Девятый чин

      — «Популярный и талантливый актер театра „Квадрат“ Никита Брусникин, полюбившийся широкому зрителю за успешно сыгранные роли в кинофильмах „Хахаль“, „Хахаль-2“ и „Ангельское терпение“, премьера которого состоится уже на днях, стал жертвой творческих экспериментов скандально известного режиссера Германа Васюка. Как нам удалось выяснить у непосредственных участников событий, обуреваемый тщеславием Герман Васюк, о котором в последние годы стали изрядно подзабывать, предложил (читайте: спровоцировал) исполнителю роли Печорина встать под настоящую пулю. Стремление режиссера понятно: его цель — скандал. Но каково молодому гению и его поклонникам? К счастью, на данный момент жизнь молодого дарования, прооперированного в Англии лучшими специалистами, уже вне опасности. Мы от всей души желаем ему скорейшего выздоровления и с нетерпением ждем новых блистательных ролей».
      — Туманов уже звонил. — Жена знаменитости ложкой зачерпнула бульон из судка. — Открой рот. Тебе предлагают главную роль в фильме «Теща президента». Сценарий я прочитала. Роль телохранителя — пальчики оближешь.
      — Допустим, я вдруг полюбился широкому зрителю, — Никита присел на кровати. — Допустим, он даже одевается в магазине «Три толстяка». Но слесарьто здесь при чем?
      — Отвечаю, — Людмила чуть ли не насильственно впихнула Брусникину в рот ложку бульона. — В ту ночь, когда ты закрыл своей грудью пьяницу Кумачева, я вернулась домой за феном. Дверь, само собой, нараспашку. И слесарь в ванной смеситель меняет. Милый человек. Соломоном Абрамовичем звать. Сказал, что ты попросил снять немецкий смеситель и установить израильского производства. Тут милиция набежала. Естественно, дверь-то нараспашку, вот соседи и вызвали.
      — А смеситель? — отстранив очередную порцию бульона, спросил Никита с тревогой.
      — Когда все объяснилось, Соломон Абрамович смеситель забрал с собой, — успокоила Брусникина верная супруга. — Все равно у него внутри раковина. Сегодня поставит израильский.
      — Кстати, он фен твой не прихватил? — Никита угрюмо воззрился на жену. — Вдруг там тоже раковина внутри? Слесарь Соломон Абрамович. Если б кто другой рассказал, ни за что не поверил бы.
      — Так вы уже знакомы? — удивились Людмила.
      — С кем? Со слесарем?
      — Со Штуцером Францем Карловичем, женихом Алевтины.
      — Да, — замогильным голосом отозвался Никита. — Со штуцером. С фузеей. С мушкетом. Еще с трехлинейкой познакомлюсь, и можно будет играть телохранителя свекрови президента.
      — О чем он говорит? — спросила Людмила у сестры, зашедшей взять градусник.
      — Бредит, — пояснила та. — Но температура почти в норме.
      Стряхнув градусник, она подошла к постели Шолохова.
      — Готовьтесь, больной, — поправляя одеяло, предупредила сестра опера. — Через минуту за вами придут.
      — Что с ним? — Брусникин повернул голову к соседу, пребывавшему в беспамятстве.
      — В канаву упал. — Сестра брезгливо поморщилась. — Такой уж у нас контингент. Милиция часто в канавы падает. Один даже в котлован упал, представляете? А о вас вчера по телевизору сообщали! И еще несколько корреспондентов внизу дожидаются! Но у нас — строго. Режимное предприятие. Без разрешения главврача только ближайших родственников допускают.
      Сестра, прежде чем выйти, косо глянула на Людмилу.
      — А с котом что?! — спохватился вдруг Брусникин.
      — Сначала объясни, будь так любезен, зачем ты его в духовку посадил? Тебе совсем уже есть нечего? Или у тебя вкусы поменялись? Печеный кот в яблоках теперь любимое твое блюдо? — жена сердито уставилась на Брусникина.
      — Умоляю, Людмила! Я аквариум с духовкой перепутал, когда на репетицию опаздывал! — Никита приложил здоровую руку к сердцу. — Что с котом?!
      — Успокойся. — Она достала из косметички стопку бумажек, нижние края которых были аккуратно нарезаны полосками, словно бороды самодеятельных Дедов Морозов. — Кот породистый. Его хозяева наверняка ищут. Я объявления написала, а вечером расклею.
      — Дай сюда! — Никита вырвал у нее всю стопку, запихал в рот и, тщательно разжевав, проглотил.
      Глаза его при этом несколько вылезли из орбит, но в сравнении с тем, как вылезли из орбит глаза Людмилы, это были сущие пустяки.
      Нащупав на тумбочке стакан с водой, Брусникин осушил его одним духом.
      — Не сметь! — нацелив указательный палец в Людмилу, просипел он свирепо. — Мой кот! Убью!
      — Извини, — жена испуганно прикрылась косметичкой. — Не знала. Клянусь. Мы купили кота?
      — Чтоб никакой сантехник! — все еще бушевал Никита. — Никакой Штуцер! Близко!
      — Да он сыт, здоров и нагадил под кроватью! — перешла в атаку женщина-парикмахер. — Я даже вымыла его сопливую морду и вычесала все колтуны!
      — Это у тебя колтуны, — наконец успокоился Брусникин. — А у него — лицо. Запомни.
      — Запомнила, — кротко отозвалась Людмила. — У него — лицо. У меня — кривая рожа. Все ясно. И легко запоминается.
      — У тебя тоже лицо, — Никита притянул Людмилу к себе и нежно обнял. — Самое породистое и одухотворенное. Мата-Хари с тобой рядом не лежала.
      — А с тобой? — насторожилась жена.
      И тут они оба прыснули. Сперва прыснули, затем — расхохотались. Причем до слез.
      — Как звать-то его? — Людмила вытерла глаза носовым платочком. Заодно и высморкалась.
      — Никак, — поставил ее Брусникин перед фактом. — Сам приходит, когда захочет.
      Вскоре Шолохова увезли на операцию. Собралась и Людмила.
      — Пора, мой друг. — Поцеловав мужа, она бодро подкрасила губы. — Веди себя хорошо, а меня Роза Лохнович на Зубовской дожидается.
      — С Богом. — Никита перекрестил жену. — Зайди потом в церковь. Свечку поставь.
      — Ты ж у нас неверующий. — Жена подозрительно воззрилась на Брусникина. — Такими вещами не шутят. Свечку-то поставить за кого?
      — За неверующих. — Никита отвернулся к стене.
      Разбудил его бывший директор театра «Квадрат» Лохнович:
      — Ну, здравствуй, герой!
      И снова на тумбочку были возложены яблоки с апельсинами.
      Никита первым делом глянул на соседнюю кровать. Андрея уже привезли, и он крепко спал после наркоза.
      — Ты как сюда проник? — вторым делом обратился к Лохновичу раненый.
      — От коллектива. — Директор был сама загадочность.
      Тайна, однако, рассеялась, как только он выложил на больничное одеяло петицию.
      — Подпиши. — Аристарх Моисеевич обнажил шариковую ручку.
      Выстрел, прогремевший на подмостках «Квадрата», подобно выстрелу крейсера «Аврора», явился сигналом для выступления театральных масс, недовольных политикой новой администрации. Возглавил мятеж ранее смещенный Лохнович.
      — Все решится завтра, — возбужденно поделился Лохнович с Никитой. — На общем собрании коллектива. Иуда Штейн последний день сидит в чужом кресле. Но нам не хватает знамени.
      — Знамени?!
      — Знамени.
      — Поправь меня, если я ошибусь, — усмехнулся Брусникин. — «Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана»? Жаль, что меня не убили, а, Лохнович? Мертвое знамя лучше живого.
      — Не уверен. — Аристарх Моисеевич задумался.
      — Аристарх, признайся, вот эта джинса тобой оплачена? — Никита подбросил умостившемуся в его ногах директору газету со статьей.
      — Мои средства оправдывает справедливая цель! — Косвенно сознавшись, Лохнович заерзал на кровати.
      Никита ознакомился с «воззванием». Там были следующие крепкие слова: «профессиональная непригодность», «самоуправство», «наплевательское отношение» и такая подзабытая формулировка, как «заговор меньшинств». Каких «меньшинств» — деликатно умалчивалось.
      — Послушай-ка, Аристарх, ведь Авраама Линкольна тоже в театре подстрелили. И, знаешь ли, никому в голову не пришло по этому поводу увольнять хозяина труппы.
      — Сравнил! — обиделся Лохнович. — Его за идею подстрелили, а тебя за что?! За то, что «зритель должен верить в происходящее»?! Не понимаю я тебя, Никита!
      — Брось, Моисеич. — Брусникин вернул ему ручку и неподписанное «воззвание». — Все ты понимаешь отлично.
      — «Татуированную розу» поставили бы осенью, — сделал последний заход на цель огорченный директор. — Уильяма Теннесси. Вы с моей Розочкой в главных ролях. Как было бы славно — все свои.
      Никита хотел было поправить — «не Уильяма Теннесси, а Теннесси Уильямса, и „Роза“ не его, а Торнтона Уайлдера», — но предпочел выразительно промолчать.
      — Ну, все равно поправляйся. — Лохнович, понурившись, оставил палату.
      На следующее утро Брусникин проснулся от запаха йода и каких-то еще увесистых запахов, бивших ему прямо в нос. Над его подушкой моталась голова Шолохова, похожая на бутон белой хризантемы.
      — Живой! — прохрипел Шолохов. — Дай закурить!
      — Закурить ему! — отстранился Никита. — Совсем спятил?! У тебя ж сотрясение мозгов! А ну, брысь в койку!
      Андрей покорно одолел трудные полтора метра и плашмя рухнул на койку.
      — Круги перед глазами, — пробормотал он.
      — Повезло, что не квадраты! — хмыкнул Брусникин. — Ты в нашем театре пару лет отслужил бы, сейчас квадраты бы плавали!
      — Ладно. — Собравшись с мыслями, опер начал партию в любимую игру «Хочу все знать». — По бинтовке вижу, что стреляное ранение. Но контрольным тебя добить не успели. Сам выкрутился или бойцы мои помогли?
      — Помогли, — подтвердил актер. — На хрена только по прожектору надо было палить?
      — Прожектор? — На лбу Андрея появились складки, свидетельствующие о напряженной работе сотрясенного мозга. — Прожектор. Может, Инжектор? Инжектор в моей картотеке значится. Но он из «коптевских». Ладно. Разберемся. А как ты в наш госпиталь-то попал?
      — Обижаешь! — рассмеялся Никита. — Я же капитан драгунской милиции! Так что в твоем геройском кителе, старичок, теперь пулевое отверстие. Можешь лычку на рукав пришивать. Впрочем, тебе Зойка пришьет. Она же и дыру заштопает.
      — Зоя, — сурово поправил его Шолохов. — Прошу отзываться уважительно.
      — Пардон, — извинился Никита. — Лишнего выпил.
      — Это тебе не Самопалова, — пробормотал опер, снова впадая в спячку. Сказывалась специфика полученной травмы.
      Вскоре пришел Зачесов с коньяком «Белый аист».
      — А ты как просочился? — Никита был удивлен не столько явкой с повинной, сколько явкой в принципе. — У вас что? Отдельный пролом в стене?
      — Лимончик порезать, Сережа? — В приоткрытой двери мелькнула незнакомая медсестра.
      — Вопросов нет. — Любопытство Никиты сразу иссякло.
      — И потоньше, — обернулся Сергей на зов покоренного сердца. — Мой друг потоньше любит.
      От коньяка Брусникин отказался, и всю бутылку «Аиста» Зачесов уговаривал сам. При этом он плакал и каялся. Никита успокаивал его, как умел, заверяя, что их дружба только окрепла в горниле тяжких испытаний. Сергей поклялся страшной клятвой отметить это дело. Тут же он выдернул из-за брючного ремня вторую бутыль, но помешала начальник отделения, совершавшая в двенадцать обход.
      — Мы еще сыграем, Никита! — доносились из коридора удаляющиеся возгласы изгнанника. — Мы еще… Любите себя в больнице, доктор, а не больницу в себе!
      Через сутки Брусникина перевели из реанимации в хирургическую терапию.
      Как знаменитости, ему была предоставлена отдельная палата. Причем Брусникин, не без помощи главврача, побывавшей на приеме у Людмилы, забронировал койку для Шолохова с условием, что его переведут сюда же, как только позволит самочувствие опера.
      Потом начались визиты. Визиты, визиты и визиты. За день Брусникин дал четыре интервью представителям прессы и дважды снялся в сюжетах: для канала «Культура» и ОРТ. Кабельное телевидение также не обошло его вниманием.
      Случайный выстрел прославил Никиту вернее, чем все сыгранные им главные и эпизодические роли. Случайный ли? Об этом Никита думал часто. Никита уже знал, что легкое ранение, полученное на сцене родного театра, спасло его, по сути, от верной гибели. Может быть — от пыток. От того, что он стал бы фрагментом чудовищного фундамента в поместье «Глеба-потрошителя», как успели прозвать кровожадного бандита журналисты.
      Масштабные раскопки, проводимые прокуратурой на дачном участке господина Малютина, раздавленного в «Лендровере» вместе с тремя его пособниками, чуть ли не ежедневно освещались телевидением и прочими средствами информации. Раскопки приносили все новые и новые ужасающие подробности. Даже Троя, найденная археологом Шлиманом, не сохранила, должно быть, столько бренных останков ее обитателей, перебитых коварными греками.
      Следствие по делу банды Глеба Анатольевича Малютина, ведомое совместно городской прокуратурой и органами ФСБ, далеко не подлежало полному разглашению. Но у Никиты уже были все основания предположить, что той роковой ночью, когда в столице бедокурил неслыханный ураган, а сам он лежал под общим наркозом на операционном столе, Малюта побывал в его квартире. Свидетельствовали об этом и застигнутый супругой бандит-сантехник («Хорошо еще, что явно оставшийся в засаде находчивый киллер догадался свинтить смеситель, а не глушитель после убийства этой легковерной дурочки!»), и вызванный кем-то наряд милиции, и даже само место гибели четверых душегубцев — лесопарк в километре от Никитиного дома.
      «Шальная пуля во спасение, — Брусникин подолгу разглядывал сплющенный маленький снаряд, выковырянный из штукатурки театральной стены. — Возможно ли?»
      Три месяца отчаянного барахтанья в полосе прибоя такой силы, что он уже прибил бы с десяток менее стойких отщепенцев фортуны, обратили неисправимого циника Брусникина в законченного идеалиста. Его вера в собственные силы подорвалась, точно слепой сапер на минном поле. Зато на место этой веры заступила какая-то другая, до конца еще не осознанная, но уже позволяющая взглянуть на собственную судьбу, как на комедию ошибок. Именно комедию, что не умаляло серьезности происшедшего с ним, как слово «комедия» в названии божественной поэмы великого Данте не принижает ни высокого назначения ее, ни смысла.

Наказание

      Пуля в нынешних обстоятельствах была столь маловажной уликой, что следователь Кузьмич счел возможным занести ее Никите, навещая своего коллегу Шолохова. И без этой свинцовой лепешки у прокуратуры было теперь столько прямых улик на Лыжника, что никакой адвокат, даже самый гуманный в мире, не добился бы его освобождения под залог до Страшного суда. Прежде всего, собственноручное признание задержанного депутатского помощника. Богатого выбора у биатлониста, в сущности, не было. В тюрьму садился либо он, либо его несмотря ни на что любимый отпрыск и бутафор театра «Квадрат» Генка Черкасский.
      — Один ваятель-авангардист по фамилии Шилобреев, задержанный в собственном подъезде за акцию перформанса, весьма напоминавшую эксгибиционизм, написал в объяснительной записке следующее: «Оживленные выборы президента Клинтона. Я так это вижу». — Рассматривая чучело, изъятое в подвале на Лесной улице, следователь беседовал с Лыжником в чужом кабинете. — Значит, вы меня видите так. И стало быть, сам понимаешь, что ни на какое снисхождение тебе рассчитывать не приходится.
      На встречу с Черкасским Кузьмич нарочно взял чучело под расписку в отделе хранения улик.
      Сложив на груди руки, Лыжник слушал Кузьмича охотно и доброжелательно.
      — Идем дальше. — Следователь закурил сам и предложил пачку Виталию. — Вы слыхали, как поют дрозды?
      — Обязательно, — поделился бандит воспоминаниями. — Сам-то я сельский. Жизнь у нас не сахар была, начальник. С утра — скотина, днем — поле.
      — Нет, — покачал головой Кузьмич. — Не те дрозды. Не полевые.
      Из портфеля была извлечена кассета с записью допроса бывшего участкового гражданина Войтенко. Кузьмич и Лыжник посмотрели видеофильм.
      — Два ствола системы «ТТ» польского производства я тебе не показываю. — Кузьмич убрал кассету в свой обшарпанный портфель. — Видел уже. Протокол Генкиного допроса читать будем?
      — Нет. — Лыжник затянулся. — Я вообще-то сигары больше.
      — Альтернатива. — Кузьмич начал перелистывать дело без особой на то нужды, поскольку в глаза Лыжнику ему смотреть не хотелось. — Тебе садиться так и так. Геннадию — как ты сам решишь. Ты отец, твое и решение. Хотя парня жалко. Вся жизнь, можно сказать…
      — Не береди, Кузьмич, — оборвал его Черкасский. — Понял. Не тупой. Беру на себя суку Чалкина. Завалил я его.
      — Пожизненный срок, — напомнил для очистки совести следователь.
      — Ты только пацана моего отмажь. — Лыжник дернулся к столу. — А семья подкинет довесок к пенсии. Без подставы.
      — Я его за так отмажу, — теперь Кузьмич посмотрел бандиту в глаза. — За бесплатно. За дырку от бублика. Лишь бы он в тебя, Лыжник, не пошел. Да и коллектив театра за него ручается.
      Кузьмич вызвал конвой. Это была их первая и последняя встреча в Бутырском следственном изоляторе. Чтобы добиться встречи с Лыжником, Кузьмичову сначала пришлось убедить высокое начальство. Высокому начальству позарез нужны были признательные показания арестованного о заказном убийстве бизнесмена Чалкина, так что убедить себя оно позволило, что называется, в полпинка.
      — Значит, без меня Лыжника взяли. — Выслушав исповедь Кузьмича, навестившего его в реанимационной палате, Андрей чуть не расплакался. — Как же так, а?!
      — Ну, будет, будет, — утешил его следователь. — На нашем с тобой веку, Андрюша, таких спортсменов — ловить не переловить.
      — Ему нельзя волноваться! — разгневалась Зоя Шаманская, охранявшая покой возлюбленного по личному разрешению главврача. — У него от волнения зверские головные боли возникают! Что это за мерзость?
      — Аспирин. — Кузьмич бросил на тумбочку Шолохова грязную таблетку, найденную в кармане. — И еще. Помнишь, я одну версию через приятеля в Интерполе хотел прокачать?
      — Одну версию, — эхом отозвался опер.
      — Прокачал. — Следователь с сочувствием глянул на Шолохова. — Так вот. Дрозденко улетел в свой последний путь двадцать восьмого марта сего года. А некто Капканов Павел Андреевич, тебе известный, первого апреля того же года по генеральной доверенности исполнительного директора судоходного предприятия «Ферст Ойл Компани» закрыл текущий банковский счет в городе Франкфурт на сумму шестьдесят три миллиона баксов. Что забавно, ксерокопию той же доверенности мы обнаружили в сейфе Малютина при обыске его штаб-квартиры. Первоапрельская шуточка. Не слабо, да?
      — Да, — откликнулся Шолохов, словно хроническая сомнамбула.
      — Адреса денежных переводов, произведенных Капкановым далее, мы лишены возможности установить, как ты, я вижу по твоему лицу, и сам догадался. Согласно глупым законам свободного финансового рынка, любой клиент имеет право на конфиденциальность. Не знаю, как другие, а Капкан воспользовался этим правом на все сто. Но через неделю он был замечен в Париже. Жаль, что нас там никто не замечал. И не заметит.
      — Вопрос. — Андрей, погруженный в свои мысли, как батискаф Кусто во впадины Атлантики, шевельнулся. — Кто сгорел?
      — Ответ. — Кузьмич прикурил фильтр и с отвращением загасил испорченную сигарету о собственную ладонь. — В тот же суматошный вечер пропал без вести освободившийся недавно из мест заключения злостный угонщик родом из Кутаиси — гражданин Сирхоев по кличке Свеча. Как говорится, ушел из дома в спортивном костюме и не вернулся. Жена его через неделю прибежала в органы с заявлением. Полагаю, Капкан оставил ключ в замке зажигания, позвонил своему кунаку Галактиону Давидовичу Лордкипанидзе и попросил, чтобы тот срочно помог ему перегнать новый «Мерседес-250» к чертовой, непосредственно, бабушке. Причем, думаю себе, намекнул Лордкипанидзе, чтобы тот дал наколку самой отпетой сволочи. Имеется за Капканом такой грешок — «правильных пацанов» щадить. А также имеется у меня и справка: Сирхоев еще на исторической родине лишил девственности несовершеннолетнюю племянницу Галактиона Давидовича Нину Дороселия. Каким путем директор пивной так скоро вышел на своего кровного врага, это — вопрос. Через посредников из землячества, полагаю. Но ответа — как я вижу по твоим глазам, ты и сам уже догадался — мы, конечно, не получим. Лордкипанидзе хоть и князь, однако человек благородный.
      — А снимок в паспорте Дрозденко? Его же Капкану переклеить надо было.
      — Ну, ты, Андрей, я чувствую, башкой приложился капитально. — Кузьмич тяжело вздохнул. — Это афиши в городе долго переклеивать. Даже такому умельцу, как Проявитель.
      — Помоги-ка. — Опершись на Зоину руку, Шолохов сполз с постели.
      — Ты куда? — насторожился следователь.
      — В Париж. Капканова искать, — пропыхтел Андрей.
      — Капканова в Париже искать — все равно что иголку в Сене! — Кузьмич решительно встал на пути товарища. — Река такая в Париже есть. Полноводная. У нас — Москва, у них — Сена.
      — Да успокойся. — Андрей криво усмехнулся. — В туалет мне надо по малой нужде.
      — Если только по малой!
      Желание капитана убедило Кузьмича, что опер на правильном пути.
      В палату Брусникина Андрей переехал спустя неделю. За этот краткий отрезок времени актер стал всеобщим любимцем восстановительного отделения. Нельзя сказать, что Людмиле это льстило. Еще меньше ее радовало постоянное присутствие кого-либо из актерской братии. А Кумачев со своим преферансом так вообще дежурил через двое суток на третьи. Заглянула раз и Дарья Безродная со своим опасным супругом-филологом.
      — Цветы, — сказала она, положив на постель Брусникина влажный букет. — Розы.
      Так бы, конечно, никто не догадался.
      — Они с шипами, — предупредила Дарья, когда Брусникин воткнул букет в банку на подоконнике, предварительно выкинув из нее две траурные гвоздики сценариста Охламонова. — Можно уколоться.
      — Но проще использовать одноразовый шприц, — невозмутимо заметил Угаров.
      — Ты все опошлил! — обиделась княжна.
      — Помилуй, родная, столько опошлить я физически не могу. — Подойдя к открытому окну, филолог достал пачку «Мальборо». — Миллионы моих предшественников не смогли опошлить все. Это купе для курящих?
      — Для них, — подтвердил Андрей, листая свежий номер газеты бесплатных объявлений.
      — Как мы себя чувствуем? — искренне поинтересовалась Дарья у коллеги.
      — Превосходно, — так же искренне сообщил Никита. — Но вот они, что по соседству, храпят по ночам, а днем непрестанно шуршат периодикой.
      — Не слушайте, — невозмутимо отреагировал Шолохов, что-то в газете подчеркивая. — Он лжесвидетель. Зоя решила в ванной нормальный кафель положить.
      — Как?! — вскричал Никита. — Опять кафель?!
      — Почему опять? Старому кафелю лет двадцать исполнилось. — Андрей отложил газету.
      — А ведь это вас пасут, молодой человек. — Муж Дарьи оглянулся на Брусникина.
      — Нас, — согласился Никита, выглянув в окно.
      Внизу на проезжей части у больничного корпуса радовала зрение перламутровая «Ауди» Туманова. Сам же агент, за взятку, видать, въехавший на территорию госпиталя, высматривал окно нужной палаты.
      — Подняться ему, разумеется, лень, — заметил Брусникин.
      Туманов его увидел. Окно было на втором этаже.
      — Хай! — Туманов показал Никите два раздвинутых пальца. — Мобильник есть?
      — Ори так, — посоветовал артист.
      — Тебе из Дублина чек пришел. — Леша помахал над головой прямоугольной фиолетовой бумажкой. — В московский филиал «Дойче-банка».
      — Откуда?! — Брусникину показалось, что он ослышался. — А ты подняться не можешь?
      — А ты спуститься?
      — Послушай! — возмутился Никита. — Кто из нас агент, сукин ты сын?!
      — Агент я. — Захлопнув дверцу машины, Леша включил сигнализацию. — А сукин сын — ты. Какой номер?
      — Мы так с Дарьей понимаем, у вас серьезный разговор намечается. — Угаров взял жену под руку. — Мы же — люди не серьезные. Засим позвольте откланяться.
      Веселая парочка покинула палату раньше, чем Леша Туманов отыскал нужную дверь.
      Вместе с Тумановым помещение заполнилось облаком изысканного какого-то аромата. Вообще, сразу почувствовалось, что вошли «большие деньги».
      — Аванс за главную мужскую роль в фильме «Облигейшн», — не теряя времени, изложил Туманов причину визита.
      — Разумеется, не за женскую. — Приняв солидный вид, какой только позволяла ему принять больничная пижама, Никита встретил Туманова стоя.
      — И контракт с вызовом. Съемки намечаются предположительно в октябре. Независимая студия «Вулф трэп».
      — На какую сумму?! — Никита едва сдерживал нетерпение.
      — В том-то и дело, — внушительно произнес Туманов.
      Никита вырвал у него чек. Сумма, проставленная в нем, ошеломила Брусникина: 35.000 фунтов.
      — У тебя что, в Европе свой агент завелся? — Леша ревниво следил за Брусникиным.
      — Не во всей, — скрывая ликование, отозвался Никита. — В Лондоне. Ну и в Голливуде, естественно. А как переводится название студии?
      — Ты что? — спросил Алексей подозрительно. — Английского языка не знаешь? Как же ты намерен играть? Впрочем, твоя проблема. Переводится как «Волчий капкан». А фильм, если тебе интересно, — как «Оставаясь в долгу». Хотя от контекста зависит.
      Брусникин вдруг расхохотался и рухнул на кровать под недоуменным взглядом Туманова.
      — Капкан. Бывают же совпадения, — хмыкнул в свою очередь Андрей. — Ну все равно — поздравляю, Брусникин, с выходом на международную орбиту. Это тебе не бабки для преступников отмывать. Магарыч с тебя, Брусникин.
      — Ладно. — Туманов несколько фамильярно похлопал Никиту по груди. — Прошла черная полоса, и слава Богу.
      Он трижды сплюнул через левое плечо.
      — Не плюй в темноту, — серьезно и таинственно отреагировал Брусникин. — Не плюй в темноту, Леша. Неизвестно еще, кто там стоит.
      — Как скажешь. У звезд свои причуды, — не стал спорить Леша. — Главное, не забудь, что в январе ты — телохранитель. Сумма конечно, скромнее, но — вполне.
      Пропал он столь же стремительно, как и явился. Только стойкое облако терпкого аромата еще долго соревновалось с едва уловимым запахом свежих роз, украшавших подоконник.
      «Значит, реку я переплыл, — думал Брусникин. — И рощу взял. Или не я?»
      Всю ночь он проворочался с боку набок. На улице уже светало, но заснуть он так и не смог. Вспомнив ненастный вечер, когда по пути в аэропорт к нему подсел таинственный незнакомец с обезображенным ликом, принятый позже за Дрозденко, он вспомнил примерно и свою реплику из вульгарной картины Кулагина: «Затяжной, как прыжок с парашютом, шанс исправить что-либо в нелепой своей жизни — это ли не корень добра? Но и бьющий из недр ключ иссякает, когда жадности твоей нет пределов. Когда ты высасываешь его, подобно…».
      Оборвав внутренний монолог, Никита вздрогнул. В ранних сумерках он увидел рядом со своей кроватью неподвижную фигуру в темном плаще. Фалды плаща были подобны крылатым перепонкам летучей мыши. Лицо до половины скрывал ниспадавший капюшон. Впрочем, Брусникин теперь догадывался, кто перед ним.
      — Что же? — справляясь с волнением, но не со страхом, спросил Никита. — Наказали тебя, раз ты вернулся?
      Фигура кивнула.
      — Навсегда ли ты вернулся или на время? — Никита затаил дыхание.
      — Неисповедимы пути Господа, — прошелестел тихий, как летняя ночь, голос незнакомца.
      — И для тебя?
      — И для меня.
      Какое-то время оба молчали.
      — А что, все хранители похожи на своих подопечных? — Никита всматривался в него, но черт лица не различал.
      Смутная фигура чуть шевельнулась.
      — Но как же наказали тебя? — Брусникин чуть подался вперед.
      — Ты мое наказание, — молвил незнакомец.
      Он стал медленно таять в воздухе. Уже и стены просвечивали сквозь него, уже и очертаний почти не осталось…
      — Постой! — крикнул Никита.
      — Что?! — подскочил на соседней кровати Шолохов. — Ты чего орешь?! Обалдел?! Четыре часа утра всего!
      — Кто орет? — Брусникин подошел к подоконнику и выглянул во двор. — Сам орет, а другие виноваты.
      От корпуса отъехала «скорая помощь». Люди работали. Спасали себе подобных по мере сил и способностей.