Дерианур - море света

      -- Есть немало выезжих попов из Западной Малороссии, которые знакомы со всеми подробностями латинского обряда... -- начал он, но по резким, отрицательным жестам брата понял, что фаворит в ужасе от его предложения.
      -- Я никогда не стану о такое мараться, -- отрывистым шепотом произнес Иван Иванович. -- Упаси меня Бог больше играть в ваши игры! Тебе голов на крыше мало? Теперь еще и голую бабу в алтаре хочешь?
      -- Милостивый государь Иван Иванович! -- Резко одернул его фельдмаршал. -- Не забывайтесь! Вы давали обед послушания старшим по ордену. И если я прикажу, не только "замараетесь" присутствием, но и сами послужите для меня таким алтарем.
      -- Не будет этого, - робкий фаворит бунтовал да и только. -- Черные мессы служат за упокой кого-то из живущих. Я никому в гроб дорогу открывать не намерен. И с дьяволом в сношения вступать тоже.
      -- Да ты уже по уши в этих сношениях, братец! -- Раздраженно бросил фельдмаршал. -- Кто к Брюсу ездил? Кто головы вопрошал?
      -- Оставьте его! -- Раздался сзади ровный спокойный голос.
      Оба собеседника вздрогнули и обернулись. Им казалось, что в будуаре за спальней императрицы их вряд ли побеспокоят. Но на пороге стоял Роман Воронцов, Бог весть, как пробравшийся сюда, и строго смотрел на обоих.
      -- Вы кричите на весь дворец, -- сказал он. -- Ведите себя потише, юноша.
      Иван Иванович сел. В одну минуту весь его праведный гнев улетучился, как залп от хлопушки. Ему очень не хотелось куда бы то ни было ехать и в чем бы то ни было участвовать. Но и сопротивляться душевных сил не осталось.
      -- Зачем вы заставляете его, Перт Иванович? -- Укоризненно обратился к фельдмаршалу Воронцов. -- Вы же видите, путь левой руки для вашего брата невозможен. Как и для большинства наших братьев.
      Петр только фыркнул.
      -- Он и так прекрасно служит на своем месте.
      Фаворит бросил на Воронцова благодарный взгляд.
      -- Однако, молодой человек, -- продолжал Роман Илларионович, -- Коль скоро вы узнали о предстоящем действе, вам придется присутствовать. -- Он жестом прервал возмущенный возглас Шувалова. -- Вы знаете, что такова элементарная предосторожность. Связав себя общим обрядом, братья уже не могут выдать друг друга. Не мы завели эти правила. И тем более странно будет, если люди столь высокого посвящения, как мы с вами, начнут нарушать святая святых ордена -- его законы.
      Иван Иванович склонил голову. Ему нечего было возразить. Воронцов прав. Но почему, черт возьми, он с каждым шагом увязает все глубже и глубже там, куда и наступать-то не собирался? Почему с каждым новым откровением о жизни братства, ему все сильнее хочется бежать, куда глаза глядят? Но нельзя. Уже нельзя. Слишком поздно.
      "Господи! -- Мысленно взмолился Иван Иванович. -- Да выведи же Ты меня отсюда!"
      Воронцов хлопнул фаворита по плечу.
      -- Один раз, -- ободряюще сказа он. -- Больше вас к левой руке привлекать не будут.
      Почему Шувалов знал, что это ложь?
      Скромное здание лютеранской кирхи на Выбогской стороне давно облупилось. В нем не служили уже лет десять. Храм пришел в негодность да и был слишком мал для разраставшейся с каждым годом немецкой колонии. Протестантов в столице жило больше, чем православных и, если бы не двор и не гвардейские части, состоявшие в основном из русских, многие церкви в Питере пришлось бы закрывать.
      Карета Шувалова подъехала уже поздно, перед самой полуночью. Государыня долго держала его у себя, и фаворит сомневался, что успеет к началу службы.
      Действительно, судя по низкому протяжному пению, доносившемуся из-за закрытых дверей, месса уже началась. "Хорошо, что вокруг пустырь, -опасливо подумал Иван Иванович. -- Не ровен час жители позвали бы полицию и тогда..."
      -- Тогда, друг мой, -- услышал он справа от себя дружелюбный чуть насмешливый голос Романа Воронцова, -- любому из нас достаточно было бы снять маску, чтоб квартальный надзиратель молчал об увиденном навеки.
      "Этим любым, они бы сделали меня," -- вздохнул Шувалов.
      -- Вся полиция давно спит, -- подбодрил его встречающий. -- А которая не спит, той заплачено.
      Они вошли в неплотно притворенные двери храма. Изнутри он был тускло освещен. Лампад явно не хватало. Старое ржавое паникадило, свешивавшееся с потолка, не зажгли. Для действа, которое сегодня совершалось братством, сумрак был лучшим другом.
      На мгновение Иван Иванович остановился у двери. Перейдя от уличной темноты к комнатной, он ничего не мог различить в узком продолговатом чреве кирхи.
      -- Кто служит? -- Спросил фаворит.
      -- Иеромонах Платон, -- отозвался Воронцов. -- Очень образованный молодой человек. Скоро его рукоположение.
      В груди у Шувалова защемило. Неужели братство имеет адептов и среди духовных лиц? Почему нет? Когда такое говорили о католиках или о лютеранах это не казалось Ивану Ивановичу противоестественным. Все стремятся к просвещению духа. Но сама мысль о православном священнике-адепте выглядела дикой и оскорбительной. А ведь этого Платона не оставят внизу каким-нибудь нищим деревенским батюшкой. Ему приищут столичный приход, богатых покровителей, сделают духовником "большого вельможи", которых, кстати сказать, сейчас полон храм.
      Шувалов оглянулся вокруг. В помещении, кроме него, находилось человек 30, не меньше. Братья первых трех степеней. Фаворит не верил, что всех их притягивает "левая рука". Скорее всего большинство, как и он, было "приглашено" настойчивым приказом орденских начальников. Но даже если происходящее понравится далеко не всем, по окончании службы никто не осмелится гласно выразить протест. Будет нечто, что заставит их молчать. Как заставило когда-то молчать его самого.
      Два года назад императрица стала заметно охладевать к Ивану Ивановичу и все больше внимания оказывать кадету Бекетову, скромному юноше без всякого покровительства. Вот тогда-то родные Шувалова впервые привели фаворита на такую мессу. Она служилась за упокой души восходящего царского любимца. Бекетов, конечно, не умер, но через неделю весь с головы до ног покрылся язвами неизвестного происхождения. Брезгливой Елисавет шепнули, будто он подцепил дурную болезнь, и бедняга был удален от двора. А императрица вернула свое расположение тихому Иван Ивановичу.
      Впрочем, почему происходящее должно было не понравиться собравшимся? Не все же так щепетильны, как Шувалов. Запах жженого паслена, шедший от паникадил, указывал на то, что братья обрядоначальники позаботились о возбуждающих веществах, от которых реальность теряла жесткие очертания. У Ивана Ивановича уже начинало звенеть в голове. Что же говорить об остальных? Они вдыхали дурман куда дольше и уже впали в сладкий транс. Сизые струйки дыма скользили по церкви, сглаживая очертания молящихся.
      Сипло звучал орган. Казалось, что его трубы простужены. Шувалов с трудом узнал в странной, противоестественно-медленной музыке кантату Баха, игравшуюся здесь на необыкновенно низких, утробных басах. Тоненькая флейта, вплетавшаяся в пение церковного инструмента, предавала музыке что-то неуловимо восточное. Сейчас фаворит не знал, точно ли ему неприятны эти звуки.
      Он заторможено следил за тусклым, пьющим взгляд действом, разворачивавшимся у него на глазах. Что бы ни произошло, Иван Иванович точно знал, что у него хватит сил только смотреть. Не думая. Не двигаясь с места.
      В глубине зала стоял алтарь с положенным на него черным матрацем. Священник в вывороченной наизнанку рясе без рукавов вел службу на латинском языке. Сколько Шувалову хватало знаний, она была оставлена из нескольких католических месс: Святого Духа, Ангельской и заупокойной.
      Называлось какое-то имя, но из-за скороговорки фаворит не мог разобрать, чье. Подняв руки вверх, Платон зычным голосом провозглашал: "Даруй ему вечный покой, Господи!" А весь зал дружно подхватывал: "Даруй вечный покой!" Шувалову вдруг представилось, что служат по нему и, торопясь, произносят его имя. От этой нелепой догадки Иван Иванович развеселился и по противоестественности своей реакции понял, что дурман начал действовать.
      При очередном выкрике из-за резных дверей за алтарем двое адептов в красных рясах вывели обнаженную женщину. Они помогли ей лечь на матрас, свесив согнутые в коленях ноги и запрокинув голову. В скрещенных руках она держала тонкие черные свечи. Платон поставил на ее впалый живот золотую дароносицу и начал освящение даров.
      В его пальцах мелькнули кружочки теста черного и красного цвета. Иван Иванович вспомнил неприятные истории о том, из чего делались такие облатки. Желудевая мука, нечистая женская кровь, кал и мужское семя. Неужели правда? Впрочем сейчас душа не испытывала никакого протеста. Человек идет по пути бесконечных посвящений к абсолютной божественности. Что же странного, если "тело и кровь" Господня оказываются элементами человеческих тел?
      Причастие лежало на тонкой белой салфетке, покрывавшей гениталии женщины. Поклонение совершалось ее живородной силе, и всякий раз, когда Платон должен был целовать алтарь, он целовал согнутые колени своей прекрасной помощницы.
      Ивану Ивановичу почудилось, что сквозь жалобное блеянье флейты слышится настоящее баранье: бе-е-е. Двое адептов в красном вывели на середину зала маленького белого ягненка и, вскинув его на руки, понесли к алтарю.
      Платон поставил у ног женщины глубокую золотую чашу. Шувалов тот час узнал ее. Это была посвятительная орденская чаша, называемая "Кровавой". В ней смешивали вино и несколько капель крови неофита во время принятия нового брата в ложу.
      Длинным острым ножом священник перерезал горло барашку, и кровь толчками хлынула в сосуд. Высоко подняв его над головой, Платон провозгласил на всю храмину:
      -- Агнец, будь столпом силы нашей! Дай нам власть над духами! И заставь их исполнять наши желания! Да будет так!
      После чего, макнув палец в чашу, он нарисовал на лбу, груди и коленях женщины по алому кресту и начал обходить зал, окропляя присутствующих.
      -- Да будет кровь Агнца на нас и наших детях! -- Хором отвечали все на его благословение.
      Затем Платон повернулся к пастве спиной, взял женщину на алтаре за бедра, раздвинул их и решительно овладел ею.
      -- Теперь сподобьтесь и вы, братья, -- провозгласил он, опуская рясу.
      Вереница молящихся потянулась к причастию. Священник протягивал каждому черную или красную облатку, смотря по чину адепта, и вливал в рот с золотой ложки "вино", как обычный церковный кагор. Затем отступал от алтаря, пропуская каждого для "полного соединения с богом".
      Судя по движениям братьев, все они вели себя крайне сдержанно. Шувалов пристроился в самом конце. Он надеялся, что к моменту причастия дурман окончательно овладеет его головой, избавив от стыда и гадливости. Однако паслен -- не самая сильная травка -- его действие краткосрочно. Когда фаворит подошел к алтарю, мозги почти продуло. Платон на ложке протянул ему черный бесформенный "хлеб", размоченный в "вине". Проглотить все это без сильного горлового спазма было невозможно. Ивану Ивановичу показалось, что его сейчас вырвет, но стоявший рядом иеромонах обратился к фавориту с едва скрываемой усмешкой:
      -- Был бы ты холоден или горяч. Но как ты ни холоден, ни горяч, то изблюю тебя из уст своих.
      Евангельские слова прозвучали здесь такой издевкой, что Шувалов едва справился с желанием разрыдаться. Он помнил, что жженая травка до нельзя обостряет чувства, и там, где раньше достаточно было поморщиться, сейчас хотелось устроить истерику с битьем мебели.
      "Изблюй меня! Изблюй из уст своих! -- Взмолился Иван Иванович, в бессилии подняв голову к пустой крыше протестантской кирхи. Со штукатурных небес на него не смотрели ни Господь, ни ангелы. -- Изблюй меня и отпусти. Сделай никем. Чтобы они больше не нуждались во мне. Оставили в покое. Забыли..."
      Платон отступил, пропуская фаворита к женщине на алтаре. Ее лицо было закрыто черным газовым платком, но Шувалов все равно узнал графиню Елену, столько раз позировавшую художникам-пансионерам в его доме. Сейчас это совершенное тело, опрокинутое навзничь и опробованное тремя десятками адептов до него, не выглядело ни красивым, ни желанным. Никто из братьев не позволял себе вольностей -- обряд есть обряд. Но тридцать, даже очень сдержанных мужчин, для любой женщины -- сверх меры.
      Уже по окончании мессы, стоя на ступеньках храма в сером предутреннем тумане, Шувалов спросил у Воронцова:
      -- Не знаете, чем графиня Елена досадила Петру?
      -- Так это Куракина? -- Удивился Роман Илларионович. -- Вот уж не думал, что ваш кузен действительно готов поделиться с "братьями" своим имуществом.
      На том и расстались. Карета Шувалова застучала по деревянной мостовой, а Великий Мастер еще немного постоял на крыльце и вернулся в кирху.
      Там у выхода из восточного предела Петр Иванович держал уже одетую графиню Елену за шиворот. Ноги у женщины разъезжались. Голова клонилась на бок.
      -- Теперь можешь идти, -- сказал, как выплюнул фельдмаршал. -- Мы квиты. -- Он толкнул перед Куракиной дверь и почти вышвырнул ее на улицу.
      Роман Илларионович видел, как дама обеими руками ухватилась за стену, чтобы не упасть. "Если она и доберется, то только до ближайшей канавы", -не без раздражения подумал Воронцов. Но вслух ничего не сказал. Петр Шувалов -- опасный человек. Зачем ссориться с ним из-за какой-то шлюхи?
      Глава 8. МЕЧЕНЫЙ
      Конец августа 1759 г. Петергоф.
      Над выщербленными столами в кардегардии горели свечи. Ночь давно вступила в свои права. Было три часа. Парк, оранжереи и цветники - все спало. Большой Петергофский дворец безмолвствовал, как темный замок на холме. Ни единый огонек не мелькал в его окнах. Безмятежно и тихо журчала вода, переливаясь по каскаду отключенных фонтанов. Только вдалеке у верхних ворот долго и протяжно перекликались часовые: "Слу-уша-ай!"
      Дежурил Семеновский полк. Алексей давно сменился, но возвратиться домой из отдаленной царской резиденции, конечно, не мог и, проспав пару часов на жестком топчане в углу, встал, потирая шею, затекшую от лежания без подушки. В полуподвальном помещении собралось еще человек десять офицеров, которые оживились при виде проснувшегося Орлова и предложили перекинуться в карты, чтоб скоротать время.
      Алексей не стал отнекиваться. Здесь не было богатых партнеров, а значит он мог позволить себе без всякого ущерба для семьи играть просто в свое удовольствие. Алехан лениво потянул колоду со стола и начал привычно тасовать засаленные карты, когда дверь с улицы хлопнула и на пороге возникло несколько голштингских капралов в нелепой желтой форме и высоких черных киверах с кисточками.
      Первого из них, рослого мужичину лет 35 с узким бесцветным лицом и колоссальными ручищами Алексей узнал сразу. Это был Шванвич, сын пленного шведа, перешедшего на русскую службу, крестник императрицы, теперь сержант в полку великого князя.
      -- Здравствуйте, господа, -- обратился Шванвич к сидевшим в кардегардии семеновцам. - Ее императорское величество позволила государю цесаревичу Петру Федоровичу взять в Петергоф из Ораниенбаума десять голштинских гвардейцев для своей охраны в Монбижоне. Мы сменились и решили нанести вам визит. Такая ску-ука-а! - последние слова он произнес, растянув на лице странную улыбку без всякого выражения.
      "Явились, -- с досадой подумал Алехан. - Чего ради, спрашивается? Сидели бы в своем чертовом Монбижоне, жрали с наследником рейнвейн. Нет, надо испортить людям жизнь!"
      Русские гвардейские полки и голштинцы жили, как кошка с собакой, потому что претендовали на одну кость. Они всегда задирали друг друга, нарочно устраивали свары, и во всех кабаках, парках, театрах не могли поделить столы, актрис и даже дорожки для верховых прогулок. Казалось, один город был для них тесен, а вскоре, если Елисавету Петровну Господь приберет в райские кущи, тесной станет и вся Россия. Каждый знал, что Петр Федорович предпочитает офицеров "из своих", то есть из немцев, шведов, чухонцев и курляндцев голштинского полка - вчерашних лакеев и конюхов -- которых он придирчиво подобрал для личной охраны, справедливо не доверяя русским гвардейцам и опасаясь их.
      Словом, неприязнь колосилась пышным цветом и ходить друг к другу с визитами вежливости, ради того, чтоб развеять скуку, было более чем не принято.
      Однако, жизнь в загородной резиденции диктовала свои законы. Ни один из дежурных гвардейцев не мог покинуть территорию дворца, а значит вынужден был искать развлечения в стенах петергофских павильонов, вращаясь в кругу себе подобных. Взаимную неприязнь приходилось сдерживать.
      -- Просим садиться. - Орлов без особого радушия обвел рукой стол. Присоединяйтесь к нашей игре, господа.
      Голштинцы разместились слева от него и вступили в игру. Глядя на них, Алехана так и подмывало пустить в ход какой-нибудь из своих любимых фокусов и обставить капралов великого князя, но Шванвич внимательно следил за партией, словно догадывался о чувствах банкомета.
      -- Вы так умело расправляетесь с картами, -- с насмешливой улыбкой произнес швед. - В игорных домах Венеции вам не было бы равных.
      Орлов сделал вид, что пропустил мимо ушей двусмысленный комплимент. За карточными столами Венеции - этой столицы европейского веселья -издавна промышляли лучшие шулера со всего света, обирая доверчивых гостей Серениссимы - величайшей республики дожей и кондотьеров.
      -- Впрочем, -- продолжал Шванвич, -- Кажется, и здесь в Петербурге вам хватает богатых клиентов.
      Алехан побелел, но продолжал метать карты с ледяным спокойствием. Он уже понял, что швед намеренно пытается вывести его из терпения. В таком положении стоило сдержаться и из дальнейшего разговора понять, зачем?
      На первом кону оказалось, что двум товарищам Шванвича выпали очень неудачные карты и, хотя остальные голштинцы были вполне удовлетворены, два капрала во главе со шведом резко отодвинулись от стола и начали "понимающе" переглядываться, как бы выражая недоверие банкомету.
      -- В чем дело, господа? - Ровным тоном осведомился Алексей. - Вы недовольны картами?
      -- Нет, нет, -- сладким голосом заверил его один из голштинцев. Чего же еще мы могли ожидать в Семеновском полку?
      Его слова звучали как оскорбление. Товарищи Орлова тоже положили карты на стол и с неприязнью уставились на непрошеных гостей. Алехан обвел глазами комнату, молчаливо показывая собравшимся, что следует воздержаться от немедленного ответа наглецам. Он все еще ждал, что кто-нибудь из них нежданной репликой выдаст себя и обнаружит истинную причину, по которой Шванвич привел их сюда.
      Сержант был хорошо известен в Петербурге своей любовью к жестоким шуткам и каверзам. Не даром за глаза его называли "Швайнвич", производя фамилию шведа от немецкого "швайн" - "свинья". С Орловыми у него были давние, суровые счеты. После того как год назад Григорий в кампании с только что приехавшим в столицу Потемкиным устроил шведу и двум его приятелям знатную ретираду от "Тычка", Шванвич подозрительно поутих, залег на дно, выжидая удобного случая, чтоб выплеснуть на кого-нибудь из братьев свою ненависть. К Потемкину он не вязался, потому что знал: у молодого конногрвардейца есть довольно сильные покровители в Москве. Но вот Орловы, лишенные сановных родственников, стали его излюбленной мишенью.
      -- Я слышал, ваш брат Григорий покинул Санкт-Петербург? - Обратился Шванвич к Алехану с какой-то двусмысленной улыбочкой. - Это странно и наводит на размышления неприятного рода...
      Орлов поднял бровь.
      -- Не понимаю, что странного для офицера может быть в отправке в действующую армию во время войны?
      -- Гвардейцы редко ходят на войну, -- хмыкнул швед, -- хотя по моему это не справедливо. Жиреть в столице и таскаться по бабам - не достойно солдата.
      Остальные голштинцы встретили его слова гулом одобрения.
      -- Алексей, прекрати это. - обратился к Орлову на ухо сержант Барятинский. - Эти бывшие конюхи и лакеи, в жизни не нюхавшие пороху, считают себя в праве стыдить дворян!
      Барятинский говорил достаточно громко, но по-русски, не опасаясь, что сидящие за столом голштинцы поймут его.
      -- Они просто считают себя настоящими солдатами, раз родились немцами, -- процедил сквозь зубы Алехан. - Так что же в отъезде моего брата в Пруссию столь неприятно поразило вас? - повернулся он к Шванвичу, переходя вновь на немецкий язык.
      -- А то, что императорских гвардейцев посылают проливать кровь только за большие провинности. - Ответил швед, его приятели согласно закивали. - Я слышал, ваш брат своими похождениями вызвал неудовольствие самого фельдмаршала Петра Шувалова. Говорят, графиня Куракина передала ему немалую сумму за его услуги, но... вскоре нашлась еще более высокопоставленная особа, страдающая от скуки и готовая заплатить еще больше... Ваш брат...
      -- Не смей так говорить о моем брате! - Карты полетели в лицо Шванвичу.
      Все сидевшие за столом повскакали с мест. Никто не ожидал, что Алехан так отреагирует на простую шутку. Тем более странно было видеть третьего из Орлов, самого хладнокровного и язвительного, в состоянии неуправляемого гнева.
      -- А что я сказал? - С расстановкой осведомился капрал, тяжело поднимаясь с места и угрожающе нависая над столом. - Что твой брат - кобель для каждой сучки? Это все знают.
      Губы Алексея побелели, а глаза начали медленно наливаться кровью.
      -- Разве я соврал? - Развязно продолжал Шванвич. - Кто не видел его в обществе женщин, которые могут платить за любовь только деньгами?
      -- Молчать! - Заорал Орлов и, больше не сдерживая себя, изо всей силы залепил капралу кулаком в лицо.
      Швед даже не покачнулся.
      Остальные голштинцы бросились было на Алексея, но находившиеся в кардегардии семеновцы удержали их:
      -- Тихо! Дайте им самим разобраться.
      -- У них старые счеты, -- послышалось со всех сторон.
      -- Я тебя предупреждал, Орлов, -- холодно бросил Шванвич, с отвращением вытирая кровь с губы, -- теперь пеняй на себя.
      -- Пойдем выйдем, -- тяжело переводя дыхание, сказал Алексей. - На людях все храбрые. Ты оскорбил мою семью. Поговорим без свидетелей.
      -- Пойдем, - согласился Шванвич, сделав своим голштинцам знак оставаться на месте.
      Противники вышли на улицу. Горизонт над заливом уже начинал светлеть. Густые кроны деревьев Нижнего парка слабо колыхались в темноте и приглушенно шумели едва ли не у самых ног гвардейцев, стоявших на белой лестнице верхней дворцовой террасы.
      Выяснять отношения прямо здесь, поблизости от царских покоев, враги не могли. Поэтому Орлов и его спутник, мрачно поглядывая друг на друга, спустились мимо молчаливого каскада фонтанов вниз и оказались на гравиевой дорожке, уводившей вглубь темных аллей.
      -- Самое удобное место - у дамбы, - глухо сообщил Шванвич. - За Монбижоном.
      -- Зачем так далеко? - Алехан пожевал травинку и сплюнул под ноги. Он старался выглядеть равнодушным, но в глубине души отдавал себе отчет в том, как рискует. Не смотря на славу заядлого драчуна, Орлов уступал противнику в силе, и это было уже не раз проверено в петербургских кабацких стычках. Только на пару с кем-нибудь из братьев Алехан мог одолеть проклятого шведа.
      Сегодня атаману предстояло драться со Шванвичем один на один, и он сам себе не завидовал. Однако и промолчать, когда сгинувшего где-то на прусской войне Гришана назвали "продажным бабником", Алексей не мог.
      Спутники остановились возле разросшихся кустов шиповника, выбрав сравнительно ровную площадку на плотно подстриженной лужайке в виду Монбижона. Орлов не предал значения тому, что дворец великого князя маячит в отдалении, за каре низеньких лип с круглыми кронами.
      Противники отстегнули оружие, сняли форменные кафтаны, развязали шейные платки и сложили все это в стороне под ветками куста. Затем встали в угрожающие позы, сжали кулаки и начали примериваться друг к другу. Шванвич явно не торопился. Он давно оценил Алехана как наиболее опасного бойца из всех Орлов. Третий из братьев мог выстоять против него дольше остальных. Его меньше других смущала превосходящая сила противника. Он мог противопоставить ей свое проворство и неотразимо тяжелые удары левой рукой.
      Как бы пробуя оборону Алехана, Шванвич ударил первым, но рослый семеновец выстоял и немедленно ответил сильным тычком в зубы. В следующую минуту он сам получил сокрушительную затрещину, от которой у него заложило левое ухо.
      Пока Алехан тряс головой, Шванвич, как грозная гора, навалился на него и попытался прижать к земле. Но верткий Алехан успел садануть шведу коленом в причинное место, а когда тот сдавленно ахнул и отпрянул назад, Орлов перекатился по земле и вскочил на ноги за спиной врага. Ему только оставалось нанести Шванвичу резкий удар по шее сцепленными в замок руками, но в этот момент что-то тяжелое с размаху ударило Алехану в спину.
      Орлов застыл, хватая ртом воздух и чувствуя, что камень или ком земли больно ушиб ему позвоночник. В следующую минуту, оправившийся Шванвич развернулся и со всей силы ударил Алексея под дых. Орлов удержался на ногах. Нагнувшись вперед, он сильно боднул противника головой, но это не помогло. Боль в спине помешала ему вовремя отскочить. Враг мертвой хваткой сдавил Алехану шею, зажал его голову у себя под мышкой и дважды ударил коленом в лицо.
      В глазах у Алексея помутилось, он все еще держался на ногах, но в это время кто-то ударил его под колени. Орлов сумел вывернуться из цепких лап шведа. Картина, представившаяся его глазам за спиной врага, была ужасна. Из кустов вышли шесть рослых голштинцев, товарищей капрала, которых тот, казалось, оставил в дворцовой кардегардии. Оказывается, они последовали за своим предводителем и теперь готовились прийти ему на выручку.
      -- Сволочи, -- выдохнул Алехан. Он стремительно бросился к сложенным на краю лужайки вещам, схватил ремень и намотал его на руку пряжкой наружу. Минут десять ему удавалось отбиваться. Затем Орлов упал.
      Кровавая пелена заволокла глаза, Алексей видел только сапоги Шванвича возле своего лица и чувствовал тупую боль от ударов по ребрам.
      -- А ты еще предлагал мне выйти поговорить! - Хмыкнул швед. - И ты, и вся твоя семейка - дерьмо. Я всегда это утверждал.
      -- Дерьмо это ты, - с трудом выдохнул Алехан. - Швайнвич...
      Дальше он не договорил, потому что разозлившийся швед изо всей силы ударил Алексея кованным железным носком сапога в чеку. На мгновение Орлов почувствовал, что лицу его вдруг стало жарко, потом мягкая теплая волна, словно смыла острую боль, и Алексей потерял сознание.
      -- Идемте отсюда, - приказал товарищам Шванвич.
      -- А с этим что? - Осведомился один из голштинцев.
      -- Пусть лежит. Авось к утру подохнет, - хрипло рассмеялся капрал.
      -- Алекс, это не дело, - запротестовал говоривший. - Семеновцы видели, как ты уходил с ним. Подумают на нас.
      -- Ну и что? - Нагло осклабился швед. - Они и так нас ненавидят. До тех пор, пока мы стража великого князя, нам никто ничего не осмелится сделать. А если с наследником что-то случится, нас передушат на следующий день. Заруби себе на носу!
      В угрюмом молчании голштинские гвардейцы побрели к маячившему в отдалении Монбижону. Споривший со Шванвичем немец несколько раз боязливо оглянулся, но потом и он перестал оборачиваться.
      Алехан очнулся через несколько минут и сдавленно застонал. Ему казалось, что во всем его теле нет ни одного живого места: все ныло, саднило, болело и отламывалось. Но хуже всего дело обстояло с лицом. Орлов вдруг осознал, что вообще не ощущает правой щеки, только одну сплошную раскаленную сковородку на ее месте. С трудом подтянув руку, Алехан все же сумел дотронуться до своей скулы. Каков же был его ужас, когда кончики пальцев, не встретив на своем пути никакого препятствия, погрузились в рану и коснулись... зубов.
      Алексей вновь потерял сознание, но лишь на секунду. Ужас предал ему сил. Орлову вдруг показалось, что, если он, позволит себе остаться на месте, бросит бороться за существование и снова потеряет сознание, то непременно умрет. Даже не успеет передать братьям, кого надо винить в его гибели.
      С огромным трудом Алехан встал и, пошатываясь, побрел с места своего позорного поражения. Куда именно, он не понимал, просто чувствовал, что переставляет ноги. Уже светало. На траву ложилась роса. Орлов двигался по мокрой дорожке мимо цветника. Сделав над собой неимоверное усилие и вцепившись в каменные перильца горбатого мостика, Алексей перебрался через канавку. На другом берегу его ожидал лабиринт шпалерно постриженных кустов акации. Такие лабиринты, разбитые в Петергофе в подражание Версалю, днем приводили в восторг придворных дам, игравших здесь в прятки и назначавших кавалерам свидания за бойницами сплошной зелени. Но сейчас, в рассеивающейся предутренней тьме лабиринт выглядел мрачновато.
      Не разбирая дороги, Алехан прошел еще шагов двадцать и без сил рухнул на землю. Он снова ненадолго лишился чувств, а когда опять открыл глаза, то с ужасом осознал, что дальше идти не может.
      Невдалеке послышались голоса. Люди шли сюда, они могли бы ему помочь, если бы... это были не те самые голштинцы. Кровь гулко застучала в ушах раненого. Алексею показалось, что Шванвич с товарищами ищут его, чтобы добить. Близость Монбижона, казалось, подтверждала эту мысль. Орлов ползком, хватаясь руками за коротенькие ветки кустов, спрятался в глухой тени возле одной из зеленых шпалер. Его колено больно ударилось обо что-то жесткое и холодное. Он успел понять, что это литая чугунная скамейка, за выгнутой спинкой которой раненый и вжался в землю.
      На этот раз Алексей не терял сознания, просто валялся в каких-то не прополотых лопухах садовой гортензии, которыми обычно украшали узкие полоски клумб под кустами, так чтоб вместе они создавали впечатление алой каймы на зеленом ковре. Голоса приблизились, и Орлов благословил Бога, поняв, что один из них женский.
      Прогуливающаяся ночью парочка, не спеша двигалась по лабиринту и, заметив скамейку, естественно не могла не угнездиться на ней. Дама опустилась, шурша целым ворохом шелка. Кавалер примостился с краю, слегка придерживая шпагу и преклонив одно колено к земле. В предрассветном тумане они не заметили Алексея, лежавшего в какой-то сажени от них, и вели оживленный разговор. Орлов осознавал, что попал в дурацкое положение. Пара ссорилась и явно была не расположена обрести нежданного свидетеля. Кроме того, оба поминутно оглядывались по сторонам, что свидетельствовало об их страхе. Куртуазное свидание очевидно пугало даму. Она на что-то негодовала. Кавалер защищался и на чем-то настаивал.