Свет мой, зеркальце, скажи

И не мог позволить себе иссушить этот источник снабжения. Я не наркоман, но бывают дни, два - три подряд, когда меня обуревают чувства вампира. Я расцветаю в полнолуние и умираю под солнцем, и тогда только химические снадобья позволяют мне существовать. Со времени моего развода эти случайные сеансы, во время которых я рассказываю невесть что полусонному психоаналитику в течение пятидесяти бесконечных минут за символическую сумму, имели лишь одну цель: снабдить меня рецептами.
      Мой извращенный гуманизм, надо же! Но я, не дрогнув, сношу обиду. И спрашиваю, не поэтично, но вежливо:
      - А что за диагноз, доктор? Чем мы заняты сейчас?
      - Да, вот подобающее поведение. Некая объективность. Поэтому, чтобы продвигаться в данном направлении, нам нужно объективно оценить состояние пациента. Есть ли какие-нибудь соображения о вашем состоянии?
      Техника Эрнста. Проанализируйте себя сами и великодушно заплатите за эту привилегию.
      - Сейчас я не знаю достаточно хорошо, где нахожусь. Эмоционально я подавлен. Это все, что я могу сказать.
      - Можно позавидовать вашему спокойствию.
      - Я мужчина, доктор, взрослый мужчина, а не истеричная женщина.
      Добродушный доктор рассматривает меня с некоторой растерянностью.
      - Да. С другой стороны, состояние стресса легко спутать с хладнокровием. В особенности для личности, не отдающей себе отчета в своем действительном состоянии.
      - Я?
      - Естественно. В этот самый момент вы в состоянии глубокой отрешенности, спровоцированной шоком. Ваше видимое спокойствие - результат усилий организма не впасть в состояние комы. Что - я должен признать - не делает его менее восхитительным.
      - Спасибо, - ответил я и внезапно то, что он сказал, поразило меня. Вы пытаетесь заставить меня думать, что в сейчас я нахожусь у себя в постели, в глубоком сне, ожидая, что зазвонит будильник.
      - Я не желал бы лучшего. К несчастью, это невозможно. Труп в ванне реален. И револьвер - улика против вас - тоже реален.
      - Доктор, я клянусь вам, что не стрелял.
      - Отрицать - естественный синдром. Совершив слишком ужасный акт, трудно с ним согласиться. Какая-то дверца в мозгу герметически закрывается. Воспоминания о содеянном остаются запертыми там.
      - Я убиваю женщину, которую никогда в жизни не видел? И это в доме, полном людей и на их глазах?
      - Дом полон людей?
      - Вы были там, доктор. Моя бывшая жена тоже. Ее муж. Служанка.
      Он медленно покачал головой.
      - Меня там не было. В доме не было никого, кроме вас и вашей жертвы.
      - Ну что вы? Вы были там! Я вас видел.
      Он все так же качает головой.
      - Почему же мы были там, Питер? Зачем вашей разведенной жене и её мужу, избегающим вас как чумы, внезапно понадобилось прийти к вам в гости? А я? Зачем я пришел к вам? Разве я посещаю своих клиентов на дому? Что же до служанки...
      Он надул губы и выпятил их, словно рассматривая мою толстушку Офелию. Я полагал, что одержал небольшую победу. Это успокаивало.
      - Да? Что вы мне плетете? Она должна была быть там! Это её день. Пятница.
      - Святая пятница. Выходной день. Больше чем выходной для нее. Святой день.
      - Я знаю. Она мне говорила на прошлой неделе. Но она все же обещала прийти, сказав, что затем пойдет в церковь.
      - Так она и сделала. Вы представляете, который теперь час?
      Я попытался взглянуть на часы, заметил, что их нет, и поспешно прикинул в уме.
      - Час? Половина второго?
      - Час. Ваша служанка пришла в восемь тридцать. Вы оставили её там, а когда вернулись в полдень, она уже ушла. Я точно воспроизвожу события?
      - Не знаю. Я не помню, как и когда вернулся.
      - Но очевидно, что вы вернулись к себе. Вас взбесило отсутствие верной Офелии, не удосужившейся отработать положенное время. Еще больше вас взбесило оставленное на телефонном столике послание...
      - Не на столике. Эта безмозглая мексиканская кретинка стирала его под краном в ванной комнате. И приклеила на стенку.
      - Серьезно? Вы действительно в подобное верите?
      - Я верю в то, что я вижу. Это мания. Почему я должен верить в то, что вы хотите вдолбить мне в голову. И я думаю вот о чем: каким боком вас касается это дело? Кто просил заняться мной?
      - Ах, Питер! Это по вашему же настоянию я здесь, как заметили вы, занимаюсь Вами. Вначале, в шоковом состоянии, вы обратились к мужу вашей бывшей жены. Видный адвокат, ловкий манипулятор законностью. Но он вас не устроил. Потому теперь моя очередь.
      - Итак, вы знаете, что произошло между Гольдом и мной. Вы видели нас в ванной комнате.
      - Как сейчас вижу вас. Но только потому, что вы допустили меня в ваше подсознание. Вы сделали меня частью себя. После трех пропавших лет вы впервые наконец-то повернулись ко мне и только что попросили этого бедного доктора Эрнста, этого педанта и старого болтуна, вывести вас из джунглей. Вы объясните кажущееся необъяснимым. Вы одним махом проясните, кто бросил труп в вашей квартире с вашим же револьвером неподалеку. Не так ли ?
      - Никогда в жизни!
      - Ах, что за извращенность! Вы пытаетесь выйти из тьмы, настойчиво просите помочь, а когда вам предлагают это, закрываете глаза. Но я настаиваю на том, чтобы вы немедленно их открыли. Хотя время торопит.
      - Чтобы сделать что?
      - Открытие. Откровение.Это вы должны были понять за прошедшие три года. Я надеялся, что вы решитесь на это, каждый раз, когда вы приходили сюда.
      От него исходила елейная заботливость, обнадежившая меня.
      - То, на что вы, мой друг, особо надеетесь, - это подвернувшийся случай исследовать и открыть мою жену. Вы её вспоминаете? Эта маленькая призывная секс-бомбочка, заставлявшая вас набирать воды в рот всякий раз при взгляде на нее? Может быть, вы хотели соблазнить её здесь, в этой комнате. И вписали бы визит на мой счет. Такой вот вариант, что вы о нем скажете?
      - Это очень показательно. Два наваждения спутались: страстная ревность и рассудительная забота о деньгах. Вы паникуете, кидаетесь топиться, но только горькая морская вода заполняет ваши легкие, как вы хватаетесь за соломинку этих наваждений.
      Ах, этот голос, чертовски мягкий и шуршащий, словно тающая пена на пляже, гонимая бризом. Эти дряблые губы, как у подводных созданий. Я чувствую, как морская вода заполняет мои легкие, я чувствую, как перехватывается дыхание. Я задыхаюсь, меня душит. И тем не менее я стараюсь твердо произнести спасительные слова:
      - Это кошмар, дурной сон, и только.
      Губы двигаются медленнее. Голос затихает и становится ниже, как из-под иглы на останавливающейся пластинке.
      - Сон? Тогда проснитесь. Вам нужно всего лишь проснуться.
      - Я не могу.
      Я могу лишь захлебываться в солоноватой и теплой воде Гольфстрима. Крепкие руки поднимают меня над волнами и выносят на пляж.
      Мой отец.
      - Это только испуг, и все, - кричит он матери, бросившейся к нам.
      Тон его голоса заставляет думать, что он находит мою неудачу забавной. Он опускает меня на землю, я выплевываю воду. Горло и нос горят.
      - Ах, Бубба!
      Мать становится на колени и прижимает меня к себе. Мой подбородок касается её нагретого солнцем плеча, слюна стекает по её белоснежной спине.
      - Бубба, Бубба, я так испугалась! Никогда не делай так больше, слышишь!
      Очаровательный голос, мягкий, певучий акцент южанки из Джорджии. Все слова округлены, смягчены. Просто музыка. И я понимаю, что её страх реален. Из-за него она оставила свой огромный зонтик от солнца. Она проводит под этим зонтом все время, когда мы приезжаем из Майями на пляж. Она никогда не заходит в море. Никогда не принимает солнечные ванны, никогда её нос не розовеет и не обгорает. А сейчас, и причем из-за меня, она распростерта под солнцем.
      - Чудная картина, - замечает мой отец.
      Я сломлен, я пытаюсь высвободиться из ароматных и нежных объятий.
      - Все нормально, мама, клянусь. Все прошло.
      Я отстраняюсь. Отец указательным пальцем приподнимает за подбородок мое лицо и подмигивает.
      - Браво, Бубба. Ты больше не боишься, верно? Ты готов вернуться в воду и плыть чуть ли не до Европы, не так ли?
      Я щурюсь от солнца и смотрю на него, стоящего в потоке света. Золотистый отблеск зубов позволяет понять, что он улыбается.
      - Конечно, - подтверждаю я.
      Мать поднимается.
      - Том Хаббен! Если ты испытываешь желание научить своего сына тонуть, я буду тебе благодарна, если это произойдет не в моем присутствии. Я не могу это видеть!
      - Вспомни, дорогая: когда падают с лошади, все, что нужно сделать тотчас же подняться.
      - Может быть, но заметь, я не вижу на этом пляже лошади.
      Мать кладет руку мне на плечо, руку легкую, но достаточно весомую, чтобы понять, кто командует.
      - С меня довольно солнца и морской живности, спасибо. Мы сейчас же возвращаемся и плотно завтракаем, а затем захватим бабушку и пойдем в кино. На Фледжер Стрит идут "Унесенные ветром".
      "Унесенные ветром"... 1939 год. Мне десять лет. Я впервые увижу этот фильм. К черту солнце и морскую живность.
      - Великолепно! - восклицает доктор Эрнст. - Превосходная работа. Все детали на местах.
      Теперь он уселся на бюро, уперев руки в жирные ляжки.
      Разочарование - тяжкий груз. Я должен проснуться в своей кровати, одеяла влажны, а пододеяльник смят после борьбы с моим кошмаром, гноящиеся глаза стараются разглядеть, который час. Мне необходимо встать, пройти в ванную комнату и не найти там никаких следов преступления. Нет ни трупа, ни револьвера, ни крови. Нет и убийства.
      Но я не в своей постели. Я лежу на диване лицом к этому кивающему и величественно восседающему венскому Будде из Бруклина.
      - Таким образом, исследование началось, - заявил он мне. - Мы сделали первые робкие шаги в лабиринте. Очаровательная матушка показывает зубки. А солидный папа... Впрочем, он мог и не суметь стать таким авторитетным, каким хотел себя видеть. Можно заподозрить, что он выждал, прежде чем прийти на помощь, niht war?
      - Вы хотите сказать, он хотел, чтобы я утонул?
      - Вы утонули? Ну нет! Может быть, немного пострадали. Поняли свою слабость и его собственную силу. Но он никогда не хотел, чтобы вы утонули. В самом худшем случае вы лишь немного его раздражали. Но чаще он гордился тем, что он отец. Иметь такого красивого и мужественного сына! И так похожего на него...
      Мы следуем по Коллинс авеню, мой отец и я, и останавливаемся в тени кокосовой пальмы, чтобы взглянуть на огромный котлован. Фундамент отеля, который строит его компания. На дне ямы вода и жидкое месиво, в котором копошатся рабочие, таскающие арматуру и доски. Помпы откачивают воду из котлована и выплескивают её на улицу. Человек в промокшей робе подходит к отцу.
      - Откачать придется весь этот чертов океан, - ворчит он. - Клянусь вам, мне по душе больше Север.
      - Ты, значит, обожаешь работать в снегах, не так ли? - спрашивает отец, кладя руку мне на голову. - Вот мой сын, Динк.
      Динк улыбается мне.
      - Рад познакомиться, малыш. Ты ужасно похож на своего отца. И так же упрям, как он?
      - Почти, - за меня отвечает отец.
      - Ну что же? - бросает мне Динк. - Может быть, ты продемонстрируешь кое-что из того, что умеешь?
      Он опускается на колено, чтобы быть на моем уровне, как боксер, поднимает кулаки. Я взглянул на отца.
      - Ну давай, Бубба, - говорит он. - И вспомни, чему я учил тебя.
      Я вспоминаю его уроки. Не уходить, не отступать и не бить наобум. Продвигаться быстро, прикрываясь, делать выпад для нейтрализации удара и одновременно бить левой в корпус. Не вилять рукой, посылать прямой удар. Поэтому я продвигаюсь, бью и мой кулак разбивает рот Динку. Он отходит назад, внезапно садится на тротуар, у него удивленный вид. Затем он разражается смехом, проводя тыльной стороной ладони по окровавленным губам.
      - Ну и дерьмо! Достойный сын своего отца!
      - Если ты хочешь отыграться, - замечает мой отец, - я тотчас начну продавать билеты.
      - Итак, исследование продолжается, - шепчет доктор Эрнст. - И если все пойдет как надо, мы доберемся до правды.
      - До какой правды, доктор?
      - Ах! До истинной! Идентифицируем вашу жертву. Причину, по которой вы направили на неё револьвер. Почему вы нажали на курок.
      - Ради всего святого! Если вы будете продолжать в том же духе, то в конечном счете убедите меня, что я это совершил!
      - Разумеется.
      - Я понимаю. Давить на меня до тех пор, пока я не признаюсь. Исчезну с глаз и моя бывшая жена сможет окончательно перевернуть страницу жизни. Не будет больше угрызений совести из-за меня. Не придется больше беспокоиться каждые выходные, когда Ник со мной. Он будет только её. Тогда как сейчас она прекрасно знает, что он мой. Она прекрасно знает, что он живет с ней и тем пройдохой , за которого она вышла замуж, ради её спокойствия!
      - Вы обвиняете меня в сговоре с вышей очаровательной бывшей женой в том ... как вы говорите? Чтобы убрать вас с глаз долой?
      Я попытался подражать его разгневанному голосу.
      - Вы обвиняете меня в убийстве?
      - Ах, разве пастырь обвиняет прихожанина в его грехах? Или хирург винит своих больных за рак? Это терминология параноика. Что делать нам с обвинениями? Поверьте мне, я лишь пытаюсь отделить реальное от воображаемого.
      - Тогда получше взгляните на реальность, доктор. Я не знаю этой женщины, никогда в жизни её не видел. И если когда-либо я буду способен кого-то убить, им не станет незнакомец.
      - Вы не хотите объяснить мне, что эта незнакомка делала у вас? Полуголая?
      - У меня нет ни малейшего понятия.
      - Подброшу вам идею. Она оказалась там, потому что вы её пригласили.
      - Никогда. Вы говорите, что видели её, доктор. А хорошо ли вы её рассмотрели? Хотите, чтобы я описал её одним словом? Шлюха. Профессиональная потаскуха. Случается, что я готов заплатить за удовольствия, доктор, но тем не менее не сплю с кем попало! А эта женщина, которую вы видели в ванной комнате, совсем не в моем вкусе.
      Я в маленькой квартирке на Керзон Стрит. Время от времени из наглухо зашторенного окна доносится визг шин автомобиля, скользящих по мокрому асфальту. Со времени моего приезда в Лондон стояла промозглая погода, но в тот вечер разразился просто потоп.
      Кристел склонилась перед газовым радиатором, размещенным в камине. Я слышу легкий хлопок, когда она зажигает его. Промокшее платье обтягивает округлости её ляжек и приоткрывает между ними темную лощину. Я чувствую, как меня охватила теплая волна ещё прежде, чем радиатор зажегся. Она распрямляется и поворачивается ко мне.
      - Виски? Чай?
      От широко раскрытых удивленных глаз и румяных щек она становится похожей на школьницу. Лишь прическа портит картину - сложное неустойчивое сооружение из светлых волос вздымается над фигурой девочки - подростка.
      - Чай, - отвечаю я, - но прежде убери свой шиньон!
      - Рапунзель, Рапунзель, распусти свои волосы!
      Я потрясен. Никогда бы не подумал, что девица, занимающая древнейшим в мире ремеслом, может цитировать братьев Гримм. Деликатным жестом она убирает на место непослушную прядь.
      - Еще есть время, дорогой. Впереди целая ночь, не так ли?
      Повернувшись ко мне спиной, она принимается искать чайник на полке, но мой голос, будто опустившаяся на плечо рука, её останавливает.
      - Вначале волосы.
      Она пожимает плечами, затем повинуется и осторожно вытягивает заколки из своего обожаемого шиньона. Почти вся масса волос - не её. Она приподнимает накладку рукой, расчесывает её. Собственные волосы очень коротки, как у мальчика.
      - Огорчен? - спрашивает она.
      - Нет.
      Но в руках - злобная дрожь. Я беру её шиньон. Волосы сухие, ломкие, неприятные на ощупь.
      - Что это такое? Синтетика?
      - Что?
      - Это нейлон? Что-то в этом роде?
      - Смеешься, золотце! Это стоило мне немалых денег. Просто лак их пересушил, понимаешь? Но это настоящие волосы. И естественный светлый цвет, как у твоих.
      - А твои?
      Она расстегивает юбку. У неё узенькие трусики, с набивными наивными цветочками. Трусики маленькой девочки. Она опускает их настолько, чтоб я смог увидеть светловатые волосики и маленькую расщелинку настоящей школьницы.
      - Вот мои, - заявляет она.
      - Изысканно, - комментирует доктор Эрнст. - Представиться столь очаровательным образом! Но совершенно отсутствует связь с нашей темой.
      - Как же! Эта девушка доказывает, что я не довольствуюсь невесть чем, если плачу!
      - Вкус меняется, Питер. Он так изменчив!
      В Копенгагене садится солнце. В сумерки я захожу в сад Тиволи и медленно иду к концертному залу. Внезапно все окружающие меня здания в этом парке аттракционов расцвечиваются иллюминацией. Разноцветные огни заискрились на крышах, в кронах стоящих вдоль аллей деревьев, маленькие голубоватые лампочки спрятаны в ветвях.
      Стоящая на аллее девушка высока и крепкого телосложения. Меж пальцев у неё потухшая сигарета. Я останавливаюсь рядом и раскуриваю сигарету, чтобы потянуть время.
      - Undskyld, - говорит она мне, - Ma jeg benytte Derres Taen der?
      - Извините, не понимаю. Я - американец.
      - Ах! Американец!
      Она улыбается, подносит мою зажигалку к своей сигарете.
      - Я прошу, пожалуйста, не откажите в огоньке.
      Ее голос мягкий, шелестящий, как листва. Она говорит почти без акцента. Я даю прикурить. Она столь высока, что её глаза почти на уровне моих. Я смотрю на её ноги и вижу, что у неё простые сандалии, а не туфли на каблуке. Ее мини-мини юбка создает впечатление, что она целиком состоит из отменных ног. Бедра несомненно несколько тяжеловаты, но крепки. Она не сказала ни слова. Лишь сквозь приоткрытые губы выпускала дым сигареты.
      - Mangt tak. Это означает спасибо.
      - Не за что.
      Настала её очередь бросить оценивающий взгляд. Затем она спросила:
      - Вы один?
      - Да.
      - Не хотите, чтобы вам составили компанию?
      - В зависимости от условий.
      - Я очень способный компаньон. Виртуоз, понимаете? И к тому же тактичная.
      - Я вижу. И сколько же возьмет с меня тактичная виртуозка за ночь?
      - За всю ночь?
      - Да.
      - Для кого-то это было бы восемьсот крон. Но вы мне нравитесь, потому будет всего пятьсот. Семьдесят пять долларов в американской валюте.
      Я с сожалением мотнул головой.
      - За подобную цену вы никогда не найдете такую, как я. С моими данными. И не забудьте, что у меня квартира...
      - Мы пойдем в мой номер, в "Регал". И я оплачиваю обед и выпивку.
      - Вы торгуетесь, как немец, - запротестовала она.
      - Сожалею, - я хотел уйти, но она остановила меня.
      - Подождите. Только для вас. Четыреста крон. Шестьдесят долларов.
      - Вы столь же быстро рассчитываете обменный курс немецкой марки?
      - Прошу вас... Мне бы не хотелось с вами торговаться, - прошептала она, нежно положив ладонь мне на щеку. - Yeg synes voelding godt om Dem. Что означает, что вы мне очень нравитесь. Я люблю рослых и сильных мужчин. Мы проведем восхитительный вечер.
      - Может быть.
      - Четыреста? Плюс ужин?
      - Согласен на ужин. Вы хотите начать с него? Кажется, вы голодны.
      Она весело рассмеялась.
      - Я всегда голодна! Вы знаете рестораны Тиволи?
      - Нет, я здесь впервые.
      - "Фаерчекроен" - довольно забавен. Много молодежи, понимаете? Поют, пьют пиво и очень шумят. Но по кухне ничто не превзойдет "Диван 2". Очень роскошно. И очень дорого.
      - Выбирайте.
      - "Диван 2". Но это может прибавить те же сто крон. Даже больше.
      - Но раз вам он нравится...
      Ее звали Карен, и у неё оказался прекрасный аппетит. После ужина мы прошли сквозь сады по укромным уголкам к решетке Вестерброгард. Внезапно она отказалась от сигареты и как гурман закурила тонкую датскую сигару.
      - Это вас не раздражает? - спросила она.
      - Нет, а что?
      - Большая часть мужчин такого не любит, исключая датчан. А я ненавижу сигареты. Итак, вы мне нравитесь все больше и больше.
      Мой номер в "Регале" её восхитил.
      - Вы сказали мне - номер, и я тогда подумала... Но спальня, салон, две комнаты? Это роскошно!
      - Оплачивает моя компания. Это чтобы производить впечатление на людей, с которыми приходится вести дела.
      - Понимаю. Я тоже потрясена.
      Ее кислый голос заставляет подумать о том, что она сожалеет о совершенной уступке. Я поспешил расставить все по местам.
      - Но моя компания не оплачивает непредвиденные расходы.
      - К примеру, меня?
      - Вас.
      Мы вместе приняли душ, мылись и ласкали друг друга. Ее тело было роскошно, твердые груди торчали, бедра пружинили мускулами. Она пыталась льнуть ко мне, но эта белоснежная, почти девственная комната не была местом для подобных изысков. Я в свою очередь ласкал её, и она приходила в экстаз. В её дыхании чувствовался запах сигары, но это не было неприятным.
      В кровати она взяла все в свои руки, если позволительно так выразиться, терпеливо и артистично управляла мной пальцами и ртом, и вдруг приподнялась и с беспокойством взглянула на меня.
      - Мне так жаль... Это свет раздражает тебя? Хочешь, я его погашу?
      - Нет. Мне нравится любоваться тобой.
      - Так... Ну, если это все, что ты желаешь...
      - Нет.
      - Что-нибудь еще? Я буду счастлива исполнить все, что ты пожелаешь.
      - Да, может быть ещё кое-что. Я подумаю.
      Она нахмурила брови.
      - Мне будет больно? Я не люблю подобных вещей.
      - А ты можешь позволить себе выбирать?
      Она присела на корточки, распущенные волосы скрыли часть фигуры.
      - Да. Но у меня есть подружка...
      - Провались ты со своей подружкой! Нет у меня желания причинять тебе боль. Мои сигареты в салоне. Пойди принеси.
      Мое сердце забилось, когда я смотрел на её походку: прямая, гибкая фигура, округлые бедра, казалось, ласкали друг друга.
      Она вернулась с пачкой сигарет в руках и сигаретой в зубах. Дала мне прикурить, затем поднесла зажигалку к своей сигарете и заколебалась.
      - Мне можно?
      - Да. И принеси мне виски. Вода в сифоне. Без льда.
      Она тотчас вернулась, все также с сигаретой в зубах, протянула мне стакан, уселась у ножки кровати и поставила между нами пепельницу.
      - Почему тебе пришло в голову, что я хочу причинить тебе боль?
      - Временами меня просят об этом.
      - Но ты никогда не соглашаешься?
      - Нет. Никогда. Это, ты знаешь... fare.
      Она прикрыла глаза, постучала указательным пальцем по лбу, пытаясь найти перевод и наконец воскликнула:
      - Опасность.
      - Опасно.
      - Да, опасно. Все остальное я позволяю.
      - В таком случае, я полагаю, мужчине должно быть трудно удивить тебя?
      - Очень. Ты хочешь попробовать?
      Я пью виски, потягиваю сигарету и изучаю свою компаньонку по игре. Какое-то напряжение сдавливает мне живот и все остальное.
      - Возможно. Я способен на это, - ответил я.
      Доктор Эрнст кивнул.
      - Итак, вы могли мне и солгать.
      - В каком плане?
      - Вы сказали, что невозможно, чтобы жертва была приглашена к вам в квартиру, ибо она относилась к категории, которая вас не прельщает. И чтобы лучше обрисовать свой вкус, вы рассказываете мне об очаровательной проституточке из Лондона. Кристел. Почти ребенок. Маленькая, стройненькая, едва достигшая половой зрелости.
      - Я не вижу...
      - Но это первое приключение. А немного погодя, когда у вас был выбор между подобными Кристел малышками в Копенгагене, вы их оттолкнули, целиком и полностью увлекшись амазонкой Карен. Величественным толстомясым созданием, дыхание которой извергает сигаретный дух и которая охотно соглашается совокупляться на полу, лишь бы заполучить четыреста крон.
      - Боже! Не думаете ли вы, что я развращен до такой степени?
      - Это лишь пример того типа удовольствий, которые не колеблясь предложила бы вам Карен. Я хочу только подчеркнуть, что она - всего лишь более молодой вариант женщины, найденной у вас мертвой. Шлюха, - я цитирую вас, Питер, - профессиональная потаскуха.
      Он подчеркивал каждое слово, произнося их со странной напыщенностью. Так они казались мне каким-то гротеском.
      - В тот вечер, доктор, я поддался невольному соблазну. Не думаю, чтобы за это людей распинали.
      - Очень забавно. Но капризы, импульсивность - все это может быть крайне откровенным проявлением смутных желаний, таящихся в потаенных уголках памяти.
      У меня создалось впечатление, что я задыхаюсь от старых навозных куч в местах общего пользования.
      - Ну что же, согласен. Но тогда, доктор, вы же знаете, подхваченный странным порывом, я подцепил Карен. Я устроил ей роскошный ужин. И привез её к себе в отель, чтобы порезвиться.
      - Попытаться порезвиться , дружище.
      - В конце концов, черт побери, я слишком устал. Вы никогда не летали "Британскими авиалиниями" Лондон-Копенгаген? Метро в час пик на высоте трех тысяч метров. А до того я провел неделю в лондонском агентстве, пытаясь убедить в ничтожности доходов, приносимых публицистикой. Самое трудное состоит в необходимости возврата. Я не вы и не могу доить людей за выслушивание их мелких неурядиц.
      - Ах! Слова, слова, - выдавил с ухмылкой герр доктор. - Уверяю вас, будь у Вергилия Данте, похожий на вас, он непременно отказался бы от своего замысла.
      - Тогда почему вы не делаете то же самое, доктор?
      - Я? Как я могу? Не хотите ли вы, случайно, предложить мне сделать это?
      Я в ванной комнате. На этот раз я один со своей красоткой эпохи Возрождения, рухнувшей к моей бельевой корзине, с головой на крышке, как на плахе. Мой револьвер все ещё на полу. Струйки крови стекают по корзине и образуют лужицу рядом с оружием.
      Впервые я изучаю это обескровленное лицо. Влажный рот, текущая из раны кровь. Пряди черных волос закрывают часть лба и глаз. Я силюсь посмотреть в другой, неподвижный и остекленевший.
      Тишина такая, что я слышу биение собственного сердца и шум собственного дыхания.
      - Почему бы не задержаться на этой бойне? - спрашивает доктор Эрнст.
      Он все так же возвышается над бюро, как судья, а я замер перед ним, окаменев от осознания своей вины.
      - Зачем было вновь приходить ко мне? - упорно настаивает психоаналитик. - В течение трех лет я был для вас всего лишь пархатым евреишкой, торгующим псевдонаукой по баснословным ценам. Шарлатаном, толкователем снов, продавцом заклинаний и опасных снадобий. Тип отвратного проходимца, возжелавший женщину, на которой вы были женаты. А сейчас, внезапно, вы с готовностью возлагаете на мои хилые плечи все свои несчастья. Для чего?
      - Я не знаю. Я ничего не знаю. Но у меня нет выбора.
      - Вы можете обратиться к другим. К пасторам, священникам, раввинам. Членам вашей семьи. Медикам из госпиталя. Службе социальной защиты. В Нью-Йорке в случае необходимости достаточно набрать номер 911. Так зачем вам нужен доктор Эрнст?
      - Я прошу вас, доктор...
      - Ах, не стоните! Просто душераздирающе. Сделайте милость и будьте мужчиной, проявите немного былого знаменитого хладнокровия Питера Хаббена.
      Я ужасаюсь своим стенаниям, ненавижу себя, но ничего не могу поделать.
      - Доктор, забудьте все, забудьте эти три года. Теперь все по-другому.
      - Так ли? Теперь вы сожалеете о своем поведении в эти три года?
      - Да, да.
      - И вы извиняетесь за ваши обвинения? За ваше притворство, за требования моего ухода? Скажите, что, мои сеансы пошли вам на пользу?
      - Да.
      - Теперь вы полностью мне доверяете?
      - Да.
      - Но почему? И так внезапно!
      - Я же сказал вам, что ничего не знаю. Может быть, мы пришли к взаимопониманию.
      - Вы мне льстите мне, - брезгливо заметил герр доктор. - Я понял вас с первых же дней. Нет, мой друг. Смысл вашей перемены в том, что вы вдруг оказались перед ужасающей правдой. Убийца должен по крайней мере знать движущую силу совершенного преступления, иначе ему не будет покоя на земле. А в глубине своего сердца вы знаете, что только я способен раскрыть потаенный смысл вашего акта.
      Мой акт? Мое преступление?
      Боже, что за комедия! Против меня два свидетеля, - и дражайший мэтр Ирвин Гольд превращается в прокурора. Призыв о помощи - и добрейший доктор Джозеф Эрнст разыгрывает Торквемаду!
      Затаив дыхание, я смотрю, как герр доктор, опершись руками и коленями в бюро, своим огромным задом в мою сторону, завалившись на живот, медленно сползает и, не достигнув ногами нескольких сантиметров до пола, тяжело спрыгивает. Раскрасневшийся, задыхающийся он поправляет свой галстук и одергивает куртку.
      С ужасом я замечаю, что он едва достигает мне до пояса. Карлик. Голова несколько великовата для приземистого и деформированного тела. Я никогда не видел его таким. Я не узнаю больше его, но тем не менее инстинктивно чувствую отвращение к этому чудовищному феноменальному спасительному телу. Вне всякого сомнения, если бы я когда-либо увидел своего психоаналитика в подобном облике, то никогда бы не пришел к нему.
      Он поднимает на меня глаза, ощеривает зубы, во взгляде чувствуется триумф.
      - Что, онемели? - обращается он ко мне. - Голоса лишились? Сдавило горло?
      Каждое слово он сопровождает ударом указательного пальца в мою грудь. Он причиняет мне боль, мерзавец, и я отступаю. Чувствую ногами край кресла. Последний удар указательного пальца заставляет меня сесть.
      Палец по-прежнему устремлен на меня.
      - Признавайтесь! Вы знаете эту женщину!
      - Я никогда её не видел.
      - Взгляните на неё поближе, и тотчас же узнаете. А что это нам даст? Вашу собственную систему защиты: способны ли вы убить незнакомку? Раз женщина вам незнакома, вы не могли её убить. Но сейчас, чувствуя, что она не незнакома вам...
      - Я её не знаю.
      - Ах, как вы не поймете, что подобные отрицания - пустая трата времени!
      Забавное смешение: миссис Гольд, некогда бывшая миссис Хаббен, Джулиус и Дженни Береш, бывшие не столько моими тещей и тестем, сколько бабушкой и дедушкой моего сына. Еще моя семья: сестра, мать, отец и рядом с ним рыжая малютка, которая, как только я взглянул на нее, сунула свою руку под руку моего отца. Всем сердцем я желал, чтобы моя мать ничего не заметила, ибо была бы потрясающая сцена. Она ничего не видела.