Чем вы недовольны?

– Приходите, Алексей Семёнович, в управление комбината. Еще поговорим.

– Не приду, там у вас на всю контору дерьмом воняет, сортир не могут содержать в порядке.

Домик затрясся – так грохнули механики и машинисты.

– Пригласили меня один раз в контору. Прихожу. Оказывается, московский театр приехал, билеты предлагают: поезжай, мол, старик, за счёт завкома. Не взял. Ежели награждать билетами, вы мне их сюда привезите… И что же?! Посадил я в выходной на «Вьюгу» наших крановщиков с их бабами и повел судно в Ломоносовск. За свой счёт билеты купили. А мне выговор – зачем буксир гонял. Ну, выговор правильный… Только и у меня характер есть.

УЧТУ!

Иванов принимал бумкомбинат от директора Благинина. Благинина назначили в министерство, не бог весть каким начальником, но всё-таки человек едет в Москву. И квартира уже есть и всё положенное по должности.

Народ, личный состав комбината, включая вахтера, определили: «Тесть вытащил». Собственно говоря, так оно и было.

Оканчивая вуз, Благинин одновременно разорвал близкие отношения со студенткой Ирой Баевой. В течение одной недели. Не мешкая, женился на дочери доктора технических наук, члена ученого совета и т. п. (в течение другой недели).

Женился, но… в Москве не удержался. Тесть не развил ожидаемую деятельность, пришлось убыть с женой в Калининград на целлюлозно-бумажный комбинат. Затем перекочевал на Украину главным инженером, и то спустя шесть лет. И наконец (тесть развил необходимую деятельность) в Москву. Пять лет Благинин сидел на чемоданах на поморском комбинате, уверяя с трибуны пленумов, конференций, сессий, что он душой северянин и останется им навсегда. Благинин нравился кое-кому. За высокое мастерство умалчивать.

Управление совнархоза путало, декларировало, не руководило.

И заявлять Благинин умел. Говорил – любо слушать. Кое-кому очень импонировал его вид. Выглядел, точь-в-точь как на сцене выглядит положительный герой директор: немного седины, баритон, отличный костюм. И (зритель сочувствует)… не очень счастлив в семейной жизни. Жена не понимает его тревожной души, куда-то постоянно стремящейся. Отсюда конфликт. В конце пьесы положительный герой директор говорит жене хорошо поставленным голосом:

– Аня, пойми меня…

После лирической паузы… Звонок. У телефона секретарь обкома. Герой-директор понял свою ошибку… И идёт занавес.

Трудно определить, на какой глубине в душе Благинина таился хамоватый барин. Он не только не позаботился о машине для Иванова, но даже не встретил товарища, коллегу, прибывшего сменить его.

Что для него какой-то Иванов из Карелии. Бумкомбинат выполнил квартальную программу на сто один процент, в кармане благодарность совнархоза, в том же кармане приказ о назначении в министерство. Стоит ли церемониться.

Только немногие знали, что это за сто один процент. Нет, никаких приписок, боже упаси. Благинин не так безрассуден. Гораздо проще утаить возможности комбината, действительный выход целлюлозы в удачные месяцы и потом показать её, когда дело плохо. Старая уловка, всем известная. Но действенная.

В тот час, когда Иванов сидел в домике крановщиков, Благинин в ресторане «Северный» в банкетном зале давал прощальный завтрак для приближенных и содействовавших. Организовал банкет коммерческий директор Арутянц. Приближенных было немного, в целом – сорок два человека.

Отлично поев, изрядно выпив, предельно восхвалив Благинина, банкетчики уже на улице произносили заключительные слова:

– Ловкач!

– Карьерист!

– Златоуст!

– Притвора!

– Эгоист!

Самое последнее слово произнес Арутянц:

– Феодал!

Мораль: не надо устраивать прощальных банкетов. Не стоит. Даже за государственный счёт.

* * *

– Поедете на Север, в Поморск, директором бумкомбината?

– Поеду.

– Комбинат работает значительно ниже своих возможностей. Нынешнего директора Благинина отзываем. На другой комбинат не назначаем. Время требует директоров иного стиля. Вы вполне соответствуете. Поезжайте в отпуск – и в Поморск. Благинин был любимцем областного руководства, но не коллектива. Учтите.

– Учту!

Первым из Ломоносовска (прямо из банкетного зала) примчался непревзойденно хитрый Арутянц. Представился Иванову. Осведомился – где до отъезда семьи Благинина желает разместиться уважаемый Иван Иванович, о котором коллектив слышал столько хорошего.

– Есть помещение для приезжающих?

– Конечно. Особое. Для высоких представителей.

– Ну, вот там.

Отпустив Арутянца, Иванов покинул заводоуправление. Шёл по улице, сплошь устланной досками в четыре пальца толщины. По ним машины катили как по паркету. На правой стороне двухэтажные деревянные дома, многоквартирные, на левой новенькие каменные. В конце улицы коттеджи. Центральная площадь асфальтирована, в центре её Дворец культуры. Стены тёмно-салатового цвета, колонны портика белые. Универмаг. Столовая номер пять. Рядом здание завкома и парткома. Иванов поднялся на второй этаж. Зашёл в партком.

* * *

Секретарю парткома ровно тридцать лет. Невысокий молодой человек, светлоглазый, без наигранной солидности, никого «из себя не изображает», никому не подражает. Узнав, что он усадил на стул нового директора бумкомбината, остался таким же, каким пребывал до этого известия.

– Коммунисты не жалуются, что партком расположен не на территории завода?

– Наоборот. Кончил работу, пришёл домой, переоделся и идёт в партком по делу, за поручением. Заодно заходит в кабинет политического просвещения – он на этой же площадке. Заходят в партком и члены семей коммунистов и беспартийные. По утрам я бываю в цехах. Кроме того, в цехах работают члены партийного комитета. Не обязательно обращаться только к секретарю.

На традиционном длинном столе лежали тетради – дневник членов парткома. Каждый записывает, что им сделано. Готовит предложения, вносит замечания членов партийной организации.

Иванов узнал – секретарь партийного комитета окончил Ленинградский политехнический, работал мастером, начальником смены, секретарем цеховой партийной организации.

Два часа беседовал Иван Иванович с секретарем парткома Алехиным, Леонидом Федоровичем.

Иванов зашёл в просторный зал – читальню кабинета политического просвещения. Столики. На них лампы под плафонами.

– Посещают?

– Посещают. Главным образом заочники.

ЧЕМ ВЫ НЕДОВОЛЬНЫ?

Через несколько дней в зале-читальне кабинета политического просвещения по просьбе Иванова собрались молодые технические силы комбината – около семидесяти инженеров, техников, лаборантов, свободных от смен.

До начала разглядывали Иванова. Конечно, куда ему по виду до Благинина. Так себе, ничего приметного.

– Он карел. Видишь, чуть удлиненное лицо, льняные волосы, глаза цвета озерной воды.

– Ерунда! Обыкновенный русак.

Обзором внешнего вида нового директора занимались две прелестные девушки, инженеры центральной лаборатории. Одна в белом, другая в лиловом свитере.

Иванов посмотрел на часы – ровно девятнадцать часов. Сел за столик посреди зала, рядом с Алехиным.

– Итак, я – Иванов Иван Иванович. Ну что ещё? Родился в Петрозаводске, в семье рабочего. Окончил московский вуз в сорок первом году. Начал войну лейтенантом, окончил капитаном. Последняя работа – главный инженер бумкомбината в Карелии. Беседа наша неофициальная. Между тем я придаю ей серьезное значение. У меня к вам два вопроса: имеются ли среди вас такие товарищи, которые не собираются покинуть бумкомбинат при первой же возможности?

Тишина. Две секунды. Затем общий молодой смех. После затишья несколько голосов:

– Есть такие.

Еще большее оживление. Смеётся и Иванов.

– Обсуждать первый вопрос не станем, пока. Вопрос второй: чем вы недовольны?

Тишина. Редкие реплики.

– Позвольте, я немного поясню постановку вопроса. Что может удовлетворить молодого специалиста, бывшего жителя большого города, ныне работающего в Поморске? Климат не в счёт. С одной стороны море, с другой – река, чудесное мягкое лето, великолепная здоровая зима. Главное – оснащённый комбинат. Приличный Дом культуры. До областного города два часа езды. Казалось бы… Что же необходимо, повторяю, чтобы удовлетворить запросы молодых специалистов?

В первую очередь – удобное, современное жильё (оживление в зале). Им на комбинате никто никогда всерьёз не занимался (гром аплодисментов). Овации не нужны. Ни мне, ни вам. Мы просто беседуем. Второе: здоровый, разумный досуг. Его нет. Идёт кинопрокат большей частью стареньких фильмов. Спорт случайный…

И третье, самое главное – перспектива. У каждого естественное желание, свойственное советской Молодёжи, не топтаться на месте. Всё же, чем вы недовольны? А вот чем. Утверждаю, вы недовольны варварским отношением к технике, расточительным расходованием материалов, электроэнергии и неоправданно барским отношением к нашему времени. Я говорю о всяких нудных многочисленных совещаниях (морской прибой, шторм).

Вы говорили, возмущались, но вас не хотели слушать (зал притих). Требовали одно – план, план, план. Много позы, ещё больше трескучих слов и обособленность тех, кто призывал вас быть энтузиастами. Теперь кто желает без горячности, сидя, с места, как будто мы беседуем за круглым столом… пояснить, поправить меня либо дополнить?

Только теперь все обратили внимание, что столик Иванова и Алехина стоит посредине зала.

Один за другим к столику выходили молодые специалисты и поясняли, как просил Иванов. Слушая их, директор бумкомбината подумал – этими парнями и девушками могут гордиться институты и вузы, где они воспитывались. О жилье, досуге, спорте говорят вскользь, мимоходом. А вот о пренебрежении к новаторам, к рационализаторам, о немыслимом разгильдяйском отношении к машинам, сырью, драгоценным материалам, о равнодушии к тем, кто добивается разительных успехов, – вот что их возмущает и порой вызывает апатию молодых специалистов. Не то что не поощряли материально, но даже доброго слова они в свой адрес не слышали. А вот резких, порой грубых слов, окриков – сколько угодно.

– Больше всего нас обескураживает неправда на каждом шагу. Сами творят неправду и от нас требуют её, – сообщила девушка в лиловом свитере.

Встал инженер по автоматизации и механизации с аккуратным пробором, черноглазый, почти юноша, в тёмно-красном галстуке.

– Что нас удерживает здесь? Только одно – совесть. Один главбух Каширин может погасить последний творческий огонек.

Главбух Каширин, сутулый, желчный старик, с седоватой бородкой, с длинными, костлявыми пальцами, особенно досаждал молодым специалистам. Непременно урежет даже минимальную премию. Десять раз заставит менять справку, потребует визу лица, не имеющего никакого отношения к работе специалиста. Годами не оплачивал премии за рационализацию или за неплановую работу.

Многое узнал в тот вечер Иванов. И заключил беседу:

– Если я сейчас ничего не провозглашаю, это значит, что буду действовать. Решительно. Будем думать о жилье, досуге и творческих перспективах каждого. Прошу вас в течение года не покидать комбинат и работать. А там будете решать. Прошу обращаться ко мне по любому поводу. Не всегда – это естественно – можно попасть ко мне на прием или застать в кабинете. Пишите записку: «Уважаемый Иван Иванович…» «Уважаемый» обязательно.

Зал грохнул.

– Серьёзно. Изложите просьбу, предложение в любой форме. Я приму меры незамедлительно. Можете не сомневаться.

ХОЧЕТ ЛИ БУХГАЛТЕРИЯ?

Через два с половиной месяца в кабинете нового главного инженера Бориса Ивановича Шпиля сидел секретарь парткома Алехин. Борис Иванович позвонил новому главбуху Якову Соломоновичу Бурштейну. Бурштейна пригласил в Поморск Иванов. Шесть лет подряд главный инженер Иванов и главбух Бурштейн работали в Карелии на одном комбинате.

– Леонид Федорович, сейчас придёт Бурштейн, старайтесь не улыбаться. Вы поближе познакомитесь с чудесным и честнейшим человеком. Приехал в Поморск исключительно в силу дружбы, хотя ему шестьдесят три года, а Иванову значительно меньше, как вы знаете.

Вошёл Бурштейн. Ростом, лицом, голосом и общим видом главбух походил на народного артиста Ярона.

– Леонид Федорович, мое почтение, – сказал Бурштейн.

– Яков Соломонович, что больше всего наносит ущерб комбинату, его финансовым накоплениям? – спросил Шпиль.

– Что это, сдача техминимума? Бурштейн уселся в кресле поудобней.

– Да, – сказал Шпиль, уже знавший, как надо разговаривать с Бурштейном.

– А вы, Леонид Федорович, надеюсь, член комиссии?

– Да, – не выдержал и улыбнулся Алехин.

– Тогда другое дело. Когда партийное руководство на месте, ничего не страшно. Наш главный враг – простой механизмов. А почему они стоят? Потому что фактически никто не отвечает за их неправильное использование, в особенности за уход и профилактику.

– Верно, – сказал Шпиль.

– Поставьте мне пятерку.

– Поставили. Кого, по-вашему, следует поощрять, если машина, механизм, кран, станок, пилорама, допустим в течение месяца, не простаивали ни минуты?

– Тех, кто на них работает…

– И… ремонтников.

– Я вас понял. За то, что он в течение месяца не прикасался к машине.

– То есть он мог прикасаться в порядке профилактики в положенное время.

– Тогда, конечно, ни одна пилорама стоять не будет.

– И краны, – добавил Алехин.

– Может ли бухгалтерия оплачивать…

– Никогда не спрашивайте, «может ли бухгалтерия», надо спрашивать: «хочет ли бухгалтерия?» Да, бухгалтерия хочет.

– Иван Иванович считает…

– Тоже мне авторитет!

– Интересно, кто для вас авторитет?

– Советская власть в целом.

– Отличная, свежая мысль, – заметил Шпиль. – Создается большая централизованная группа наладчиков, ремонтников из мастеров всех специальностей, за ними закрепляется техника, вся – и деревоотделочной фабрики, и электролизного завода, и бумажной фабрики. Малейший сигнал – и они спешат к механизму. Прошёл месяц, простоев нет – премия работающему и ремонтникам, за которыми закреплен механизм. Будем экспериментировать шесть месяцев. Потом сделаем выводы.

– И за новые машины премия?

– Тем более. Их скорее всего выводят из строя.

– Ответа не даю. Я поговорю с рабочими, мастерами. Надо, чтобы они одобрили вашу идею. Если они скажут – да, так это будет – да!

– Они уже сказали, – вмешался Алехин.

– Вы с ними говорили?

– Говорил.

– Теперь я поговорю.

– А всё-таки ваше мнение? – не отставал Алехин.

– Я думаю, что электромеханик-ремонтник оставит жену и ночью в бурю полезет на кран, проверить, всё ли в порядке, конечно, если он будет твердо знать, что Яков Соломонович выпишет ему за внимание к крану немного… Может быть, две-три десятки. О которых он, конечно, жене ни слова не скажет. Вы поняли? А однодневный простой уникального крана обходится всего в шестьсот рублей. Так из-за потери шестиста рублей Министерство финансов только тихонько ворчит, а за десятку подымет такой шум… Но мне шестьдесят три года, я уже привык, что имею дело с финчиновниками. Да, товарищ Алехин, я слышал… это правда, что ваш отец большевик с тысяча девятьсот десятого года и был лично знаком с Лениным?

– Да.

– И теперь он академик и возглавляет какой-то важный институт? Удивительно!

– Как он успел?

– Нет, как он уцелел? Бурштейн поклонился Алехину.

– Куда ты, Яков Соломонович?

– К Иванову. У него директор Дома культуры… Чуть-чуть жуликоватый, но дельный парень. Из него ещё можно сделать человека. Иду помогать Иванову.

* * *

Директор Дома культуры, сравнительно молодой человек с волнистой шевелюрой, норовил выглядеть ужасно культурным. Манерничал вовсю. И немного жульничал… С билетами, счетами на оформление праздников, спектаклей, фестивалей. В меру выпивал и активно ухаживал за солистками клубного балета. Жил отлично и громогласно объявлял себя жертвой «периферийного» искусства.

Худрук Дома культуры, он же постановщик и режиссер, бывший актер драматического театра в средней полосе, глядел мучеником. Ставил только те пьесы, что ставил на данном этапе МХАТ. Пьесу репетировал около года, за шесть лет поставил четыре пьесы. Пил значительно больше директора, хотя, нередко, и за его счёт.

Вчера Иванов осмотрел все шестьдесят четыре комнаты и помещения Дворца культуры.

Дворец Благинин построил добротный, с размахом и несколько купеческим шиком, весомыми люстрами, тяжёлой мебелью и тысячными коврами.

– Сколько квадратных метров занимает ваш кабинет? – спросил сумрачно Иванов задумчивого худрука.

– Не считал, Иван Иванович. Но я в нём репетирую.

– Раз в неделю. Ваш кабинет занимает пятьдесят два метра. И ваш кабинет, товарищ директор Дворца культуры, пятьдесят четыре. Вот план. Итак, весь второй этаж, включая малый зал, ежедневно, повторяю – ежедневно, предоставляется в распоряжение членов клуба. На галерее, занимающей сто двадцать пять метров, и в соседних комнатах – кафе. Ежевечернее. Для членов клуба. Кофе, чай, пирожные, бутерброды, печенье и бокал легкого вина. Ни пива, ни коньяка, ни водки. Пока приучим народ запросто сидеть в кафе.

В малом зале лекции, концерты своими силами. Веселые обозрения. Во всех комнатах кресла, столики, шахматы, шашки, газеты, журналы. В одной гостиной, например, курят, в соседней нет. В третьей радиола. Хотят, пусть танцуют. Меблировка, как в кафе «Юность» в Москве.

– А мебель, средства? – оживился директор Дворца.

– Яков Соломонович, хочет ли бухгалтерия? – Иванов знал, как надо спрашивать Бурштейна.

– Да, бухгалтерия хочет.

Вошёл приглашенный Арутянц. Извинился, что опоздал. Иванов сказал ему о новой мебели для Дворца культуры.

– Где я достану такую мебель в таком количестве?

– Представьте себе, что вам позвонили из обкома.

– При чём тут обком?

– Вам позвонили из обкома, и вы тут же «нашли» на наших складах двадцать шесть тонн бумаги для кондитерской фабрики. Найдёте и мебель.

– Кстати, отпустите детскому стадиону три кубометра досок. Учтите, у них нет денег и тем более транспорта.

– Сделаю, Иван Иванович. Буду считать, что звонили из обкома, – рассмеялся Арутянц.

– Тем более что это так, – ещё веселей рассмеялся Иванов.

Через два месяца на втором этаже показывали смешное обозрение, веселую сатиру на самих себя. Обозрение повторяли шесть раз. В клуб пришли самые заядлые домоседы – инженеры, рабочие и их жены. Молодёжное кафе работало вовсю. Вход строго по членским билетам. А внизу, в большом зале, в угоду Министерству финансов, демонстрировали старенькие и новые неволнующие фильмы.

Худрук подал в отставку. Его место заняла группа самодеятельных режиссеров. Верной Дворцу культуры осталась только педагог – хореограф.

ВСЁ ЗНАЕТЕ

В течение двух лет качество продукции бумкомбината и её себестоимость оставили далеко позади благининские показатели, причём, как известно, далеко не объективные.

Иванов неизменно посещал цеха, словно по расписанию. Претензий поступало всё меньше. Полной властью были облечены все помощники Иванова.

Иванов, Шпиль, Алехин и предзавкома Тимофеев переехали из обособленного городка ИТР в четырехквартирный дом-коттедж, недалеко от центральной площади. В их особняки поселили молодых специалистов.

Главный технолог Прокопьев по этому поводу сказал Иванову:

– Обитатели поселка ИТР считают ваш переезд в центр Поморска вызовом.

– А это не вызов – жить обособленно, подальше от семей рабочих, мастеров и других работников комбината? Забираетесь с вечера в свои домики и никуда ни шагу, даже в гости друг к другу не ходите.

– Мы просили построить в поселке ИТР небольшой клуб, Дом техники.

– Пожалуйста, стройте. Своими силами. Комбинат поможет. Я бывал в иных Домах техники, от праздника к празднику ни души. Никогда не увидишь семейного инженера. А молодой, он идёт туда, где весело. Я считаю – хватит обособляться.

– Некоторые считают, что вы добиваетесь, извините за слово, дешевого авторитета.

– Авторитет есть авторитет. Цену его определяют дела. Понижается ли авторитет Шпиля от того, что он руководит кружком кинолюбителей? Развел в подвале Дома культуры целую кинофабрику. И, к слову, ваша жена, Елизавета Андреевна, отличный музыкант, но вы ей, попросту говоря, не разрешили возглавить музыкальную школу.

– Она педагог. Работает в школе.

– И Антонина Васильевна, жена главного механика, педагог и тоже работает в школе, однако руководит университетом культуры.

– У Елизаветы Андреевны малолетний сын.

– А у Антонины Васильевны двое детей. И нет бабушки. Извините, Георгий Михайлович, но у меня впечатление, что вы чем-то недовольны? Всегда иронизируете… загадочно улыбаетесь…

– Да, я недоволен поморской действительностью. Не одним телевизором жив человек.

– Почему не уезжаете?

– Что это, намек на уход по «собственному желанию»?

– Ничуть. И вы это отлично знаете. Займётесь клубом юных техников?

Прокопьев помолчал, походил по кабинету.

– Что ж, сопротивляться вам бесполезно.

– Вы же воспитанник Кировского завода, потомственный представитель рабочего класса.

– Всё знаете, – неожиданно даже для самого себя улыбнулся Прокопьев. – Хорошо, принимаю клуб юных техников. А помещение?

– Поговорите с Алехиным, он стал специалистом по подыскиванию помещений.

– Леонид Федорович?!

– Ну да. Он же председатель правления Дворца культуры.

– Секретарь парткома комбината?

– А что здесь удивительного?

– Теперь вы окончательно убедили меня.

– По секрету, только никому не говорите. Чтобы без шума, трескотни и радиосообщений. Сделаем наш комбинат предприятием коммунистического труда?

– Сделаем, Иван Иванович.

* * *

По плавучему дебаркадеру, на который ступила Катя и её друзья, вышагивал высокий, в брезентовой куртке, грозный заведующий дебаркадером.

Коста прочел эмалированную дощечку: «Посторонним не входить».

– Интересно, кого здесь считают посторонними? Какой важный объект охраняет этот запрет? Тем более, я вижу, имеется «Зал ожидания для пассажиров». Кому же положено входить в кабинет заведующего?

Хмурый зав попросил освободить дебаркадер.

– Позвольте, я сперва прочту вот это…

На стене висел санбюллетень номер один, написанный от руки: «Острый гастрит». Кто-то старательно переписал содержание брошюры.

– Очевидно, в Поморске население повально болеет гастритом, раз потрачено столько труда, – сказал Коста.

По деревянным ступенькам взобрались на высокий берег Северной Двины. Катя любовалась ширью, простором, тихой красотой реки. Заметила волнение спутников.

– А вот и «Чайка» Бориса Ивановича.

Среди других моторок у причала белел катер Шпиля.

– Значит, Борис Иванович дома. Я ему дважды звонила, но никто не отвечал. Думала, что умчался на охоту или на рыбалку.

Но Бориса Ивановича не было в городе. Два дня назад в кабинете Шпиля произошло следующее. Вошёл Иванов.

– Пишешь? – спросил Иванов.

– Пишу.

– В Ялту?

– Именно.

– И сияешь?

– Еще бы.

– Можно задать лирический вопрос?

– Я за лирику.

– Почему мы, я – директор, ты – главный инженер, не ссоримся, не конфликтуем, как изображают нас в фильмах и пьесах?

– Очевидно, это нужно драматургам, а нам зачем?

– А всё же?

– Я не собираюсь занять твое место, не влюбился в твою Марину Анатольевну, хотя она чудесная и красивая. И это любят изображать писатели и драматурги.

– Значит, ты за лирику?

– Я уже сказал.

– И я за лирику. Так что летите, товарищ Шпиль, в Ялту. Завтра же.

– Правда?

– Правда. Уступаю очередь. Я поеду тогда, когда ты вернешься. Иди к Якову Соломоновичу, я ему передал приказ совнархоза о премии. Что скажешь?

– Нормальное отношение директора к главному инженеру.

И Борис Иванович улетел. Именно улетел. Это было два дня назад, и поэтому молчал телефон в квартире Шпиля.

– Хороший городок, – сказал Анатолий.

– В самом деле. Чистенький, новенький, – подтвердил Коста. – Красивый Дом культуры.

Свернули на другую улицу, к дому Шпиля. Навстречу шёл молодой человек, заметно выпивший:

– Товарищи, вы не встречали директора Иванова и главного бухгалтера Якова Соломоновича?

– Нет, – ответила Катя, которая знала обоих. – А в чем дело?

– Я выпил. Сильно выпил по случаю… Ну, неважно почему. Если меня встретит Иванов, он меня заставит сказать три слова: «Хорош, красив, интеллектуален». Если скажу точно, отпустит. Если не скажу – мрак! Поведет в штаб. Лично. Там тебя и на кинопленку и всякую другую профилактику. А мне нужно спешить на пристань, еду в Ломоносовск.

– Мы их не встречали.

– До свидания. Будем знакомы. Моя фамилия Тихоня. Саша Тихоня, техник… Прошу извинения. Я выпил сильно по случаю…

Из-за угла навстречу Тихоне с красными повязками на рукавах коротких пальто шествовали Иванов и Бурштейн. На лице главбуха скорбь и безответный вопрос: «За что?!»

– Ага! – сказал Иванов, увидев Тихоню. – А ну-ка, скажи!

Тихоня встряхнулся, вытянулся и произнес:

– Хорош. Красив. Интелле… инте… интелле… – дальше не мог.

– Ясно, – сказал Иванов.

– Нет, я только что правильно говорил. Вот они слышали.

Катя, Анатолий и Коста подтвердили.

– Это я от волнения. Спешу в Ломоносовск. У меня там в родильном доме жена, сын родился. Сейчас скажу: «Хорош. Красив. Интеллектуален», – твердо выговорил молодой отец.

– Уважительная причина, – заметил сердобольный Бурштейн.

– Когда родился сын? – спросил Иванов.

– Сегодня, в восемь часов двадцать шесть минут. Я записал.

К перекрестку приближалась «Победа», Иванов поднял руку.

– Отвезите товарища Тихоню в гараж.

– За что? Иван Иванович, зачем в гараж? – взмолился счастливый отец.

– Диспетчер нарядит машину в Ломоносовск. Поздравляю вас с сыном. Поезжайте к жене, товарищ Тихоня.

– Надо же подарок, он же нам первым сообщил, – шепнул Бурштейн.

Коста уже на ходу крикнул:

– Сейчас принесу!

Иванов поведал Кате, что Шпиль убыл в Ялту. Катя обрадовалась – маме не будет скучно.

Вернулся Коста с коробкой шоколада. Тихоню, прижимавшего к груди коробку, усадили в машину.

Катя, Анатолий и Коста направились на улицу Грибоедова, дом 18, квартира 6 к Тамаре Мухиной.

– Вот и сделали доброе дело. А вы, гуманист, не хотели идти патрулем, – сказал Иванов Бурштейну.

– Почему я не хочу? Но я не понимаю, почему я в выходной должен работать милиционером?! – горестно пожал плечами Яков Соломонович.

МЫ ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ

Администратор гостиницы «Двина» ещё издали улыбнулась Курбскому – как же, старый уважаемый клиент, и предоставила ему номер, двухкомнатный, с видом на реку, в котором всегда проживал щедрый Леон Константинович.

День и вечер помощник Джейрана томился. Он не знал, где живет и кем работает Катя Турбина. Несколько раз обследовал проспект Виноградова в надежде встретить её. Спутники «Неизвестной» то появлялись в гостинице, то исчезали. Проследить их не удавалось.

На другой день после завтрака Курбский принял два моральных удара. Гуляя по скверу, он заметил, что из здания совнархоза по ступеням спустились двое. Один из них, пожилой, с энергичным лицом, сел в машину. Другой пошёл навстречу Курбскому. Это был моряк в тёмном плаще с поясом. Он на ходу надевал перчатки… Взглянул на Курбского мимоходом.

– Не может быть! – почти вслух воскликнул Курбский.

Моментально повернул назад и непривычно быстро последовал за молодым моряком.

– Не может быть… Не может быть, – повторял Курбский, в то же время чувствуя, что не ошибся. То же лицо, такие же глаза, губы, тот же женственный подбородок…

Моряк зашёл в универмаг и задержался у отдела сувениров… Курбский стал рядом. Не выдержал… и каким-то хрипловатым шепотом, после извинения, спросил:

– Я вас, кажется, встречал… У меня ужасный характер, буду мучиться, если не вспомню.

Моряк улыбнулся.

«Он!» – уже не сомневался корпорант. Курбский терпеливо ждал, пока молодому моряку завернут покупку.

– Рад бы помочь вам, – сказал моряк.

– Вы никогда не жили в Петрозаводске?

– Жил. Я там окончил среднюю школу.

– Простите, как ваша фамилия?

– Иванов.

– Это фамилия вашего отца?

– Да. Впрочем, – моряк помедлил, – приёмного отца…

Курбский уже не сомневался: перед ним был его сын – Георгий. Как он удивительно похож на свою мать! Георгий вопросительно ждал. Курбский стал вдохновенно лгать: очевидно, он ошибся, молодой моряк похож на его школьную подругу. Очень похож.

– Мне говорили, я похож на свою мать, – моряк поклонился Курбскому, желая покинуть магазин.

Курбский вышел из универмага вместе с моряком.

– Вас зовут…

– Георгием… Мать звали Евгенией Васильевной…

– Вы живете с матерью?

– Нет. Мама умерла, когда мне было шесть лет. Меня усыновил инженер предприятия, на котором она работала. Сейчас отец работает здесь, в Поморске, директором комбината… Фамилия его Иванов.

– Это ваш отец уехал на машине?.. Я видел вас у подъезда совнархоза.

– Да.

– Любопытно, кем был ваш отец и где он сейчас?

– Мой отец, как мне известно, был подлецом. Возможно, он жив, но я не хотел бы встретиться с ним. – Георгий бесцеремонно повернулся и ушёл.