Requiem

Небесный Суд - иной природы, и если тайна человека способна раскрыться лишь всей сумме поколений, то можно ли неведомыми его законами судить индивида? Если сам Суд относится лишь к "концу времен", то не означает ли это, что и Судья познает истину лишь в самом конце пути? Но если и Он исчерпывает истину лишь по его завершении, то как можно судить тех, кто сложил земную кладь задолго до этого? Да и зачем вообще всему человеческому роду истина, если она обретается только под самый конец? Зачем весь земной путь познания индивида, если вся правда способна открыться только тем, кто будет жить лишь через миллионолетия. А впрочем, к чему она и там, если и ими ничего в пройденном уже нельзя будет исправить. Мы же, живущие сегодня, восстав к Суду, в любом случае узнаем эту истину только для того, чтобы тут же снова уйти в небытие, так и не разрешив своей совести. Зачем?!
      Бог создает человека лишь на шестой день Творения и только это открывает путь познания нравственных начал мира, абсолютное же одиночество среди абсолютного ничто в еще не созданном Им мире должно было бы означать собой полное отсутствие всяких представлений о добре и зле. Семантический элемент Его Слова, ни добро, ни зло не могут, во всяком случае не должны существовать до него. Да и в человеческой действительности они существуют именно благодаря атомарной организации всего наделенного душой; нерасчлененная же всепланетная слизь была бы неспособна породить их. Словом, нравственные полюса нашего мира могут сформироваться только в результате Творения, но не в состоянии предшествовать ему.
      Правда, вся эта логика безусловна только для смертного. Экстраполяция же собственного интеллектуального и нравственного опыта на Высший разум недопустима. Она была бы справедливой только в том случае, если конечное сознание человека оказывалось в состоянии вместить в себя полное представление о безмерно превосходящем его Абсолюте, но это невозможно. Поэтому уже сама попытка распространения своей ментальности на опыт Божественного познания, а значит, и попытка усомниться в том, что Бог уже изначально знает заранее предначертанный Им же итог всемирной истории, есть род богохульства. Одной из аксиом теологической мысли вот уже много столетий является утверждение Его абсолютного всеведения.
      Однако и постулируемое человеком всеведение Создателя - это ведь тоже проявление чисто человеческой ментальности. Сознание смертного не восстает против этой аксиомы не находя в ней ничего невозможного как раз потому, что все мы - духовный образ и духовное же подобие Бога: именно это дает возможность видеть в нашем слабом разуме (способном, однако, заглянуть и через край m`qrnyecn!) бледную тень, отбрасываемую Абсолютом, и наоборот: в Абсолютном видеть бесконечно умноженные собственные возможности человека. Словом, всеведение Творца - это только неограниченно увеличенные его собственные способности.
      Меж тем, именно такое линейное сопоставление и есть форма кощунственного умаления Бога. Ведь в отличие от мысли смертного, которая совершенно беспомощна без опосредования практической деятельностью или вещественностью знака, всемогущая мысль Творца обладает силой прямого действия, то есть уже самый акт Его мышления есть процесс и непосредственного порождения всего необходимого материала и адекватного воплощения в нем всей полноты Его замысла.
      Когда-то меня учили, что Гете вкладывает в уста Фауста дерзкую материалистическую мысль, подрывающую самые устои веры, однако теперь я отчетливо вижу, что Фауст нисколько не кощунствует пытаясь переосмыслить, вероятно, самый знаменитый стих Иоанна. "В начале было Дело" - заключает свои размышления мятежный гетевский философ, но ведь именно эта мысль и есть безупречно строгая интерпретация самого Богослова. Да, действительно, "В начале было Слово", - утверждает евангелист, но вместе с тем постулирует: "Слово было Бог", а это необходимо означает, что уже само Слово должно обладать без исключения всеми атрибутами Бога, а значит, и всемогуществом ("...солнце останавливали Словом, Словом разрушали города"). "В начале было Дело" означает, что само Слово обладает силой прямого действия.
      Для нашего Создателя не существует решительно никакой разницы между тем, что в нашем лексиконе именуется словом и делом, для Него это разные имена чего-то одного и того же. Не отголосок ли этого звучит в аксиоматике христианской этики, утверждающей, что умысел столь же греховен, сколь и его воплощение: "Не возжелай жены ближнего" - но вот: "Кто смотрел на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем". Об этом же прямо говорит книга Бытия, в которой конспект повествования о сотворении мира выглядит буквально так: "И сказал Бог... - И стало так". Никакого промежуточного звена между Словом и воплощенным в материал результатом нет - Слово самым непосредственным образом, немедленно, обращается в материализованный итог.
      Но если Слово действительно обладает силой прямого действия, то что же: незавершенность Дела есть в то же время и неизреченность самого Слова? Ведь ни всеобщая история рода, ни моя собственная история, история маленького конечного индивида, еще далеко не завершены. Но если так, то не завершено и Дело; и если само Дело - это только иное имя Слова, то, получается, что до сих пор не изречено и Оно. А значит, и Создатель так до сих пор и не знает ни того, ни другого - ни итога моей жизни, ни результата всей мировой истории?
      Об этом так же можно прочитать все в той же в книге Бытия. Создатель удостоверяется в полном совершенстве результата лишь по изречении Слова: "И стало так... - И увидел Бог, что это хорошо". При этом нет и намека на какое бы то ни было противопоставление результата замыслу, а следовательно, нет и намека на возможность сопоставления их друг с другом, на необходимость верификации одного другим: они абсолютно тождественны друг другу. Впрочем, правильней и строже было бы сказать, что Верховный замысел и результат - это вообще одно и то же. Таким образом, Создатель сразу же по изречении удостоверяется в том, что само Слово было "хорошо" - но все же только по изречении Слова: решительно ничего opedbngbey`~yecn его содержание нет. И не может быть, ибо любое предвозвещение итога само немедленно обратилось бы в материализованный результат.
      "И сказал Бог... - И стало так... - И увидел Бог, что это хорошо" не разделены между собой абсолютно ничем; в противоположность человеку это не последовательные стадии какогото одного во временном или логическом поле развивающегося процесса, все это - одно и то же.
      Но если замысел Создателя и материализованный его результат решительно ничем не могут быть отделены друг от друга, то что же: удостоверяемая незавершенностью Дела неизреченность Слова означает, что акт Творения вовсе не предшествует материальной истории мира, но до конца растворяется в ней, заполняет собой без исключения весь объем его Пространства и всю протяженность ее Времени? Иначе говоря, "и стало так... - и увидел Бог, что это хорошо" - одновременно знаменуют собой не только грядущий "конец времен", но и самое начало мира, в свою очередь, "и сказал Бог" это не только первый импульс Творения, но - в то же самое время! - и какой-то (может быть, промежуточный?) итог существования всей созидаемой Им Вселенной.
      ...Но если верен тот дерзкий вывод, согласно которому атомарная организация всего наделенного душой диктуется необходимостью исчерпания поиска добра, то что же: неизреченность Слова так до самого конца речения (а значит, до самого "конца времен") и таит в себе возможность несовершенства того, в чем Оно воплощается?
      А можно ли сегодня утверждать совершенство человека? Ведь если назначение каждого из нас состоит в том, чтобы в конце концов слиться с Богом, то едва ли могут исчерпать его редкие вспышки того свыше даруемого нам чувства, в котором только и достигается абсолютное единение с Ним? Кроме содеянного любовью едва ли не за каждым из нас остается еще и то, что оставляет по себе вечные муки совести. О полном же совершенстве (может ли совершенство быть не полным?) допустимо говорить только после того, как душа человека заливает сплошным сиянием любви все, что когда-то разделяло собой редкие эти озарения. Совершенство достигается не там, где все помыслы человека полностью избавляются от зла, но лишь тогда, когда даже полная ретроспектива всего вершимого нами (каждым из нас!) начинает определяться только одним - совестью и любовью.
      Мы относим достижение идеала к какому-то неопределенному будущему. Но находящееся в плену собственных представлений о линейной структуре времени, какой еще выход может найти наше взыскующее его сознание? Казалось бы, об этом же говорит и Библия: Его явление праотцам, заключение завета с избранным народом, познание пророков, служение Христа, деяния апостолов... - весь этот из далекого прошлого набирающий силу процесс устремлен именно в будущее. Но не является ли и эта последовательность данью собственной природе священнописателя? Только ли будущее может стать конечным оправданием всего неправедно творившегося вчера и вершимого нами сегодня? Ведь если Ему одинаково дороги все и если именно ради всех приносит Он в жертву своего Сына, совершенство человека не может достигаться лишь какими-то избранными поколениями в какой-то далекой временной перспективе. Если Ему куда дороже то, что обретается человеком в борьбе с самим собой, то и обретение искомого согласия со своей совестью нами, творящими зло сегодня, должно быть столь же безусловным, сколь и спасение тех. Да и opnbhdhlne в будущем совершенство тех счастливых поколений, которые призваны сменить нас, - это отнюдь не блаженное неведение самой возможности существования зла, но все то же вечное исправление каждым самого себя. Истина бытия не обретается скопом: дарование личной свободы каждому означает, что каждый обязан искать и находить ее сам. Чужой нравственный опыт - будь то пример живущих рядом, или опыт предшествующих поколений - едва ли в состоянии помочь хотя бы одному. Поэтому всеобщее равенство всех перед Ним означает, что абсолютно одинаковый шанс на полное познание добра имеют все - даже разделенные миллионолетиями! поколения. А значит, одинаковый шанс на полное избавление от зла должен дароваться не только тем, кто призван сменить нас, но и нам, каждому из нас. А значит, исцеление совести должно дароваться даже тем, кто обрек на крестные муки нашего Спасителя.
      Достижение совершенства немыслимо без возвращения каждого ко всему когда-то содеянному им. Возвращение в свое прошлое - вот ключевое слово нравственного поиска человека. Но вот вопрос: если оно и в самом деле неизбежно, то где реальные его следы? Впрочем, может ли их отсутствие говорить о том, что его нет и в помине? Ведь весь опыт земного познания свидетельствует о том, что между нашей неспособностью до поры видеть что-то и утверждением его принципиальной невозможности простирается бездонная логическая пропасть, в которой в конечном счете гинет любой скепсис. Поэтому и отсутствие явственно различаемых следов может говорить, скорее, только о том, что наше возвращение вершится пусть и в действенной, но все же в какой-то иной, отличной от посюстороннего бытия форме.
      Но ведь единственной осязаемой гранью, отделяющей нас от потусторонности, является смерть... Так что же, и смерть благо?!
      Возвращение - вот ключевое слово. Ведь если истина в одинаковой мере принадлежит и прошлому и будущему, то и спасение каждого наделенного душой атома состоит отнюдь не в посмертном подвиге вечного покаяния его освободившейся от плоти души. Если и в самом деле не завершено Дело, то и там, за ее гранью все еще продолжает звучать Его Слово, а значит продолжается и вечный труд каждого из нас. Но может ли быть этот простирающийся в вечность труд безразличен к уже истекшей земной нашей жизни? Ведь именно дела смертного земного человека судит Господь, ради спасения земного смертного человека посылает Он на крестные муки Своего Сына, а значит и вечный суд нашей совести - Его голос в душе каждого - обязан иметь своей целью воссоздание нравственной гармонии не где-то там, в далекой временной перспективе, что смыкается с самым "концом времен", но в уже свершившемся земном нашем бытии. Ведь если даже земной суд ставит своей целью не столько возмездие, сколько исправление, ведь если даже смысл земного прощения состоит вовсе не в забвении причиненного зла, но в нравственном обращении злодея, то Небесному суду тем более чужда расправа, небесное прощение тем более не сводимо к простому забвению содеянного и Судьей и подсудимым. И значит, там, за гранью смерти должно начинаться не бесконечное воздаяние и не стирание памяти обо всем пережитом здесь, но вечное возвращение к тому, что составляет никогда не проходящую боль нашей совести, для действенного его исправления. И если именно смерть отделяет нас от возможности исправить содеянное, значит, именно ее счастливый дар ниспосылает нам возможность уже не механического подавления когда-то принесенного зла простым количественным нагромождением последующей ли благотворительности, или onqkeds~yecn же покаяния, но полного пересоздания нравственной природы всего когда-то причиненного нами именно по эту сторону вечности...
      Так что же, и приносимая ею боль - благовест?!
      Долгое время от сына не было никаких известий, и поэтому сразу же после того, как мне стал известен предварительный диагноз, я, боясь опоздать, обратился к командиру части с настоянием немедленно отпустить его к матери хотя бы на несколько дней. Письмо ушло в субботу. Но совпало так, что отпуск уже был предоставлен сам по себе, без моего обращения. Весть от сына пришла в тот же день: он писал, что уже в следующий четверг выезжает на мурманском поезде. Я только вернулся из больницы, но распечатав конверт, тут же бросился обратно...
      Она пыталась сама прочесть так долго жданное ею письмо сына, но руки уже не повиновались ей, оно дрожало перед ее счастливыми глазами...
      Я возвращался от нее, мало что разбирая. Еще вчера я достал ее фотографии и развесил их по всей квартире; бутылка какой-то пахучей заморской дряни так и не взяла меня... Вот уже второй день я навсегда прощался с ней: до основания потрясший меня диагноз говорил об опухоли головного мозга... По освещенной аллее среди уже поредевшей вереницы выходивших из ворот больничного городка людей шел какой-то ненормальный. Без шапки, без рукавиц, в потертых больничных тапочках на посиневших от холода босых ногах, он был одет в старое помятое пальто, из под которого едва виднелись короткие штанины измятой и давно не стиранной больничной пижамы. Он то ли громко мычал что-то жалобное и нечленораздельное, то ли стонал. Может быть, из-за пустой бутылки в его такой же посиневшей руке все принимали его за алкоголика... Уже потом мне в голову пришла мысль, что это мог быть душевнобольной, каким-то образом сумевший уйти из палаты. Был сильный мороз, уже давно стемнело, и в начинающей пустеть окраине он должен был замерзнуть, но по этой дороге скорби шли люди, раздавленные своим горем, и все только обходили его стороной. Обошел и я...
      Следующим утром, снова придя к ней, я узнал, что ночью она ушла из палаты встречать сына...
      Тысячу раз я проклинал себя за то, что тогда прочитал ей это письмо. Тысячу раз, возвращаясь к этим дням, я приходил к выводу, что все-таки нельзя было поступить иначе. Не знаю, оно ли ускорило течение болезни, но именно после него процесс пошел по какой-то вселяющей ужас экспоненте. И вместе с тем, в оставшиеся ей дни не было у нее большей радости, чем это известие. Впрочем, даже не так: слова сына отозвались в ней острым приступом какогото пронзительного счастья. Я знал свою жену. Да она ничего и не скрывала...
      На выходные ходячих больных отпускали домой, я уже говорил об этом, и в ее палате оставались лишь две прикованные к постели старушки. Все что они могли - это кричать... Ее вернули, она еще не успела уйти на мороз... Мне сразу же вспомнился тот, вероятно, обреченный на смерть человек...
      Она впадала в сон, просыпаясь через несколько минут, она каждый раз принималась выпытывать, какое сегодня число... Она считала дни... Счет дней не изменялся, и это сердило ее; уже к моему приходу она успела разобидеться на обеих женщин, которые, как ей казалось, обманывают ее... Но безжалостное к ней время как будто остановилось навсегда...
      Те дни еще сохраняли какую-то надежду, больше того, в четверг будет снято подозрение на опухоль, утром в пятницу, во время обследования на компьютерном томографе в диагностическом центре, куда за большие деньги обездвиженную снотворным я повезу ее через полгорода, мне скажут, что вообще ничего страшного нет. (На меня наденут тяжелый фартук, предохраняющий от какого-то излучения и я долго буду стоять у самого жерла томографа, чтобы удерживать руками ее мятущуюся голову; еще до конца процедуры ко мне выбежит счастливая медсестра и шепнет, что, слава Богу, у нее все в порядке.) Меня уже почти убедят в том, что самое большее через две недели интенсивной терапии она начнет поправляться... На деле с каждым днем ей делалось все хуже и хуже, но только сегодня, оглядываясь назад, я отчетливо вижу то, что не хотел замечать тогда.
      Между тем, уже с середины недели все то, что когда-то составляло весь многоцветный ее мир, стало отходить куда-то вдаль и постепенно теряя очертания, как бы в тумане, растворяться там. Границы контролируемой ее угасающим сознанием действительности начали плавно сужаться; она уже не слышала общих разговоров палаты, ее взгляд уже не останавливался на отдаленном, она уже не говорила о будущем, казалось, она забыла даже о сыне; и вот наконец единственной реальностью для нее осталась даже не вся эта большая переполненная больными и вечными посетителями комната, а лишь не занавешенное окно, у которого она лежала, сплошь заставленная посудой и нехитрыми больничными принадлежностями тумбочка - и мы, весь день сменяющие друг друга у ее постели: я и ее мать. Весь внешний мир окончательно замкнулся для нее в этом маленьком уютном круге...
      (Этот вдруг сузившийся до предела круг материального еще сумеет однажды прорваться: она еще дождется сына, успеет узнать его и пережить такой же острый приступ счастья. Это будет в пятницу, вечером; каким-то таинственным наитием она, несмотря на дополнительные дозы снотворного уже в диагностическом центре, вдруг проснется и поднимет голову в тот самый момент, когда мы с ним будем входить в палату... Об этом чуде материнства еще долгое время будут говорить во всех палатах... Только что сошедший с поезда сын останется с ней на всю ночь, и на следующую... Но уже в субботу она будет реагировать на него почти как на постороннего. А утром в понедельник я переодену ее во все чистое, и дюжий студент-санитар, чтобы не путаться с носилками в плотно заставленной кроватями палате, на руках отнесет ее на последний консилиум, через некоторое время, так же на руках, ее отнесут обратно, затем вызовут меня... Через два часа уже в бессознательном состоянии с высокой температурой она будет переведена в реанимационное отделение, откуда уже никогда больше не выйдет. Больше месяца она пролежит в реанимации. Только один раз наступит просветление, вновь появится уже угасшая надежда; к ней пустят сына, она сразу узнает его, попытается что-то сказать, но сумеет произнести лишь первый звук его имени. Это будет последняя радость в ее жизни, может быть, даже последнее, что она вообще видела... Я еще несколько раз буду стоять у ее изголовья, гладить ее сбившиеся давно немытые волосы, что-то шептать ей, но она уже ни разу не отзовется... Слышала ли она меня?..)
      Простота больничных нравов давно уже дошла до того, что в палату прямо в уличной одежде и обуви можно было проходить в любое время, ни у кого не спрашивая разрешения. И я был с ней все дни, когда угасало ее сознание. Я видел, как осязаемый мир внешней реальности постепенно растворялся где-то за пределами }rncn маленького островка Вселенной, все еще обнимаемого ею, но лицо ее удивительно светлело... Я ясно видел, что где-то там, в потаенной глубине ее уже отрешенной от всего суетного души тихо вершится какая-то сосредоточенная работа... Она уже совсем не механически, но с какой-то глубокой серьезностью, каждый раз притихая на минуту, как бы внимательно вслушиваясь в то, что происходило глубоко внутри нее, отвечала на мои: "Ну, как ты?", и я верил, что ей действительно было тепло и хорошо здесь в этом уютно сомкнувшемся вокруг нее мире. Но там, в сокровенном, незримо вершилось что-то очень большое и важное... Возвращаясь из забытья, она произносила какие-то не всегда понятные мне слова, задавала иногда казавшиеся мне странными вопросы, с тихой серьезностью сама себе на что-то отвечала... Вдруг с поразившей меня теплотой она вспомнила моего давно уже умершего отца; когдато он жестоко обидел ее, и все годы, со дня нашей свадьбы, она я знал это - скрывала к нему неприязнь... Может быть, она пересматривала всю свою жизнь?..
      Говорят, что когда человек умирает, в самую последнюю минуту перед ним в одно мгновение во всех своих подробностях проносится все пережитое им. Так ли это? Не знаю... Но у нее и далекое прошлое, и недавнее, и настоящее уже окончательно смешалось. Время полностью потеряло всякую власть над ней. Она умирала...
      Откуда берется широко распространенное мнение о том, что в самую последнюю минуту человеку вдруг во всех подробностях открывается вся его жизнь? Почему представление о загадочном состоянии духа, когда в сознании в одно мгновение проносится все когда-то случившееся с ним, связуется именно со смертью?..
      Но ведь и вневременное бытие Бога - это точно такое же мгновение, которое вместило в себя всю земную вечность. Создатель всего сущего (включая и само время), Он живет вне потока физических событий, заполняющих наш мир (так фантаст, создающий в своем сознании какие-то экзотические миры, живет вне причинноследственного их Гольфстрима), и совершенно бессмысленно искать что-то протяженное между изреченным Им Словом и немедленно материализующимся результатом речения. Любое, сколь угодно ничтожное, мгновение Его бытия (как и это загадочное мгновение человеческой смерти) вместит в себя всю без какого бы то ни было изъятия историю Космоса от самого сотворения мира до последнего Суда над ним, ибо именно определенность всей этой истории и составляет полную семантическую структуру Его Слова. Но если вся ее нескончаемость без изъятия вмещается в какую-то ничтожную точку Его жизни, то взгляд "изнутри" этой истории неминуемо обнаружит, что сама эта точка как бы растеклась по всей временной оси тварного мира и объяла собой целую вечность... (Так, если бы порождаемые нашим собственным воображением химеры имели возможность самостоятельно мыслить, они, вычисляя формулу нашего - их создателей - существования, неминуемо обнаружили бы, что и самое краткое мгновение нашего творчества растекается по всей протяженности их истории и навсегда растворяет в себе их химерическую вечность.)
      Но если и в самом деле нет ничего в несуществующем для Него промежутке между замыслом и результатом, так что же, и Его бытие - это пограничное между жизнью и смертью состояние? Что есть Его жизнь, и может ли она сводиться лишь к безвольному вечному созерцанию того, что уже нельзя изменить?..
      Его бытие не имеет физической формы, единственная форма Его существования - это немедленно воплощаемое в материализованный hrnc Слово. Но ведь Писание говорит совсем не о мгновении: шесть дней звучало Оно. И если в ничтожном мгновении, сливающем воедино речение и результат, нет никакой жизни, то, может быть, и в самом деле Слово - это только простое иносказание какой-то последовательности пространных речений, долженствующих детализировать замысел? Может быть, живописуемое Книгой Бытия Шестисловие и есть Его жизнь?..
      Слово... Как всякая женщина, она придавала большое значение словам... Почему слова столь значимы для женщин? И зачастую тем больше, чем более пусты они и глупы? Магия слова, в чем она? Я знаю, что завораживающая ритмика речи способна творить чудеса, но никакое даже согласное со всеми законами гармонии письмо не в состоянии передать волшебства живого звучащего слова. Пусть даже и не всегда правильного. Что придает глубокое, едва ли не философское, значение на первый взгляд совершенно бессмысленным звукосочетаниям, что лишает всякого смысла казалось бы полные великой мудрости речения - тембр, интонации, ритм?..
      Лишь с годами я понял одну парадоксальную истину.
      Если взять земную кору в целом, то можно установить, что в ее состав в той или иной пропорции входят все известные науке химические элементы. Постепенно спускаясь вниз по шкале обобщений, можно дойти до частных предметов, и изучив их состав найти, что и здесь всякий раз присутствует вся "таблица Менделеева". Разумеется, пропорциональные отношения между отдельными элементами в каждом конкретном случае будут значительно отличаться, но обобщая, можно утверждать, что любой предмет, любое вещество, находимое в окружающей нас природе, не исключая и нас самих, пусть и в ничтожных количествах, включают в себя все без исключения начала нашего мира. Поэтому полным химическим "паспортом" каждого из них может быть только формула, в состав которой входит все уже известное человеку.
      Если мы попытаемся дать не "химически чистое", то есть почерпнутое из толстых академических словарей, определение какого бы то ни было слова, но действительно полный спектр всех его значений и смысловых оттенков, то в конечном счете мы обнаружим практически абсолютную аналогию с составом вещей. Исчерпывающее определение любого (во всяком случае выражающего собой какое-то обобщенное понятие) слова с легкостью растворит в себе весь без исключения свод знаний, к сему дню накопленный всем человечеством. Этот, казалось бы, невероятный, факт очень легко продемонстрировать в сущности элементарными примерами. Что суть жизнь - "способ существования белковых тел..."? Но действительно полная ее дефиниция должна вобрать в себя и определение того, что есть "способ", и толкование категории "существование", и если столетие назад, когда давалось такое определение, еще можно было удовлетвориться простой отсылкой к "белковым телам", то сегодня никак не обойтись без определения структуры ДНК и содержания матричного синтеза и так далее, и так далее, и так далее. Правда, это всего лишь формальный подход, но и содержательная сторона приводит все к тому же результату, ибо исчерпывающее определение жизни невозможно без раскрытия всего откровения любви, таинства зачатия, ужаса смерти, нескончаемой боли безжалостной нашей памяти и так далее, и так далее, и так далее... Да что говорить, если все библиотеки мира наполнены томами, трактующими такие вечные начала мира, как "жизнь", "смерть", "любовь", но все они вместе до сих пор от самого начала письменности так и не смогли дать действительно полного их определения. И все же одно впервые сказанное женщине слово вмещает в себя - все.
      (Впрочем, не только общие понятия составляют собой смысловую бездну: полное значение даже таких исполненных предельной конкретностью начал, как, скажем, "топор" или "пиджак" способно поглотить собой необъятное, ибо оно должно включить в себя не только полный очерк их типологии, но и завершенное описание их производства, и исчерпывающую спецификацию всех способов их применения, и многое многое другое.) Поэтому семантическим анализом разложенное на все свои составляющие, каждое слово предстанет как абсолютный аналог предмета, содержащего в себе (пусть и в ничтожных долях) следы всех без исключения известных человеку химических элементов. Отсюда и весь лексический состав языка по праву может быть уподоблен свежевыпавшей росе, каждая капля которой отражает собой весь мир, но каждая отражает его както по-своему.
      Конечно, в обыденной речи, как при выражении своей собственной мысли, так и при восприятии мысли кого-то другого, мы никогда не погружаемся в омут абсолютного значения этих завершенных в себе монад, обнимающих собой весь интеллектуальный макрокосм человека, но ограничиваемся различением лишь поверхностной его ряби, и, как правило, даже не подозреваем о подлинной глубине их полного смысла. Но полная аура слова витает над ним всегда, и в зависимости от нашей культуры, образования, опыта мы извлекаем из реченного кем-то либо значительно больше, либо существенно меньше, но во всяком случае очень редко именно то, что туда вкладывалось...
      В конечном счете золото можно извлекать из всего: из золотоносной породы, из воды, воздуха - нужно только научиться. Вот так и содержание порыва раскрывающейся навстречу нам души в конечном счете можно извлечь из любого речения; одно лишь ее движение способно придать каждому слову нужный именно в данный момент смысл, поэтому все сокровенное легко может быть донесено даже вопреки и фонетической и лексической структуре произносимого... Но справедливо и обратное: лишь встречное дви жение души способно выделить из произносимого именно то, что в него вкладывалось. И только душевный консонанс гарантирует полное взаимопонимание...
      Но если даже слово смертного способно объять собою все бесконечное содержание человеческого духа, то тем более это справедливо по отношению к Его Слову. "Слово было Бог", - говорит Иоанн. И уже поэтому Слово должно быть абсолютом, который без остатка вмещает в себя все содержание замышленного Им мира. Следовательно, формой бытия Бога не могут быть какие-то пространные обращенные в никуда декламации. Есть лишь Одно, и само шестисловие - суть не более чем дань все той же смертной природе священнописателя...
      Но все-таки и навсегда застывающий в вечности момент Его речения не может быть жизнью...
      Мой слабый разум не в состоянии разрешить острое противоречие между неизреченностью Слова и его абсолютной нравственной природой, между Его всемогуществом и диагностируемым больной моей совестью несовершенством результата, между незавершенностью мировой истории и Его всеведением... И только эта непреходящая боль растревоженной совести, только острая потребность вернуться назад, чтобы переделать все в своем собственном прошлом, вдруг открывают мне совершенно новое понимание в сущности давно уже известного всем: всемогущество Создателя - есть абсолют!
      Новое осознание древнего этого постулата влечет за собой и qmne понимание того, что Его всемогущество не может быть стеснено решительно никакими ограничениями, накладываемыми абстрактной логикой смертного.