Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1

— А Страсбург все еще держится?

— Да, гарнизон и жители делают чудеса. Но их слишком жмут. У них недостаток во всем. И я боюсь, что несмотря на их героизм, они скоро будут принуждены сдаться.

— Что это вы говорите мне? Стены крепости прочны.

— Это правда. Но пруссаки придумали новый способ вести войну. Уже месяц Страсбург бомбардируется зажигательными бомбами, страшными снарядами, о которых до сих пор никогда не слыхивали. И не думайте, что пруссаки направляют бомбы, гранаты и ядра на укрепления. Нет, укрепления почти не тронуты.

— Но эти люди ведут войну как дикари! — вскричал с негодованием Мишель. — Подобное свирепство невозможно. Вас обманули.

— Меня не обманули, я видел. Два раза мне удалось пробраться в город, несмотря на все принятые предосторожности, чтоб окружить город огненным морем.

— Но, если так… вы видели моего отца?

— Да, я видел его, капитан; он представил меня генералу Уриху. Вы должны гордиться таким отцом. Забыв свои семейные несчастья, заключив в сердце свои собственные горести, он поддерживает мужество своих соотечественников, одушевляет их, делает из них героев!

— О, отец мой! — вскричал Мишель. — Какую тяжелую обязанность налагает на меня твой патриотизм! Могу ли я возвыситься до твоей преданности!

Наступило минутное молчание, потом молодой офицер продолжал голосом, прерывавшимся от волнения:

— Как наши неприятели оправдаются перед цивилизованным миром в тех гнусностях, которые они совершают так хладнокровно и решительно?

Вдруг приподняв голову, он прибавил:

— Скажите мне, каким образом вам удалось найти следы двух бедных женщин, которых мы оставили так опрометчиво во время нашей встречи с уланами?

— К чему говорить об этом, капитан? Входить в подробности о моих поисках значило бы терять время, слишком драгоценное для нас. Довольно вам знать пока, что я сказал вам правду, что ваша мать и сестра были здравы и невредимы и в безопасности четыре дня тому назад, и я оставил их исполненными надежды скоро увидеться с вами.

— Еще одно слово: где они?

— На ферме «Высокий Солдат».

— О! Когда так, я спокоен.

— Может быть, капитан. Не будет еще радоваться. А теперь скажите, каким образом встречаю я вас здесь.

— Это можно объяснить в нескольких словах. Я был послан маршалом Базеном к маршалу Мак-Магону. Я присоединился к армии во время того контрмарша, который принудили Мак-Магона сделать, вместо того, чтобы дать ему направиться, как он хотел, в Париж или в Мец, и который принудил его стать под Седаном, где после двухдневных геройских битв, когда еще ничего не было проиграно, хотя маршал был ранен, а пруссаки окружали нас, император, единственная причина всех наших несчастий, пренебрегая всеми законами чести, забывая, чем он обязан Франции и имени, которое он носит, осмелился поднять парламентерский флаг, несмотря на всех генералов, на всех солдат, которые умоляли его стать во главе их и пробиться сквозь неприятельские ряды. Не желая принимать на себя этого позора и стыда, я решился быть убитым скорее чем подвергнуться этому бесславию. По какому-то чуду смелости мне удалось, скрывавшись несколько дней в городе, пробиться сквозь ряды пруссаков в сопровождении нескольких человек таких же решительных, как я. После крайних утомлений мне удалось добраться сюда только вчера вечером, и я нашел здесь самое чистосердечное и дружелюбное гостеприимство.

— По виду, капитан, вы свежи и бодры…

— Да, слава Богу!

— Есть у вас оружие?

Мишель приподнял полу своей блузы.

— Вы видите, — сказал он, — два шестиствольных револьвера и сабля-штык. Достаточно?

— Не считая того, что и у меня есть то же, к вашим услугам, — прибавил Паризьен, смеясь.

— Это хорошо. Однако, если вы желаете, я могу прибавить шаспо для каждого из вас.

— Хорошо! — сказал Мишель.

— Изобилие оружия не вредно, — сказал Паризьен, смеясь.

— Теперь скажите, в чем дело?

— В безделице. В легкой засаде. Я ее устроил. Скажу вам только это.

— О! Когда так, я спокоен, — сказал Мишель, смеясь. — Но против кого устроена эта засада?

— Вот в чем дело. Вы знаете, что всю прошлую ночь дело было жаркое. Ну, теперь пруссаки думают, что они победили нас, и спокойно устраиваются в Сент-Квирине. За армией их следует какая-то знатная дама, неизвестно зачем; притом это не мое дело. Дама эта должна сегодня же присоединиться в Сент-Квирине к отряду, который разместился там. Я узнал это сегодня утром от улана, который отважился проскакать через весь лес и которого я убил в окрестностях Сен-Комского источника. Надо вам сказать, что бедняге посчастливилось получить мою пулю прямо в грудь. Когда я подошел к нему, я не остерегался. Он приподнялся и оперся на левую руку, нарочно для того, чтобы выстрелить в меня из пистолета. Том бросился на него и задавил. Я, конечно, обыскал улана и что нашел, кроме разных вещиц, которые переложил из его кармана в свой? Письмо, которое вез этот улан и в котором открывалась вся эта интрига. Вы понимаете, капитан, что я, не мешкая, предупредил друзей своих в окрестностях, вольных стрелков; они одобрили мой план, так что в настоящую минуту дядя Легоф, сам того не подозревая, составляет центр сборища более чем двухсот пятидесяти молодцов, ждущих только моего сигнала, чтобы взяться за шаспо. Они все засели в кусты, спрятавшись на деревьях, притаившись, разумеется, но уши и глаза держат остро, и готовы прискакать как только услышат крик совы.

— Ну вот и прекрасно! — сказал Паризьен, потирая себе руки. — Мы посмеемся. Славный фарс. И я буду участвовать, Оборотень?

— Экий же ты жадный! У тебя уж слюнки потекли изо рта. Теперь, если вы желаете, капитан, скрипки настроены и, по всей вероятности, вальс скоро начнется. Мои друзья и я, мы с гордостью будем у вас под начальством. Что вы думаете о нашем плане?

— Я думаю, что он хорош и что если мы успеем захватить эту даму, то это доставит нам большие преимущества.

— Это и мое мнение, — сказал Оборотень. — Легоф, ступайте за игрушками.

— С условием, — сказал моряк, — чтобы и я участвовал в этом.

— Еще бы! В этом нет ни малейшего сомнения. Продолжайте.

— Эй! Легоф, неизвестно, что может случиться, — сказала хозяйка, — я помогу тебе. Мы спрячем в известное тебе место все, что подороже. Осторожность соблюдать не худо.

— Хорошо сказано, тетушка. Вы настоящая жена солдата, — сказал, смеясь, Оборотень.

— Скажите жена моряка, невежа! Супруги вышли:

— Кто нас предупредит о приближении этой дамы? — спросил Мишель.

— Не бойтесь, капитан. Я поручил это моему мальчугану. Вы знаете его. Это чуткая ищейка, а для большей верности подождите…

Он встал и отворил окно.

— Сюда, Том! — сказал он своей собаке, которая лежала у его ног и вдруг вскочила, устремив на него свои большие глаза, сверкавшие как карбункулы. — Выслушай меня хорошенько. Беги к мальчугану. Не отходи от него. Как только почуешь пруссаков, беги сюда. Понял?

Том замахал хвостом.

— Хорошо, — продолжал контрабандист, погладив его. — Теперь в путь, да поскорее! Вот твоя дорога.

Собака выпрыгнула в окно и исчезла почти тотчас.

— Теперь нам не о чем беспокоиться, — продолжал контрабандист, закрывая окно.

— Что же нам делать теперь?

— Ждать, курить и разговаривать, если вы хотите, капитан.

В эту минуту вошел Легоф. Он держал два шаспо и два патронташа.

С чрезвычайной радостью, которую поймут все служившие в военной службе, оба солдата схватили предложенное им оружие, и так как следовало быть готовыми на всякий случай, Мишель и Паризьен, прицепив патронташи к поясу, надели сумки на спину и положили возле себя свои ружья и шляпы, как будто собирались в путь.

— Дядя Легоф, — сказал тогда Оборотень, — я оставлю вас приводить в порядок ваши дела. Пока вы будете прятать ваши вещи, я пойду побродить по окрестностям.

— Хочешь, чтобы я пошел с тобою? — спросил Мишель.

— Это бесполезно, капитан. Помогите хозяину уложиться; вы этим окажете ему услугу. Притом, я недолго буду в отсутствии. Я хочу только разузнать.

Не ожидая ответа капитана, он взял ружье и вышел.

— Вот встреча-то! — сказал Легоф. — Все к лучшему.

— Не будем валандаться, дядя Легоф, — сказал Паризьен. — Хотите, чтоб я вам помог?

— Не откажусь, — ответил тот, подмигнув. — Представьте себе, что я вырыл в погребе тайник, которого сам черт не отыщет. Если даже дом сгорит, все-таки там все останется в сохранности.

— Не будем терять времени, — продолжал Паризьен.

Оба вышли, оставив капитана в первой комнате наблюдать за окрестностями дома и отвечать, если окажется необходимо, тем, кто неравно придет.

Бывший констапель корабля «ГенрихIV» не солгал. Только он очень преувеличил, сказав, что он сам сделал тайник. Хижина, которой он сделался владельцем, была выстроена на том самом месте, где находился монастырь, исчезнувший уже несколько столетий тому назад. Моряк, работая в своем погребе, который он хотел увеличить, случайно нашел подземелье, простиравшееся довольно далеко до Саара.

После множества изворотов подземелье в одном месте составляло довольно обширную и почти круглую залу, в которую отворялось несколько галерей, но которых Легофу никогда не приходило в голову осмотреть.

Крепкая дубовая опускная дверь, обитая по краям железом, закрывала подземелье, и так как она находилась в углублении, куда дневной свет не проникал, ее почти невозможно было найти. Притом, если бы и нашли, железная решетка под опускной дверью, отворявшаяся только по известному секрету, устояла бы против всех усилий пройти далее. В этом-то подземелье Легоф и его жена решились скрыть свое скудное имущество. Уже несколько дней, предвидя события, они перенесли туда почти все свои драгоценности, так что им оставалось сделать очень немного путешествий для того, чтобы все, что они желали спасти, находилось в безопасности.

Легоф и Паризьен деятельно принялись за работу с помощью трактирщицы, которая приготовляла для них свертки.

Мишель, оставшись один в большой зале, сел возле двери и, облокотившись о стол, опустил голову на руку, предался своим мыслям.

Известия, принесенные Оборотнем, как ни были они неполны, однако оживили его мужество надеждой, поданной контрабандистом, увидеть мать и сестру, эти два существа, к которым он чувствовал такую глубокую нежность. Мало-помалу он до того погрузился в самого себя, что, так сказать, не сознавал того, что происходило вокруг него.

Вдруг он с живостью поднял голову и стал внимательно прислушиваться. Ему послышался быстрый топот лошади, бежавшей рысью. В самом деле, он не ошибся.

Мишель встал и хотел отворить дверь, но в ту же минуту дверь отворилась и вошел человек смелыми шагами.

— Эй, хозяин! — закричал он. — Разве здесь нет никого?

Он ударил ручкой хлыста по столу.

— Что вам нужно? — спросил Мишель.

— Кусок ветчины, ломоть хлеба, кружку пива и овса для лошади, — ответил незнакомец, садясь на стул.

— Подождите, я скажу хозяину, — ответил Мишель.

— Хорошо! Хорошо! Я не тороплюсь, — продолжал незнакомец, снимая шляпу и вытирая лоб большим клетчатым платком. — Уф! Как жарко! — прибавил он.

Без дальнейшей церемонии вынул он огромную трубку из кармана платья, методически набил ее и начал курить таким образом, что скоро исчез почти весь среди густого облака дыма.

Этот незнакомец, по-видимому, был старее средних лет.

Это был толстяк с выдавшимся брюшком, с красноватым и угреватым лицом, с веселым видом. Его серые глаза постоянно были в движении.

Он походил на барышника, был в поярковой шляпе с широкими полями, в сюртуке из серого сукна, на полах которого было бесчисленное множество карманов; панталоны из коричневого бумажного бархата были завязаны под холстинными штиблетами, доходившими до лядвий, а шпора на нем была только одна и привязана ремнем к правому каблуку. Опоясан он был широким кожаным поясом, а расстегнутый сюртук позволял видеть жилет с металлическими пуговицами.

Хозяин скоро явился. Переноска его вещей была окончена вполне.

— А! Вот и вы, дядя Легоф, — сказал незнакомец, фамильярно кланяясь ему рукой, — каким это чертом заняты вы? Я вас жду уже более четверти часа.

— Извините, господин Мейер, — сказал хозяин, дружелюбно тряся руку, протянутую ему, — если б я мог догадаться, что вы придете сегодня!

— Это правда, вы этого не знали, — сказал Мейер с громким хохотом. — Ба! Беда не велика. Подайте мне кусок окорока, ломоть хлеба и кружку пива, а лошади моей, пожалуйста, задайте овса. Бедное животное сделало большой переезд и, как хозяину, ей нужно подкрепиться.

Мишель, видя, что эти люди знают друг друга, сел поодаль, не желая вмешиваться в их разговор.

— Вас давно здесь не видать, господин Мейер, — продолжал трактирщик, услуживая своему посетителю.

— Да все дела, Легоф; не всегда едет человек, туда куда хочешь, особенно барышник. Кстати, хорошо здесь идет?

— Понемножку, господин Мейер, понемножку; времена пришли крутые.

— Кому вы это говорите? А все-таки человек, знающий дела, найдет способ сделать оборот. Что делает несчастнее одних, составляет счастье других. Не чокнетесь ли со мною? Мне всегда скучно пить одному.

Трактирщик налил себе стакан.

— За ваше здоровье, господин Мейер.

— Благодарю. За ваше! В окрестностях ничего нет нового?

— В новостях недостатка нет. Напротив, теперь их слишком много.

— Что хотите вы сказать? Неужели злодеи пруссаки уже здесь?

— Да, да, к несчастью. Не позже как в нынешнюю ночь поблизости отсюда было сражение. Вот, в Сент-Квирине.

— Ах, черт побери! Что это вы мне говорите? Уж не попал ли я впросак? Лес должен быть наполнен солдатами, пруссаками или французами?

— Уж этого я не умею вам сказать, господин Мейер.

— Однако, вы должны были приметить, спокойны ваши окрестности или нет?

— Я еще никого не видел сегодня. Вы первый перешли за порог моей двери.

— Вот это успокаивает меня. Итак, вы думаете, что могу, не подвергаясь большим опасностям, пройти по лесу; мне хотелось в Сент-Квирин; меня призывает туда одно дело. Но если эти негодяи пруссаки там, то лучше уж я проеду мимо.

— Это будет благоразумнее, особенно если вы везете деньги.

— Э! — сказал барышник с громким хохотом. — Я не без копеечки.

— Это ваше дело, господин Мейер, но позвольте, мне надо задать овса вашей лошади.

— Да, да! Ступайте.

Он начал есть очень аппетитно, оставив трактирщика заниматься своими делами.

Но барышник, по-видимому, не принадлежал к числу людей с молчаливым характером, для которых уединение составляет почти счастье. Проглотив три-четыре куска и выпив порядком, он вытер рот рукавом, поднял голову и обратился к Мишелю.

— Эй, приятель, — сказал он, — позвольте сказать вам словечко.

— Чего вы желаете, милостивый государь?

— Вы не согласны со мною?

— Я прежде должен узнать, в чем.

— В том, что лучше пьешь, когда пьешь не один.

— Я не вижу, почему вам не думать этого.

— Но ваше какое мнение?

— Я не имею никакого мнения на этот счет, я совершенно к этому равнодушен.

— Черт побери! — проворчал толстяк. — Этот молодчик кажется мне неразговорчив. Хотите выпить со мной стакан пива? — прибавил он громче.

— Благодарю вас. Во-первых, мне пить не хочется; во-вторых, я не имею привычки пить с людьми, которых не знаю.

— За этим дело не станет. Мы познакомимся. Ну, соглашайтесь. Кто же отказывается от стакана пива?

— Повторяю вам, я пить не стану.

— Как вам угодно. Только вы не весьма вежливы.

— Милостивый государь, — ответил Мишель, нахмурив брови, — я гораздо моложе вас и, вероятно, сильнее: не принуждайте меня сказать вам, что вы невежа. Кушайте, пейте сколько вам угодно, но меня оставьте в покое. Я не расположен сносить оскорбления.

Толстяк побледнел, из глаз его сверкнула молния.

Он сделал движение, как бы для того, чтобы встать, но удержался.

Лицо его приняло бесстрастное выражение, он пожал плечами и налил себе стакан, отвечая с равнодушием:

— Как вам угодно, я не принуждаю никого.

В эту минуту отворилась дверь и вошел Оборотеньвместе с трактирщиком.

— Дядя Легоф, — сказал Оборотень трактирщику, — поставьте-ка бутылку пива да два стакана на стол возле моего товарища; мы выпьем, не так ли, Мишель? — сказал он, подмигнув.

— С удовольствием, — отвечал тот.

— Должно быть, жажда к вам вернулась, — сказал толстяк, приподнимая голову.

— Что? — спросил Оборотень.

— Этот господин говорит не с вами, а со мною, — сказал Мишель. — Не правда ли, вы ко мне обращаетесь?

— Нет, — ответил барышник, набив себе полон рот. — Я сделал это замечание самому себе, только вопросительным тоном.

— О, о! Это что такое? — пробормотал Оборотень про себя.

Обращаясь к барышнику, он прибавил:

— Уж не поссорились ли вы с моим товарищем?

— И не думал. Я предлагал ему выпить со мною. Он отказался под предлогом, что не чувствует жажды, а теперь предлагает пить с вами. Я выставляю на вид это обстоятельство. Вот и все.

— Это правда. На это ничего нельзя сказать. Ну, я не буду так горд, как мой товарищ.

Подойдя со стаканом в руке к столу, где сидел барышник, он сказал:

— За ваше здоровье, за смерть пруссаков!

Барышник встал, но это движение сделал он так неловко, что запнулся о стол и выронил стакан, который разбился.

— Мне несчастливится сегодня, — сказал он с видом досады, — меня преследует какая-то напасть. Конечно, я буду пить один, тем хуже.

— Какая странная неловкость! — сказал с насмешкой Оборотень. — Ну хорошо, я выпью, не чокнувшись с вами, так как вас преследует напасть. Но это не помешает нам разговаривать?

— О! Я сам очень этого желаю.

— Итак, вы говорите?

— Я ничего не говорил.

— Это правда, но все-таки вы хотели что-то сказать. Вы барышник, то есть ловите рыбу в мутной воде. Ремесло хорошее в настоящие времена и… простите за вопрос, давно ли вы исполняете его?

— Да, — ответил тот, улыбаясь, — уже лет десять.

— Скажите, пожалуйста! — сказал Оборотень, облокачиваясь о стол. — Вы это знаете наверно?

— Как! Наверно ли знаю? — спросил незнакомец с удивлением.

— Да, я вас спрашиваю, наверно ли вы знаете, что вы барышник уже десять лет. Кажется, это ясно.

— Да, это, действительно, ясно. Но для чего вы обращаетесь ко мне с этим вопросом?

— Я?

— Да, вы.

— Чтоб узнать.

— Разве это интересует вас?

— Может быть. Слушайте. В то время, в которое мы живем, хорошо знать, с кем имеешь дело. Я еще не знаю, но представляю себе, что вы, наверно, не знаете того, о чем говорите.

— Вот уж это чересчур. Кто может это знать лучше меня?

— Может быть, я.

— Как вы?

— Да, я. Видите ли, я много путешествую и мне кажется, что я вас где-то встречал.

— Где-то или в другом месте, — возразил барышник с притворным смехом, но он был гораздо более растревожен, чем хотел показать.

— Или в другом месте, это для меня все равно. Хоть, например, на другом берегу Рейна; вы знаете другой берег Рейна?

— Совсем не знаю, я всегда был на этом берегу.

— Что это вы говорите, господин Мейер? — сказал трактирщик, смеясь. — В последний раз, как проезжали здесь, вы рассказывали мне, что доезжали до Кобленца.

— Вот именно что я припоминал! — вскричал Оборотень, ударив себя по лбу и засмеявшись. — Я вас видел в Кобленце.

— Я! Что мне там делать? Право, подумаешь, прости Господи, что вы делаете мне допрос!

— Положим, что это и допрос. Разве это помешает вам отвечать мне?

— Конечно, помешает… Разве я обязан рассказывать вам про свои дела?

— Почему же нет? Ведь вы же хотите звать нашидела.

— Какая мне нужда до ваших дел!

— Как вы произнесли это слово?

— Так, как следует произносить. Я знаю мой язык.

— Вы эльзасец?

— Конечно.

— Мне очень вас жаль, но вы не эльзасец и бесстыдно лжете с самого начала нашего разговора.

— Это что значит, негодяй? — вскричал барышник, вставая и схватывая свой кнут.

— Это значит, что вы попались. Перестаньте храбриться и сдавайтесь.

— Сдаваться кому?

— Мне, или нам, если вы хотите.

— Но за кого же вы принимаете меня?

— За то, что вы есть на самом деле — за шпиона.

— Я шпион?

— Разумеется. И хотите доказательство? В один вечер в Люксенбурге, вследствие ссоры, был арестован и отведен к бургомистру один человек для допроса. У бургомистра в этот день были гости. Он давал обед. Однако, он приказал привести пленника к себе. По правую руку бургомистра сидел человек, которого собеседники называли графом фон Бризгау. Это были вы.

— Я?

— Да.

— Вы с ума сошли, любезнейший!

— Правда, что цвет ваших волос переменился; они были рыжие, а теперь сделались каштановые.

Он проворно сорвал парик с головы барышника. Тогда обнаружились волосы ярко-рыжего цвета, длинные пряди которых рассыпались по плечам.

Барышник совершенно растерялся. Лицо его покрылось смертельной бледностью. Он дико поводил глазами и члены его судорожно подергивались.

— Пощадите! — закричал он.

— Вы признаетесь?

— Я признаюсь во всем, что вы хотите, но не лишайте меня жизни.

— Ваша жизнь принадлежит нам, граф фон Бризгау. Поручите вашу душу Богу, потому через час вы появитесь перед Ним.

— Вы хотите убить меня? По какому праву?

— По тому праву, какое имеет всякий честный человек раздавить голову змеи под кустом и убить бешеную собаку, да и то еще змея и собака заслуживают сострадания, бедные животные, потому что, делая зло, они этого не сознают. Они принуждены к этому невольно. А ты, презренный шпион, будешь повешен.

Вдруг бросившись на барышника, контрабандист схватил его и связал. Негодяй так был испуган, что не старался даже защищаться.

— Что мы сделаем теперь с этим молодчиком? — спросил он у трактирщика.

— Мы упрячем его в какую-нибудь каморку. Если гарпун подцепил акулу такого сорта, благоразумие требует наблюдать за веревкой, а то она перегрызет ее.

— Это ваше дело, дядя Легоф. Есть у вас местечко, куда мы могли бы запрятать его, не боясь, что он убежит?

— Я беру это на себя. Предоставьте это мне.

Он наклонился к его уху и сказал Оборотню несколько слов шепотом, на которые тот ответил знаком согласия, потом схватил шпиона за бока, как мешок с картофелем, набросил его на плечи и спокойно унес.

В ту же минуту Том вбежал в залу, приподнялся на задние лапы, положил их на грудь своего хозяина, махал хвостом и тихо визжал.

— Это ты, Том? — сказал Оборотень, лаская его. — Пруссаки идут, так ли, моя старая собака? Будь спокоен; все готово, чтобы задать им пляску. Вернись к моему мальчугану, старик, ты мне не нужен.

Собака замахала в последний раз хвостом, потом убежала так быстро, как прибежала.

— Теперь, капитан, если вы соглашаетесь следовать за мною, мы отправимся к нашим друзьям, потому что скоро дело выйдет жаркое… Но я не вижу Паризьена.

— Здесь! — ответил тот, являясь в дверях. — Настраиваю инструменты для танцев. Что теперь делать.

— Следовать за нами.

— Я готов.

— Итак — в путь!

Не говоря более ни слова, они вышли из хижины.

Глава XXV

Какой был план Оборотня и как он выполнил его

Был четвертый час пополудни.

Вчерашняя гроза совершенно расчистила небо, на лазури которого не осталось ни малейшего пятна.

Погода была великолепная.

Солнце проглядывало во многих местах сквозь густые ветви и освещало прогалину, на краю которой возвышался скромный трактир Легофа.

Птицы начали под листвой свое пение.

Все было безмолвно и пусто в окрестностях хижины.

Самая полная тишина царствовала в этом сельском пейзаже.

Вдруг быстрый топот многочисленного отряда всадников, смешанный с хлопаньем бича, поднялся среди тишины, увеличивался каждую секунду и скоро почтовый экипаж, в сопровождении двадцати всадников, выехал на прогалину и остановился перед гостиницей.

Ливрейный лакей соскочил наземь и отворил дверцу.

Мужчина лет тридцати, весь в черном, высокий, худощавый, с бледным лицом, с чертами отшельника, с мрачной, холодной физиономией, вышел из экипажа и почтительно подал руку даме, чтобы выйти из кареты.

Дама поблагодарила его движением головы, вошла в гостиницу и, обращаясь к Легофу, который почтительно стоял перед нею с колпаком в руке, сказала с улыбкой:

— Я желаю освежиться и отдохнуть у вас несколько минут. Что у вас есть?

— Угодно вам стакан пива? К несчастью, я ничего другого не могу предложить вам в эту минуту.

— Если у вас нет ничего кроме пива, — сказала она, — я должна довольствоваться этим; только, пожалуйста, поскорее.

Она села у первого стола, который находился возле нее.

Мужчина, сопровождавший эту даму, вошел за нею в гостиницу и скорее упал, чем сел на стул недалеко от двери.

Он скрестил руки на груди и, опрокинувшись на спинку стула, немедленно погрузился, по крайней мере по наружности, в серьезные и глубокие размышления.

Легоф поспешил подать незнакомке кружку пива с пеной ослепительной белизны.

Путешественница поднесла к губам стакан, в который налила из кружки, когда прусский офицер вошел в залу, подошел к даме и почтительно поклонился ей.

— А! Это вы, полковник фон Штаадт, — сказала она с улыбкой, обнаружившей великолепные зубы, — вы очаровательны. Я не знаю, как вас благодарить. Вы обращаетесь со мною с любезностью, восхищающей меня.

— Я очень рад, что вы удостаиваете оставаться довольной тем немногим, что я мог сделать. Долго ли намерены вы оставаться в этой лачуге? Признаюсь, я очень удивляюсь, что вы согласились остановиться здесь.

— Почему это, полковник?

— Потому что, — ответил он поклонившись, — эта жалкая лачуга недостойна той чести, которую вы оказываете ей вашим присутствием.

— Благодарю вас за комплимент, полковник; к несчастью, мне невозможно ответить на вопрос, который вы сделали мне.

— Почему это?

— Боже мой! Любезный полковник, просто потому, что я сама не знаю, сколько времени должна остаться здесь. Это будет зависеть не от моей воли, а от присутствия одного лица, которого я должна встретить в этом месте и которого очень удивляюсь, что не встретила еще.

— О! О! Баронесса, — продолжал полковник голосом слегка насмешливым, — это почти признание; уж не свидание ли назначено у вас здесь?

— Вы пророк, любезный полковник, — сказала дама, смеясь. — Именно о свидании и идет дело.

— Это становится чем-то сентиментальным, баронесса. Свидание в лесу… в хижине!..

— Любезный полковник, эта насмешка очень изящна, но, к несчастью, очень ошибочна.

— Гм! Гм! — произнес полковник, смеясь.

— Напрасно кашляете таким образом. Уверяю вас, вы совершенно ошибаетесь.

— Я буду иметь честь заметить вам, баронесса, что вы сами назвали это свиданием.

— Действительно, но знаете ли с кем?

— О! Что до этого, баронесса…

— Я вам скажу.

— О! — произнес полковник, сделав движение отрицания.

— Нет, нет, я ничего не скрываю, я живу открыто. У меня назначено свидание здесь, в этой хижине, сегодня, в половине четвертого; я выражаюсь точно, не правда ли?

— Баронесса, сделайте милость!

— Я хочу, чтоб наказание было полное. Вы любопытны, полковник фон Штаадт. Будьте довольны, вы узнаете все. Человек, которого я жду и с которым, сказать мимоходом, я должна иметь очень важный разговор, имеет наружность довольно пошлую. Ему от сорока пяти до пятидесяти лет; он очень безобразен и барышник по ремеслу. Что вы думаете теперь обо всем этом?

— Баронесса, я, право, не знаю, как извиниться перед вами. Я осмелился позволить себе шутку, за которую вы очень жестоко наказываете меня.

— Снисхождение необходимо, и если вы раскаиваетесь, я прощаю вам. Сядьте напротив меня и если возможно для вас, разделите со мною противный напиток, налитый в эту кружку. Это будет наказанием за ваш поступок.

Полковник сел, улыбаясь, и выпил стакан пива с легкой гримасой.

— Вы знаете наверно, баронесса, что этот человек придет скоро?

— Я удивляюсь, что его еще нет здесь. Это он просил у меня свидания. Я догадываюсь, что он хотел доставить мне сведения или, лучше сказать, известия чрезвычайно важные.

— То, что вы говорите, очень неприятно для меня.

— Это почему?

— Потому что мне приказано прибыть в Сент-Квирин, не останавливаясь, и по самой кратчайшей дороге.

— Кто вам мешает?

— Вы. Не обманывайтесь притворным спокойствием, царствующим около нас. Уже около недели в этом лесу, в котором укрылось, как уверяют, несколько отрядов французских вольных стрелков, происходят постоянные битвы. Я дрожу при мысли оставить вас здесь с таким слабым конвоем, подверженную, может быть, какой-нибудь серьезной опасности, от которой горячо желал бы вас предохранить.

— Разве вы приметили какие-нибудь признаки, заставляющие предполагать?..

— Ничего не приметил, баронесса. Я принужден признаться, что все кажется мне совершенно спокойно, и признаюсь вам, это-то самое спокойствие и тревожит меня. Вы не можете себе представить, баронесса, смелость вольных стрелков; она превосходит всякое вероятие. Они ведут с нами ожесточенную войну и делают нам громадный вред. Дела дошли до такой степени в этом краю, что мы опасаемся их гораздо больше, чем регулярных войск. Они нападают на наши отряды повсюду, где встречают их, как ни были бы сильны эти отряды, и я признаюсь вам потихоньку, баронесса, что почти всегда они одерживают верх. Наша дисциплина не может предохранить нас от людей, которые ведут с нами войну из-за заборов, из-за кустов, и которых мы чаще всего примечаем только когда они нападут на нас и когда уже слишком поздно обороняться.