Косовский одуванчик

Пуриша Джорджевич
КОСОВСКИЙ ОДУВАНЧИК

       Я, Младомир Джорджевич
      Роман «Косовский одуванчик» я писал на высоте тысячи метров, на Златиборе, в декабре 1999 года.
      В декабре 1941 года, будучи учеником седьмого класса гимназии и бойцом партизанского отряда из Чачака, я под бомбежкой отступал через Златибор в село Мачкат, и в это время нас окружали немецкие танки.
      В декабре 1941 года Верховный штаб во главе с Тито исчез в снегу и метели в направлении Боснии. Я остался.
      Меня взяли в плен в Новый, 1942 год.
      Под Вышеградом меня поджидала немецкая 313-я дивизия СС.
      Меня препроводили в Чачак, мой родной город, где отец Яня и мать Милица родили меня в 1924 году, в день святого Георгия Победоносца.
      В Чачаке я предстал перед чрезвычайным трибуналом и был осужден как партизанский бандит. Председательствовал в чрезвычайном трибунале капитан Флике. Я разговаривал с ним на его языке.
      Потому что мое поколение очень хорошо знало немецкий.
      В гимназии, в Чачаке, немецкий язык нам преподавала учительница, девица Нада Мамузич. Она была красивая, мы ее любили и учились старательно.
      Капитан Флике после вежливого обсуждения немецкого фильма «Кора Тери» с Марикой Рёкк в главной роли приговорил меня к смертной казни.
      Сейчас я боюсь, что из-за романа «Косовский одуванчик» опять предстану перед «чрезвычайным трибуналом».
      В Европейском сообществе что-то сильно напоминает чрезвычайный трибунал. Оно публикует в сербских газетах имена мужчин и женщин, которых считает преступниками. Надеюсь, что и я со своим романом «Косовский одуванчик» войду в эти списки, и это меня почти радует, и мне больше не будут выдавать визы для участия с моими фильмами в Международных фестивалях. Но мне плевать, осудит ли чрезвычайный трибунал Европейского сообщества мои фильмы, которые хранятся в Музее современного искусства в Нью-Йорке, или те мои фильмы, что хранятся в кинотеках Парижа, Праги, Рима…
      А от романа «Косовский одуванчик» я не могу отказаться, что бы о нем ни говорили и ни писали, как не могу отказаться от Косово и своего деда.

Младомир (Пуриша) Джорджевич
КОСОВСКИЙ ОДУВАНЧИК

* * *

      ТОЛЬКО я выгнала овец на луг, как он выпрыгнул из вертолета. Овцы испугались, потому что парашютист шел прямо на меня. Я крикнула:
      – Смотри, одуванчик не раздави!
      – Простите, не расслышал, – произнес парашютист по-английски.
      Я обрадовалась. Поболтать немножко – сердцу не помеха. С улыбкой произнесла:
      – Я сказала: не раздавите одуванчик.
      – А что случится, если я наступлю на одуванчик? – спросил парашютист.
      Его сильно удивило, что девушка с овцами правильно выговаривает английские слова.
      Точно. Мы приглядывались друг к другу. Смотрю, парашютист – мужик, не мальчишка. Видно, прыжки из летательных аппаратов помогли ему сохранить фигуру, а на длинных ногах легче приземляться. Лицо, солнцем обожженное, а может, оно такое от употребления моего любимого «Л\'Ореаля» – крема для лица: нос, щеки, шея, точно.
      Над нами кружит черный вертолет «апачи», будто нас фотографирует; наверняка и наш разговор записывает.
      Овцы расхрабрились, обнюхивают белый шелк парашюта, размышляют. Сразу заметно, что для парашютиста все это странно – я, овцы, запах травы и воздух, который он глубоко вдыхает и выдыхает вот в эту самую фразу:
      – А что бы было, если бы я растоптал одуванчик?
      – Мы, сербы, – говорю, – косовские сербы, верим, что у того, кто одуванчик растопчет, мать умрет.
      – Сербка? – удивляется парашютист.
      – Да, сербка. Вы что-то имеете против? Парашютист остановился и вежливо произнес:
      – Не знаю, что и сказать вам… Но, впрочем, вы и сами знаете, весь мир говорит… Много чего плохого говорят про сербов.
      Ага, так, значит, думаю я, сейчас я тебе покажу, что такое сербы значат, и, как будто стыдно мне стало, беру ягненочка на руки, глажу его, а левой ногой что-то на траве рисую, а голову ягненка от правой груди отнимаю и говорю так: сю-сю да сю-сю, что у сербских девчонок мне ужас как не нравится, но с самого ранья тут, на лугу, ничего не поделаешь, начинается утренняя разминка перед вечной войной между мужчиной и женщиной. В ритме рэпа, бедрами вот так вот покачивая, декламирую с акцентом негра из Бруклина:
      – Я очень счастлива, что целый мир про нас говорит… Вы представить не можете даже себе, на что пошли бы чехи и болгары, чтоб каждый вечер появляться на ти-ви экранах мира, быть главной новостью для всех…
      Парашютист вроде как сразу врубился и принял правила игры (но не рэпа):
      – Ударные новости на телевидении сербы заслужили изгнанием албанцев из их отечества…
      Ага, значит, так. И я ему потихоньку, теперь уже чуть обозлившись, на хорошем английском:
      – Верно, албанцы побежали из Косова, когда девятнадцать демократических государств начали бомбить Югославию, страну, в которой, помимо прочих национальностей, проживают еще и албанцы. Да, это правда, господин с парашютом, вы победили, не так ли? И с помощью ваших самолетов и танков, вместе с вами победили и албанцы – вернулись в Косово, и теперь вы гаранты того, что они отомстят нам…
      – Вы ошибаетесь, мисс, – говорит он, – мы принесли сюда мир… Да, нас было девятнадцать против одной Югославии, но в Косове было два миллиона албанцев под властью нескольких тысяч сербов…
      Я улыбнулась… И я умею прыгать с парашютом, но только с приличными словами на устах, которые, как и вся правда, легко приземляются. И весело ответила:
      – И эти два миллиона албанцев и две-три тысячи сербов вы увидели, прыгая с парашютом? А истина вот в чем – в Косово вернулись миллион албанцев, но трехсот тысяч сербов вы здесь уже не найдете. Посмотрите на вон тот город в тумане, это Приштина. В ней жило сорок тысяч сербов, а сейчас – сорок наберется?
      Парашютист рассмеялся в ответ на мою злость и вежливо спросил:
      – Вы уверены, что эти цифры правильные?
      – Конечно же нет! С каждой минутой сербов все меньше…
      Я выпустила ягненка, и он подбежал к парашютисту. Смотрю, мужик разнежился, и не только из-за ягненка, видно: еще со мной поговорить хочет. Спрашивает:
      – Вы очень хорошо говорите по-английски… Где вы его учили?
      – Готовилась к вашему прыжку еще в университете. Изучала литературу, английский как иностранный. Ваш язык и спас меня во время бомбардировок.
      – Вы скрывались? – спросил он.
      – Напротив. Не скрыла в Приштине знания английского, и одна гуманитарная организация, «Кер» из Австралии, взяла меня переводчицей… Тем более что я и албанский знаю. Так что мистер Уэлс из Сиднея, с большим значком Красного креста, водил меня по тем местам, куда бомбы – он это точно знал – не упадут. Правда, не каждый раз. Однажды мы сопровождали поезд с албанцами, и ваша бомба разнесла его. В результате я призналась мистеру Уэлсу, что у меня есть укрытие получше. Видите дом на краю луга? Это мой дом. До самого конца бомбардировок я в нем овец спасала, а вот гараж не уберегла – небольшая кассетная бомбочка разнесла и его, и мою машину марки «Юго». Как только мистер НАТО вошел в Приштину, мистер Уэлс на одном коктейле познакомил меня с генералом Кларком. Через два часа меня уволили… И знаете, за что?
      – Понятия не имею, – ответил парашютист.
      – Хорошо, не понимаете. А что бы вы сказали обо мне теперь, глядя вот на такую, с овцами: месяц июнь, год 1999, недалеко от При-штины… Ну, что бы сказали?
      – Ну, что хорошо говорите по-английски, что красивая.
      – Где-то так, – сказала я. – Генерал Кларк сказал мистеру Уэлсу примерно то же, добавив к «красивая»: «Слишком красивая для переводчицы, и к тому же сербка». Генерал Кларк начитался литературы о прекрасных шпионках и насмотрелся фильмов о Джеймсе Бонде и, по правде говоря, не так уж и ошибся – это не мой луг… Я шпионю на своих овец, отыскиваю, где трава получше, посочнее. Так что вот, это не мой луг, точно так же, как и Косово никогда вашим не будет, и только с вашей помощью – албанским…
      – Боюсь, и сербским ему не бывать, – осторожно заметил парашютист.
      – Ну, это мы еще посмотрим, – бросила я.
      Парашютист сам теперь принялся играть в мою игру:
      – Что касается травы, то для ваших овец ее будет вполне достаточно, но я не уверен, что пищи хватит для вас… Я разговаривал с возвращающимися албанцами, они говорят, что и воду вашу отравят.
      Я рассмеялась и сказала:
      – Сливовицу станем пить вместо воды!
      – Сливовицу? А что это такое?
      – Сербский национальный напиток.
      – Никогда не слышал о таком, – признался он.
      – Мистера Уэлса я научила пить сливовицу, с заедочками. Знаете, что такое заедочки? Не знаете. Это означает, что мы к этой нашей ракии подаем квашеную капусту, сыр, каймак. Не знаю, сколько вы здесь пробудете, успеете ли вкусить волшебство нашей кухни или наших женщин… Мистер Уэлс по мне с ума сходил, и по сливовице тоже. Очень ему хотелось посмотреть, как я выгляжу в купальнике, так что во время бомбардировок в гостинице «Гранд», в Приштине, организовал шоу «Мисс Война». Я на этом шоу выступала в бикини… и победила! По CNN сказали, что победила знаменитая Раймонда Бакали, албанка, и в это время я своим лицом крупным планом улыбалась в камеру. Простите, вы что-то сказали?
      Про «Мисс Война» я придумала, чтобы прочитать по его глазам, хотел бы он меня увидеть в бикини. Да я и сама почти захотела показаться ему в таком виде… Парашютиста не стоило сбрасывать сюда с вертолета – он весь такой земной, вроде одуванчика, красивый, как дерево. Я лично березы люблю.
      Луг рядом с Приштиной, а в Белграде мои папашка с мамашкой как сыр в масле катаются.
      – Пора идти, – прервал меня парашютист. А я все еще играла с ним и потому сказала:
      – Вы очень хорошо говорите по-английски. Правда, есть маленький акцент. Кокни? Вы не из Лондона, случайно?
      – Точно, – ответил он.
      – Еще точнее… Вертолет в воздухе… Вы прыгаете… Но почему первым? Вы сержант? Нет, что-то выше… Вы, парашютист, прыгаете первым, значит, вы – офицер, командир роты десантников. Красный берет? А это значит… Красные береты… Погодите… Насколько я знаю, красные береты… Кажется, об этом много писали. Ах вот оно что! Красные береты ненавидят во многих странах не меньше, чем сербов.
      – Вы недалеки от истины, – улыбнувшись, ответил парашютист.
      В ответ на «истину» я раскланялась, вот мы впервые и нашли общий язык. Я ему назвалась – Мария Лепич. Красный берет тоже слегка поклонился, сказал:
      – Гарольд, с вашего разрешения. Я крикнула:
      – Неужели вы тот самый Гарольд Пинтер, тот самый ваш писатель, который выступил против бомбардировок, он еще очень плохо отзывался о Блэре и Куке?
      – Я бы не хотел быть Пинтером, я – Кин.
      – Назовите по буквам, пожалуйста.
      – Ка-и-эн, – медленно произнес парашютист по имени Гарольд с тремя буквами в фамилии. – Кин…
      Назовите по буквам
      – Кин… Ой, а вы не родственник знаменитого футболиста из лондонского «Арсенала»?
      Тут меня Гарольд Кин подколол:
      – Кин играет не в «Арсенале», а в «Манчестер Юнайтед»!
      Браво, Гарольд, теперь имя «Гарольд» приклеилось к моей нижней губе, и это меня несколько смутило: эй, девчонка, эй, сердце мое, ты смотри, для кого стучишь!
      В огороде бузина, а на лугу – оккупант!
      Мария Лепич, Гарольд Кин. Овцы почуяли, что наш разговор не туда завел… Да нет, овцы этого почуять не могли, они вертолета напугались. Я за овцами побежала, не то чтобы очень уж надо было, просто захотелось, чтобы парашютист на меня с тыла глянул – задницу и бедра оценил…
      Спасаю вроде как овец, а вертолет мягко так приземляется, и я не то что крикнула – заорала прямо-таки, чтоб он одуванчик не помял. Ветер от винта вертолета лупил одуванчик, а тот только головкой встряхивал, совсем как женщина, которая волосы со лба отбрасывает… Но только я больше не на одуванчик смотрела, а на дверь открытую в вертолете, который взлетать начал, что меня, как ни странно, не обрадовало: из вертолета Гарольд Кин, не писатель и не футболист, махал мне красным беретом.
      Снял берет при выполнении воинского долга, это ведь кое-что значит, уважаемая госпожа Лепич. Вертолет, не прекращая ругаться с воздухом, взлетел, овцы вернулись. «Что вы думаете о Гарольде Кине, – спросила я старшую овцу. Та взблеяла, и я спросила строже: – Так что же вы думаете?» Старшая овца изогнулась всем телом, словно хотела просить пардону за то, что не смогла ничего толкового сказать. А тот ягненок, майский ягненок, сопливое дитя нынешнего июня, обнял меня и мордочкой написал на ладони – не дай нас съесть.
      Ел нас взглядом Скендер Бакали, пока я гнала к своему дому белое облако стада. Еще один парашютист, подумала я, здороваясь со Скендером на албанском. Скендер был из тех албанцев, что одинаково выглядят и в сто лет, и в двадцать семь. Он затягивался словами, сбивая пепел стоимости моего дома.
      – Не продается, господин Скендер!
      – Мария, дитя мое сербское, так ведь лучше мне дом продать, а то ведь спалят его вместе с тобой! А то закончишь как твои отец с матерью. Пока тебе везло, потому что работала на Красный крест господина Уэлса.
      – Найди мне отца с матерью, и я тебе дом задаром отдам.
      – Мария, детка, НАТО переводчиков ищет, ты там генеральшей станешь с английским и албанским!
      – Что дадите, господин Скендери?
      – Десять тысяч марок!
      – Дом стоит не меньше ста тысяч.
      – Стоил, Мария, стоил. – И указал рукой на пару албанцев, которые подошли к овцам и принялись поднимать каждую на руки, словно желая заглянуть им в глаза, а на деле прикидывая вес. Тому самому ягненку и мне продемонстрировали нож и зубы. Ягненок сам полез на нож, будто ему кусок соли протянули… Нож лизнул шею ягненка… Шея ягненка и нож сошлись в кровавом поцелуе. Голова ягненка осталась в траве – отдыхать от жизни.
      Скендер отсчитал мне десять тысяч марок крупными купюрами. Я погладила грязными бумажками подбородок – так издавна поступают сербы, получая в этот день первые деньги. И еще, тоже по сербскому обычаю, поцеловала порог дома. Скендер глубоко мне поклонился и сказал:
      – Мария, у меня в Приштине есть кафе, приводи клиентов, получишь процент.

* * *

      Я ВЫШЛА на дорогу: от всей моей красоты после продажи дома осталась только половина, пятьдесят процентов. Над асфальтом клубился сладкий дух бензина «супер-98», и я вдохнула его, вернув двадцать процентов красоты и сказав про себя: «Твою мать, без труда не вынешь и рыбку из пруда! Семьдесят процентов моей истинной красоты, да еще с улыбкой, запросто танк остановят».
      Гусеницы спели под тормоза. Прыгай, Мария, в танк.
      – Давай, гони, – крикнула я по-албански.
      В танке молодой парень в гражданском, рубаха черная, воротничок белый, волосы кучерявые, на запястьях махровые теннисные напульсники.
      – Хелло, – говорит парень.
      – О\'кей, – спрашиваю, – говорите ли по-английски?
      – С рождения, – отвечает парень.
      – Вы в танке родились? – начала я, включив свою красоту на все сто.
      – Почти, – говорит он.
      – Что же это за танк? – продолжаю я.
      – Я из него выбросил все ненужное – пушки и снаряды, – объясняет мне парень.
      – И кровать есть? – спрашиваю.
      – А я издалека еду, – говорит парень.
      – Откуда? – спрашиваю.
      – Стамбул, я там был. – Это он мне.
      – На отдыхе? – интересуюсь.
      – Нет, – говорит парень, – на пробах. Больше я спрашивать не решилась. Парень спросил меня:
      – Вы в Приштину?
      – Да, – говорю.
      – На пробы? – Теперь уже он расспрашивает.
      – Почти что, – отвечаю.
      – Албанка? – спрашивает он.
      – Да, албанка.
      – А что за пробы?
      – Переводчица, работу ищу.
      – Может, мне поможете? – спрашивает парень. – Мне переводчик нужен и связи с албанцами.
      – Сколько положите, – спрашиваю я, чтобы он от моих услуг сразу отказался.
      – Смотря сколько продадим, – говорит он.
      – Продадим? А чем торгуете, – спрашиваю, – танковыми кроватями?
      – Ими тоже, и еще такими вот танками, турки от них отказались.
      Спрашиваю:
      – А на кой албанцам танки, если мы уже победили и вернулись в свои дома?
      – Так точно, танк этот, – вежливо так объясняет, – теперь уже на службе мира, а не войны. Почва здесь болотистая. А потом, разве крестьянам танк не пригодится, чтобы разрушить до основания то, что уже порушили из домов, или осенью, если воз с дровами в лесном болоте застрянет?
      – Боюсь, – говорю, – албанцы опять поставят на ваш танк пушки и снарядами его загрузят.
      – Ничуть не сомневаюсь, – говорит парень.
      – А Стамбул? – спрашиваю.
      – Да это я, чтобы разговор поддержать.
      – Вот мы и в Приштине, мне вон на том перекрестке выходить.
      – Вы уверены, что вам именно здесь выходить?
      – Не очень.
      – Перебирайтесь на кровать и постарайтесь точно ответить на мои вопросы.
      – Психолог?
      – Психиатр.
      Молодой психиатр нажал кнопку, и в танке засветился скрытый экран. Появилась его фотография и текст:
       Доктор психиатрии Пол Дил
       Вашингтон, аллея Мира, контакт О1 956-0 96520
       E-mail Alexandria 4./O/VASDIL.SAD
      Пол Дил повернулся ко мне, лицо его светилось от радости, как будто он не очень верил в то, что эта его штучка сработает с первого раза. Я спросила, нет ли тут у него и моего имени.
      – У меня есть ваше лицо. А вдруг мне ваше имя не понравилось бы, и наше маленькое представление не принесло бы мне такой радости и удовольствия… Люблю демонстрировать свой танк, потому что люди так радуются, когда узнают, на что он способен.
      Пол Дил, кто тебя знает, может, ты в душе немножко Пол Пот, мать твою ети, подумала я. Продолжит меня гипнотизировать этими своими экранами, а потом, может, и ебать примется… Случалось со мной такое на заднем сиденье крохотного «фиата», едва сбежала, а потом, когда влезла в «Ладу-1600», – собственность Мило Индюка, – пришлось рукой дверцу придерживать, чтобы успеть вовремя смыться. Со своим парнем Иорданом ездила на велосипеде, и ветер мне юбку по самое не балуйся задирал, поцелуй нас в речку свалил, и смотрел на нас только месяц, в воде отразившийся. Больно не было, но и сладости обещанной тоже не было. Потом все приятнее становилось, а когда стало всего слаще, Иордан от меня сбежал…
      Пол Дил? Хороший парень, но в танке – нет, Мария, пошел он на хуй.
      Пол Дил. Новая кнопка и длинные пальцы. Крыша железного танка поднялась, совсем как ворота гаража в доме 5, улица Джуры Салая, поселок Штрпци.
      – Танк-кабриолет, – говорю я со смехом. Потому что над нами открылось прекрасное июньское лето, в высоте которого беспорядочно, не соблюдая правил движения, неслись облака.
      – Знаете ли вы, – сказал он, – что сегодня по дорогам Косово передвигается свыше шестисот тысяч автомобилей?
      – А на небе, – спрашиваю? Он говорит:
      – Скоро наших «апапчей» будет больше, чем облаков.
      Я подошла к кровати.
      – Прилягте, – почти приказал мне Пол Дил.
      – Хорошо, – говорю, – хватит этих игрушек со мной и с танком-кроватью.
      – Прилягте, прошу вас, – опять принялся Пол Дил.
      Я ему уже серьезно:
      – Знаете что, мистер Пол Дил, нет у меня желания участвовать в ваших экспериментах.
      Он спокойно отвечает:
      – Без труда не вынешь и рыбку из пруда…
      – Мы тоже так говорим! – воскликнула я. – Кто – мы?
      – Мы, сербы.
      – Не вздумайте стесняться этого.
      – Что я сербка?
      – Нет, слабости своей воли, от нее страдает весь мир и многие народы. И чтобы перейти к вашим проблемам, уважаемая госпожа, я готовился к этой поездке. Ваш ученый Иован Цвий-ич, говоря о силе воли, написал, что самые умные сербские интеллигенты, люди искусства, настолько ленивы и слабовольны, что не могут толком даже одно дело как следует закончить.
      – Вы это говорите, чтобы я собрала волю в кулак и легла в кровать, а если у меня ее не хватит, то вы получите лишнее доказательство правоты Цвийича.
      – Поймите, что я – доктор психиатрии и прибыл сюда, чтобы помогать не только сербам, но и солдатам и генералам КФОРа. Потому танк и оборудован как «скорая помощь», в первую очередь для сербов, албанцев, цыган, турок, горанцев…
      – А вы и про горанцев слышали?
      – Я даже психолога Пайолу могу процитировать, только не обижайтесь. «Нецивилизованные безвольные народы абсолютно не приспособлены к длительному труду».
      – Но, – с улыбкой возразила я, – безволие вовсе не лень, а длительный процесс, мистер Пол Дил. Можно ли назвать лентяем Гёте, который двадцать лет готовился приступить к написанию «Фауста»? Разве можно назвать лентяем Эйнштейна, который «лениво» размышлял над своими будущими открытиями еще в студенческие годы.
      – Я запишу это…
      – Настоящим доктором вы станете только тогда, когда научитесь правильно ставить диагноз «нецивилизованный народ», а также…
      – Прошу вас, продолжайте!
      – Вы знаете Джона Дьюи?
      – Джон Дьюи… Из штаба генерала Кларка?
      – Хуй тебе, а не из штаба! И мы, сербы, готовились к вашему прибытию. Джон Дьюи – ваш американский философ, который сказал, что НАТО присуще тупое упрямство, а не сильная воля. Упрямство НАТО – скотское равнодушие. Вот это определение точно вам подходит. Вы принялись за дело, не накопив достаточных знаний, начали, но никакой осмысленной цели не преследуете. Кого вы можете научить, вылечить вашим танком-кабриолетом? Теперь-то я понимаю, что вы тоже, прошу прощения, человек-кабриолет.
      Пол Дил испуганно смотрел на меня. А я, студентка филологического факультета, специалист по художественной литературе и отличница по английскому, я ему изо всей силы своей воли крикнула:
      – Ложись в кровать! Пол Дил улегся и сказал:
      – Я вас боюсь.
      – Ебать тебя не стану, Пол Дил, а только покажу тебе свои сиськи. Знаешь, сколько в них силы воли и молока? Узнаешь, если только вы в копродукции с албанцами побьете нас, Пол Дил.
      – Простите? – услужливо переспросил он, лежа на кровати.
      – Поменяй имя, – велела я ему.
      – Зачем, простите?
      – Пол Дил слишком похож на Пол Пота.
      – А кто это? – спросил он.
      – Тот, кто тебя выеб, – объяснила я нежно.
      – Простите, не понял…
      – Сейчас я тебе скажу, кто ты… Хуй овечий, или, чтобы перейти к вашим проблемам: твой танк и все танки НАТО, и «апачи» в небе – все это всего лишь гиперактивность твоя и тебе подобных людей на Западе, которые сами не знают, в чем состоят их истинные желания и потребности. Ты и тебе подобные делаете только то, чего от вас ожидает НАТО, и вы бессознательно работаете под давлением CNN, ваше «я» заперто в мрачной темнице лжи, и вы сами становитесь беспомощными жертвами. Все люди, в том числе и сербы, подвержены ложным мотивировкам. А чтобы не стать их жертвами, надо меньше лгать. Вот вам и образец жизненного идеала, соответствующего этапу формирования личности.
      Пол Дил попытался встать.
      – Я сказала – лежи, сейчас я тебе покажу, как я врать умею.
      Наклонилась над Полом Дилом и нежно поцеловала его в губы.
      Долго, не запуская язык ему в рот.
      Оторвала губы. Посмотрела на него на все сто своей красоты. Он хотел ответить на поцелуй, но я спокойно сказала:
      – Первый поцелуй не означает, что второй будет обязательно, мистер Пол Дил.
      – Буду ждать, – серьезно отозвался доктор Пол, – потому что другие тоже ждут.
      Перед танком-кабриолетом в шеренгу выстроились с десяток мужчин в разных униформах. Доктор Пол выскочил из танка, протянул руку, чтобы помочь мне приземлиться.
      – Это мои пациенты, – объяснил доктор Пол. – Разрешите, полковник Майснер.
      Майснер, полковник, легко поклонился, несмотря на то что его тело укутывала длинная белая рубаха.
      – Как дела, полковник? – спросил Пол.
      – После ваших лекарств сегодня утром мне удалось спеть небольшую арию из оперы Моцарта «Cosi fan tutti».
      Полковник Майснер повернулся к строю и подал знак. Те начали арию из «Cosi fan tutti» … Перед ним стояли финн, грек, кениец, итальянец, испанец, француз, русский, болгарин, турок… Разные униформы были теперь вторыми тенорами и баритонами, итальянец – сопрано. Все дружно начали главную арию, не спуская взгляда с дирижера доктора Пола. Это была прекрасная ария, и пели они так здорово, как могут петь только сумасшедшие. Ария Вольфганга Амадея Моцарта растравила мне душу. Потому что я вспомнила фильм Милоша Формана «Амадей». Реквием в конце фильма. Моцарт, закутанный в мешковину, падает в братскую могилу, и рука бросает на него нафталин, чтобы мертвый Моцарт не заразил других покойников в этой могиле. Доктор Пол дирижировал словно под воздействием наркотиков, но очень точно поднимал правую руку, чтобы итальянец вовремя взял высокое «до»… И эхом отозвалась сирена воздушной тревоги. Нет, это было не высокое «до», а просто в сторону кабриолет-танка завывала сирена полицейского патруля на голубой машине. А за ней автобус. Трое полицейских с повязками Militer Police загоняли короткими дубинками хор в разномастных униформах в автобус, но ни доктор Пол не прекращал дирижировать, ни хор не прекращал петь. Я подумала: эта сцена куда больше подошла бы Форману для «Амадея»… Автобус быстренько завопил второй скоростью. Мотор, как орган, подытожил хор из оперы Моцарта «Cosi fan tutti» …
      – Так поступают все, – сказала я трем полицейским из Militer Police.
      Полицейский сержант отозвался:
      – Да нам просто пришлось так поступить, эта группа солдат состоит на излечении у психиатра…
      – Да нет. «Так поступают все», – сказала я сержанту, – так переводится название оперы Моцарта с итальянского на английский!
      – А вы что тут делаете? – спросил сержант.
      – Приехала в Приштину и застала здесь этот танк-кабриолет, и Моцарта с оперой «Cosi fan tutti».
      – Что вы делаете в Приштине?
      – Я переводчик.
      – У кого?
      – У командира парашютно-десантного полка английской королевской армии господина капитана Гарольда Кина.
      Сержант с сомнением посмотрел на меня, сказал «пардон», вернулся к джипу, смотрю, вертит ото рта к уху наушник величиной со сливу… Тоже мне, новый доктор нашелся… Я поставила на капитана последний динар своего вранья, точнее говоря, поставила на берет, которым он мне махал из вертолета.
      Не знаю, кто и чем махнул сержанту Militer Police в его сливу. Вернулся он такой хорошенький, расхристанным шагом, как будто хотел предстать передо мной в наилучшем голливудском виде, почти как Джон Уэйн.
      – О\'кей, – сказал сержант. – Капитан Кин просил вас срочно прибыть в канцелярию.
      Я растяпила рот.
      – Хотите жвачку? – спросил сержант Militer Police.
      – Нет, спасибо, у меня на нее аллергия.
      – Вас подвезти?
      – Боюсь, в этом случае я опоздаю на работу, – скокетничала я.
      – Меня бы это расстроило, – улыбнулся сержант.
      – Спасибо, – говорю, – и до свидания. Сержант вернулся к джипу. Задница у него была ничего.

* * *

      ПРИШТИНА ночью, в конце июня 1999 года, светится и верещит в пламени небоскребов. Дым как стяг победителя. Я знаю При-штину как свои пять пальцев. Смотри, новая кафана, называется «Мать Тереза»! Рядом с «Матерью Терезой» вижу, как мой школьный приятель Фарук Маличи на скаку сбивает камнями буквы с вывески над лавкой «Милош Обилич». Годами скакал Фарук, пока в грязи не наступил на нечто, что было, как я теперь понимаю, опасной штучкой. Ни сербской, ни албанской. Зовется она «кассетная бомба». Фарук наступил на бомбу, а она, разозлившись, что ее разбудили, забросила его, будто спортивный диск, прямо на фамилию «Оби-лич». Пожалуйста, не принимайте за намек.
      Косово в конце июня 1999 напоминает Лас-Вегас в огне и дыму, в победном настроении девятнадцати наций НАТО и взволнованных албанцев. Косово теперь для НАТО как казино – за доллар получают тридцать пять. Албанцы на любой выпавший номер военной рулетки выигрывают столько, сколько поместится в охапку. И первым делом укрепили буквы над кафаной «Тирана»…
      Скольжу по улицам, как управляемый снаряд, чтобы не убить и не быть убитой. Знаю, куда мне надо, но не знаю, что там увижу, и замираю, потому что вижу: фирма пока существует – кафана «Весна», хозяин Иован Ми-рич, основано в 1934 году. Вместо светящейся рекламы горят входные двери кафаны – дедовские, дубовые.
      Кафана «Весна» находится посреди При-штины, рядом с канцелярией ООН. Пока я училась, это была наша любимая кафана. Ио-ван отпускал еду и напитки в кредит. Ночами в кафане «Весна» вживую играли лучшие оркестры из всей Югославии. В этой кафане впервые прозвучала шиптарская песня «Ай, шукария». И сразу она стала культовой во всех аранжировках – от частушки до рэпа. Горан Брегович исполнял «Шукарию» в Афинах с симфоническим оркестром и болгарским женским квартетом. Иован со своей кока-колой и виски благословил и – ей-богу! – вовсю помогал многим любовникам, которых сводила его длинная стойка.
      Он и студентам покупал пеленки для их новорожденных. Потому что албанцы в Косово рожали в десять раз чаще сербов. Кафана «Весна» первая установила компьютеры наряду с обязательным бильярдом и новостями на плазменной панели, Интернет стал первым нашим учителем в обмене письмами с неизвестными людьми в Токио и Верхнем Мила-новце.
      – Кто поджег двери? – спросила я Иована.
      – Скендер. Принес деньги, а когда я сказал, что не продаю кафану, попросил у меня зажигалку и кивнул двум ребятам у дверей, они тут же полили их бензином из канистры. Скен-дер попробовал зажигалку, она сработала сразу. Двери вспыхнули. Они ушли, чтобы вернуться…
      – С гранатами! – кричала жена Иована, вытаскивая во двор троих детишек. – Я еду, Иован, не хочу, чтобы дети сгорели!
      Иован держал в руках ключи от кафаны. Здоровую такую связку, про которую только Иован знал – какой ключ открывает кассу, а какой погреб с квашеной капустой, бутылками красного вина с косовских виноградников, красное вино, известное под названием «Бур-гундец Черный», изумительное вино «географического происхождения, произведено, выдержано, розлито в подвалах Косово Вино ОО Мала Круша, Призрен».