Сожженные Леса

Дом этот была контора богатого негоцианта, ведшего меховую торговлю с индейцами и лесными охотниками.

Оба путешественника вошли в обширную комнату, где человек пятнадцать конторщиков, наклонясь над пюпитрами, усердно работали, ни на минуту не поднимая голову.

Человек средних лет, весь в черном, ходил взад и вперед по комнате.

Едва заметив охотников, он подошел к ним и, поклонившись, спросил Валентина:

— Мне кажется, вы пришли сюда по делу?

— Вы угадали, — отвечал Валентин, показывая тяжелые тюки с мехом.

— Прекрасно, вы спешите?

— Очень, — отвечал Валентин.

— Так идите за мной.

— Извините, — сказал Валентин, — я и сам знаю дом, но мне хотелось бы иметь дело с самим мистером Гроло.

— Это невозможно, — возразил человек в черном, — мистер Гроло очень занят.

— Черт возьми, мистер Клевермак, вы это мне говорите всякий раз, когда прихожу сюда.

— Подождите же, — отвечал тот, рассматривая Валентина. — Я вас теперь узнал: вы французский охотник по имени Искатель следов. Полагаю, что мистер Гроло может принять вас.

— Он должен принять меня, — сказал коротко Валентин. Обращение человека в черном совершенно изменилось: грубые и резкие манеры обратились в изысканную вежливость.

Поклонившись охотнику, он отворил маленькую дверь и исчез.

Отсутствие его не продолжалось более пяти минут.

Он появился снова и сделал охотникам знак следовать за ним.

Они прошли несколько комнат, пока человек в черном не остановился перед одной дверью, возгласивши торжественно: «Мистер Валентин Гиллуа, мистер Курумилла!» Дав им пройти и затворив за ними дверь, он снова исчез.

Оба охотника очутились в комнате, меблированной с грубой роскошью и отсутствием вкуса, чем отличаются американцы.

Мистер Гроло был мужчина высокого роста и не старше тридцати пяти лет. Черты лица его были выразительны, насмешливы, а красный цвет кожи свидетельствовал о невоздержанной жизни.

Отец его был одним из первых колонистов Литл-Рока; в то время когда город был простым фортом, он составил себе состояние меховой торговлей, которая по наследству перешла к сыну, слывшему за первого богача в городе.

В то время когда путешественники вошли к мистеру Гроло, он сидел на кресле, задрав ноги на великолепное из палисандрового дерева бюро и держал в руках номер «Демократа».

Появление охотников не заставило его переменить положение. Он слегка поклонился в их сторону и, указав им рукой на кресла, сказал:

— Вы позволите?

Валентин поклонился, положив тюк на пол; Курумилла сделал то же самое; они сели — Валентин на кресло, Курумилла на ковер.

Прошло несколько минут молчания; мастер Гроло откинул свою газету, взял с бюро кусок дерева и нож и, поместившись снова на кресле, принялся с ожесточением строгать дерево; скоро от него остались только щепки, лежавшие по обеим сторонам кресла.

— Однако ж вы редко посещаете Литл-Рок, мистер Валентин, — прервал он молчание. — Разве вы позабыли ваших друзей?

— Нет, мистер Гроло, я слишком люблю своих друзей, чтобы забыть их: если вы так редко меня видите, то причиной тому вы сами.

— О! Вы, кажется, шутите.

— Ничуть, мистер Гроло.

— Так я не понимаю.

— А между тем ничего не может быть проще: вы так свирепствуете в окрестностях города, что испуганная дичь разбежалась во все стороны. А тридцать лет тому назад на этом месте, где мы с вами теперь сидим, охотились на великолепных медведей. Теперь же нужно сделать по крайней мере пятьдесят лье, чтобы их встретить.

— Это правда, но что делать? Это в порядке вещей. Мир создан для человека. Цивилизация неумолима: она имеет свои законы, которые никто не может преступить; тем хуже для рас, которых она уничтожает: вина лежит только на них самих. Они не исполняют цели своего назначения и потому должны быть уничтожены.

— Да, мистер Гроло, — отвечал грустно Валентин, — я сам знаю, что это так, и вы, американцы, стараетесь оправдать ваше варварство по отношению к первоначальным владельцам этой земли тем, что это не люди, а дикие животные; но меня, вы знаете, в этом не убедите. Итак, с вашего позволения мы переменим разговор.

— Не сердитесь, не сердитесь, мистер Валентин: мы слишком дружны, чтобы из-за шутки поссориться. Я знаю, что вы очень любите индейцев.

— Этого я не скрываю: я люблю индейцев за их доброту и благородство. На их слово можно всегда положиться.

— Довольно… довольно, мистер Валентин. Напрасно я стал про это говорить с вами. Не сердитесь же на меня: мы с вами старые друзья.

— Да, это правда, мистер Гроло, вы были еще очень молоды, когда я вас видел в первый раз.

— Я часто об этом вспоминаю: наша первая встреча произошла при обстоятельствах, которые никогда не забываются. Без вашей помощи, я уверен, мне бы пришлось хлебнуть, против желания, воды Арканзаса; и потому вы можете рассчитывать на меня. Мое сердце и кошелек принадлежат вам — в том порука слово американца.

— Ваша дружба мне дорога: я не сомневаюсь, что она искренна.

— В добрый час, — сказал, смеясь, американец. — Что же вы принесли там мне, — продолжал он, указывая на тюки. — Вероятно, что-нибудь ценное?

— На этот раз — да, — отвечал, смеясь, Валентин. — Мы охотились за Ванкувером.

— Вот как! И для меня сохранили всю добычу вашей охоты?

— Я сдерживаю всегда свое слово. Разве у нас нет договора?

— А что это за меха?

— Две дюжины синих лисиц, три дюжины горностая, пять дюжин бобров и девять шкур серого медведя.

— Боже мой! Вы ничего не делаете вполовину и если появляетесь редко, то зато, когда приходите, приносите отличные меха. Не привести ли нам сегодня наши дела в порядок? Ведь у меня ваших денег сто сорок тысяч долларов.

— Поберегите мои деньги и деньги моего друга, мистер Гроло. В ваших руках они более в безопасности, чем в наших. Нам нужны только снаряды. Порохом и пулями мы доставляем себе все необходимое.

— Как вам угодно, мистер Валентин. Вам приготовят определенное количество снарядов. Довольно ли этого?

— Совершенно.

Мистер Гроло нажал пуговку электрического звонка; почти в ту же минуту отворилась дверь и на пороге появился слуга.

— Велите приготовить немедленно двадцать фунтов пороха, десять фунтов свинца и две переносные аптечки со всеми принадлежностями. Попросите еще мистера Дигваля прийти на минутку ко мне.

Когда затворилась дверь, мистер Гроло обратился к Валентину.

— Вы сделаете честь отзавтракать со мной?

— Благодарю, — отвечал охотник, — но нам невозможно остаться: важные дела требуют нашего присутствия до заката солнца за тридцать миль отсюда. В следующий раз, даю слово, воспользуюсь вашим приглашением.

— Только с этим условием я вас отпускаю.

— Положитесь на меня.

В этот момент дверь отворилась и появился мистер Дигваль, первый приказчик торгового дома.

— Вы требовали меня, сэр? — сказал он, почтительно кланяясь своему хозяину.

— Да, сэр, потрудитесь сделать опись этого товара, находящегося в этих тюках. Стоимость же его вы припишете к капиталу мистера Валентина Гиллуа и мистера Курумиллы, его друга.

— Хорошо, сэр, — отвечал приказчик и, обратясь к охотнику, добавил: — Извините, сэр, — сказал он, — но не вы ли мистер Валентин Гиллуа?

— Да, сэр, — отвечал охотник, — к вашим услугам.

— God bless me! Вот странный случай, — возразил приказчик, — три месяца тому назад получено письмо на ваше имя. Это письмо за несколькими штемпелями пришло из Нового Орлеана и поручено мистеру Гроло. Отдать вам это письмо?

— Вы меня очень обяжете, сэр.

— В таком случае, с позволения мистера Гроло и вашего, я принесу это письмо.

Через пять минут приказчик возвратился, держа в руке большой пакет за пятью печатями и испещренный разными штемпелями.

— Вот, сэр, ваше письмо, — сказал он, подавая его Валентину.

Охотник взял и хотел опустить в сумку, но банкир остановил его.

— Мистер Валентин, — сказал он, улыбаясь, — советую вам сейчас прочитать письмо: оно дошло до вас таким странным образом, что, наверное, заключает в себе важные вести, и потом вы будете жалеть, что не прочли его ранее.

— Я такого же мнения, сэр, и если вы позволите…

— Не стесняйтесь, не стесняйтесь!

Охотник вскрыл письмо и пробежал его глазами, но в ту же минуту страшно переменился. Мертвая бледность покрыла его лицо; глубокая скорбь исказила черты, несмотря на усилия, чтобы овладеть ею; глаза приняли дикое выражение; судорожная дрожь потрясла его члены, и холодный пот выступил на висках.

— Боже мой, что с вами! — воскликнул мистер Гроло, бросаясь к Валентину.

Заметя, что Валентин покачнулся, приказчик тоже сделал шаг, чтобы поддержать его.

Курумилла стал позади своего друга и, тихо положив ему руку на плечо, сказал:

— Мужайся.

Валентин согнулся под бременем скорби, но скоро выпрямился; он провел глазами вокруг и прошептал слабым голосом, стараясь улыбнуться:

— Я думал, что умру! Богу не угодно было! Теперь мне лучше, гораздо лучше! — В ту же минуту раздирающий вопль вырвался из его груди, и он залился слезами. — О, как я страдаю! Боже, как я страдаю! — вскричал он надорванным голосом.

Курумилла встал на колени подле своего друга и с выражением неописанной нежности сказал:

— Плачь, друг: слезы облегчают. Выплачешь свое горе, станешь мужчиной опять.

Оба американца были растроганы более, чем хотели показать: зрелище этой сильной скорби вызывало слезы на их глазах. Они любили и уважали Валентина, считая его благородным, с возвышенными чувствами и вместе с тем простодушным.

Мало-помалу Валентин пришел в себя; нервы успокоились, глаза высохли, и, обратясь к банкиру, он сказал:

— Извините, что я вас сделал свидетелем глупой сцены; теперь я осилил себя.

— Стало быть, содержание письма самое грустное? — спросил с участием банкир.

— Ужасное несчастье постигло меня!

— Не принять ли вам чего-нибудь для успокоения нервов?

— Нет, благодарю; да и мне спешить надо; если бы было возможно, то я бы сию минуту уехал.

— Куда вы хотите отправиться?

— В Новый Орлеан.

— «Миссури» дымит; теперь одиннадцать часов, и через полчаса пароход отправляется в Новый Орлеан.

— Превосходно! Мистер Дигваль, прикажите, пожалуйста, взять мне и другу моему места.

— Сию секунду, сэр; прикажете перенести на пароход ваши закупки?

— Нет, сэр, только лекарства.

— Очень хорошо, сэр. Он вышел.

— Минуту назад вы меня спрашивали, любезный мистер Гроло, не нужны ли мне деньги; я отказался. В настоящее время обстоятельства изменились; мне деньги нужны, и много.

— Не беспокойтесь, мистер Валентин, я вам дам доверенность на получение пятидесяти тысяч долларов из банка.

— Мне такой суммы не надо.

— Ну, так вы возьмите, что вам понадобится; лучше взять более, чем менее.

— Вы правы.

Банкир взял бумагу и начал быстро писать.

— Вот, — сказал он, окончив и подавая Валентину четыре или пять писем, сложенных, но не запечатанных, — это доверенность на торговый дом Артура Вильсона, Рокетта и Блондо; вам выдадут пятьдесят тысяч долларов, а это рекомендательные письма к пяти высокопоставленным людям в Новом Орлеане; может случится, что вам понадобится прибегнуть под покровительство влиятельного лица. Не отказывайтесь от этих писем; они вам откроют двери в дома тех, к кому я пишу.

— Благодарю вас, — сказал горячо Валентин, — я не решился бы вас беспокоить, а между тем они могут быть мне полезны.

— Теперь, — прибавил банкир, — вы, вероятно, не носите с собою денег, то вот сто долларов; этого вам будет достаточно до тех пор, пока представите ваше верительное письмо. Не могу ли я еще что для вас сделать?

— Нет, благодарю вас, вы и так для меня много сделали; я надеюсь на будущее.

Банкир взглянул на часы.

— Четверть двенадцатого, — сказал он, — отправляемся; я вас провожу до парохода. Хочу вас лично познакомить с капитаном; он мне приятель и кое-чем обязан.

Банкир взял горсть сигар из ящика, предложил одну Валентину, другую Курумилле, третью взял себе, остальные положил в карман, и все трое вышли.

Валентин оправился и принял свое обычное спокойствие и невозмутимость. Взглянув на его беспечную развязность, с которой он курил свою регалию, никто бы не мог подозревать, что лютое горе терзало сердце этого человека.

Мистер Гроло знал всех в Литл-Роке; все ему кланялись и жали руки, но не с той низкой и обыкновенной услужливостью, которую выказывают богатым людям, но с улыбкою и приятным выражением лица, с которыми встречают друзей.

Набережная была запружена тюками и ящиками, около которых бродили, увивались маклеры, носильщики и покупатели, что придавало ей самый оживленный вид.

Великолепный пароход «Миссури» ста футов длины, в два этажа кают, был укреплен у набережной и величественно качался среди сотни других судов разного рода и разной величины.

Колокол на палубе звонил, призывая пассажиров. Они начали переправляться через узенький мостик, перекинутый с берега на борт парохода.

На палубе прогуливался капитан, заложив руки за спину; маленький человечек, толстый, приземистый и коренастый, с веселым лицом, но красным носом, носящий на себе признаки грозящей апоплексии.

Заметив мистера Гроло, он испустил радостное восклицание и поспешил к ним на набережную.

— Ба! ба! Какой ветер вас занес к нам! — вскричал он.

— Чтобы пожать вам руку и пожелать доброго пути, капитан Вригт.

— Взойдите на минутку, мистер Гроло, мы только через двадцать минут отчалим.

— С большим удовольствием, тем более что хочу отрекомендовать вам лучших из моих друзей.

— Этих джентльменов? — спросил капитан, указывая на охотников, — сейчас взяли для них места.

— Да, капитан.

— О! Если вы побеспокоились сами проводить их и познакомить меня с ними, то это, без сомнения, ваши друзья, — будьте покойны, мистер Гроло, я буду их считать старыми знакомцами. Но пойдемте, я вам покажу дорогу.

Они четверо взошли на борт.

Капитан провел своих гостей в каюту под ютом. Большая, хорошо меблированная эта каюта была его.

По его приказанию стоящий, или, лучше сказать, висящий, стол среди каюты покрыли разными закусками и вином. По примеру своих праотцов американцы любят выпить.

Громадное количество вина, поглощаемое ими без неприятных последствий, покажется невероятным.

Валентин и Курумилла, оба чрезвычайно воздержанные, едва помочили свои губы в стаканы виски и бренди, которые им капитан налил.

Что до мистера Гроло, он не отставал от своего соотечественника, и когда настала минута разлуки, то они уже успели осушить, разговаривая, бутыль виски, около трех литров содержания, и встали, не почувствовав ни малейшего влияния этого одуряющего состава.

Мистер Гроло дружески простился с охотниками, поручив в последний раз своих друзей капитану, и после обычных пожатий рук сошел на берег; в ту же минуту раздался громовой голос кормчего:

— Ослабь канат!

«Миссури» гордо отчалил и быстро пошел вдоль Арканзаса, оставив за собою Литл-Рок, высокие трубы которого скоро исчезли в отдалении.

ГЛАВА VIII. Первый день Валентина в Новом Орлеане

В наше время Новый Орлеан может соперничать с Нью-Йорком на Атлантическом океане, то есть с его портом, одним из самых богатых и коммерческих великой американской республики.

Этот город совершенно новейший, возникший с небольшим полтора столетия, имеет более ста пятидесяти тысяч жителей.

Мы уже сказали в одной из предыдущих глав, что Америка страна чудес; все в ней создается и растет с необыкновенною быстротою.

Орлеан был основан в 1717 году Биервилем, братом знаменитого Ибервиля, который за несколько лет перед этим заложил Мобил и посвятил всю свою жизнь на устройство колоний в Луизиане.

В 1717 году система шотландца Лоу де Лористон была в самом разгаре во Франции.

Новый город назвали Новым Орлеаном, в честь регента, который принял под свое покровительство смелого финансиста. Его система, дурно понятая и еще хуже примененная к делу, разорила дотла многие семейства и создала страшные затруднения в финансах, чем подготовила революцию 1780 года, уже посеянную мотовством Людовика XIV, прозванного Великим.

Новый Орлеан выстроен на острове по левую руку величественного Миссисипи, который индейцы называют отцом воды и который отстоит на сто шестьдесят километров от Мексики.

Этот город разделен на две части: старый город обитаем потомками первых поселенцев, и в нем только говорят по-французски, новый создан североамериканцами, следственно, господствующий язык — английский.

Почва в Новом Орлеане низменная, но она постоянно прибавляется наносами Миссисипи.

Улицы, особенно в старинной части города, узки, дома украшены балконами и карнизами во вкусе французском и испанском.

Публичные здания довольно хорошо выстроены, но ничего не имеют замечательного, кроме судебной палаты, которая во всех странах света может считаться образцовым произведением.

Но лучшее украшение Нового Орлеана — это его набережные: они великолепны и могут смело выдержать сравнение с набережными Нью-Йорка.

Если мы еще прибавим, что ежегодно до полутора тысяч коммерческих судов отправляются во все части света из Ново-Орлеанского порта, то каждый может себе составить понятие о его богатстве и обширности торговли.

Едва «Миссури» пристал к берегу Нового Орлеана, как капитан Вригт, верный данному слову мистеру Гроло, отвел наших охотников в старый город к одной бедной вдове по имени госпожа Шобар, которая содержала меблированные комнаты по умеренной цене, собственно, для служащих на торговых судах и вообще для небогатых моряков.

Поручив госпоже Шобар своих пассажиров, капитан пожал им руки, предложил свои услуги, в случае если им понадобится, и возвратился на пароход.

Госпожа Шобар была женщина лет пятидесяти, живая, неутомимая и с остатками замечательной красоты.

Уроженка Нового Орлеана, она была французского происхождения. Ее родители, довольно богатые люди, но разорившиеся неудачными спекуляциями, дали ей хорошее воспитание; в молодости она вышла замуж по любви за капитана купеческого корабля, который разбился у северо-восточных берегов во время китовой ловли, и сам капитан утонул, оставив двадцати пяти лет вдову и троих детей без всякого почти состояния.

Положение молодой матери было ужасное, но она не пала духом.

Сохраняя в своем сердце память о любимом ей человеке, она осталась верной своей погибшей любви и посвятила себя воспитанию детей, со всей энергией материнской любви преодолевающей все препятствия и создающей чудеса.

Но судьба гнала ее. Она потеряла одного за другим всех детей, когда они уже достигли возраста и могли ей помогать, и осталась одинокою в тех летах, когда женщина особенно нуждается в поддержке.

С помощью некоторых друзей госпожа Шобар устроила меблированные комнаты, и благодаря своей расчетливости, вежливости и прекрасному характеру заведение ее пользовалось хорошей репутацией и дало ей возможность жить безбедно.

Вот трогательная история женщины, в дом которой привел наших охотников капитан «Миссури».

Госпожа Шобар приняла Валентина с улыбкой и предупредительностью, обещающей приятные отношения между ней и постояльцами. Она отвела им три небольшие комнаты во втором этаже, осмотрела, все ли в порядке, и спросила, желают ли они обедать за общим столом или у себя.

Опасаясь подвергнуть Курумиллу насмешкам и шуткам, которые бы не понравились индейцу, он предпочел обедать у себя, прося хозяйку прислать им завтрак.

Оставшись вдвоем, наши друзья расположились по желанию каждого.

Квартирка их, как мы сказали, состояла из трех комнат, просто меблированных, и заключала в себе только необходимое.

Валентин перенес свой багаж в одну из спален; Курумилла взял другую.

Первым делом вождя было снять все с постели; он сложил простыни и одеяло, вытряс за окно солому из нижнего тюфяка, свернул верхний, разобрал кровать и бережно все спрятал в шкаф; потом растянул на полу шкуру зубра, положил свой рифль и сумку подле, ослабил свой кушак, закурил калюме и предался флегматически этому занятию.

Валентин распорядился иначе.

Он бросил свой кушак и сумку на стул, поставил рифль в угол комнаты, погруженный в свои мысли, опустил голову на грудь, руки заложил за спину и стал ходить по комнате.

Отсутствие госпожи Шобар было короткое; она возвратилась в сопровождении слуги негра, несшего поднос с тарелками и прочими принадлежностями.

Услышав, что отворяют двери, Валентин вышел в третью комнату, разделяющую обе спальни.

— Не беспокойтесь так, сударыня, — сказал он хозяйке, — мы люди неизбалованные, почти дикие; ваши стаканы, тарелки, скатерть и салфетки не нужны нам; это роскошь, от которой я совершенно отвык, а друг мой и приучен не был.

— Однако по крайней мере нужно…

— Ничего, любезная хозяюшка; позвольте раз навсегда вам сказать, как мы желаем, чтобы наш стол накрывали.

— Сделайте одолжение; я желаю вам угодить.

— Прежде всего я вам скажу, что наш обычай есть сидя на полу, поэтому столы и стулья бесполезны. Здесь на полу турецкий ковер, вот на него велите поставить блюда, бутылки и, пожалуй, стаканы, но более ничего.

— Как более ничего?..

— Положительно, — отвечал Валентин, улыбаясь. — Что же вы еще хотите поставить?

— Ну, если это ваше желание…

— Уверяю вас, нам так будет удобнее.

Негр вытаращил глаза, ничего не понимая и удивляясь, как таким образом обедать.

По примеру своих собратьев он наверное бы разразился неистовым смехом, но гордая и внушающая почтение наружность охотника сдержала его, и чувство боязни овладело им.

— Теперь, госпожа Шобар, мне остается извиниться перед вами за беспокойство, которое вам причиняем.

— О, сделайте одолжение — не стесняйтесь.

— Изменить свои привычки трудновато, и потому-то я и извиняюсь, что заставляю вас отступать от ваших. Теперь я попрошу вас оказать мне одну услугу.

— Все, что от меня зависит.

Благодарю вас. Сначала мне нужно навести некоторые справки. Я первый раз в Новом Орлеане и приехал сюда по важному делу. Хорошо знакомый с американскими нравами и зная, что в этом краю все могущество заключается в деньгах, я снабдил себя значительной суммой, чтобы с успехом ладить и с людьми, и с обстоятельствами.

— О, вы сказали верно, что в этом краю деньги внушают уважение! Перед этим идолом все препятствия исчезают.

— Если бы ваше пророчество сбылось! Но, увы! боюсь надеяться; впрочем, я много ожидаю от сведений, которые вы можете мне доставить.

— Скажите, в чем дело, и я приложу все старания.

— Утренние часы не совсем удобны для нашего разговора: у вас много дел по хозяйству, а мы будем завтракать, и поэтому отложим его.

— Как вам угодно.

— Часа через два или три.

— Хорошо, через три часа я к вашим услугам.

— Благодарю еще раз.

Хозяйка меблированных комнат вышла, за нею негр, окончательно смущенный.

Валентин прошел в комнату Курумиллы.

Увидев, каким образом распорядился его друг, он не мог сдержать улыбки.

— Когда мой брат захочет кушать, — сказал он, — завтрак готов.

Индеец погасил свой калюме, заложил его за пояс, встал и последовал за своим другом.

Завтрак прошел в безмолвии.

Курумилла был неразговорчив, а в такую минуту, как сейчас, он нашел бы неприличным задать вопрос Валентину. Он знал, что глубокая скорбь терзает сердце его друга; может быть, отчасти и догадывался, что так мучит его, но с врожденною деликатностью и благородством чувств, составляющим отличительную черту характера индейца, он никогда бы не решился вызвать на откровенность Валентина, несмотря на искреннюю дружбу и преданность, которую питал к нему; он сознавал, что есть страдания, для которых нет утешений, и чем глубже их таят в душе, тем осторожнее надо к ним относиться и ожидать, чтобы страждущий сам пожелал разделить свое горе и облегчить душу признанием; потому-то Курумилла ждал, что придет минута, когда Валентин откроет ему все.

Окончив завтрак, индеец закурил свой калюме, а Валентин сигару, которыми его снабдил мистер Гроло при отъезде из Литл-Рока.

Минут двадцать друзья курили молча и, казалось, погружены были в свои мысли, наконец Валентин поднял голову и бросил украдкой взгляд на своего друга.

— Об чем думает вождь? — спросил он.

— Курумилла грустит, — отвечал индеец медленно своим гортанным голосом, — толстая кожа легла ему на сердце, слова давят ему грудь, он видит, что его бледнолицый друг несчастлив.

— Что еще скажет Курумилла? — продолжал Валентин.

— Курумилла говорит: мой брат страдает! Ухо друга открыто, сердце тянется к Валентину; легче переносить скорбь, если ее разделить на двоих; пусть мой брат знает, что Курумилла подле него; он ждет и говорит — хорошо.

— Мой брат верно сказал; он знает, что язык мой не раздвоенный и что сердце мое всегда открыто для него. Когда Валентин привел вождя в каменную деревню бледнолицых, то он надеялся, что Курумилла ему будет полезен. Пусть охотник скажет, чего он хочет; вождь исполнит.

— Благодарю моего брата, я знал, что он скажет, облако не может существовать между его рассудком и моим. Наше горе общее. Если я два дня молчал, то боялся огорчить моего брата, сообщив ему вещь так же близкую ему, как и мне.

— Курумилла Сахем — из первых Ульменес своего племени, он великий воин; мудрый у костра совета, страшный в битве; храбрый смеется над скорбью, когда эта скорбь его собственная, но страдает, если его друг несчастлив.

— Я все скажу вождю; мне тяжело молчать долее; сердце мое разбивается в груди, и мне нужно опереться на руку брата.

— Хорошо, пусть брат опирается, рука Курумиллы сильна; она не ослабеет, уши его друга открыты, он слушает охотника.

Валентин опустил свою голову и пробыл несколько минут в размышлении.

— Слушай, вождь, — сказал он наконец с волнением, — слушай, пора кончать; пытка, которую выношу, слишком жестока, и более я не в силах переносить. Ты, верно, не забыл моего молочного брата дона Луиса де Пребуа-Крансе; ты знаешь, чтобы подавить глубокое чувство любви к донне Розарии, его невесте, я решился удалиться навсегда и с твоей помощью исполнил это.

— Курумилла помнит, — сказал вождь, качая головой, — он тоже любил дона Луиса, тоже был предан дикой розе.

— Правда, вождь, и эту преданность ты доказал с опасностью жизни. После нашего отъезда с фермы дела-Палома ни твои, ни мои мокасины не оставили более новых следов на тропинке, которая ведет к ней. Тем, кому я принес в жертву мое счастье, жили благополучно; что мне было до остального; я мужчина… страдать в силах.

— Хуг! — возразил индеец, — мой брат тверд душою, он боролся с горем и одолел его.

— Увы, я это думал. Кровь льется из раны по-прежнему, а боль еще жгуче! Вот что мне пишут в письме, полученном в Литл-Роке; я прочту моему брату только то, что касается горестного события.

Индеец выразил знаком свое согласие.

— Вождь слушает, — сказал он, — брат его может открыть письмо.

Не отвечая ничего, Валентин Гиллуа взял из сумки письмо, переданное ему в Литл-Роке мистером Дигвалем, первым приказчиком дома Гроло; он вскрыл письмо трепетною рукою, пробежал его глазами и, обратясь к другу, сказал:

— Слушай.

Индеец кивнул головою. Охотник начал читать.

— «Шакра дела-Палома была разграблена тому год назад Молюхами, старыми союзниками Антинагюеля, тигра Солнца; эти свирепые воины сохранили беспощадную ненависть к убийцам своего вождя; они вообразили, что дон Луис был из самых неумолимых его врагов, и потому положили отмстить ему, не имея возможности отмстить вам.

Долго в молчании они подготовляли это ужасное намерение. Мщение глотается холодным, говорят ароканцы; им не хотелось, чтобы предприятие не удалось; наконец, когда все предосторожности были приняты и на успех можно было рассчитывать, выбрав темную и бурную ночь, злодеи окружили шакру, чтобы никто не мог уйти от их мщения; в безмолвии перелезли через высокие стены фермы, врасплох напали на спящих жителей, перерезали их, разграбили шакру и, свершив гнусное дело, удалились при освещении пожара, предоставив огню увенчать начатое ими.

Из собранных позднее сведений в Ароко и других местопребываний племени Окас оказывается, что побудительная причина, двигавшая Молюхов, была не та, которую им приписывала молва.

Тихонько повторяют, что будто некий дон Мигуэль Тадео де Кастель-Леон, дальний родственник вашего друга дона Луиса, виновник этого преступления. Дон Мигуэль, которого вы должны помнить, подлый развратник, самой скверной репутации, запутанный в долгах и живущий разными промыслами, одно постыднее другого; говорят, что он подстрекнул Молюхов покуситься на подобное злодейство, а главное, предписывал им не щадить жертв, обреченных на смерть.

Верно только одно, то есть что дети дона Луиса и донны Розарио были чудом спасены кем-то из пожара, в котором погибли их родители, и с той минуты исчезли, несмотря на все поиски; как бы в подтверждение этих слухов дона Мигуэля видели за два дня до преступления в Валдавии много лиц, и он тоже Бог весть куда девался.

Достоверно то, что спустя дня два после разорения шакры дона Луиса трехмачтовый корабль североамериканских штатов «Нантукет», стоящий на якоре в Валдавии, вдруг ночью изготовился в отплыл неизвестно куда.

Некоторые утверждают, что дон Мигуэль Тадео и дети дона Луиса отправились ночью на палубе «Нантукета».

— От кого брат мой получил эти сведения? — прервал Курумилла.

— От одного из моих старых и лучших друзей, от человека, которого ты хорошо знаешь, дона Грегорио Перальта.

— Брат мой не ошибается; если это письмо от дона Грегорио, то верить ему можно.