Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1

— Пожалуй, — ответил полковник, — вас здесь шестеро; ну, от вас шестерых я потребую выкуп за всю деревню.

— Мы соглашаемся, — ответили все в один голос.

— Не торопитесь; вы еще не знаете, какие условия я намерен вам предложить.

— Каковы бы они ни были, я принимаю их, но велите прекратить эту резню, — ответил Липман.

— Если в ушах ваших не будут раздаваться крики жен и детей, — сказал полковник с насмешкой, — то я знаю вас, господа французы, я ничего от вас не добьюсь.

Несчастные крестьяне с испугом наклонили головы. С каким тигром имели они дело!

Глава XIV

Конец пребывания пруссаков в Мительбахе

Воротимся теперь к нашему новому знакомому, контрабандисту Жаку Остеру, прозванному Оборотнем, которого мы оставили в ту минуту, когда после своего продолжительного разговора с Липманом, он простился с ним и вышел из Мительбаха вместе с собакой своей Томом.

Оборотень, очень кстати прозванный, был один из тех неустрашимых лесных пешеходов, которые так часто встречаются между горцами.

Всякая подчиненность тяготила его, всякое принуждение, как бы ни было легко, казалось ему нестерпимым игом. Это был какой-то дикарь, жизнь которого проходила на вольном воздухе и который не помнил, спал ли он когда под крышей.

Он женился, неизвестно каким образом, на дочери такого же бродяги, как и он. Эта женщина, которую он любил по-своему, не могла привыкнуть к жизни мужа и умерла с горя, оставив ему сына, которого взял к себе Липман и которому в то время, когда мы пишем, было лет тринадцать.

Оборотень имел к этому ребенку, слабому и тщедушному по наружности, но очень сильному в действительности, любовь зверя, о которой не могут иметь понятия те, которые не изучали странного характера оригинальных существ, не желающих подчиняться законам цивилизации.

Первою заботою Оборотня, когда он оставил мэра, было отправиться обнять своего мальчугашку, как он называл его.

Ребенок спал на чердаке в доме мэра, где тот кое-как устроил для него спальню, с железной кроватью, ночным столиком, туалетом, столом и двумя стульями из орехового дерева.

Ребенок, имевший большую часть отцовских инстинктов, так сказать, почувствовал присутствие отца. Он не спал, а сидел, в уверенности, что отец придет; он ждал его.

Скоро услыхал он на лестнице тяжелые шаги контрабандиста. Том сунул морду в полуотворенную дверь, бросился на ребенка и стал к нему ласкаться. Почти в эту минуту показался Оборотень.

— Вот где ты, мальчуган, — сказал он, крепко прижимая к груди ребенка, который бросился к нему на шею, — как ты высок и силен! Как жаль, что ты не можешь бегать со мною по горам!

— В желании недостатка у меня нет, батюшка, — ответил мальчик, — если б зависело от меня, я давно ушел бы к вам.

— Знаю, бедный мальчугашка, знаю! — самодовольно продолжал контрабандист. — Смешно, этот карапузик — совершеннейший портрет своей бедной матери. Господин Липман добр к тебе по-прежнему?

— Он добрый-предобрый.

— Бедный он человек! Хочешь оказать ему услугу?

— Еще бы! А что надо сделать?

— Послушай, мальчуган, тебе это будет легко, если ты захочешь. Ведь ты не боишься идти ночью по тропинкам в лесу?

— Чего мне бояться?

— Это правда, тебе нечего бояться. Ты слишком хитер. Слушай же, ты пойдешь со мною и мы посмотрим, мужчина ли ты.

— Вы взаправду возьмете меня с собою, батюшка?

— Для чего мне лгать, сынишка? Оденься и пойдем.

— Мне и так хорошо. Мне нечего больше надевать.

— Ну, в путь-дороженьку; нечего нам валандаться. Ребенок не заставил повторить приглашения. Он кувырком слетел с лестницы с живейшей радостью.

Мужчина и ребенок с собакой, следовавшей за ними по пятам, молча прошли деревню и очутились в лесу.

На одном перекрестке Оборотень остановился.

— Послушай меня, — сказал он сыну, — и главное, не прерывай. Поручение, которое я дам тебе, очень трудно исполнить. Надо быть хитрым-прехитрым. Ты знаешь окрестности?

— На десять миль в окружности нет ни одной скалы, которую бы я не знал. Вам известно, что я у господина Липмана только один год. А прежде разве я не бегал везде с вами? И с тех пор, как живу в деревне, я все еще бегаю в лес.

— Хорошо. Слушай же. Кажется, пруссаки порядком откатали нас сегодня. Французы бегут как утки, и в конце концов пруссакам хочется дружелюбно побывать во французских деревнях, а особенно в Мительбахе, в котором мы с тобою имели честь родиться. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил мальчик, слушавший очень внимательно.

— Больше ничего и не нужно. Здесь мы расстанемся. Ты изо всех сил побежишь к ущелью Зеленый Дуб. Оттуда должны прийти пруссаки; по другой дороге им нельзя пройти. Как только они появятся, следуй за ними так, чтоб тебя не видали; высмотри все, что они будут делать в деревне, и когда все хорошенько узнаешь, приди ко мне. Ты понял, мальчуган?

— Понял, батюшка, но где я вас найду? Здесь?

— Нет, слишком близко. Приходи ко мне к Наклонной Скале. Ты знаешь Наклонную Скалу?

— Еще бы! Я в нынешнем году отыскал там гнездышко.

— Хорошо. Теперь, если меня там не будет, жди. Не бойся. Когда ты меня увидишь; я, вероятно, буду не один. Ты понял хорошо?

— Да, батюшка, будьте спокойны.

— В особенности остерегайся негодяев пруссаков. Они еще хитрее таможенных. У них куча лазутчиков, которые свернут тебе шею как цыпленку, если успеют захватить тебя.

— Не беспокойтесь, батюшка; я не так глуп, как вы думаете.

— Поцелуй меня и улепетывай. Помни же, у Наклонной Скалы.

— Да, батюшка.

Ребенок, прыгая как жеребенок, исчез среди кустов.

— Как бегает-то мальчуган! — сказал самодовольно контрабандист, следуя глазами за сыном. — Теперь моя очередь. Я должен встретить тех, кого ищу, за три лье отсюда в окрестностях ущелья Сова. По крайней мере, сегодня утром они были там. Ну, в путь; порядочно придется походить, прежде чем дойдешь до них.

Контрабандист подтянул свой пояс, дружески ударил свою собаку и пошел тем твердым шагом, свойственным горцам, который занимает середину между шагом скорым и шагом гимнастическим и за которым с трудом поспевает рысь лошади.

Альтенгеймские вольные стрелки, после успеха своей экспедиции против уланов, вернулись в свой лагерь, как мы уже говорили, взяв с собою пленника и раненых пруссаков.

Первым старанием Люсьена Гартмана было возвратить Карлу Брюнеру свободу, потом перевязали раненых и отправили их под конвоем в главный штаб ближайшей дивизии.

Исполнив эту обязанность, Людвиг собрал совет, чтоб допросить пленника.

Допрос этот был прост. Пленник объявил, что его зовут Ульрих Мейер, барышник по ремеслу. Он отправлялся в Гагенау со своими слугами покупать лошадей. Он был так же удивлен, как и вольные стрелки, приметив прусских уланов, но боясь поднять тревогу, если слишком поспешно вернется назад, продолжал ехать вперед, хотя замедлил шаг. Намерением его было, доехав до перекрестка, ускользнуть все равно по какой бы то ни было дороге. Он не солдат. Услыхав ружейные выстрелы и увидев последующую схватку, он и его слуги испугались и, не заботясь узнать кто побежден, повернули лошадей назад, чтобы убежать как можно скорее.

Эти объяснения были даны барышником с добродушным видом и тоном истины, так что сомнения начальника и офицеров вольных стрелков должны были изгладиться.

Не заставляя себя просить, он показал бумаги, доказывавшие справедливость всего, что он говорил.

Начальник и офицеры, посоветовавшись между собою, объявили ему, что он свободен и может идти куда хочет.

Барышник не заставил повторить этого позволения и, низко поклонившись тем, у кого за минуту перед тем был в плену, отдал себя в руки сержанта Петруса, которому было поручено с несколькими волонтерами вернуть его на дорогу.

Петрус был не очень доверчив. Он потребовал, чтобы его бывшему пленнику завязали глаза, что заставило того сделать скверную гримасу, хотя он был принужден покориться этому требованию.

— Видите ли, мой милый, — говорил ему Петрус в утешение, — неизвестно, что может случиться. Если неравно вы попадете в руки пруссаков и они потребуют от вас сведений, если вы докажете им, что у вас были завязаны глаза, они оставят вас в покое. Если, напротив, я не приму этой предосторожности, они найдут таким или другим образом средство заставить вас говорить.

Говоря это, сержант крепко завязал барышнику глаза носовым платком, потом, опять из предосторожности, положил его на носилки, которые два сильных вольных стрелка понесли на своих плечах.

— Вот, — сказал он, — таким образом вы без устали прибудете на то место, куда я хочу вас довести; только не шевелитесь, потому что если упадете, вы сломаете себе ребра, что будет очень неприятно. Кроме того, я должен вас предупредить, что при малейшем вашем движении снять повязку я буду принужден прострелить вам голову, что сильно огорчит меня; но что же делать? Обязанность прежде всего.

Странная процессия отправилась в путь.

Скажем, что барышник помнил хорошо, что ему сказали. Во весь путь он ни разу не попытался обмануть бдительность своих проводников.

Таким образом, сами того не подозревая, альтенгеймские стрелки выпустили человека, которого непременно расстреляли бы, если б знали, кто он.

Когда разные отряды, отправленные по разным направлениям, вернулись, вольные стрелки оставили свой лагерь и направились к флангам французской армии по направлению к Верту, чтобы как можно более приблизиться к границе.

Они узнали о висембургском сражении и присутствовали невидимо при страшном зрелище рейгофенского поражения. Вечером, когда мы находим их близ ущелья Сова, между ними царствовало сильное смятение.

Позиция, занимаемая ими, делала их положение очень ненадежным: они были отрезаны от французской армии и почти со всех сторон окружены пруссаками. Лазутчики их, разосланные во все стороны, приносили самые неприятные известия.

Немецкая армия шла вперед и все уничтожала на пути своем. Следовательно, было необходимо принять какое-нибудь намерение, чтобы узнать, продолжать ли занимать горы, несмотря на соседство неприятеля, соединившись с другими отрядами вольных стрелков, с которыми можно было установить сношения, или отретироваться к Страсбургу или Мецу.

Рассуждения были очень оживлены.

Так как речь шла об общем интересе, то все вольные стрелки были призваны сказать свое мнение. Большая часть склонялась к немедленному отступлению.

Петрус встал и просил слова.

— Господа, — сказал он, — я отказался от места хирурга, которое вы предлагали мне, предполагая, что с ружьем я пройду курс хирургии с такою же пользой, как и с ланцетом в руке. Вы сделали мне честь произвести меня в сержанты. Это хороший чин; я вас благодарю.

— К делу! — сказал Люсьен. — Совсем не об этом идет речь.

— Извините меня, майор, — ответил Петрус со степенным видом, — напротив, только об этом и идет речь. Вольные стрелки все должны быть хирургами в армии в том смысле, что обязанность их состоит в пускании дурной крови, которая может беспокоить армию. А какая кровь может быть хуже, чем у пруссаков? Ее-то мы и должны выпускать как можно больше. Для этого, вместо того, чтобы идти назад, мы должны идти вперед. Французская армия сделала поворот, мы должны защищать ее отступление и как можно ближе держаться гор. Мы солдаты засад, неожиданных нападений, и больше ничего. Мы сражаемся, не показываясь, и выстрелы наши опаснее оттого. Утомляя неприятеля постоянными стычками, останавливая фургоны, уничтожая железные дороги, а в особенности покровительствуя деревням, беззащитно преданным неприятелю, мы исполняем высокое и прекрасное призвание и полезно служим нашему отечеству. Если, напротив, мы присоединимся к французской армии, если будем ходить в ее тени, мы уничтожимся, потеряем нашу индивидуальность, принуждены будем повиноваться приказаниям, которых часто не поймем, и наше призвание становится бесполезным. Лучше для нас в таком случае каждому отдельно поступить в какой-нибудь полк. Я всеми силами противлюсь отступлению.

Эта речь произвела некоторое впечатление на присутствующих. Без сомнения, было бы принято какое-нибудь решение, когда в кустарнике послышался шум и вдруг показалась огромная собака, черная как ночь; весело махая хвостом, она подбежала к вольным стрелкам.

— Это Том! — закричало несколько вольных стрелков.

— Это приятель мой Том, — прибавил Петрус с убеждением. — Я бьюсь об заклад, что он одного мнения со мною и не хочет отступать.

— Еще бы! — ответил грубый голос. Все обернулись и приметили Оборотня.

— О, о! — сказал Петрус. — Мне сдается, что этот молодой человек принес нам известия.

— Да, — ответил контрабандист, — я привез вам известия, товарищи.

— Говорите, говорите! — закричали вольные стрелки.

— Для того я и пришел, — сказал он, входя в кружок, который расступился, чтобы дать ему дорогу.

Как скоро водворилась тишина, контрабандист заговорил:

— Господа, я только скажу несколько слов. Времени мало; надо действовать, а не рассуждать. Вот в чем дело: все вы знаете деревню Мительбах. Прусский отряд, силу которого в точности определить я не могу, но полагаю человек в триста или четыреста, идет на Мительбах с открытым намерением подвергнуть деревню реквизиции, а вам известно, что означает слово реквизиция у пруссаков. Эту весть, за достоверность которой ручаюсь, мне доставили часов в шесть вечера. Немедленно же я отправился предупредить мэра. К несчастью, он вовсе не приготовился в обороне, в том убеждении, что неприятель не разыщет тропинок, которые ведут в Мительбах. Да и какие представились бы ему средства к обороне? Все население деревни состоит из детей, женщин и стариков, а кто только мог стать под ружье, был призван под знамена. Итак, мэру другого ничего не оставалось, как покориться без сопротивления грабительству и оскорблениям неприятеля. В настоящую минуту пруссаки, вероятно, уже в Мительбахе. Вы здешние жители и вольные стрелки, не регулярное войско. Вы взялись за оружие, чтобы ограждать и защищать тех, кто сам обороняться не может. Не попытаетесь ли вы спасти несчастную деревню от презренных грабителей, которые, быть может, теперь предают ее огню и мечу? Я буду служить вам проводником и проведу вас туда менее чем в час времени. Если же вы откажетесь, что бы там ни было, я пойду один.

— Нет, нет, мы все идем! — закричали вольные стрелки.

— В Мительбах! В Мительбах!

— И прекрасно, — заключил Петрус, — вопрос теперь решен; я вперед знал, что вы поддержите мое мнение.

— Да, товарищи, пойдемте в Мительбах; докажем неприятелю, что не так ему будет легко овладеть Эльзасом, как он полагает.

— Пожалуй, но мне хоть в Мительбах, — заметил Людвиг. — Только не худо бы послать вперед разведчиков для точного определения, что происходит в деревне, прежде чем мы туда сунемся. Пруссаки трусы, следовательно, осторожны; они не дадут захватить себя врасплох.

— Не беспокойтесь на счет этого, — возразил Оборотень. — Я оставил за собою разведчика, который доставит нам все нужные сведения. Это мой мальчуган, ребенок лет двенадцати, которого никто остерегаться не станет. Мы можем идти немедленно без всякого опасения. Найдем мы его у Наклонной Скалы, где я велел ему ждать нас.

— Так с Богом в путь! — сказал Людвиг. — Сержант Петрус, возьмите двадцать человек, чтобы составить авангард. Растяните его в ширину, линией в сто пятьдесят метров, для покрытия всего нашего фронта. Забирайте каждого, кто бы ни попался под руку. В особенности же подвигайтесь вперед с величайшей осторожностью. Если б встретилось что-нибудь серьезное, крикните два раза по-совиному. Предписывать вам осмотрительность, разумеется, лишнее. Вы знаете нашу тактику высматривать неприятеля и не показываться ему.

— Слушаю, командир, — ответил Петрус, приложив руку к козырьку.

— Итак, отправляйтесь.

Петрус взял первых двадцать разведчиков, которые попались ему на дороге, шепнул им несколько слов и немедленно удалился с ними.

Движение это было исполнено так ловко и тихо, что под ногами волонтеров даже листья не захрустели.

У Людвига еще оставалось в распоряжении более четырехсот человек, так как со времени формирования отряда к нему примкнуло большое число охотников.

Он разбил свой отряд на шесть отделений в пятьдесят человек каждое и расставил их полукругом, чтоб оцепить деревню и в случае нужды одновременно напасть на нее со всех сторон.

Двадцать человек были приставлены к багажу, впрочем небольшому, так как волонтеры носили на себе почти все свое имущество, а восемьдесят человек оставляли резерв под командою прежнего ефрейтора африканских егерей, по имени Пипермана, храброго солдата, подобно Людвигу, бывшего работником на фабрике Гартмана. За Пиперманом одно только и водилось — пристрастие к водочке, а так как в горах ее, конечно, не было, то на него и могли положиться вполне.

Арьергард, или вернее резерв, оставался наготове двинуться всюду, куда бы ни потребовалось.

В этих отрядах разместились Люсьен и его два приятеля, Адольф Освальд и Жорж Цимерман, с необходимыми принадлежностями для перевязки в своих ранцах и каждый из них сопровождаемый четырьмя охотниками для ухода за ранеными, которые также имели при себе разные лекарства.

Когда все эти распоряжения были исполнены, Людвиг обратился к волонтерам со следующей речью:

— Мы приступаем к нашей первой серьезной экспедиции. Помните, что одна дисциплина упрочит за нами успех. Предупреждаю вас, что при малейшей непокорности, при малейшем колебании, я неумолимо всажу виновному пулю в лоб. Итак, ребята, держать ухо востро. Что мы предпринимаем, не детская игра; надо выйти из дела с честью. Вы знаете, что я не изменяю своему слову никогда. Итак, вы предупреждены теперь: вперед!

Он стал во главе первого взвода, имея по правую руку Люсьена, а по левую контрабандиста, указал движением руки каждому отделению, по какому направлению ему двинуться, и вся колона тронулась.

— В путь, Том, — сказал контрабандист, — расчищай нам дорогу, старый дружище, и если нападешь на пруссака, придуши его, долго не раздумывая. Все одним будет меньше.

Мы оставим альтенгеймских вольных стрелков продолжать свой путь и опередим их в Мительбахе.

Положение несчастных жителей сделалось еще ужаснее. Прусские солдаты, под наблюдением офицеров, приступили к систематическому грабительству с грубым насилием и зверством, которые им свойственны. Грабеж, убийства, изнасилование преобладали повсеместно.

В этом неизвестном миру уголке происходили ужасы, которые перо отказывается описывать.

Тут старика умерщвляли за попытку противиться похищению его скота.

Далее мать, изрубленная сабельными ударами, падала, испуская дух, на бездыханное тело дочери, подвергшейся поруганию.

Там ребенка убивали хладнокровно, потому что он не ответил на вопрос, которого вероятно не понял.

Солдаты грабежом не довольствовались, они рубили саблями даже домашнюю утварь. Везде и во всех домах повторялись одни и те же сцены с возмутительными видоизменениями.

На улицах солдаты со смехом подуськивали друг друга на человеческую охоту, стреляли, без всякой жалости к полу или к летам, в несчастных, которые пытались спастись бегством. Они навьючивали захваченные ими съестные припасы на бедных поселян и кололи их саблями в спину, чтоб заставить идти.

Все награбленное переносилось на площадь и лежало там грудою, охраняемое часовыми.

Ничего не оставляли: лошадей, ослов, лошаков, коров, баранов, тележки, постели, домашнюю утварь — все переносили или вели на площадь, где разведены были большие костры для освещения этой грозной казни.

Но самая гнусная сцена и самая ужасная происходила в ратуше между мэром, муниципальными советниками и прусскими офицерами.

Несчастные выборные представители ничего не ведали про грабеж и насилие, которым подвергалась деревня. Они надеялись еще спасти если не достояние, то, по крайней мере, жизнь злополучных своих односельчан.

Прикидываясь, будто тронут словами Липмана, полковник, как мы уже видели, согласился, по крайней мере по наружному виду, пощадить деревню, и члены муниципального совета ждали в тоске, какие условия ему угодно будет возложить на них.

С видом презрительным и надменным полковник длил с наслаждением эту тоску, но по прошествии нескольких минут решился, наконец, заговорить коротко и сухо, тоном величайшего пренебрежения.

— От меня зависит, — сказал он, — расстрелять всех вас; я имею на то право и власть. Однако я согласен оказать вам помилование, хотя поведением своим вы не заслуживаете пощады. Вы, — обратился он к мэру, — немедленно отдадите мне все деньги, какие у вас в руках, и свои собственные, и общественные.

— У меня нет общественных денег, — возразил мэр.

— Вы лжете, — сказал полковник, — бесстыдно лжете. Мительбах главное место в округе. Здесь должны храниться суммы собранных податей. Где эти деньги?

— Если б вы знали французские законы, — невозмутимо отвечал мэр, — то вам было бы известно, что сборщик податей приезжает каждый месяц в округ для сбора подати и уезжает в тот же вечер, увозя с собой собранные деньги, которые сдаются им в префектуре. Мэр никакой не имеет власти над сборщиком податей; он вовсе не может вмешиваться во взимание налогов. Итак, здесь нет ни одного су, принадлежащего правительству.

— Лжете, повторяю.

— После нанесенного мне оскорбления, я равнодушен ко всему, что вы бы ни говорили. Господь, надеюсь, дарует мне силу принести без малодушных колебаний жертву, им на меня возложенную.

— Довольно красноречия; оно нисколько меня не трогает. Где реестры и все документы вашей общины? Подавайте их сюда!

— На что они вам?

— Не ваше дело. Несите их скорее.

— Вы ничего там не найдете, что имело бы отношение к подати. Это одни частные акты.

— С обозначением имущества каждого из жителей, не правда ли? Именно это я знать и хочу. Ну, живее сюда!

— Это акты, от которых зависит судьба всех семейств этой деревни и окрестных общин; я не могу выдать вам этих книг.

— Ага! — посмеиваясь, заметил полковник. — Не чуть ли вы мне отказываете?

— Отказываю, потому что совесть не позволяет мне предоставить на ваш произвол судьбу семейств, которые я призван охранять.

— Берегитесь; такой отказ равносилен смертному приговору.

— Расстреляйте меня, это в вашей власти, но акты находятся в безопасном месте и вы не получите их.

— А вот увидим! Согласны ли вы, — обратился он к муниципальным советникам, — выдать мне акты?

— Они хранятся у мэра, — ответил от имени остальных помощник мэра, — он один и знает, где они находятся.

— Гм! Вероятно, вы боитесь ему не угодить.

— Ничего мы не боимся. Вы это знаете, так как уже более часа тщетно стараетесь застращать нас. В доказательство я прибавлю, что хотя бы нам и было известно, где спрятаны акты, вы не добьетесь от нас указания. Не менее мэра мы ответственны в этих актах. На что бы ни решились вы, от нас ничего не выведаете.

— Скоты! — вскричал полковник, с яростью ударив кулаком по столу. — Десять солдат сюда, живо!

Офицер бросился вниз по лестнице и почти немедленно вернулся назад с отрядом солдат.

— Обыскать дом от подвала до чердака! — приказал полковник. — Рубите мебель, осматривайте стены, ломайте все шкафы. Чтоб были отысканы акты! А вы, господа, — резко обратился он к офицерам, — подавайте собою пример, распоряжаясь обыском.

Солдаты немедленно приступили к делу.

— Постойте! — крикнул полковник. — Пусть шесть человек останется здесь, и стрелять в этих мерзавцев при малейшем их движении.

Мэр и выборные презрительно пожали плечами.

Начался разгром ратуши. Солдаты не пощадили ничего. Все было обыскано, все разбито. Даже зеркала полетели вдребезги. Распороли тюфяки и подушки. Поиски длились час.

Наконец, солдаты вернулись со смущенными лицами. Они ничего не отыскали.

Полковник рычал от бессильной ярости.

— Акты сюда! — крикнул он, поднося кулак к самому лицу мэра.

— Не выдам, — ответил тот. — Да вы же еще и подло обманули нас. Солдаты ваши грабят и убивают жителей, несмотря на данное вами слово. Делайте с нами что хотите, мы ничего не скажем.

— А, так-то! — вскричал полковник. — Хорошо. Схватите этих людей и тащите на площадь. Пригнать туда всех жителей насильно, если не пойдут доброю волею. Пусть они присутствуют при казни мэра и своих выборных, пусть население этой непокорной провинции, эти отрекшиеся от отечества немцы узнают, наконец, прусское правосудие и придут в ужас. Идите; да поджечь этот дом, чтоб осветить казнь этих презренных людей.

Солдаты ринулись на пленников. Мэр остановил их движением руки.

— К чему насилие, — сказал он, — когда мы следуем за вами без сопротивления? Пойдемте, друзья, — прибавил он, обращаясь к своим товарищам.

— Пойдемте, — повторили те твердым голосом. Мрачное шествие сошло с лестницы и вскоре появилось на площади.

В то же мгновение огненный столб взвился с крыши ратуши и осветил белесоватым, мрачным сиянием ужасное преступление, к которому готовились.

Крестьян согнали на площадь ударами прикладов.

Женщины, дети, старики, обезумев от страха, стояли на коленях и молились с раздирающими воплями.

Мэру и шести муниципальным советникам приказали стать спиной к стене ратуши.

Эти люди, которые с такою простотой геройски жертвовали жизнью, крепко пожали друг другу руки, говоря:

— До свидания на том свете!

— Господь будет судить наших палачей, — прибавил мэр.

Дула ружей опустились. Настала минута мрачного молчания.

— Пли! — скомандовал полковник.

— Да здравствует Франция! — воскликнули в один голос мэр и выборные.

Грянул залп. Они упали.

— Да здравствует Франция! — повторил народ, вскочив на ноги в порыве энтузиазма.

И точно будто это воззвание вызвало мстителей за несчастных, на него ответили страшными криками, и беглый ружейный огонь затрещал вокруг всей деревни.

Это напали вольные стрелки.

Несмотря на всю их бдительность, пруссаки, увлеченные алчностью и волновавшими их гнусными страстями, допустили застигнуть себя врасплох.

На голос полковника и офицеров солдаты быстро стали в ряды для систематичного отпора.

Началась смертельная борьба, в особенности губительная для пруссаков.

Пожар, зажженный ими, переходил от дома к дому и освещал их ярче дневного света, тогда как противники оставались во мраке и стреляли по ним словно в цель.

Пруссаки защищались стойко и отступали только шаг за шагом.

Однако, вскоре они почувствовали, что перевес на стороне неприятеля и им надо ретироваться, бросив награбленное.

Все сражаясь, они мало-помалу вышли из деревни тою же дорогой, какою входили в нее; но и там их ожидали невидимые враги. Несколько минут длилась ожесточенная схватка холодным оружием. Наконец, пруссаки прорвались сквозь живую человеческую стену, которая преграждала им дорогу.

Если это можно назвать успехом, то они отчасти им были обязаны своей дисциплине, но более всего плану, заранее решенному вольными стрелками, которые понимали, как опасно было для них вступить в правильный бой с регулярным войском, и только имели в виду уменьшить число неприятеля и нанести ему как можно более вреда, не показываясь и не завязывая настоящего сражения.

Однако, пруссаки потерпели жестокую потерю. Более трети своих оставили они за собою ранеными и пленными.

В числе последних было пять офицеров и презренный изменник-жид Исаак Лакен, по прозвищу Кривой, который служил неприятелю проводником.

Словом, победа оказывалась полная и, как изящно выразился Петрус, молодецки покручивая отсутствующие усы, остроконечным каскам задана была такая трепка, что у них охоту отбило вернуться.

К несчастью, он ошибался: они не замедлили появиться опять.

Глава XV

Как отомстили пруссаки

Командир Людвиг остерегся преследовать отступающих.

Когда он убедился, что они, действительно, удалились, то велел трубить сбор и вступил в Мительбах.

Только по его приказанию два волонтера посланы были разведчиками, чтоб удостовериться, по какому направлению пошел неприятель, и стратегические пункты, которыми можно было подойти к деревне, занял Пиперман со своим отрядом, не участвовавшим в деле.

Возвращение вольных стрелков в Мительбах было грустно.

Победа, которая, собственно говоря, скорее была местью за гнусный поступок, возмутительное преступление, совершенное хладнокровно и без малейшего повода против населения, безоружного и ни в чем не повинного, леденило сердца честных и храбрых горцев, открыв им, каким подлым образом пруссаки начинали войну и сколько еще до конца борьбы им придется видеть подобных неистовств.

Никто не подумал и времени не имел тушить пожар в ратуше, подожженной пруссаками; огонь распространялся все более и более, пока, наконец, вся деревня не запылала точно грозный маяк.

Первою заботой Людвига было созвать жителей на площадь, между тем как вольные стрелки с редким самоотвержением усердно принялись спасать имущество.

В нескольких словах начальник отряда объяснил крестьянам, что пруссаки, прогнанные вольными стрелками, удалились, вероятно с целью пойти за подкреплением; что вскоре они могут вернуться в большем числе, чтобы страшно отомстить за свое поражение; что жители поступят крайне безумно, если останутся среди дымящихся развалин своего селения; что благодаря системе грабительства, усвоенного неприятелем, почти все их имущество снесено на площадь; их домашняя утварь, съестные припасы и даже скот целы и невредимы; лишились они одних домов, уничтоженных пожаром; стало быть, ничто не удерживало их на месте пожарища, где они оставались бы без всякой надежды на возможную помощь и подвергались всей свирепой ярости неприятеля.

Самое лучшее для них, говорил он, немедленно сложить на телеги все свое имущество и припасы, тем более, что оказывалось и средство для перевоза, а затем, забрав с собою стада, уйти как можно поспешнее в какое-нибудь неприступное убежище в горах и переждать в безопасности лучших дней. Кроме того, чтоб охранить от нападения, вольные стрелки проводят их до места, где они на первый случай, по крайней мере, будут ограждены от неприятеля, так как он не посмеет зайти далеко по опасным горным тропинкам и ущельям.