Затерянный остров и другие истории

Отец с сыном устремились по тонкому мостику через Козий остров на берег, потом опустились на подъемнике к ледяному мосту. Перекрывая яростный шум Ниагарского водопада, несся жалобныый предсмертный крик белоснежных птиц и возгласы собравшихся зрителей. На коварном ледяном обрыве лежала истекающая кровью, перебитая стая — всё, что осталось от великолепного отряда, спешащего домой. Их несчастные поломанные ноги, свернутые шеи, распластанные тела, вызывающие сострадание предсмертные судороги могли бы растопить каменные сердца. Никогда уже эти прекрасные лебединые шеи не вытянутся грациозно, чтобы одарить пугливым свистом апрельское небо, знакомое с ранними восходами солнца и поздними утренними звездами. Их лебединая песнь была спета, сладкоголосый хор их смолк навсегда.

Когда Джимми с отцом прибежали на место, толпы людей, кто с камнями, кто с палками — что попало под руку, — спустились на лед и добивали беспомощных птиц, в коих еще теплилась искра жизни. Они выхватывали их ДРУГ у друга, ругались, ссорились. Ни слова жалости или сожаления по случаю ужасной катастрофы, ни малейшего желания спасти уцелевшие экземпляры этой редкой прелестной птицы. Джимми заметил, что несколько лебедей каким-то чудом не пострадали, но, прежде чем он успел до них добраться, более сильные взрослые люди накинулись на ослабевших, перепуганных лебедей и забили их насмерть.

— Перестаньте! Перестаньте! — кричал Джимми. — Эти птицы не ранены! Спасите их! Отпустите!

— Как бы не так! — рявкнул здоровенный мужчина с лицом прожорливого злого духа. — Да эти птицы стоят по двадцать долларов за штуку! Лично я заберу все, какие попадутся.

И последние из тех, что еще пытались подняться и распластать свои чудесные крылья, одна за другой падали снова на землю, пока не остался один-единственный лебедь.

С быстротою дикой кошки Джимми кинулся к забившей крыльями жертве и загородил ее своим худым детским телом от занесенной дубинки.

— Только попробуйте ударить этого лебедя! — крикнул он сердито, оглядываясь с возмущением на потенциального убийцу.

— Привет, петушок! Тебе тоже захотелось заработать двадцать долларов? — ощерился тот.

— Вовсе нет, мне захотелось спасти этого лебедя, и я его спасу! — крикнул во весь голос Джимми. — Это моя птица!

— Да, конечно, Джимми, — грустно сказал его отец, подходя к ним. — Она одна осталась в живых. Я насчитал сто шестнадцать погибших или добитых15.

Джимми снял с себя куртку, завернул в нее благородную птицу и осторожно понес к подъемнику. Выбравшись наверх на твердый берег, Джимми накормил лебедя, проверил, все ли у него цело, и заботливо посадил его в клетку, чтобы отправить домой. Усталая птица без всякого сопротивления позволила себя измерить. От клюва до кончика хвоста в ней был пятьдесят один дюйм. А размах ее крыльев и того больше — восемьдесят один дюйм.

Так уж случилось, что спасти эту прекрасную птицу, единственную, которая уцелела из целого отряда великолепных белоснежных, летевших на север лебедей, выпало на долю самому младшему члену «Клуба защиты животных» Джимми Даффи. Он сам ее спас, сам привез домой, сам раздвинул для нее прутья клетки, чтобы она могла свободно гулять на заднем дворе дома Даффи.

— Какой ты красавец! — говорил лебедю Джимми, убирая последний прут. — Оставайся, живи у нас, если тебе нравится, а когда захочешь, можешь улетать куда тебе надо. Ты у нас на свободе, а не в тюрьме.

На другое утро лебедь все еще оставался во дворе у Джимми. Утки пытались заговорить с ним, но его грустные, удивленные глаза и поникшие крылья говорили красноречивее слов об усталости и перенесенном несчастье.

В тот день мальчики целыми группами приходили посмотреть на него, а вечером заглянул и отец Бенсона. Услышав всю историю, он только сказал:

— Мне очень повезло, что я не оказался там. Я же большой и сильный и могу поколотить любого, кто даже сильнее меня. Если бы я схватил негодяя, убивающего беззащитных птиц, я бы непременно швырнул его в бурлящий поток. И сейчас уже сидел бы в тюрьме, а осенью меня бы, чего доброго, повесили. Да, на этот раз мне крупно повезло.

Многие жители городка советовали Джимми посадить лебедя за решетку или отослать его в музей, но Джимми всем отвечал:

— Нет уж! Я видел, как они умирали. Я не хочу, чтобы и мой лебедь умер от разрыва сердца.

Проходили день за днем, а лебедь все оставался у Джимми и казался довольным и счастливым.

Но вот занялась заря одного особенно яркого майского дня. Солнце жарко светило, устилая своими лучами задний двор Даффи. Около полудня раздался отчетливый музыкальный, совершенно особый свист. Услышав его, Джимми бросился к боковой двери. Его лебедь, вытянув высоко вверх шею, устремив клюв в сторону, противоположную слепящему солнцу, расправил свои царственные крылья и поплыл вверх, вверх, вверх…

Снова раздался отчетливый, протяжный свист, и лебедь стал быстро удаляться, а Джимми следил за ним глазами, полными печали, но одновременно и несказанной радости, пока лебедь не превратился в светящуюся, белую точку, уплывающую на север в поисках своих собратьев.

НОЧЬ В ГОСТЯХ У СЕВЕРНОГО ОРЛА

История на основе реального факта

Длинный трансконтинентальный экспресс несся, покачиваясь, через Северо-Западную Канаду к земле Заходящего Солнца. Мощный паровоз отстукивал ритм на прямой колее, пересекающей плоскую прерию. Сам экспресс, его почтовый и багажный вагоны, вагоны первого класса и спальный извивались вслед за ним, словно угорь колоссальных размеров. Но вот колеса проворчали-проскрежетали снижение скорости. Гигантское животное замедлило ход и остановилось.

Неожиданная остановка разбудила Нортона Аллана. Он вдруг совершенно проснулся и с удивлением перевернулся на своей нижней полке, напрасно ожидая, что поезд вот-вот снова помчит их к Скалистым горам. Какие-то люди прохаживались перед пульмановским спальным вагоном, и Нортон поспешил поднять жалюзи на окне и выглянул наружу. Но увидел он лишь скромную станцию маленького степного поселка, зато очень четко расслышал голоса на платформе.

— Что это за место? — спросил кто-то.

— Глейчен, милях в шестидесяти к востоку от Калгари, — был ответ.

— Лагерь строителей? — спросил тот же голос.

— Да нет, — прозвучал ответ. — Эту колею, я думаю, проложили примерно, когда вы только родились на свет.

Раздался смех.

— Так что же за палатки такие там вдали? — не унимался любопытный.

— Индейские типи, — получил он ответ. — Это центр резервации черноногих.

Сердце у Нортона так и подпрыгнуло — знаменитое индейское племя черноногих прямо тут, за окнами его вагона! Ох, если бы можно было задержать поезд до утра! И как бы в ответ на его желание встревоженный голос отрывисто произнес:

— Впереди размыло пути, ребята. Бау-Ривер вышла из берегов. Полагаю, мы застряли здесь надолго.

Затем и фонари, и голоса проследовали вперед.

Сколько-то минут Нортон лежал неподвижно, стараясь осмыслить случившееся. Потом приподнялся на одном локте и обвел взглядом абсолютно ровную бескрайнюю прерию. На западе низко повисла мутная луна. Ее рассеянный свет окутал дымкой равнину, но даже при таком освещении можно было разглядеть на расстоянии не более трехсот ярдов от железной дороги с полдюжины типи, их устремленные вверх опорные столбы и курящиеся макушки. Нортон посмотрел на часы. Оказывается, было всего два часа ночи. «Неужели ждать до рассвета?»— терзал он себя вопросом, пока голова его (с огромной шапкой волос, которые упрямо продолжали виться, хотя он часами причесывал и выпрямлял их) покоилась на подушках, а серьезные молодые глаза, прищурившись, с тоской вглядывались в манящие типи.

В следующий момент полог над его полкой раздвинулся, и он увидел хорошо знакомое тонкое, красивое, гладко выбритое лицо, украшенное пенсне в золотой оправе и точно такой же, как у него, копной волос, и знакомый любимый голос объявил, подражая официанту:

— Завтрак ждет вас в вагоне-ресторане.

Отбросив одеяло, Нортон вскочил и схватил профессора Аллана за руку:

— Отец, ты видишь, — воскликнул он, указывая на окно, — там индейцы! Это их типи. Резервация черноногих! Я слышал, как проводник только что говорил про это.

— Знаю, мой мальчик, — сказал профессор, усаживаясь на край нижней полки в ногах у сына. — Но я также знаю, что твоя добрая мать и твой уважаемый отец умрут с голода, если придется слишком долго ждать, пока ты составишь им компанию в вагоне-ресторане и…

Однако Нортон уже влез в свои одежды: обычно грустные глаза юноши горели от возбуждения. Вот уже несколько лет он вместе с отцом, который был профессором в одном из видных университетов Торонто, изучал жизнь индейцев, их характер, привычки, их историю. Они много читали про них и даже создали маленький, но очень удачный музей предметов старины, индейских реликвий. Они всегда восхищались прекрасным обликом древнего воинственного племени черноногих, но, отправляясь на летние каникулы в путешествие к Тихоокеанскому побережью, конечно, не могли даже представить себе, что им предстоит сделать стоянку среди людей своей мечты.

— Тони, для тебя, мой мальчик, и для твоего отца это действительно настоящий праздник, — прозвучал голос матери. — К тому же проводник говорит, что, возможно, мы простоим тут часов сорок восемь. Бау-Ривер разбушевалась и смыла мост возле Калгари. Надо благодарить судьбу, что в этом поезде мы устроены с комфортом и будем сыты. — С этими словами рядом с профессором появилась улыбающаяся мать Нортона.

Никогда за все свои шестнадцать лет Тони, как называли его родители, не одевался с такой быстротой, хотя в спальном вагоне негде было повернуться. И вот он уже сидел перед большими окнами вагона-ресторана, из которых открывалась широкая равнина с разбросанными по ней типи, из кратера которых уплывали вверх перистые струи дыма. Вокруг поезда уже толпилось немало индейцев. Некоторые прихватили с собой отполированные рога бизона на продажу. Все были одеты в прекрасную оленью кожу, искусно расшитую бисером, как в старину, и украшенную иглами дикобраза.

В некотором отдалении от них виднелась величественная фигура очень высокого индейца с точеными чертами лица цвета красной меди, широкими плечами и длинными черными волосами, заплетенными вместе с хвостами горностая в косу. Голову его венчал убор из настоящих черно-белых орлиных перьев. Поверх одежды из дорогой оленьей кожи на нем было красивейшее зеленое шерстяное одеяло. Он стоял, скрестив руки на груди, с видом человека, привыкшего повелевать. Рядом с ним остановился высокий, тонкий юноша, совершенный его двойник по чертам лица и одежде, за исключением одеяла — у юноши оно было ярко-красное. И на голове не было орлиного плюмажа.

— Какие великолепные мужчины! — заметил профессор. — Ни один университет, каким только может похвастаться наш цивилизованный мир, не даст того, что простая пища, скромный образ жизни, даже сам воздух свободных прерий подарили этому гордому человеку и его сыну. Тони, мы обязательно должны заговорить с ним. Не знаю только, как представиться.

— Обстоятельства подскажут, будь спокоен, — улыбнулась миссис Аллан. — Выйдите с Тони подышать. Вот увидишь, что-нибудь да произойдет.

Так оно и случилось.

Когда профессор и Тони вышли на платформу, они увидели толпу пассажиров, некоторые прохаживались туда-сюда.

— Хоть бы они не стояли и не пялились так на индейцев! — с возмущением сказал Тони. — Индейцы на нас ведь не пялятся.

— Ну еще бы, — сказал профессор, — индейцев с колыбели учат, что вежливые люди не пялятся, как ты выразился.

Они завели короткую беседу о воспитании, и как раз в этот момент к величественному индейцу проворно подошел хорошо одетый господин и очень громко сказал:

— С добрым утром, приятель! Я бы не прочь купить это украшение из орлиных перьев, что у тебя на голове. Продашь его? Вот доллар.

Нортон Аллан сердито обернулся на него:

— Зачем так повышать голос? Ведь вы обращаетесь не к глухому.

— Ох! — Пассажир несколько смутился и понизил голос, но потом все равно громко и настойчиво повторил: — Вот два доллара за твои перья!

Индеец даже не взглянул на него, характерным движением едва уловимо передернул плечами, поправил на себе одеяло, повернулся и медленно пошел прочь. В это время мимо проходил проводник, и недоумевающий пассажир кинулся к нему:

— Вы подумайте, проводник, вон тот индеец не захотел взять у меня два доллара за цыплячье крылышко в его волосах.

Проводник рассмеялся:

— И не возьмет! Он не просто индеец, а Спящий Гром — вождь черноногих, живущих в окрестных прериях на территории в десять миль. У него самого три тысячи голов рогатого скота, восемьдесят лошадей и около двух тысяч акров земли под пастбищами. Ваши два доллара ему не нужны.

— Ох! — снова выдохнул пассажир, на этот раз более смущенно, и, проявив мудрость, вернулся в вагон.

Все это время молодой индеец в красном одеяле не сходил с места, лишь быстро перевел взгляд на Нортона, когда тот пытался урезонить шумливого пассажира.

— А вот сын Спящего Грома, Северный Орел, — продолжал проводник доброжелательно, остановившись рядом с юношей.

Нортон Аллан поспешил сделать шаг к нему, приподнял кепи и, застенчиво протянув ему руку, сказал:

— Северный Орел, я очень рад пожать вам руку.

Молодой индеец в ответ тоже протянул тонкие смуглые пальцы, мимолетная улыбка промелькнула на его лице, и он сказал:

— Вы громко не говорите.

И оба рассмеялись. Вскоре и профессор, который до этого был молчаливым, но заинтересованным наблюдателем всего происходящего, включился в разговор молодых, словно и ему самому было всего шестнадцать лет, когда все еще впереди.

Для Нортона это был знаменательный день — он не только познакомился с индейским вождем по имени Спящий Гром, который немного говорил по-английски, но их дружеские отношения так укрепились, что в полдень Северный Орел подошел к профессору с просьбой отпустить с ним Нортона, чтобы они провели ночь в типи его отца и на следующее утро прискакали назад до отправления поезда.

Спящий Гром стоял при этом рядом с сыном и согласно кивал, одобряя то, что говорил Северный Орел.

Само собой, миссис Аллан высказалась за то, чтобы найти повод вежливо отказаться от приглашения. Она просто слышать не хотела о такой затее. Однако профессор занял прямо противоположную позицию.

— Мы должны отпустить его. Конечно, пускай едет. Тони уже сам может за себя постоять. Не надо упускать такой счастливый случай. Он ведь уже почти мужчина. Пусть знакомится с жизнью, набирается опыта.

— Но они выглядят так дико! — попыталась оправдаться бедная мать. — Они же дикари. Только представь себе, что Тони один отправится к этим черноногим! Нет, не хочу даже думать об этом!

К счастью, проводник поезда услышал эти слова и, улыбаясь ее страхам, заметил довольно сухо:

— Мадам, если бы ваш сын был в такой же безопасности и так же защищен от зла и соблазнов в городе Торонто, как в гостях у Северного Орла, в его прериях, я бы вас от души поздравил.

Его заверение, судя по всему, тронуло обеспокоенную женщину. Она скорее сердцем, чем умом, почувствовала его правоту и тут же согласилась.

Лицо Северного Орла преобразилось, когда он уловил, что она отпускает Тони.

— Он будет в полной безопасности и приедет к поезду много заранее, — только и сказал он.

И тогда заговорил Спящий Гром, впервые за все время. Он произнес одно лишь слово:

— Безопасность. — Затем указал рукой в сторону прерии и повторил: — Безопасность.

— Все в порядке, дружок, — сказал профессор твердо. — Тони будет в такой же безопасности, как в церкви.

— Да, — согласилась миссис Аллан, — вождь отвечает за свои слова. Что же до юноши, верю, что он скорее умрет, чем позволит кому-нибудь хоть мизинцем тронуть Тони.

Последующие события доказали, что она была права.

Не прошло и часа, как они были готовы отправиться в путь. Северный Орел верхом без седла на крепкой индейской лошадке, Тони в мексиканском седле верхом на прекрасном низкорослом полудичке, который нырял по холмам не хуже игрушечного коня-качалки.

В последнюю минуту кто-то из скотоводов задержал Спящего Грома, чтобы договориться с ним о покупке части его стада, поэтому молодые люди собрались ехать одни. Последним, с кем они попрощались, был проводник. Он строго наказал им приехать к поезду загодя и со всей серьезностью напутствовал Нортона:

— Ничего не бойся, сынок. Индейцы только выглядят дикарями в этих перьях с раскрашенными лицами. Но они верные подданные английского короля Эдуарда. Полагаю, его величеству все равно, во что одеты его подданные, если они верны ему, — в оленьи шкуры или в черное сукно.

Затем им долго махали шляпами и носовыми платками. Машинист паровоза, уловив настроение присутствующих, дал несколько громких гудков, и, запомнив напоследок улыбку отца и лицо матери, да еще красное одеяло Северного Орла где-то сбоку у его локтя, молодой Аллан поскакал по тропе, ведущей в глубь страны черноногих.

Милю за милей они ехали молча. Дважды, не промолвив ни слова, Северный Орел указывал на что-то впереди — сначала на койота, затем на стайку антилоп да еще на группу всадников-индейцев на далеком горизонте, метеором пронесшихся в пестрых одеждах на быстрых лошадках.

Казалось, удивительная интуиция подсказывает Северному Орлу, что именно может заинтересовать его белого сверстника — загадочность звериных следов, сами звери, их хитрые уловки, кактусы, огромные плантации диких, но съедобных и сладких грибов, барсучьи и сусликовые норы, все еще не стертые, уходящие вдаль, извивающиеся длинной цепочкой следы почти уже истребленных бизонов. Именно тут, когда он указал на эти следы, Северный Орел заговорил искренне и страстно, обнаружив такое ораторское искусство, какому Тони мог только позавидовать. Словно вдохновение охватило юного краснокожего, слова потоком лились из его уст, потом в голосе его зазвучала печаль, и он сделал заключение:

— Все равно они уже никогда не вернутся, наши великаны бизоны, на которых охотились и мой отец, и мой дед. Они все ушли. Ушли далеко, в другие земли, потому что им не понравилось отношение бледнолицых. Иногда по ночам мне снится, что я слышу топот их тысяч копыт по бизоньей тропе, вижу их рога, задранные вверх, словно трава прерий на сильном западном ветру. Но сейчас от них остались одни привидения. Они уже никогда не придут. Я долго ждал, очень долго, много дней смотрел на их следы, смотрел и смотрел, но они не пришли. Никогда уже они не придут.

Тони молчал. А что мог он сказать? Он только понимающе кивал головой и крепко прикусил нижнюю губу, будто ему приходилось что-то скрывать, но он сам не знал, что. И ему тоже пригрезились бегущие бизоны и так захотелось увидеть хоть одно из этих великолепных животных, проносящихся на фоне травы и неба. Но Северный Орел был прав — бизоны ушли навсегда.

Только Тони почувствовал, что седло ему слегка натирает, как, указав рукой на юго-запад, молодой индеец сказал:

— Там типи моего отца.

И через каких-нибудь пять минут оба уже спешились и ступили на землю вождя. В дверях типи появилась женщина, а за нею трое детей. В нарядных национальных одеждах она была очень красива. Щеки ее были накрашены блестящей темно-красной краской, а пробор в волосах — ярко-оранжевой. Обратившись к ней, Северный Орел быстро-быстро заговорил на языке черноногих. Она, не задумываясь, ответила. И тогда юноша сказал просто:

— Это моя мать. По-английски говорить она не умеет, но приветствует тебя и просит передать, что ее сердце для тебя открыто.

Тони, приподняв кепи, пожал ей руку. Женщина бесшумно откинула шкуру, служившую дверью, и жестом пригласила его войти. На какой-то миг он подумал, что все это сон. Типи и снаружи было на редкость красиво — с расписными стенами, на которых было изображено много солнц и разных планет, а также лошадиные и волчьи головы, однако внутреннее убранство свидетельствовало о таком богатстве, что Тони просто онемел от изумления. Само типи было не менее тридцати футов в диаметре и стояло на чистой, сухой коричневой земле прерии, которая, в свою очередь, была застелена шкурами различных животных — светло-бурого медведя, лисицы, степного волка и барсука. С опорных шестов свисали костюмы из прекраснейшей оленьей кожи, кожаные ноговицы, рубашки, мокасины, и все это было расшито и украшено с настоящей роскошью. Еще там были кожаные ягдташи, кожаные кисеты, ружейные чехлы с вышивкой и кроличьи накидки. Не менее дюжины костюмов украшала бахрома из горностаевых хвостов на рукавах и на отворотах ноговиц. Сбоку на полу лежала стопка разноцветных шерстяных одеял, штук двадцать, не меньше, и целая гора пушистых звериных шкур; рядом была сложена пирамида из бизоньих рогов и свернутых лассо, знаменитых индейских лассо, свитых из травы и сухожилий, чтобы арканить рогатый скот и лошадей.

Все имущество этого типи в Нью-Йорке стоило бы тысячи долларов. И в памяти Нортона на мгновение возник пассажир поезда, предлагавший жалкие два доллара Спящему Грому за его головной убор из орлиных перьев. Ничего удивительного, что проводник посмеялся над этим.

Тут в типи вошел Северный Орел и спросил, не хочет ли Тони пойти посмотреть рогатый скот на ближайшем пастбище. Конечно, Тони изъявил желание. Ничего подобного он в жизни больше не видел. На пространстве в целую милю перед ним кишело море блестящих рогов и гремящих копыт. Казалось, вся эта пестрая масса уплывает прямо в небо. Это было целое богатство, такое вот стадо, и Нортон испытал странный восторг от неожиданной мысли, что он и его родители, путешествующие в дорогом пульмановском вагоне и живущие в большом городе, просто бедняки по сравнению с этим тонким юношей из племени черноногих, играющим роль хозяина с естественной мягкостью человека, совершенно свободного и неиспорченного.

День выдался очень теплый, поэтому ужин приготовили на открытом воздухе. Северный Орел показал Тони, как разжигать огонь на степном ветру: под укрытием типи с подветренной стороны между двумя шестами под поперечиной, на которой висит над огнем чайник. Главной едой индейцев были вареная говядина, крепкий черный чай и пресная лепешка. Но ради гостя зажарили уйму вкуснейших грибов. Сами индейцы редко едят их, а Тони с легкостью проглотил несколько порций.

После ужина Северный Орел опять пригласил Тони в типи и показал чудесные вышивки и орнаменты, сделанные на оленьих шкурах. Тони был в восторге и даже не поскупился ради этого часами драгоценного сна. И все-таки непривычно долгая прогулка верхом, свежий воздух и обильный ужин — все, вместе взятое, одолело его приподнятое настроение, и он рад был сразу после захода солнца одновременно со всеми «приготовиться ко сну».

«Приготовиться ко сну» означало раздеться, завернуться в полосатое индейское одеяло и лечь на груду волчьих шкур, мягких, как пуховая перина, серебристых, как облака, поближе к незавешенной двери.

Ночь серой вуалью окутала прерию, взошла поздняя луна и бледными лучами коснулась ровной пустынной поверхности земли. Через открытую дверь Тони наблюдал величественную пустынность и уединенность, разлившуюся над прерией. Все было прекрасно, и он почувствовал такую любовь к этому миру, словно тот принадлежал по рождению ему, а не спящему рядом с ним юноше из племени черноногих, унаследовавшему этот мир от своих предков. Потом из белой ночи донесся вой койота-скитальца и шум множества крыльев над головой. Постепенно перина из волчьих шкур согрела и убаюкала его, легкое дуновение ночного воздуха и тишина навеяли дремоту, и Тони заснул.

Уже светало, когда что-то внезапно разбудило его. Он тут же встрепенулся, не понимая, однако, что заставило его замереть и онеметь. Он готов был закричать от страха, но еще не знал, из-за чего, и в следующий момент гибкое красное тело перегнулось через него, и его рука оказалась в чьих-то сильных пальцах, словно в тисках. Последовала короткая борьба, поток слов, непонятных ему, испуганный женский вскрик. Затем гибкое красное тело — тело Северного Орла, — выпрямилось. Тони, бледный, напуганный, недоумевающий, тоже попытался подняться. Молодой индеец припал рядом с ним к земле, что-то ужасное обкрутилось и извивалось вокруг его темной тонкой кисти и всей руки.

Тони показалось, что он целую вечность не мог оторвать взгляда от этой ужасной картины, на самом же деле все было кончено в один миг: индеец задушил мерзкую гремучую змею и бросил ее к своим ногам. Минуту-другую никто не мог произнести ни слова, затем Северный Орел спокойно сказал:

— Она свернулась в одном футе от твоей правой руки и уже подняла голову, готовая броситься. Я проснулся, схватил ее вот здесь, пониже головы, и вот она мертвая.

Снова воцарилось молчание. Затем мать Северного Орла медленно подошла к ним, опустила одну руку на плечо сына, другую на плечо Тони и, глядя на мертвую змею, со значением покачала головой. А Тони, все еще продолжавший сидеть на волчьих шкурах, протянул руки и обнял Северного Орла за колени.

Миссис Аллан оказалась права — молодой индеец рисковал собственной жизнью, чтобы спасти ее сына. Все были потрясены случившимся, потому что гремучие змеи редко встречаются на территории черноногих. Происшествие слишком испугало и взволновало всех, чтобы хотелось много о нем говорить. Напряжение спало, только когда мальчики снова сели верхом и быстро поскакали в сторону Глейчена и поезда.

Несмотря на пережитый ужас, Тони покинул типи Спящего Грома с великим сожалением. Перед отбытием мать Северного Орла подарила ему очень красивые мокасины и нитку ценнейших лосевых зубов, а Северный Орел перевел ее прощальные слова:

— Моя мать говорит, что ты навсегда останешься в ее сердце. И что у тебя очень красивые волосы. Что ты, как солнечное тепло, растопил ее сердце, потому что ты не говорил с ней громко.

Было рано, и утренняя скачка на прохладном ветерке оказалась восхитительной. Когда, проскакав десять миль, они выехали на последнюю тропу, Тони удалось различить фигуру своей матери, уже стоявшей на часах. Она издали узнала их и махала рукой.

Выехав за пределы индейской территории, юноши попридержали лошадей и выразили друг другу сожаление, что приходится расставаться. На Северном Орле была на редкость красивая рубашка из оленьей кожи с вышивкой и бахромой. Он начал ее развязывать.

— Вот, возьми мою рубашку, — сказал он. — Моя мама сказала, что она лучше всех, какие она шила. Теперь она твоя.

На секунду Тони задумался и в ответ стал расстегивать свою рубашку, которая, к счастью, была из прекрасного тонкого голубого шелка.

— А ты возьми мою, — просто сказал он.

Обменявшись рубашками, они подъехали к железнодорожной станции: индеец, обнаженный по пояс, лишь с красным одеялом на плечах и свернутой голубой рубашкой под мышкой, и юный житель Торонто в наглухо застегнутой куртке, чтобы скрыть, что под ней ничего нет. Прекрасная одежда из оленьей кожи была перекинута у него через луку седла.

Все обменялись радостными приветствиями. Профессор и миссис Аллан прямо-таки глаз не могли отвести от своего вернувшегося сына. Однако на лице Тони лежала грустная тень предстоящего расставания, и радостным для него был только один момент — когда на платформе к нему подошел сам Спящий Гром и в присутствии остальных пассажиров не спеша снял со своей головы убор из орлиных перьев и протянул его Тони. Северный Орел сказал за него:

— Мой отец говорит, что ты храбрый и поэтому должен принять этот знак храбрости. Ты навсегда останешься в его сердце, ты не говорил с ним громко.

— Кто на Калгари, просьба занять места! — раздался голос проводника.

На какой-то миг пальцы индейского юноши и белого встретились в тесном рукопожатии. Сам не заметив как, спотыкаясь, Тони поднялся на ступеньки своего вагона и, пока поезд, набирая скорость, направлялся к подножию горы, стоял на задней площадке, не отрывая глаз от маленькой станции и индейских типи, медленно уплывавших назад, назад, назад, и думая лишь о том, чтобы сдержать набежавшие на глаза слезы и не выпустить из рук подарок Спящего Грома — убор из орлиных перьев.

Из сборника «КРЕМЕНЬ И ПЕРО»

ОРЛИНЫЙ ВОЖДЬ

На пустынных просторах прерий не жалели они лошадей —

Не уйдет теперь от расправы краснокожий лживый злодей.

На восток в поселок индейский он бежал и чуть не исчез

За рекой, где на многие мили тополиный тянется лес.

Оставить его в покое? Никогда! Слыхали везде

О грозе поселенцев белых, о крутом Орлином Вожде.

Всю равнину он держит в страхе, жжет и грабит который год,

Налетает, подобно вихрю, разоряет, уводит скот…

Но не зря на просторах прерий не жалели они лошадей:

Пойман, выслежен, загнан в угол краснокожий вор и злодей.

Подступили с тылу к вигвамам: «Мы нашли тебя наконец!

Бьет без промаха, без осечки благородный английский свинец».

Но пустой оказалась берлога — хитрый зверь избежал западни,

В приумолкшем индейском поселке только женщины были одни.

«Хватит прятаться, пес краснокожий, мы сразиться хотим с тобой!

Ты привык воровать ночами, — как мужчина, выйди на бой!»

И в ответ из лесов тополиных боевой послышался крик,

На опушку походкой шаткой безоружный вышел старик:

С тех далеких первых набегов пролетело полсотни лет —

Ненавидимый Вождь Орлиный превратился в живой скелет.

Под морщинистой, дряблой кожей своенравный угас огонь,

В безразличных глазницах голод и усталость от вечных погонь.

На врагов взглянул исподлобья, зарычал, как затравленный зверь:

«Молодым не боялся я смерти, не боюсь ее и теперь!»

И слова прозвучали гордо на старинном наречье кри:

«Постоять за себя умеют краснокожие дикари.

Ненавистников бледнолицых перебью я по одному…»

Прокричать до конца угрозу залп ружейный не дал ему —