Requiem

Постулируемая для смертного земного человека, категорическая невозможность вмешательства в прошлое не может распространяться на Него; физические запреты, проецируемые на акт Творения, есть столь же богохульственное умаление Его всемогущества, как и примитивные ритуальные за клинания невежественного атеизма. А следовательно, Его творческой воле должно быть подвластно не только все настоящее и будущее нашего мира, но и все уже истекшее его прошлое; и если верно то, что наш Создатель живет вне физического времени, то любое движение Его мысли должно быть тотальным переустройством всего созданного Им мира. Каждое Его Слово должно обнимать собой не только всю пространственную горизонталь творимой Им Вселенной, но и всю вертикаль ее завершенной материальной истории. Если Его жизнь - в Слове, значит, любое новое Слово - это уже новая, сменяющая ту, что была порождена прежним, Вселенная с какой-то новой историей, полностью впитавшей в себя нравственный результат той, которая уже свершилась с предшествующим речением. Его жизнью должно быть именно это, может быть никогда не прекращающееся, стремление к абсолютному совершенству...
      Да, так, ибо совершенное в представлении человека еще не есть совершенство в Его собственных глазах. Об этом глухо говорится в первых же главах все той же книги Бытия, где о сотворении мира в разной форме упоминается дважды; созданный из праха земного Адам и данная ему в помощницы Ева - это уже герои второго действия. Сгинувшие куда-то после потопа сыны Божии и исполины - по-видимому, так же отходы Творения... Отнюдь не чеканная законченность застывшего в вечности речения, но живое биение творящей нравственную гармонию мысли явственно различается в богодухновенной книге Бытия...
      Таким образом - постепенно открывается мне - полная сфера существования всего вещественного нашего мира отнюдь не ограничивается чем-то однолинейным, действительная метрика физического времени не может быть исчерпана одной единственной координатой.
      Человеческая фантазия в сущности уже давно породила представление о принципиальной возможности многомерной структуры нашего мира. Есть величественное и плавное течение мировой истории, начинающейся с сакраментальной "точки сингулярности" (чем бы сознание земных смертных людей ни наполняло ее: внезапным первотолчком чудовищного взрыва какой-то сведенной в точку чудовищной массы, или столь же взрывным импульсом, преобразующим абсолютное Ничто единым животворящим Словом Создателя), и завершающейся где-то там, в неизвестности. Но параллельно с ней в рисуемом умозрительностью ином измерении бытия протекает какая-то иная история уже какого-то иного мира, могущего насквозь пронизывать собой наш и вместе с тем оставаться принципиально неосязаемым нами. И таких измерений, сплошь заполненных параллельно существующими мирами, которые развиваются по действующим лишь в них законам, может быть сколь угодно много до бесконечности... Столь ли абсурдна такая структура физической реальности? Ведь если предположить, что все множество этих параллельных, насквозь пронизывающих друг друга миров организовано по какому-то единому непререкаемому закону, если допустить, что единым этим законом является строгая последовательность развития чего-то Одного, и это Одно - есть живая пульсация взыскующей совершенства творческой мысли Qngd`rek, то именно такое фантастическое представление о многомерности бытия и будет способно приблизить сознание смертного к пониманию скрытой логики подлинного Творения.
      Стоит предположить все это и сквозь кракелюры физических запретов мы явственно различим, что конспективно очерченный Священным Писанием акт Творения не есть простая прелюдия земной истории, давно завершившаяся седьмым днем отдыха где-то там, в глубоком прошлом. Каждое движение мысли Создателя, спроецированное на ось времени созданного Им мира вещественности, озарит собой сразу всю протяженность истории всей нашей Вселенной, и Шестисловие Писания предстанет не как предшествие становлению человека, но как иносказание какого-то глобального процесса, непрерывно развертывающегося вообще за пределами того физического Гольфстрима, который и осознается нами как время.
      Таким образом - открывается мне - восточная притча об алмазной горе красива, но убога: вся сфера бытия никак не может быть сведена к чему-то простому как вектор. Само время должно иметь какую-то вторую координату... должно существовать Время самого времени.
      Стоит предположить все это и нам откроется, что тотальность Творения отнюдь не исчерпывается однолинейным потоком нашей далекой от идеала действительности, что наличествующее в нашей жизни зло не есть атрибутивный элемент начального замысла Творца, что неспособность полного постижения добра человеком не есть неспособность самого Создателя до конца провидеть результат... Мы обязаны будем осознать, что сокрытость смысла нашего несовершенного бытия как в ипостаси рода, так и ипостаси отдельно взятого индивида вовсе не означает собой полного его отсутствия, ибо этот смысл до конца может раскрыться только в завершенном континууме Творения...
      Удостоверяемый жертвой собственного Сына, именно поиск какойто высшей нравственной гармонии является нерушимым залогом того, что и там, во всех иных измерениях бытия, которые формируются второй координатой времени, каждое новое движение мысли Создателя сохраняет всю логику истекающей на наших глазах истории, залогом того, что причина и следствие не могут меняться местами и в этом таинственном течении Времени времени. Следовательно, и там, в сокрытом от нас потоке единой метаистории куда более многомерного, чем это рисуется обыденному сознанию, Универсума, героями все той же вселенской драмы должны оставаться все те же, кто заполняет плоскость нашей грешной действительности.
      (А значит, и там, в трансцендентном, в едва различимых лишь предельным напряжением абстрагирующей мысли бесчисленных отражениях земного, бесчисленно воспроизводится великая жертва Отца и Сына. А значит, воспроизводится и светлое служение, и трагическое угасание разума этой всю жизнь хранившей меня женщины. А значит, и там, в трансцендентном, бесчисленно воспроизводится и моя путаная судьба, и моя так внезапно возникшая потребность в покаянии, и мой ставший много сильней меня порыв к познанию Бога...)
      Ведь в противном случае каждое новое Слово, зачинающее и завершающее какую-то новую Вселенную, означало бы, что драма предшествовавшей ей, так и не вместив в себя искомого совершенства, подобно препарированной лягушке безжалостно отброшена прочь. А значит, безжалостно отброшен прочь и многовековой поиск мятущейся познать Бога твари. Но совместимо ли такое с жертвой собственного Сына?
      Даже преображая облик всего мира, пусть и не может единый этот поиск совершенства затронуть причинно-следственную связь между отдельными событиями нашей жизни. Пусть. Но ведь и подлинное содержание всех наших действий определяется вовсе не физической сутью творимого человеком в земной его ипостаси. Я уже говорил о том, что без исключения любое слово, сказанное нами, втайне содержит в себе все накопленное каждым из нас в духовном нашем восхождении. Но каждое произнесенное слово - это только знак скрытого движения нашей души, между тем, лишь ее импульс способен придать нужное значение всему произносимому. Но ведь точно таким же знаком является в сущности и каждый наш шаг, сделанный на этой земле, а следовательно, и каждый наш шаг может (и должен) быть разложен на сокровенный его смысл и облекающую этот смысл вещественность. И, как полное значение слова всегда аккумулирует в себе все впитанное индивидом достояние человеческого духа, нравственная природа любого когда-то свершенного нами поступка сохраняет следы всех тех сил, которые, по метафоре Достоевского, ведут нескончаемую борьбу за овладение нашей душой.
      Поэтому если даже вещественность однажды свершенного движения плоти и обречена остаться неподвластной нам и в этой жизни, и в любом ином измерении единого потока Творения, то неизменность физического содержания застывающего в вечности действия, как обнаруживается, вовсе не исключает возможности преобразования того, что когда-то служило одухотворяющим его началом, не исключает возможности принципиального изменения всей его нравственной природы.
      А значит, можно изменить все.
      Нетленным во всем этом потоке преображения может быть только то, что создается чистой любовью. Ведь абсолютная тождественность ее той стихии, которая вела Отца и Сына, означает, что восхождение к ее вершине равносильно снятию временных оков нашего мира и внезапному прорыву в полный континуум Творения.
      Впрочем, даже не так: восхождение к вершине любви есть прямое слияние с Богом. Ведь все вершимое ею непосредственно вплетается в единую ткань Творения. И здесь человек со всей дарованной ему свободой воли уже больше не стоит между Его замыслом и результатом: Творение мира и созидательный подвиг человеческой любви - оказываются просто разными именами Одного. Человек ли становится Богом, Бог ли воплощается в озаренном любовью человеке - нужно ли искать точную формулу этих имен? Да и есть ли она вообще?..
      А это значит, что все вершимое любовью бесчисленно воспроизводится сразу во всех отражениях посюстороннего, раз и навсегда образуя собой узлы кристаллической решетки без исключения всех граней зазеркалья, что формируется незримым потоком Времени времени.
      ...И обет, однажды приносимый женщине здесь, бесчисленно отражается там, во всех измерениях Универсума, обязывая нас к его исполнению во всех пронизывающих друг друга мирах, через которые в своем восхождении к Богу нам еще суждено будет пройти...
      Навсегда замкнутому в семантической структуре какого-то одного Слова, в каком-то одном из всех измерений Творения, обыденному сознанию человека открыта всего лишь одна его грань. В этом нет ничего парадоксального и невозможного: подавленное рутиной, сознание, образно говоря, одномерно, и только вспышка любви способна раскрыть перед ним его подлинную - полную метрику. Возможность удержания в памяти мелькнувшего вдруг ng`pemh означала бы собой возможность сохранения полной метрики при единственной координате. Но, увы, - не будучи в состоянии вместить его в себя, линия даже не подозревает о существовании объема, и если вдруг каким-то немыслимым топологическим чудом она на мгновение преобразуется в трехмерность, то, вернувшись к исходному состоянию, она все равно будет не в силах удержать в себе то, что заполняло внезапно открывшееся ей пространство... Однако как пережитое во сне чувство, несмотря на полное забвение всей сопровождавшей его интриги, остается с нами на весь день так и содеянное вспышкой истинной любви, даже не находя рационального оправдания, навсегда входит в нашу жизнь и память как нечто такое, за что каждый из нас готов дать немедленный ответ перед любой даже самой высокой инстанцией...
      Итак: если всемогущество Создателя есть абсолют, неколебимый никакими физическими запретами, если все созидаемое земной любовью непосредственно вплетается в единую ткань Творения, движимый любовью человек обретает власть над своим прошлым.
      Отсюда верно и другое: если каждое движение мысли Создателя есть преобразующий историю Универсума шаг в исполнении Его великой задачи, если Творение человека Господь осуществляет руками самого человека - тогда изменить свое прошлое каждый человек должен своими собственными руками. Вернее сказать, душой...
      А это значит, что недоступность скрываемых второй координатой времени зазеркальных граней нашего мира абсолютна только для нашей плоти - несмертная же субстанция души заполняет собой полный континуум Творения, и в этой своей ипостаси она обнимает собой сразу все его измерения, каждое из которых как-то по-новому воспроизводит все, когда-то уже пережитое нами.
      Я говорил о недоступной мне тайне существования не знающей тлена человеческой души... Так, может быть, высшим ее назначением в этом мире как раз и является именно этот нескончаемый круговорот постоянного возвращения и возвращения ко всему когдато совершенному в земной нашей жизни с тем, чтобы исцелить наконец боль никогда не умирающей совести? Может быть, вечная ее миссия и состоит именно в том, чтобы извлекать и извлекать какието нравственные уроки из всего бездумно творимого нами здесь, и каждый раз возвращаться к своему взыскующему раскаяния прошлому уже очищенной болью от понесенных утрат во имя наполнения всего когда-то неосторожно содеянного какой-то новой духовной природой?..
      Так, может быть, и сегодняшняя моя жизнь - это жизнь человека, уже сумевшего-таки усвоить какие-то нравственные уроки уже истекшей части единого поиска Творца?..
      Конечная земная жизнь и конечное сознание человека навсегда замкнуты в одномерном линейном потоке физического времени существование же бессмертной его души распростерто по всему объему, границы которому полагаются лишь полным континуумом Творения. И здесь - вплоть до самого "конца времен" полем деятельности каждой человеческой души должна стать вся однажды пережитая в смертной ипостаси земная наша жизнь. И если верно то, что по исчерпании провидимого лишь Им срока человек, как падающий в океан снежный кристалл, должен окончательно слиться с Богом, ее вечной работой должна стать постоянная трансформация того смешавшего в себе все силы добра и зла начала, которое когда-то двигало им, в чистую энергию любви. Ее вечным предметом должно стать все когда-то сотворенное плотью, ее вечной работой nqbyemhe этого одной чистой любовью, ибо только полное растворение в ней делает возможным съединение человека с Ним. "Человек состоит из Бога и работы" - сказал поэт, но он говорил только о той, которая совершается поколениями и поколениями людей, в целом и образующих собой весь человеческий род. Меж тем есть не только тысячелетиями длящийся духовный труд поколений, но и протекающая в совершенно ином измерении времени работа каждой отдельной души; именно эта работа и должна заполнить собой весь континуум ее суверенного бытия.
      Но в контексте всеобщего обнаруживается и другое. Вечный нравственный поиск человека, к тому же возводимый в математическую степень общей численности индивидов, уже своей всеохватностью способен вести к абсолютному исчерпанию зла, а значит, и к абсолютному постижению добра. Поэтому атомарность организации всего мыслящего, бесконечное умножение индивидуального - это своеобразная форма гарантии исчерпывающей полноты и завершенности поиска.
      Однако умножение индивидуального - это не только радость зачатия, но и вечная трагедия смерти. Впрочем, и возвращение к не так пройденной жизни имеет смысл только при конечности земного. Ведь безмерное умножение переживаемого нами за годы и годы способно подавить многое, и незаживающей раной в памяти в конце концов остается только вопиющее из всего когда-то содеянного. Меж тем избытым должно быть любое зло, сколь бы малым и незначительным оно ни казалось... Каждый ли окажется способен в этом вечном круговороте возвращения к своему прошлому полностью искупить все, однажды содеянное им? Не знаю... Но знаю теперь, что этот шанс у меня есть...
      А значит, смерть и в самом деле - благо, боль и в самом деле - благовест...
      Как знать, может быть, слагающий земную кладь человек должен представать на Суд перед Ним отнюдь не немедленно по завершении своего конечного земного пути, но лишь по исчерпании всего отпущенного ему до "конца времен" срока именно потому, что абсолютная справедливость Суда возможна только при обладании абсолютным знанием? Как знать, может быть, мучительный поиск человека, развертывающийся в обоих измерениях времени, оказывается в конечном счете и собственным поиском Бога, ибо можно ли быть носителем абсолютного добра, так и не познав до конца всех проявлений зла? Как знать, может быть, именно потому, что пребывающий в абсолютном одиночестве среди абсолютного Ничто в еще несотворенном Им мире сам Создатель не знает ни добра, ни зла, и лишь по завершении этого вечного пути постижения истины Он оказывается носителем абсолютного знания, Он и отказывается от вынесения немедленного вердикта каждому?.. В самом ли деле есть что-то кощунственное в таких предположениях?
      Впрочем, есть и другое: Суд над исчерпавшим свое назначение человеком может состояться только тогда, когда будут использованы решительно все предоставляемые ему шансы, без этого абсолютно немыслима никакая ответственность за содеянное плотью...
      В воскресенье утром, сменив измотанного двумя бессонными ночами сына, я остался в еще сумеречной больничной палате. Что-то тревожное уже начинало подниматься во мне...
      Практически всю субботу она проспала, но вчера я относил это на счет больших доз снотворного, которые вводились ей накануне oeped обследованием на компьютерном томографе. Но она продолжала спать и сейчас. Сон ее был мятежен, время от времени она начинала конвульсивно метаться, стонать... и я тихо гладил ее волосы, руки... По-видимому, что-то все-таки передавалось ей, и она успокаивалась на время, иногда просыпалась, но уже через минуту засыпала снова и все повторялось...
      Мне показалось, что у нее стала подниматься температура... почему-то я стал считать ее пульс, но нездоровый его ритм был едва уловим в ее тоненьком беспокойном запястье и у меня получались какие-то неправдоподобные значения, которым я все отказывался и отказывался верить.
      Светлело. Постепенно ее пробуждения становились все более продолжительными... Каждый раз, когда она открывала глаза, я наклонялся к ее изголовью, чтобы она могла меня увидеть, и каждый раз, увидев, она радостно улыбалась мне, как улыбаются чему-то приятному и вместе с тем неожиданному.
      У нее пересохли и потрескались губы; но я еще не знал, что это симптом сильной жажды, и понял это только по тому, с какой никогда не виденной мною жадностью она вдруг приникла к случайно поднесенному питью. Странное дело: она совсем не просила пить, и если бы не эта неожиданно проявленная рефлекторность, можно было бы подумать, что жажда вообще нисколько не беспокоит ее, что она даже не знает о ней...
      Впрочем, странное ощущение того, что состояние ее души уже было никак не связано с состоянием ее тела, начало складываться у меня еще раньше, ибо уже задолго до больницы в ней начались какието глубокие перемены: одна из тех женщин, что любят при случае поискать сочувствия, пожаловаться на свое здоровье, она давно уже ни на что не жаловалась, но это вовсе не было стеснительностью человека, который боится доставить беспокойство другому... Всегда очень требовательная и разборчивая в пище, вот уже который день она совершенно забывала про еду и вспоминала о ней только тогда, когда ее начинали кормить; первые дни фыркавшая на сиротскую больничную кашу, сейчас она уже не обращала никакого внимания на то, что ей дают, хотя все еще хорошо отличала домашнее, что время от времени приносили ей мы... Сейчас она только тихо и светло улыбалась мне каждый раз, когда я склонялся над ней, но это не было и улыбкой благодарности: повидимому, она даже не замечала ничего того, что делали с ней, как не замечала ни своей жажды, ни действительно начинающегося жара, ничего...
      Я подносил и подносил ей пить, и каждый раз все так же она набрасывалась на питье, я кормил ее с ложки, и она с какой-то удивительной серьезностью и аккуратностью важно пережевывала все, что ей давалось, но, по-видимому, все это проходило как-то мимо ее глубоко погруженного во что-то сокровенное сознания.
      Создавалось впечатление того, что передо мной вообще были две разные женщины: одна пораженная стремительно развивающимся смертельным недугом, рефлекторно приникала к подносимому питью, вторая - светло погруженная во что-то свое, каждый раз, увидев меня, вспыхивала улыбкой, словно испытывая радостную неожиданность каждый раз обнаруживая меня рядом с собой...
      Я гладил и гладил ее волосы, я шептал и шептал ей какие-то слова, иногда горячим шепотом она отвечала мне... мне хотелось биться головой о стену и выть, как, может быть, воют от своего страшного горя одни только сиротеющие собаки, но все это будет дома, здесь же я изо всех сил сдерживал себя и тоже старался улыбаться ей каждый раз, когда она открывала глаза, и она в jnrnp{i раз ответно озарялась мне, тихо радуясь про себя чемуто... Всю жизнь хранившая меня, она угасала светло...
      Я понял это только сейчас: наверное именно так и должна была завершаться исполненная чистой любовью жизнь. И еще я понял: каждому человеку дается шанс полностью исполнить свое назначение на этой земле. Свой долг она исполнила до конца, и теперь уже мне представало до конца исполнить мой... Я исполню его. Спи спокойно...
      Больная душа человека, обнаруживается мне, должна пройти долгий путь своего исцеления от им же приносимого зла, прежде чем исполнится вечное ее предназначение на этой земле. Ей предстоит по законам совести и любви переделать всю земную нашу жизнь, и поэтому ее созидательная работа не может кончиться с завершением посюстороннего смертного существования конечного индивида, но должна совпадать с полным континуумом Творения.
      Впрочем, даже не совпадать с ним, а составлять его, ибо миссия человеческой души - это и есть неотъемлемая часть этого всеобщего созидательного потока, в целом же он складывается именно из полной суммы индивидуальных исканий всей истины нашего бытия. В конце отпущенного всем нам пути, протяженность которого определяется вовсе не длительностью материальной истории, но метрикой полного континуума Творения, она, до конца исполнив свое назначение, сливается с Богом, как полностью сливается с художником обогативший и его самого образ; и нет в этом ничего, что умаляло бы величие нашего Создателя, как нет ничего умаляющего художника в том, что его мысль движется им же порождаемыми образами и их развитие есть в то же время его собственное восхождение к искомому им идеалу.
      Так что же, сам человек в конце пути становится Богом? Сам Бог - это просто завершивший путь познания всей истины своего бытия человек?
      Когда-то давно, размышляя о бессмертии, я пришел к выводу, что оно категорически исключает все индивидуальное, что оно абсолютно несовместимо с той атомарной организацией всей мыслящей субстанции, которая властвует в нашем материальном мире.
      Говоря о бессмертии, мы ведь, как правило, имеем в виду такое, которое полностью сохраняет нашу индивидуальность, при любых изменениях оставляет в неприкосновенности структуру нашей личности. Никакая другая форма бессмертия никогда не смогла бы удовлетворить нас. Только вечное сохранение всего того, что составляет безусловную ценность для нас в этой жизни, должно стать его содержанием.
      Собственная наша уникальность - вот высшая ценность нашего мира. Но ведь как ценность она может сохраняться только там, где существует ограничение и общей численности индивидов и сроков жизни каждого из них. Бессмертие же способно возвести уникальность до абсолюта, то есть до такого состояния, когда между людьми оказывается невозможным уже никакое общение. Ведь если даже говорящим на одном языке порой трудно понять друг друга там, где существует разность темпераментов, несовпадение личного опыта, объемов индивидуализированной культуры, то что же сказать об отличиях, накапливаемых не десятилетиями, и даже не веками, но вечностью? Умножаемая вечностью, уникальность каждого индивида рано или поздно взрывает все цементирующее род, и как единое он уже не может существовать. Обретающий бессмертие индивид рано или поздно оказывается в самом центре какой-то бесчисленной толпы... не понимаемый никем и абсолютно одинокий, как только может быть ndhmnj человек, внезапным крушением жизненного уклада выбрасываемый на дальний берег иноязычной культуры. Впрочем, даже не на чужой далекий берег, но вообще на какую-то иную планету, кишащую мириадами совершенно неведомых ему... и таких же одиноких никем не понимаемых и никому не нужных существ.
      Впрочем, задумываемся ли мы о том, что само возведение нашей уникальности в ранг какой-то высшей ценности мира совершенно немыслимо вне отчуждения индивида от всего богатства определений рода. Превращаясь в аналог математической дроби, знаменатель которой стремится к бесконечности, человек осознает свое ничтожество в сравнении с теми ценностями, что аккумулированы всем человечеством, и осознание собственной уникальности именно как некоторого высшего дара есть форма своеобразной психологической защиты от этого унизительного состояния. Чем более глубокой оказывается пропасть между человеком и человечеством, тем более развитым становится культ непохожести. Неспособность смириться со своей ничтожностью - вот что кроется в такой иерархии ценностей, в вечной боязни индивида оказаться таким "как все".
      Но "человек-дробь" способен сохранить суверенитет своей индивидуальности только там, где существует надежный заслон от всеподавляющей бесконечности рода; и облеченное в плоть бытие позволяет нам отгородиться от него защитным барьером какого-то ограниченного уютного круга родных и близких. И если бессмертие это продолжение все тех же форм существования, что и сегодня властвуют в нашем мире, то с накоплением отличий, составляющих субстанцию нашей уникальности, рано или поздно начинают рваться последние связи между людьми. Но если распадается род, то что остается от самого индивида? Ведь именно он, именно то, что цементирует его единство, формирует и хранит каждого из нас, и каждый из нас немыслим вне его. Распад рода неизбежно означает и распад всего человеческого в человеке, а значит, и сам индивид в конце концов становится обреченным. Поэтому физическое бессмертие решительно немыслимо без изменения физических основ нашего бытия... а значит, и вне растворения всего нашего духа в каких-то иных, не представимых обыденным сознанием, формах движения. А значит, немыслимо и без коренного изменения самих представлений человека о существе и форме бессмертия...
      Здесь, в материальном, мы еще в состоянии как-то отгородиться от всех. Но если там, за гранью смерти кончается власть вещественного, то погружение в лишенную всякой материальности сферу способно сразу же уничтожить все барьеры существовавшие по эту сторону вечности между людьми, и, ранее сдерживаемое ими, содержание рода сметающим все потоком обрушится на индивида...
      Что с того, что только умножение индивидуального делает возможным исчерпание всеохватывающего поиска истины нашего бытия. Что толку в таком познании, если сама эта истина в итоге оказывается абсолютно недоступной человеку, который не всегда способен полностью объять и свой собственный - конечный - опыт. Оказывается ли в бессмертии эта истина доступной хотя бы комунибудь? Способен ли вообще хоть кто-то охватить все содержание вечности, возводимой в степень бесконечной численности индивидов? Едва ли... а значит, обретение всей полноты этой истины просто немыслимо вне какого-то растворения всех в Одном. Но даже если и каждый окажется способен объять необъятное, то не означает ли это, что все становятся абсолютно тождественными друг другу... что все становятся Одним.
      Нет, обретение бессмертия совершенно несовместимо с сохранением раздельного существования рода и индивида. А значит, бессмертие - это не только исключение смерти, но и абсолютное исключение рождения, исключение самой атомарности одухотворенного бытия...
      Поэтому рассуждения всякий раз подводили меня к тому, что бессмертие (материалистически ли истолкованного человека или незапятнанной ничем материальным человеческой души) в своей перспективе прямо предполагает необходимость конечного слияния всех в чем-то Едином, растворение всех индивидуальных сознаний в сознании какого-то одного высшего Субъекта. Только в этом случае продолжающая свою миссию личность оказывается избавленной от вечного ужаса одиночества в переполняемом людьми мире, только в этом случае обретаемая каждым истина бытия становится прямым достоянием всех, только в этом случае земной поиск общей для всех правды становится оправданным вечностью.
      Сегодня я понимаю, что именно это слияние (с Богом ли, с Материей?) и оказывается этим искомым оправданием.
      Впрочем, в перспективе такого грядущего съединения всех без остатка растворяется всякое основание как для атеистического, так и для теологического противопоставления Бога человеку и человека Богу: Бог ли в каком-то далеком прошлом сотворил человека, или созданный Им человек, по завершении земного круга бытия выходит в полный континуум Творения и там, получив полную власть над своим собственным прошлым, создает самого себя; смертный ли человек, смутно предчувствующий неизбежность своего растворения в какой-то единой субстанции, творит Бога как понятие именно этого всеобщего начала, или порожденный его неизбывной тоской по нравственному совершенству и всемогуществу Бог, до бесконечности множа и множа индивидуальное, стремится познать самого Себя?.. Есть ли вообще смысл искать начало и конец этого замкнутого в самом себе логического круга, отображающего замкнутость на себя полного континуума Творения?..
      Нет, древняя притча об истирающейся в пыль алмазной горе в принципе не способна объяснить всю тайну времени. Время не может быть уподоблено тающему в бесконечности прямому лучу, который исходит из какой-то условной точки начала. Подобно змее, заглатывающей свой собственный хвост, само время замыкается в кольцо...
      Едва ли не в тысячелетних глубинах древнекаменного века зарождаемый стереотип человеческой мысли утверждает, что в основе всего лежит предельно простое и примитивное, что вся гармония природы складывается в конечном счете именно из него: атомы слагают молекулу, молекулы слагают клетку, клетки слагают разум... Но почему именно простота и примитивность лежащих в изножии исходных структур должны определять ослепительное совершенство вершины? Почему не гармония итога объясняет как изящество и лаконизм каких-то элементарных начал мира, так и конечную их способность породить нравственный идеал Универсума?
      Физические массы притягиваются друг к другу только благодаря существованию всей Вселенной: если бы вдруг исчезло все окружающее и непосредственно взаимодействующие друг с другом тела каким-то чудом остались одни во всем пустом пространстве, закон тяготения едва ли бы смог сохранить свою силу. In vitro протекаю щий химический процесс точно так же обеспечивается в конечном сче те всем Космосом, и внезапное уничтожение всего, что находится за стеклом пробирки, немедленно остановило бы (или во всяком случае meopedqj`gseln изменило) любую реакцию. Можно даже не предположить - утверждать: если бы и взаимодействующие тела и помещенные в пробирку вещества оставались строго неизменными, но вдруг структура и организация Универсума претерпели бы какую-то внезапную трансмутацию, коренным образом изменился бы и характер гравитационного взаимодействия физических масс, и определенность протекающих in vitro реакций.