Пираты Карибского моря (№5) - Лесник

— Что вы хотите сказать, друг мой? — вскричал священник, слегка вздрогнув.

— Ровно ничего! Продолжайте, пожалуйста, эта история в высшей степени заинтересовала меня.

— Слушайте же. Итак, по прибытии в Кордову… или Толедо, как вам будет угодно…

— Я предпочитаю Толедо.

— Скажем, в Толедо… Поблизости от города есть горы, богатые дичью. Тотчас устроили охоту для двора. К несчастью, король так увлекся новым для него наслаждением почти неограниченной свободы, что потерял охоту из вида.

— Бедный король!

— Разумеется, бедный король, потому что проплутал долго и никак не мог отыскать своей свиты. Совсем стемнело, разразилась страшная гроза, и, как бы в довершение всех бед, обрушившихся на несчастного венценосца, его жестокое положение усложнилось…

— Нападением шести разбойников, которые внезапно как из-под земли выросли перед ним, — перебил лесник. — Они разом накинулись на него, убили его лошадь, и не подоспей к нему вовремя на помощь другой запоздавший охотник, король Филипп без сомнения был бы убит! Теперь рассказывайте, пожалуйста, дальше.

— Разве вы знаете эту историю?

— В основных чертах, как видите, но о подробностях я не имею понятия, а, собственно, они-то и должны быть интересны. Итак, продолжайте.

— Что ж мне говорить вам, друг мой? Охотник избавил короля от разбойников и спас его с риском для собственной жизни от ужасного урагана в горах; словом, преданность его королю, которого он не знал, была безусловна, великодушна, самоотверженна и без всякой затаенной мысли. Он привел короля в свой дом и оказал ему сердечное радушие. Король увидел его дочерей — у охотника были две очаровательные дочери, души чистой и простой, прямой и невинной.

— Довольно, довольно! — вдруг воскликнул лесник, лицо которого помертвело. — Которую полюбил он?

— Христиану!

— Любимую мою! — пробормотал лесник. — Но она не любит его! — вскричал он с внезапным порывом.

— Любит! — спокойно ответил пастырь.

— О, низость людская! — воскликнул с отчаянием лесник. — Человек, которому я спас жизнь, король, которого я видел еле дышащим у своих ног, которого спас, рискуя погибнуть сам, — вот какую награду готовил он мне! О, это ужасно! Все они одинаковы, эти тираны, для которых нет иного закона, кроме их чудовищных прихотей!

— Успокойтесь, любезный друг, ради Бога!

— Мне успокоиться?! — вскричал ньо Сантьяго вне себя. — А вы-то сами, служитель Бога, по какому праву приходите вы рассказывать мне эту страшную историю? Разве она теперь известна всем? Разве честь моего имени отдана на всеобщее посмеяние?

— Ярассказал вам ее, сеньор, — холодно возразил священник, — потому что все может быть исправлено, а дочь ваша — еще чистый, невинный, святой ребенок! Вы можете бежать и таким образом оградить ее от преследований короля.

— Бежать? Мне?! — вскричал лесник в порыве гнева. — Видно, вы не знаете меня, сеньор падре, я рожден для борьбы! Клянусь Богом! Я, напротив, неуклонно стану грудью против бури.

— Берегитесь, мой друг, проиграете!

— Сеньор падре, — сказал ньо Сантьяго с леденящим холодом, — вы искренне мне преданы, раз не побоялись поставить вашу жизнь на кон, рассказав мне эту чудовищную историю. От всей души благодарю вас, потому что вы не колеблясь указали мне бездну. Мало людей на вашем месте были бы способны на такой подвиг дружбы… Вашу руку! Я люблю вас — о! — люблю глубоко, вы доказали, что вы мне истинный друг. Выслушайте же меня. Завтра рано утром сюда прискачет этот гнусный король, этот венценосный соблазнитель, который подлой изменой платит мне за мою великодушную самоотверженность. Дайте мне честное слово быть здесь завтра ровно в полдень. Обещаете?

— Что вы намерены делать?

— Это мое дел о… Но успокойтесь — месть моя, если я буду мстить, будет благородная и достойная!

— Обещаю, но с условием.

— Нет, друг мой, без всякого условия.

— Пусть будет так, если это необходимо, я полагаюсь на вашу честь.

— Благодарю!.. Теперь ни слова более. Вернемся, нас ждут. Смотрите только, не выдайте как-нибудь того, что произошло между нами. Глаза любви зорки!

— Будьте спокойны, друг мой. Для большей верности я уеду тотчас после завтрака.

— Вы хорошо сделаете, это правда, но завтра не забудьте…

— Ровно в полдень я буду здесь; я дал честное слово! Они встали, вышли из лесу и не торопясь вернулись к домику. Дорогой лесник настрелял рябчиков. Итак, он ходил на охоту, ровно ничего более.

ГЛАВА IV. Где доказывается, что ни богатство, ни величие не составляют счастья

На другое утро, часам к десяти, дон Фелипе, не подозревая, какой прием готовит ему лесник, подъезжал к его домику с сияющим лицом. Лошадь, вся в пене, доказывала, с какой быстротой он мчался.

Он остановил ее у садовой калитки, соскочил наземь, бросил поводья слуге, который был с ним, взял под мышку из его рук большой красный сафьяновый портфель, который запирался на ключ, и большими шагами направился к домику, где на пороге неподвижно стоял лесник.

— Вот и я, любезный друг! — сказал он, протягивая руку леснику.

— Я ждал вас, дон Фелипе, — ответил тот, сделав шаг назад и не взяв протянутой ему руки.

Дон Фелипе этого движения не заметил или не придал ему значения.

— Все у вас здоровы? — продолжал он. — Мне кажется, будто я целый век не был здесь.

— Все здоровы, сеньор.

— Слава Богу! Я не мог дождаться минуты, когда мы увидимся.

— И я также, сеньор, — ответил лесник глухим голосом. Теперь холодный прием невольно бросился дону Фелипе в глаза.

— Что с вами, друг мой? — спросил он с участием. — Вы мне кажетесь печальным, озабоченным; уж не приключилось ли у вас какого горя?

— Действительно, горе есть, сеньор, почему и прошу извинить меня. Я желал бы переговорить с вами, дон Фелипе, о важном деле; удостойте меня несколькими минутами разговора с глазу на глаз.

— С величайшим удовольствием, — весело ответил дон Фелипе, похлопывая по портфелю, который держал, — и мне надо переговорить с вами о важном деле.

— Важном для меня?

— Для кого же еще?

— Я не понимаю, какое это дело.

— Быть может, — лукаво заметил дон Фелипе, — мое дело и ваше — в сущности, одно и то же.

— Сомневаюсь, — пробормотал лесник, нахмурив брови.

— Мы будем беседовать здесь?

— Нет, это общая комната, здесь все проходят; лучше пойдемте ко мне.

— Как хотите, любезный друг.

Лесник прошел вперед и поднялся по лестнице, между тем как дон Фелипе следовал за ним.

К своему изумлению, гость заметил, что дамы не показывались, тогда как прежде этого не случалось никогда.

Лесник был как будто совершенно один в своем домике.

Наверху он отворил дверь, посторонился, чтобы пропустить дона Фелипе, и вошел вслед за ним, тщательно затворив за собой дверь, потом быстро надел на голову шляпу, которую все время держал в руках, выпрямился и надменно сказал гостю:

— Мы теперь наедине и можем объясниться.

— По-видимому, кузен, — улыбаясь, ответил дон Фелипе, — вам угодно наконец вспомнить, что вы — испанский гранд первого ранга и имеете право стоять перед королем в шляпе. Я очень рад этому за вас и за себя.

— Что это значит? — вскричал лесник, оторопев.

— Это значит, что я — Филипп Четвертый, король Испании и Индии, а вы — дон Луис де Торменар, граф Тулузский и герцог Бискайский. Разве я ошибаюсь, кузен?

— Ваше величество! — пробормотал дон Луис в страшном волнении.

— Выслушайте же меня, — с живостью продолжал король, ласково улыбаясь, — вы спасли меня, рискуя собственной жизнью. Я хотел узнать, кто вы; однако, упорно оставаясь непроницаемым, вы отказывались от всех моих даров, отклоняли все мои предложения. Такое упрямство подзадоривало меня; во что бы то ни стало хотел я знать о вас — и узнал! Герцог, мой покойный отец, король Филипп Третий, обманутый ложными наветами и легко поверив клевете ваших врагов, был жесток, неумолим к вам, я даже прибавил бы — несправедлив, если бы не говорил про отца, теперь уже находящегося на небе, в царстве Отца Небесного. Следовало исправить вопиющую несправедливость — я исполнил это. Ваше дело было пересмотрено в верховном суде, приговор над вами отменен, честь ваша восстановлена в былом блеске. Теперь, кузен, вы действительно дон Луис де Торменар, граф Тулузский, маркиз Сан-Себастьянский, герцог Бискайский; состояние ваше возвращено вам, позор снят с вашего имени, враги ваши наказаны!.. Довольны ли вы?

И он протянул ему руку.

Совсем растерявшись под влиянием тысячи разнородных чувств, нахлынувших на него, дон Луис преклонил колено и хотел поцеловать руку, которая так великодушно возвращала ему все, чего он был лишен, но король не допустил этого, он удержал его, привлек к себе и заключил в объятия.

— О, ваше величество! — вскричал герцог, и рыдание вырвалось из его груди. — Зачем надо…

— Постойте, кузен, — мягко прервал его король, — ведь я еще не закончил.

— Боже мой! С какой целью все это было сделано? — пробормотал герцог глухим голосом.

— Увидите.

— Я слушаю, ваше величество.

— Я буду говорить откровенно; принятый как друг, почти как сын в вашей благородной семье, я не мог не полюбить Христианы.

— А! — вскричал дон Луис, бледнея.

— Да, герцог, теперь говорит не король, но друг! Я люблю Христиану, как никого еще не любил; ее безыскусное чистосердечие, ее девственная чистота — все пленило меня в ней. Тогда…

— Тогда, ваше величество, — с горечью сказал герцог, — вы, друг ее отца, спасшего вам жизнь, решили отплатить за эту услугу.

— Тем, что прошу у герцога Бискайского, моего друга, руки его дочери, — с благородством сказал король, — неужели он откажет мне и спас мне жизнь только для того, чтобы осудить на вечное страдание? Теперь отвечайте мне, герцог, или, вернее, друг мой; я сказал все, что хотел сообщить вам.

— Но я, ваше величество, должен сообщить вам, что недостоин вашей доброты, что сомневался в вас, в вашем сердце, наконец, в величии вашей души; что еще вчера, когда мне открыли, кто вы, я думал, что вы намерены внести позор в мой дом.

— Молчите, дон Луис!

— Нет, ваше величество, не буду молчать! Вы должны узнать все: ненависть, которую я питал в сердце к вашему отцу, мгновенно пробудилась во мне сильнее, ужаснее прежнего, и — да простит мне Господь! — в моей голове мелькнула мысль смыть вашей кровью неизгладимое оскорбление, которое вы, как мне казалось, хотели нанести.

— Вы имели бы на это право, дон Луис; я был бы подлец и изменник, если б действительно замышлял то, что предполагали вы. Однако, герцог, вы не ответили еще на мою прось-бу.

— О! Ваше величество, такая честь… — пробормотал дон Луис, изнемогая от прилива разнородных чувств, которыми было переполнено его сердце.

— Полно, кузен, — ласково остановил его король, — разве впервые вашему роду вступать в союз с королевским домом? Поверьте мне, герцог, вашему счастью будут завидовать, но злобной зависти оно не возбудит, так как брак этот в глазах всех будет явным восстановлением вашего доброго имени и доказательством большого уважения к вам вашего короля и друга.

— Благодарю, ваше величество, вы велики и возвышенны душой.

— Нет, я благодарен, — возразил король, улыбаясь, — я справедлив, а в особенности — влюблен. Теперь же, когда между нами нет более недоразумения, поговорим о наших делах, чтобы и впредь не могло вкрасться ничего темного между нами.

— Я почтительно слушаю ваше величество.

— Садитесь возле меня.

— Ваше величество!

— Я так хочу.

Граф склонил голову и взял стул.

Положив портфель на стол, король отпер его золотым ключиком тонкой работы и достал из него несколько пергаментов с печатями разных величин и цветов.

— Вот, — сказал король, — все бумаги, относящиеся к делам, о которых мы говорили; ваши грамоты на владение — словом, все, что было вашим и что я возвратил вам. А вот, сверх того, ваше назначение губернатором Бискайи… Последний же этот акт есть составленный мной брачный договор; из него вы увидите, что я закрепляю за Христианой сумму в миллион пиастров и вдовью пенсию в двести тысяч в год.

— О, это слишком много, ваше величество!

— Я не согласен, кузен, напротив, я нахожу, что этого недостаточно… Но довольно обо всем этом! Вот ключ и портфель, кузен; уберите эти документы и поговорим о другом.

— Ваше величество…

— Завтра, если возможно, вам бы следовало расстаться с этой долиной, где вы наслаждались таким счастьем, и уехать с семейством в Мадрид. Ваш так давно запертый дворец на улице Алькала готов к вашему приему.

— Я исполню приказание вашего величества и завтра же выеду.

— Очень хорошо! Я, со своей стороны, отправлюсь сегодня вечером из Толедо, так что мы прибудем в Мадрид почти одновременно. Однако мне пора приступить к самой щекотливой части моего сообщения. Для избежания всякого недоразумения, чтобы вы вполне поняли меня, любезный кузен, я по-прежнему буду говорить с вами совершенно откровенно.

Герцог почтительно склонил голову.

— Не знаю, известно вам или нет, любезный дон Луис, — продолжал король с напускной веселостью, — что я слыву — если не на самом деле являюсь таковым — за короля очень слабого и добродушного, который позволяет министрам управлять собой и делает почти все, чего они хотят.

— О, ваше величество!

— Это верно. Наскучила ли мне борьба с душами более упорными, или утомила она меня, но много справедливого в этих слухах. Я сознаюсь в этом, но средства помочь беде не вижу. Теперь это положение вещей изменить нельзя. Герцог Оливарес, мой первый министр, управляет королевством почти по своему усмотрению. Я не препятствую ему ни в чем, а так как это, в сущности, глубокий политик, опытный в делах, то я по большей части в выигрыше. Из всего изложенного следует, что, не желая открыто вступать в борьбу, когда мне приходит охота быть независимым, я обхожу затруднение окольным путем и потом вынуждаю упрямого министра смириться перед свершившимся фактом. Понимаете, герцог?

— Вполне понимаю, ваше величество.

— Так я приступлю к дальнейшему: мой брак с доньей Христианой — один из моих приступов независимости, о которых я только что упоминал.

— То есть, ваше величество желает обойти затруднение?

— Именно, и вот средство, которое я придумал; оно очень простое и непременно будет иметь успех.

— Я слушаю, ваше величество.

— Я сочетаюсь с доньей Христианой тайным браком.

— Тайным браком?

— Как только у меня родится сын, брак будет обнародован и мой сын объявлен наследником престола. Как и всегда, герцог Оливарес побесится, так как у него на уме другой брак, если не ошибаюсь, но должен будет покориться; только нам надо спешить, чтобы искусные шпионы не успели предупредить его.

— Но тайный брак, ваше величество!..

— Все знаю, но другого выхода нет. К тому же, это вопрос года, не больше. Кроме того, хотя и не признанная официально, донья Христиана будет пользоваться своим званием при дворе.

— Если дело должно произойти таким образом, я предпочел бы, чтобы дочь моя оставалась у меня в доме; на нее меньше будут обращены взгляды.

— Вы правы, кузен, так будет лучше. Теперь же я подкреплю обещание своим королевским словом. Согласны вы принять это ручательство?

— Приходится, делать нечего.

— Но вы не скрываете от меня неприятных мыслей?

— Нет, ваше величество, я так же прямодушен, как и вы сами.

— Значит, все идет отлично. Не говорите ничего дамам о нашем разговоре, пока мы не увидимся опять в Мадриде, — я желаю преподнести сюрприз моей пленительной донье Христиане.

— Все будет исполнено по желанию вашего величества… но дозволите ли вы мне обратиться к вам с просьбой?

— Просите о чем хотите, кузен, все даровано вам заранее, — милостиво сказал король. — О чем речь?

— О бедном священнике деревенской церкви, которая стоит на склоне горы. Он был наставником моих дочерей,

ваше величество, и ныне проповедует слово Божие. Он чрезвычайно предан моему семейству; мне не хотелось бы расставаться с ним.

Не говоря ни слова, король придвинул к себе лист бумаги, написал несколько строк, подписался и перстнем, который носил на шее на золотой цепочке, приложил печать, после чего сложил лист вчетверо и подал его дону Луису.

— Не читайте, кузен, — сказал король с улыбкой, — и сами отдайте ему это.

— Он сейчас прибудет.

— Так подождите, пока я уеду, и только тогда передайте ему бумагу… Теперь все? Вам не о чем больше просить меня?

— Только могу благодарить ваше величество за все милости, которыми я осыпан.

— А вы разве ничего не делаете для меня, дон Луис? Ни слова больше об этом; сойдем теперь к дамам.

— Як услугам вашего величества.

— Не забудьте, кузен, что сегодня я еще сохраняю свое инкогнито, что я — дон Фелипе и более никем быть не хочу.

— Я исполню ваше приказание.

Дамы с нетерпением и беспокойством ожидали конца этого продолжительного разговора, причина которого им была неизвестна. Они очень обрадовались при появлении мужчин, которые с веселыми лицами дружески разговаривали между собой.

В то же самое время у садовой калитки показался отец Санчес. Он сильно тревожился и потому с невыразимым радостным облегчением и благодарностью к Богу услышал уверение дона Луиса, который поспешил к нему навстречу, что все окончилось счастливейшим и вместе с тем самым необычайным образом; дон Луис прибавил второпях, что расскажет все позднее и что отец Санчес так же, наверное, как и он, будет в восторге от непредвиденной развязки дела, грозившего самыми ужасными последствиями.

— Особенно, — заключил он, — не показывайте вида, что узнали короля; сегодня он еще хочет сохранить строжайшее инкогнито.

— Я во всем буду соображаться с волей его величества, любезный дон Луис, вы будете довольны мной, — ответил священник с кроткой и тонкой улыбкой.

День прошел в тихих и приятных беседах.

По своему обыкновению, король простился около трех часов. Дон Луис и отец Санчес провожали его до конца долины.

— До скорого свидания! — сказал король, махнув им рукой в последний раз.

Он ускакал.

Священник и дон Луис вернулись к дому медленным шагом; последний рассказал со всеми подробностями о том, что произошло между ним и королем. Свой рассказ он заключил тем, что, не желая расстаться с ним, просил у его величества разрешения увезти священника с собой в Мадрид.

— Вот, падре, — прибавил он, подавая ему бумагу с королевской подписью, — что мне поручено передать вам.

Священник развернул бумагу и вскрикнул от изумления: он назначался настоятелем Иеронимитского монастыря в Мадриде.

На другое утро долина, в которой так долго благоденствовало семейство де Торменаров, опустела; домик их стоял брошенный не всегда.

Все совершилось так, как решил король.

Бракосочетание Филиппа IV и доньи Христианы произошло в Эскуриале8 в присутствии некоторых придворных и самого герцога Оливареса, хотя брак был объявлен тайным.

Всемогущий министр искусно скрыл свое неудовольствие по поводу брака, состоявшегося против его воли — по крайней мере, он, как и всегда, внешне казался склонившимся пред свершившимся фактом.

Так продолжалось довольно долго; министр и, по его примеру, все придворные оказывали всевозможные почести той, которая с минуты на минуту могла быть открыто признана королевой.

Дон Луис де Торменар пользовался, по крайне мере с виду, величайшим весом при дворе, постоянно живя в Мадриде, в своем собственном дворце, лишь по временам и на короткий срок навещая Бискайю, губернатором которой он был.

Прошло два года, наконец донья Христиана в декабре 1641 года родила сына.

Долгожданное рождение ребенка привело короля в восторг. По получении уведомления он примчался в мадридский дворец герцога, где все еще жила донья Христиана, и непременно сам хотел положить в колыбель желанного сына орден Золотого Руна первой степени, великими магистрами которого были испанские короли в качестве прямых наследников герцогов Бургундских.

Новорожденного окрестили под именами Гастона-Филиппа Карла Лорана, и отец тут же пожаловал ему титул графа де Транстамара и назначил альмиранте9 кастильским.

Затем король, верный слову, которое дал герцогу Бискайскому, принял меры, чтобы публично огласить свой брак и признать донью Христиану королевой.

Дело вели с необычайной быстротой; торжественный обряд в Уэльвском монастыре должен был совершиться, как только поправится будущая королева.

Роды доньи Христианы были очень тяжелые, она медленно приходила в силы, однако доктора не выказывали ни малейшего беспокойства; напротив, они утверждали, что молодая женщина скоро будет в состоянии встать, когда вдруг, против всякого ожидания, с доньей Христианой после продолжительного посещения герцога Оливареса случился первый припадок и через полчаса она скончалась в страшных страданиях на руках обезумевшего от отчаяния короля.

Смерть эта вызвала большие толки при дворе.

Враги министра — а их было немало — громко говорили об убийстве, то есть отравлении, но слухов этих ничто не подтверждало, и мало-помалу они затихли сами собой.

Безутешный король с торжественным великолепием схоронил единственную женщину, которую горячо любил и которая была вполне достойна его любви по ангельской кротости своей и высокому уму. Он заперся в своем дворце и долго никого не хотел принимать, кроме самых близких к нему лиц.

Беды к горю, как реки к морю — эта народная поговорка сбылась роковым образом и теперь.

Донья Мария Долорес с младшей дочерью, доньей Лусией, уехали в Бискайю тотчас после смерти доньи Христианы и предавались снедающему их горю в замке Торменар, мрачном здании среди гор, находящемся в каких-нибудь двух-трех милях от французской границы.

Однажды ночью замок был захвачен врасплох и сожжен мародерами, как говорили, принадлежащими к французской армии. Слабый гарнизон, защищавший Торменар, был весь перебит, местечко и замок преданы огню и мечу.

На следующее утро от них остались одни дымящиеся развалины; пожар залили кровью; мародеры исчезли с громадными богатствами и увели с собой донью Марию и ее дочь, донью Лусию.

Этот новый, еще более ужасный удар, поразивший дона Луиса едва не лишил его рассудка.

Силой воли, однако, он поборол свое отчаяние. Во что бы то ни стало решил он отыскать жену и дочь, но лишь напрасно расточал золото и обещания, — все поиски остались тщетными, все усилия не привели ни к какому результату. Никогда убитый горем муж и сокрушенный духом отец не смог узнать что-либо о судьбе двух дорогих ему существ; она осталась навсегда покрыта непроницаемой тайной.

Изъездив Европу в течение нескольких лет по всем направлениям в поисках двух ангелов, которых лишился таким печальным образом, герцог сдал все занимаемые им должности герцогу Оливаресу, бывшему в то время могущественнее и счастливее, чем когда-либо, и удалился во вновь отстроенный по его приказанию на прежнем месте замок Торменар, чтобы там доживать век вдали от света, причинившего ему столько страданий.

Один преданный друг остался верен герцогу в его несчастье, это был отец Санчес, который все оставил, чтобы разделять его уединение и не утешать его — есть такого рода скорбь, которая всегда останется незаживающей раной в сердце, — но помогать твердо сносить удары, постигшие его, и поддерживать на скорбном пути жизни.

Гастон-Филипп, на которого король, отец его, по-видимому, перенес всю любовь, которую питал к его матери, получил блестящее образование.

В то время, о котором мы теперь ведем речь, это был прекрасный и гордый молодой человек лет семнадцати, одаренный пленительной красотой матери, но с выражением более мужественным и, в особенности, более твердым.

По непременному требованию короля, который словно боялся с ним расстаться, юноша не оставлял двора и жил в

мадридском дворце деда. Он носил титул графа де Транстамара и, как было сказано выше, со дня рождения своего был назначен кастильским альмиранте.

Хотя Гастон лишь изредка видел своего деда, герцога Бискайского, он, однако, питал к нему искреннюю и глубокую привязанность и был счастлив, когда удавалось выпросить у короля дозволение провести несколько дней в Торменаре.

И в замке это были дни радости! При виде внука дон Луис словно оживал, и радостное чувство наполняло его сердце. С неисчерпаемым наслаждением слушал герцог рассказы молодого человека о его жизни в Мадриде, о событиях при дворе, свидетелем которых он был.

Однако тайное беспокойство терзало старого герцога.

Хотя, казалось, король и горячо любил Гастона-Филиппа, окружал его заботливым вниманием и осыпал милостями, однако не признал еще законности своего брака с доньей Христианой, несмотря на торжественное обещание, и не упрочил положения своего сына, которого после объявления брака должен был признать наследником престола.

Это равнодушие короля, эта непостижимая беспечность огорчали старика, и не из честолюбия — давно уже всякое честолюбие умерло в его сердце, — но он находил справедливым этот поступок по отношению к сыну той женщины, которую король так любил, и считал, что король оскорбляет ее память, изменяя священной клятве.

И это было еще не все: король не оставался верен памяти бедной Христианы; несмотря на первые приступы безутешного горя, он мало-помалу втянулся в свой обычный образ жизни, одна за другой несколько наложниц метеорами сверкали при дворе. Одна из них имела сына, и под именем дона Хуана Австрийского сын этот открыто воспитывался при короле, пользуясь его любовью и милостями наравне с Гастоном-Филиппом, который, хотя и непризнанный, все же был законным сыном и прямым наследником престола.

Кроме того, чья-то скрытая, но неумолимая и никогда не дремлющая ненависть с самого рождения молодого человека с ожесточением преследовала его. Или это была несчастная судьба?

Напрасно старый герцог старался выяснить что-нибудь на этот счет, удивительное стечение обстоятельств, случайных или вызванных упорной ненавистью, приводило старика в сильное недоумение и внушало ему величайшие опасения за жизнь внука.

Несколько раз Гастон чуть было не сделался жертвой самых странных случайностей, даже жизнь его была в опасности.

Эти случайности были так искусно подстроены, что Гастон, со свойственной его возрасту беспечностью и к тому же одаренный неодолимой храбростью, со смехом рассказывал деду, который грустно покачивал головой, слушая его, как лошадь под ним внезапно взбесилась и он чуть было не разбился насмерть в скалах; или как в другой раз, когда он фехтовал с графом Медина-Сидонией, молодым человеком одних с ним лет и большим его приятелем, с рапиры графа каким-то непостижимым образом вдруг слетел шарик и жизнь Гастона была на волоске, так как рапира чуть не проткнула его насквозь.

Еще раз, на охоте, пули засвистели вокруг него, а узнать, кто же был виновником такой удивительной неловкости, оказалось невозможно.

Все эти факты действительно наводили ужас и сильно беспокоили старого герцога.

Так обстояло дело, когда однажды утром в мае 1750 года Гастон неожиданно прискакал в Торменар, где не был с год.

Герцог Бискайский, предупрежденный слугой, поспешил навстречу молодому человеку, который, увидев деда, соскочил с лошади и бросился в его объятия, осыпая его дорогими для старческого сердца ласками.

После этого молодой человек подал руку герцогу, и они вместе вошли в замок.

ГЛАВА V. Клятва

Молодой человек был бледен, брови его нахмурены, он казался чем-то сильно удручен и взволнован. Герцог усадил внука на подушку у своих ног, взял его за руки и две-три минуты внимательно вглядывался в его лицо.

— Бедное дитя! — сказал он, целуя его в лоб. — Ведь ты очень страдаешь?

— Очень, дедушка, — ответил Гастон с глазами, полными слез.

— Хочешь разделить со мной свое горе, дитя?

— Для этого только я и прискакал сюда, дедушка.

— Как! Ты все эти двести миль…

— Летел сломя голову, чтобы все рассказать вам.

— А… король что?

— Король! — вскричал он с горечью. — Король — могущественный властелин, дедушка!

— Надолго ты ко мне теперь?

— Вы сами решите это.

— Если так, то я не скоро выпущу тебя из Торменара.

— Кто знает? — пробормотал Гастон задумчиво.

— Правда, король, твой отец…

— У меня нет больше отца, кроме вас, герцог.

— Боже! Разве король скончался?

— Успокойтесь, здоровье его величества отменное.

— Тогда твои слова для меня загадка, дитя мое, и я отказываюсь понять их.

— Я объясню, не беспокойтесь, но прежде чем приступить к объяснению, я желал бы видеть здесь достойного пастыря…

— Он в отсутствии, дитя мое, — перебил герцог, — уже месяц как отец Санчес уехал от меня, — вероятно, ты говоришь о нем?

— Разумеется, о нем, о вашем старом друге, единственном, который оставался верен нашему семейству.

— Увы! Отец Санчес уже с месяц в Мадриде, куда внезапно был призван делами величайшей важности, как, по крайней мере, сказал он мне перед отъездом из замка. Удивительно, что ты не видел его при дворе.

— И меня это удивляет, дедушка, — обычно по приезде в Мадрид он первым делом навещал меня. Вероятно, что-нибудь помешало ему… Но так как отец Санчес в отсутствии, то я выскажу все только вам, дедушка.

— Говори, дитя, я слушаю.

— Прежде всего, надо вам сказать, что в течение уже нескольких месяцев я замечал странную перемену в обращении короля со мной; его величество все еще был милостив ко мне, но не так сердечен, не так откровенен. Когда являлся во дворец, я замечал в нем что-то натянутое, неестественное, чего никогда прежде не бывало! Мало-помалу его обращение со мной превратилось в холодное, сухое и надменное, не раз мне даже возбранялся вход к королю и я уезжал из дворца, так и не повидав его величества.

— О, это действительно странно! — пробормотал герцог, нахмурив брови.

— Это еще ничего, — продолжал молодой человек с горькой усмешкой, — мне суждено было вынести оскорбления и посильнее.