, слабый как дуновение ветра между снастями корабля, долетел до ушей офицеров, напряженно прислушивавшихся, наклоняясь вперед всем телом и обратясь лицом к морю.

— Они идут! — проговорил один.

— Подождем! — коротко отвечал его спутник.

Они плотнее закутались в свои плащи, так как невыносимая жара быстро сменилась пронзительным холодом, оперлись на старую пушку, укрепленную стоймя и служившую для причала судов, и так и замерли неподвижно, как две статуи. Ни одного слова не было более произнесено.

Прошло еще несколько минут. Мрак сгущался сильнее, городской шум начал умолкать, резкий ночной холод прогнал гуляющих с морского берега и заставил их укрыться во внутренних улицах города, в переулках и садиках. Скоро весь берег опустел, куда-то исчезли и перевозчики, остались лишь два американских моряка, все еще стоявших, опершись на пушку на конце пристани. Наконец со стороны моря послышались едва уловимые звуки — звуки приближались, и скоро, особенно с конца мола, можно было разобрать мерный плеск весел и сухой стук уключин. Плеск был так слаб, что сейчас же становилось ясно, что плывшие соблюдали крайнюю осторожность.

Скоро в темноте обозначился силуэт баркаса. Он быстро двигался по поверхности моря, засеребрившегося слабым светом от показавшейся из-за горизонта луны.

Оба офицера еще более наклонились вперед, но не отошли от пушки. Подойдя на расстояние пистолетного выстрела, баркас остановился, и в тишине раздалась хорошо знакомая всему мексиканскому побережью и близлежащим островам песня. Грубый, сдерживаемый, несомненно, осторожностью голос пел:

Е Que rumor

Lejos suena,

Que et silencio

En la serena

Negra roche interrumpio?32

Едва только певец на баркасе окончил эти пять строк, как один из офицеров звучным голосом подхватил песню и продолжал:

Es del caballo la velor carrera,

Tendido en el escape volador,

О el aspero rugir de hambrienta fiега,

О el silbido tal ver del aquilon?33

После этого настала тишина. Слышны были только удары волн, шуршавших галькой и замиравших в прибрежном песке, позвякивание цепей с судов, стоявших на якоре в глубине залива, да изредка доносились с берега пение и звуки гитары — инструмента быстро национализирующегося всюду, куда проникает испанская нация, настолько, что никакие позднейшие политические перевороты не могут изгнать или заменить его. Наконец, первый голос запевший с баркаса подхваченную офицером песню, заговорил тоном, почти приближавшимся к угрозе. Говорившего все еще, однако, не было видно.

— Ночь темна, хоть глаз выколи, разве можно пускаться теперь наудачу вдоль берега.

— Да, когда пускаешься один и чувствуешь, что в груди у тебя пусто, никакое чувство не греет ее, — отвечал офицер, который только что пел.

— А кто может похвастаться, что в груди у него кипит твердая решимость? — отвечал голос с моря.

— А тот, чья рука постоянно готова следовать за первым словом, брошенным в защиту правого дела, — немедленно же отвечал офицер.

— Живей, живей, ребята! — совсем уже весело проговорил человек в лодке, обращаясь к гребцам. — Дружней налегайте на весла: ягуары вышли за добычей.

— Прочь, шакалы, — прибавил офицер.

Баркас стрелой подлетел к молу, повернулся бортом, почти незаметно коснулся деревянных свай у пристани и стал как вкопанный. Видно было, что правили им мастера своего дела.

Оба офицера тотчас же подошли к концу пристани. Там стоял человек в матросском костюме, широкие поля лакированной зюйдвестки 34 не позволяли рассмотреть черты его лица. Он стоял неподвижно и держал в обеих руках по пистолету.

— Отечество, — вымолвил он, когда офицеры были от него в трёх шагах.

— Свобода! — отвечали немедленно офицеры.

— Слава Богу! — сказал человек в матросском костюме, засовывая за кожаный пояс пистолеты. — Счастливый ветер привел вас сюда, дон Серафин, и вас также, дон Кристобаль.

— Тем лучше, Рамирес! — отвечал названный доном Серафином.

— Так что, у тебя есть новости? — спросил с любопытством его товарищ.

— Прекрасные, дон Кристобаль, превосходные, — отвечал Рамирес, радостно потирая руки.

— Ого! — проговорили офицеры и обменялись взглядом, в котором светилось удовольствие. — Так что, ты обо всем этом расскажешь нам, Рамирес?

Рамирес подозрительно оглянулся вокруг.

— Я хотел бы сделать это, но место, где мы сейчас находимся, кажется мне не особенно благоприятным для того разговора, который мы собираемся вести.

— Это правда, — отвечал дон Серафин, — но кто может помешать нам войти в твой баркас, там мы можем разговаривать о чем и сколько нам будет угодно.

Рамирес отрицательно покачал головой.

— Нам следует тогда выйти в открытое море, а то, согласитесь, нас откроет первый же объезд портовой стражи.

— Это верно, — отвечал дон Кристобаль, — надо поискать другое место, не столь опасное, где можно было бы вести разговор, не боясь нескромных посторонних ушей.

— Который час? — спросил Рамирес.

Дон Серафин нажал пружинку своих часов.

— Десять часов! — отвечал он.

— Отлично! У нас еще есть время, в таком случае, так как дело предстоит в полночь. Идите за мной, я проведу вас в пулькерию 35, где мы будем в такой же безопасности, как на вершине Коффре-де-Пероте 36.

— А баркас? — спросил дон Кристобаль.

— Не беспокойтесь о нем, он останется под наблюдением Лукаса. Хитрые ищейки эти мексиканцы, но он сумеет всю ночь проиграть с ними в кошки-мышки. Кроме того, он получил от меня необходимые инструкции.

Офицеры наклонили головы в знак согласия.

Все трое двинулись после этого в путь. Рамирес выступал впереди. Хотя ночь была так темна, что за десять шагов нельзя было ничего рассмотреть, но Рамирес шел по извилистым закоулкам города с такою же уверенностью и легкостью, как и при ярких полуденных лучах солнца.

Как раз на углу Пласа-Майор находилась лачуга, сложенная из обломков кораблей, кое-как сбитых и сколоченных, доставлявшая в часы изнуряющего полуденного зноя некоторое убежище нищим, не имеющим работы, и прочему сброду, который курил здесь, пил свой мескаль и играл в монте — карточную игру, распространенную во всех классах испано-американского общества.

Внутренность этого подозрительного сарая, которому, однако, присвоено было название пулькерии, вполне отвечала его жалкому внешнему виду. В огромном помещении, освещенном неверным светом одной коптившей, постоянно задуваемой лампы, теснилась толпа странных личностей, которые в лучшем случае не могли возбуждать к себе симпатии. Все они были одеты в грязные лохмотья, вооружены до зубов и теснились вокруг досок, положенных на пустые бочонки и заменявших столы. Здесь они пили и играли с истинно мексиканской беззаботностью, из которой не могло вывести их никакое внешнее событие, каким бы необычайным оно ни было. При этом они полной рукой черпали из карманов своих залатанных штанов золото и без сожаления проигрывали его.

Перед этой-то проклятой дырой, из проломанной двери которой вырывались клубы красноватого дыма, пропитанного вонючими испарениями, и остановился Рамирес.

— Куда это, черт возьми, ведешь ты нас? — спросил у него дон Серафин, чувствуя, что не может совладать с отвращением, поднявшимся в нем при виде этого притона.

Моряк сделал ему знак хранить молчание.

— Тише! Сейчас вы узнаете. Подождите меня здесь одну секунду. Старайтесь только держаться в тени, чтобы вас не узнали. Клиенты этого почтенного заведения имеют так много поводов бояться всего, что имеет хотя бы самое отдаленное отношение к правосудию и его агентам, что если вы появитесь среди них сразу, без предупреждения, то можете очутиться в очень плохом положении.

— Но к чему же, — продолжал настойчиво вопрошать его дон Серафин, — идти нам для наших переговоров в эту вонючую клоаку. Мне кажется, нам следует поискать место, где совсем не бывает людей.

Рамирес лукаво улыбнулся.

— Неужели вы полагаете, что я привел вас сюда только затем, чтобы сообщить вам кое-какие новости?

— А то зачем же еще?

— Вы это сейчас узнаете, я не могу ничего теперь сказать вам.

— Ну так ступай же скорей. Только не заставляй нас, прошу тебя, долго стоять в дверях этого ужасного притона.

— Не беспокойтесь, я мигом вернусь.

И еще раз посоветовав офицерам быть благоразумными и осторожными, он толкнул дверь в пулькерию и исчез.

В самом темном углу этого прекрасного салона сидели два человека, плотно завернувшись в индейские сарапе, надвинув на глаза свои широкополые шляпы. Последняя предосторожность была, впрочем, излишней, так как густые клубы дыма, распространяемого курильщиками, и без того совершенно скрывали их лица. Они опирались на длинные стволы своих карабинов, поставив их приклады на плотно утрамбованный земляной пол. Разговор велся между ними почти шепотом; время от времени они с беспокойством бросали взгляд на толпившихся около них бродяг и нищих.

Между тем, со своей стороны, леперос 37 и бродяги, вполне отдавшись азартной игре, не обращали никакого внимания на двух незнакомцев, хотя они по своему внешнему виду резко отличались от остальных присутствующих: все в них говорило, что они никак не могут принадлежать к подонкам городского общества, собравшимся в этом сарае. Таким образом, старания двух людей, сидевших в темном углу, избежать инквизиторских взглядов игроков ничем не вызывались и объяснялись только непривычностью той обстановки, в которую они попали.

На башне городской ратуши пробило одиннадцать часов, в тот же момент в дверях появился новый посетитель. Он окинул пристальным взглядом всю залу, посмотрел туда, сюда. Очевидно, он испытывал немалое затруднение, желая найти в этой толпе, в непроницаемом дыме, среди всего этого гвалта того или тех, к кому он имел дело. Наконец он твердым шагом направился к сидевшим в углу незнакомцам.

Оба они при его приближении обернулись и, узнав его, обрадовались. Вновь пришедший и был Рамирес.

Последовавшие затем крепкие рукопожатия отличались такой задушевностью, и тени которой никогда нельзя подметить в банальных приветствиях цивилизованных жителей городов!

— Вот славно! — заговорил первым Рамирес. — Что вы делаете?

— Ничего, ждем тебя.

— А эти негодяи?

— А они уже на три четверти проигрались.

— Тем лучше, тем скорее они пойдут.

— Скоро их кошельки иссякнут.

— Ты думаешь?

— Я уверен в этом, они играют с восьми часов утра с этим, которого называют пулькеро 38.

— Без передышки? — с удивлением спросил моряк.

— Ни на одну минуту.

— Тем лучше, тем лучше.

— Ах, да! — сказал один из незнакомцев. — Ты разве пришел один? А те, кого ты непременно хотел привести?

— Они там, вы их сейчас увидите.

— Хорошо. Стало быть, все-таки нынче ночью?

— Вам это лучше знать.

— Честное слово, мы не знаем.

— Вы разве его не видали?

— Кого?

— Да ну, его!

— Нет.

— Caramba! Это досадно.

— Да нам и не нужно было видеть его.

— Но мне-то это нужно.

— Для чего?

— Потому что я действовал по его распоряжению, когда привел их сюда.

— Это так.

— Слава Богу! Но мне пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы заставить их идти сюда.

— Почему же не войти им сюда сейчас?

— В настоящее время я бы немного поостерегся делать это немедленно. Это ведь флотские офицеры, чистенькие, благовоспитанные, у них и улыбка-то походит на гримасу. Наши почтенные, хотя и несколько шершавые союзники будут им, пожалуй, не по нраву.

— А когда придет начальник?

— О! Тогда он обо всем распорядится.

В эту минуту снаружи раздался резкий свист. Игроки все вскочили, словно подброшенные электрическим током.

Рамирес наклонился и сказал шепотом:

— Вот он, легок на помине.

— Куда же ты? — спросил его один из незнакомцев.

— К тем, которые ждут меня.

И, протолкавшись сквозь несколько групп оборванцев, Рамирес вышел, не привлекая ничьего внимания.

Едва Рамирес успел уйти, как дверь под сильным ударом кулака распахнулась, и в пулькерию не вошел, а скорее влетел человек.

Присутствовавшие сняли что у кого находилось на голове и почтительно поклонились все сразу, как будто им головы ветром пригнуло к земле.

Опишем в нескольких словах наружность этого нового лица, которое должно играть значительную роль в нашем рассказе. На вид он казался лет двадцати — двадцати двух — хотя, конечно, он был старше этого возраста.

По-видимому, он был очень слаб и изнежен, мал ростом, хотя и очень строен, все его движения проникнуты были изяществом и благородством.

Его лицо обрамляли великолепные черные волосы, выбивавшиеся из-под шляпы и ниспадавшие густыми локонами на плечи.

Широкий, высокий лоб говорил об уме; открытый, глубокий взгляд был подернут какою-то мечтательностью, как будто мысли его постоянно блуждали где-то далеко от настоящей минуты и места, где он находился; с губ его не сходила ядовитая, презрительная усмешка, общее выражение лица его было необыкновенно, указывало на привычку властвовать, повелевать. Руки и ноги у него были чрезвычайно маленькие, настоящие аристократические.

Любить его было нельзя, но уважение к себе внушать он мог.

Одет он был в живописный костюм мексиканского крестьянина, отличавшийся необыкновенной роскошью отделки и носимый им с неподражаемым изяществом.

Что же это был за человек?

Его самые верные приверженцы, среди которых он так внезапно появился, сказать этого не могли.

В Америке в ту эпоху, к которой относится наш рассказ, не было ничего легче, как скрыть решительно все следы своей прошлой жизни. Вдруг объявлялся умный, талантливый, способный увлекать за собой толпу человек, и никто не беспокоился даже узнать: кто это такой? откуда он пришел? Как метеор, пролетал он в хаосе непрестанного революционного брожения и борьбы, оставляя за собой яркий след неслыханных, необъяснимых, непонятных и злых и добрых деяний, и, так же как метеор, внезапно исчезал, самое имя его тонуло во мраке, сгущавшемся с течением времени, непроницаемая тайна охватывала и место рождения его, и могилу.

Вновь вошедший был именно одним из таких людей. Он и Ягуар занимали одинаковое положение в своих партиях. Но когда бушует буря напряженной борьбы, когда жизнь кипит и сгорает, как в огне, — до того ли тут, чтобы заниматься доподлинными изысканиями: кто? что? откуда? зачем?

Тот, кем мы сейчас занимаемся, и у врагов, и у друзей звался Эль-Альфересом. Слово, которое по-испански означает «подпоручик», эта удивительная личность присвоила себе в виде фамильного прозвища, свыклась с ним и ни на какое иное не отвечала. Отчего он избрал для себя такое странное прозвище, ответить было так же нельзя, как и на многое другое, связанное с ним.

Итак, вот какой человек появился среди посетителей пулькерии.

Окинув смелым, надменным взглядом окружившую его в беспорядке разношерстную толпу, он сел на бочонок и начал, растягивая слова с деланной небрежностью:

— Ну вот, хорошо, мои негодяи, славно-таки вы здесь развлекаетесь.

Среди стоявших пробежало сдержанное, почтительное хихиканье. На губах говорившего сильнее заиграла презрительная усмешка.

— Славно, мои шакалы, — продолжал он тем же тоном, — а ведь вам хочется теперь отведать крови, не так ли?

— Да, — хором ответило угрюмое собрание.

— О-о! Ну так успокойтесь на этот счет: я дам вам отведать ее всласть. Но почему это я не вижу здесь Рамиреса? Может быть, его уже повесили? Он, правда, давно уже заслуживает этого, но не думаю, чтобы он был настолько глуп, чтобы дать себя сцапать агентам мексиканского правительства.

Все это было произнесено таким мягким, певучим голосом, что глумление, которое этим оттенялось еще более, становилось невыносимо для постороннего человека.

— Я услышал свое имя, — сказал Рамирес, появляясь на пороге.

— Да, я произнес твое имя. Что ж? Ты один?

— Нет.

— Они оба здесь? — Оба.

— Вот и отлично. Теперь, если Ягуар так же верен своему слову, как я своему, то я ручаюсь за успех.

— Я сдержал свое обещание, Эль-Альферес, — проговорил Ягуар, за несколько минут до того вошедший в пулькерию.

— Боже мой! Привет вам, мой дорогой, вам и вашим товарищам, так как вы, конечно, не один.

— Со мною двадцать человек, которые стоят ста.

— Браво, я узнаю Ягуара.

Ягуар рассмеялся.

— Они ждут только моего сигнала, чтобы войти.

— Пусть войдут, пусть войдут, время дорого, зачем мы будем тратить его на пустяки?

Ягуар подошел к двери и выбросил закуренную сигаретку, бывшую у него в руках. Двадцать заговорщиков вошли и разместились сзади своего предводителя. За ними вошел Рамирес в сопровождении двух офицеров.

— Все ли между нами выяснено и оговорено, Ягуар?

— Все.

— Мы действуем один по отношению к другому вполне честно и открыто, без задней мысли?

— Да.

— Вы клянетесь?

— Без всякого колебания, клянусь.

— Благодарю вас, глубоко благодарю, мой друг. Со своей стороны, и я клянусь быть вашим верным союзником.

— Сколько у вас людей?

— Вы видите — тридцать.

— Если сюда прибавить двадцать моих, то получится пятьдесят — цифра внушительная. Если дело повести умело, то больше нам и не надо.

— Теперь условимся, что делать каждому из нас.

— Мне кажется, как оговорено раньше: я нападаю на форт, вы — на корвет.

— Отлично! Где проводники?

— Вот мы, — отвечали два человека, сидевшие в углу, с карабинами и в индейских сарапе, с которыми Рамирес разговаривал в первый свой приход в пулькерию, и выступили вперед.

Эль-Альферес несколько минут внимательно разглядывал их, потом обратился к Ягуару: