Затерянный остров и другие истории

Сигарета вождя потухла. Над его благообразной старой головой свивался пурпурный дым, словно то облако, что поглотило прошлой ночью моих белых красавцев.

— Разве лебедей в стае бывает всегда семеро? — спросила я.

— Не всегда, — отвечал он, — но часто. Вот почему я говорю: тебя ждет удача и верный возлюбленный, когда видишь семерых.

— Мне кажется, ты хотел сказать, что родство тянется к родству, что верности и преданности подобают верность и преданность, не так ли? — задала я вопрос.

— Да, это так. Разве Сагали Тайи не сказал, что правда не живет в согласии с неправдой? — проговорил он мягко.

Из сборника «ШАГГАНАППИ»

КРАСНЫЙ ГЛАЗ

— Я же говорил, что индеец! Меня не обманешь! Только взгляни, какая у него походка! Он не ступает, а крадется, как пантера!

Тут Билли замолчал, но никак не мог унять возбуждение и продолжал показывать пальцем в сторону заросшей бизоньей тропы, что вилась через прерию от самой южной точки горизонта. Оба мальчика изо всех сил тянули шею, чтобы разглядеть фигуру, приближающуюся то рысью, то большими шагами. Билли оказался прав. Человек двигался так, словно на подошвах у него были мягкие подушечки. Так идти, плавно покачиваясь и пружиня шаг, можно было только в мокасинах.

— Кто б ни пришел, все равно хорошо, — со стоном произнес маленький Джерри, — а все-таки лучше, чтобы это оказался индеец, правда, Билли?

— Еще бы, — согласился Билли. — Тогда он поможет нам выбраться отсюда. Да, это индеец! Я уже вижу его длинные волосы. Смотри, смотри! У него на рукавах бахрома. Это рубашка из оленьей кожи!

— Как ты думаешь, он видит нас? — спросил Джерри.

— Видит? — Билли даже презрительно усмехнулся. — Да он увидел нас намного раньше, чем мы его, могу держать пари.

И Билли помахал над головой большим цветным платком, который сорвал со своей шеи. Человек ответил на его сигнал, на миг вскинув разжатую ладонь.

— Да, это индеец! Белый нам бы просто помахал, — вздохнул довольный Джерри. — Ты прав, Билли, он нам поможет выбраться! Он все знает, все! — И на глаза мальчика даже навернулись слезы от радостной уверенности, что помощь близка.

Через десять минут человек уже остановился возле них. Это оказался высокий, статный индеец из племени кри. Глаза его сверкали, как драгоценные камни, а руки у него были маленькие и изящные, как у женщины.

— Вы понимаете по-английски? — спросил Билли.

— Немного, — ответил индеец, даже не посмотрев в сторону Билли, так как взгляд его устремился на распростертую фигуру маленького Джерри, лицо которого побелело от боли, а лоб избороздили морщины.

— У нас произошел несчастный случай, — объяснил Билли. — Лошадь моего младшего брата нечаянно попала в барсучью нору и сломала ногу. Мне пришлось ее пристрелить… — При этих словах у Билли словно перехватило дыхание; рукой он прикоснулся к большому револьверу, висевшему у него на поясе. — Мой брат упал неудачно и повредил ногу вот здесь, в лодыжке. Не может ходить. Не может даже ехать на моем пони. Это случилось вон там, в двух милях отсюда. — И Билли показал рукой в сторону прерии, туда, где виднелся небольшой холмик: то была павшая лошадь. — Я перетащил брата сюда, — продолжал Билли, оглядывая молодую тополиную рощу и высокие старые тополя, — потому что здесь тень и вода, болото. А двигаться дальше он не может. Наш отец — мистер Макинтайр, представитель «Хадсон Компани» в Форт-о'Фэйруэлле.

Когда Билли кончил говорить, индеец опустился на колени рядом с Джерри и попробовал чуткими пальцами ощупать больное место. Но едва его смуглая рука коснулась лодыжки мальчика, тот вскрикнул и взмолился:

— Ой, не надо! Не надо!

Индеец поднялся с серьезным лицом, покачав головой, сказал тихо:

— Вы мальчики с Гудзонова залива? Вы хорошие мальчики. Ты хорошо поступил, принес его к деревьям. Мы устроим здесь стоянку. Твой брат сломал ногу.

— Нет, мы должны доставить его домой, — возразил Билли. — Нужен доктор. Иначе он может остаться хромым на всю жизнь! — У бедного Билли даже дрогнул голос.

— Хромым? Зачем хромым? Я его доктор, — сказал индеец. — Я хороший доктор. Меня зовут Пять Перьев.

— Пять Перьев! — воскликнул Билли. — Как же, я слышал, отец часто говорил о вас. Отец вас любит. Он говорит, вы самый лучший индеец на всех землях Гудзонова залива.

Пять Перьев заулыбался.

— Твой отец и я хороший друзья, — сказал он просто, потом добавил: — Почему вы здесь?

— Понимаете, — начал Билли, — мы возвращались из Виннипега, из школы. Сейчас ведь каникулы, вы знаете. Отец прислал нам двух пони, чтобы мы приехали домой. Нам привели их индейцы. Нам надо было проделать сто шестьдесят миль. Выехали мы вчера утром, а ночь провели в «Черном Джеке» у Пита. Нам осталось ехать до дома, наверное, еще сто миль.

Билли вдруг замолчал: ему отказал голос.

— Больше, чем сто миль, — сказал индеец. — Еда у вас есть?

Билли направился к невысокому тополю, к которому был привязан его пони, стянул с седла свои переметные сумки и, вернувшись, высыпал все содержимое на побуревшую траву. Зрелище оказалось не такое плохое. Шесть спичечных коробков, половина копченой свиной грудинки, два фунта галет, пачка чая, четыре банки сардин, большой скрученный моток копченого мяса антилопы, сахар, три круглых хлеба, одна банка с языком, одна с лососем, оловянный чайничек для заварки, две оловянных чашки, один большой нож и одна оловянная плоская тарелка вместо сковородки.

— Лучше было бы побольше, — печально оглядывая свои запасы, заметил Билли.

— Достаточно, — сказал индеец. — Здесь водится степной курочка, много кроликов.

Правда, его внимательный взгляд лишь скользнул по съестным припасам. Он был занят другим: отрезал длинные полоски от рукава своей оленьей рубашки, чтобы сделать бинты. Потом ножом срезал с тополя и зачистил лубок. Глаза маленького Джерри, выражающие мучительную боль, следили за его действиями. Он знал, какая предстоит пытка, когда, пусть даже нежные, руки индейца прикоснутся к его щиколотке, чтобы вправить сломанную кость.

Неожиданно его дурные предчувствия прервал громкий радостный возглас индейца, обнаружившего маленький ярко-красный цветок, росший на краю болота. Он кинулся к нему, вырвал с корнем и с торжествующим видом отнес туда, где лежал пострадавший мальчик. За десять минут он разжег небольшой костер, опустил в чайничек для заварки, наполовину наполненный водой, красный цветок, стебель и корень, и поставил кипятить. Только тут он повернулся к Билли.

— Лечить сном, — сказал он, указывая на чайничек для заварки. — Он не почувствовать боль. Ты остаешься, пока он не проснется, затем скачешь в Форт-о'Фэйруэлл. Возьмешь еды. Немного оставишь нам. Ты пришлешь фургон отвезти его домой. Я остаюсь с ним. Пройдет четыре, может быть, пять дней — ты доберешься туда и пришлешь фургон. Ты мне доверяешь? Я даю ему лекарство спать. Я слежу за ним. Я — Пять Перьев. Ты доверяешь мне?

Но Билли не успел ответить, потому что Джерри просто вцепился в индейца.

— Доверять тебе? Пять Перьев, и ты спрашиваешь, доверяем ли мы тебе, лучшему индейцу во всем Гудзоновом заливе? Еще бы не доверять! Я, конечно, доверяю.

Индеец спокойно опустил голову. Сняв с огня чайничек, он вылил всю жидкость в одну из чашек и стал охлаждать ее, переливая из одной чашки в другую, и так несколько раз. Постепенно жидкость начала густеть, сделавшись почти как желе, и, меняя цвет от темно-красного до красного, становилась все светлей и прозрачней. В какой-то миг индеец помог мальчику быстро занять сидячее положение и, обняв одной рукой Джерри за плечи, другой поднес ему оловянную чашку, до краев наполненную красной, густой, как клей, жидкостью.

— Быстро пить! — сказал он, глядя при этом на Билли. — Ты доверяешь мне?

— Да, — сказал старший мальчик очень тихо. — Дайте ему выпить это.

— Да, — сказал Джерри, — дайте мне выпить.

Индеец поднес чашку к губам мальчика. Прошла минута, другая, третья… Мальчик проглотил все до капли. Тогда индеец помог ему лечь на спину на траве. Глаза его с выражением страдания ненадолго задержались на лице брата, потом он посмотрел на небо, на деревья, на далекий горизонт, на почти заросшую бизонью тропу. Тут веки его сомкнулись, руки судорожно дернулись, и он впал в полное бессознание.

Со скоростью, в общем-то, не свойственной индейцу, Пять Перьев стянул с мальчика носок, пробежался легкими пальцами по ноге до щиколотки, вправил кость, надел лубок и забинтовал с ловкостью опытного хирурга. И все-таки как ни спешил он, вся эта операция длилась дольше, чем надо бы. Джерри медленно открыл глаза и увидел улыбающегося Билли, который, не отрываясь, смотрел на него, и Пять Перьев, стоящего спокойно рядом.

— Классно, Джерри! Твоя нога уже в лубке и забинтована. Как ты себя чувствуешь? — спросил брат, чуть робея.

— Очень устал, — ответил Джерри. — Устал, но больше не болит. О, мне бы так хотелось там остаться!

— Остаться? Где? — спросил Билли.

— Где красные цветы, — прошептал Джерри. — Наверное, мне приснилось, — продолжал он. — Мне казалось, я иду по полю, большому-большому полю красных цветов. Они были такие красивые!

Пять Перьев так и вскочил при этих словах.

— Хорошо! Очень хорошо! — воскликнул он. — Я боялся, он не увидит их. Если он увидел красные цветы, все хорошо. Иногда бывает, их не видят, и тогда не могут долго поправиться. — И уже совсем тихо добавил: — Красный Глаз.

— Я очень хорошо их видел! — Мальчик уже смеялся. — Целые мили цветов. Я их все хорошо видел и нюхал. Они пахнут дымом, как костер в прерии.

— Быстро поправится, — радовался индеец. — Нюхать их очень хорошо. — Потом обратился к Билли: — Ты поешь. Будешь готов и скачешь в Форт-о'Фэйруэлл.

Они раздули угасавший огонь, приготовили чай, немного бекона и втроем с аппетитом поели.

— Чайничек я оставлю вам, — сказал Билли, потом взял дюжину галет и банку сардин и добавил: — Вполне обойдусь болотной водой.

Но Пять Перьев схватил его за руку, притом железной хваткой — куда только девалась мягкость его пальцев, которые еще совсем недавно с такой нежностью бинтовали сломанную лодыжку младшего из братьев!

— Так нельзя уходить. — Его красивые темные глаза смотрели строго. — Хорошо, чайник мы берем, но ты берешь хлеб, мясо антилопы и еще жирную рыбу. — Он показал на банки сардин. — Жирная рыба очень хороший, когда скачешь долго. Ты берешь, или я не отпускаю тебя!

В лице индейца была такая неожиданная суровость, что Билли не стал спорить и молча подчинился, взяв круглый хлеб, половину антилопьего мяса и три банки «жирной рыбы».

— Здесь много степной курочка, — объяснил индеец. — Я сварю хороший суп для Маленького Храбреца.

— Мне нравится, как ты назвал меня, Пять Перьев, — улыбнулся Джерри.

— Да, ты Маленький Храбрец! — откликнулся индеец. — Маленький мальчик — очень большой храбрец.

Перед расставанием Джерри и его брат пожали друг другу руки.

— Мне очень не хочется оставлять тебя, старина, — сказал Билли как-то неуверенно.

— Что ты, мне совсем не страшно, — успокоил его Джерри. — И ты, и папа, и я — мы все знаем, что я остаюсь с лучшим индейцем во всем Гудзоновом заливе. Ведь мы все знаем это, правда, Билли?

— Клянусь жизнью, да, — ответил Билли, вскакивая в седло. — Помни, Джерри, мне скакать всего сто миль. Через два дня я буду на месте и еще через два фургон будет здесь.

— Буду помнить. И ждать, — ответил Джерри.

И Билли неожиданно быстро поскакал по заросшей бизоньей тропе. Несколько раз он поворачивался в седле, оглядываясь и размахивая своим цветным платком, а индеец в ответ на это поднимался и поднимал вверх раскрытую ладонь. Удаляясь, лошадь и всадник становились все меньше, все менее отчетливыми, пока, наконец, совсем не исчезли за горизонтом. Джерри закрыл глаза: он так пристально следил за исчезающей фигурой брата, что у него разболелись глаза. Он остался один, вокруг лиги13 нехоженой прерии. Один с незнакомым индейцем по имени Пять Перьев, который неподвижно сидел рядом.

Когда Джерри проснулся, солнце уже садилось, а Пять Перьев сидел на том же самом месте все в той же позе. Один раз во сне, когда Джерри снова бродил среди полей красных цветов, ему случилось наблюдать, как распускается бутон. Он раскрылся с треском, похожим на револьверный выстрел, а может, то и вправду был револьверный выстрел. Мальчик перевернулся на другой бок, потому что почуял носом вкусный запах, и с удивлением стал оглядываться по сторонам. В закатном свете длинного июльского дня индейца на своем месте не было видно, но зато рядом, ну просто рукой подать, возникло чудо какое типи: небольшое, сделанное из веток тополя, и стены, и крыша сплетены из веток и зеленых листьев плотно-плотно, наподобие того, как плетут корзины. В типи стояла лежанка, сбитая из короткой сухой степной травы, побуревшей, благоухающей; подушкой служили его переметные сумки, а подстилкой — единственное одеяло. На огне стоял чайник, от которого и шел этот на редкость вкусный запах.

— Что это? — спросил мальчик, показывая на дымящуюся стряпню.

— Степной курочка, — улыбнулся Пять Перьев. — Ты спал, я застрелил.

Так вот с каким выстрелом раскрылся красный бутон!

— Очень хороший курочка, — продолжал Пять Перьев. — Очень жирный, хороший еда, хороший суп.

У них получился настоящий ужин из нежного тушеного мяса и супа, в который они макали галеты. Джерри это показалось королевской едой, он даже решил, что, когда вернется домой, попросит маму как-нибудь приготовить тушеную степную курочку обязательно в чайнике. Она показалась ему много вкуснее всего, что он ел раньше.

Солнце село, на севере стали сгущаться длинные-длинные тени. Пять Перьев разжег посильнее костер, так как ночи в прериях даже в июле стоят прохладные.

— Ты опять их видел, красные цветы, когда спал? — спросил он мальчика.

— Да, целые поля, усыпанные красными цветами, — ответил Джерри. Потом задал вопрос: — А что?

— Это хорошо, — сказал Пять Перьев. — Очень хорошо. Значит, у тебя тоже будет Красный Глаз.

— А что это? — спросил Джерри, немного испугавшись.

— Это очень хорошо. Значит, ты сам будешь хорошо лечить, будешь доктор, как белый говорит. Хочешь быть доктор?

— Я как-то не думал, буду я учиться на доктора или нет. До сегодняшнего дня. — Мальчик пришел в великое возбуждение. — Но когда Билли ускакал, что-то во мне как будто проснулось. И я решил тогда, что обязательно буду доктором.

— Это потому, что ты увидел Красный Глаз, — сказал тихо Пять Перьев.

— Расскажи мне про него, пожалуйста, Пять Перьев, — ласково попросил мальчик.

— Хорошо, только сначала я тебя перенесу на кровать.

И, подхватив Джерри тонкими, но сильными руками, он опустил его на травяную постель в зеленом типи, поглядел, как лежит больная нога, расстегнул на мальчике всю одежду, накрыл его одеялом, раздул костер и, присев у входа в типи, начал свой рассказ.

Красный Глаз может видеть только хороший, добрый человек, который много понимает. Он должен правильно жить, должен быть смелый мужчина. Он говорит только правду, никогда ложь, не делает низость, или никогда не получит Красный Глаз. Мне рассказывали, что за большой соленой водой в вашем большом лагерь, где много-много типи, — вы, белые, называете это Лондон, — в далекой земле Англия, когда человек может лечить, он вешать на дверь типи красный фонарь. Тогда больной может видеть его даже ночью, когда темно. Это значит, хороший человек живет в этом типи, значит, этот человек весь свой жизнь помогает и лечит больной. Мы, краснокожие с Северо-Запад, слышал этот история, мы тоже хотим знак красной лампа, чтобы найти хороший человек, кто много знает. Сок красный цветок показывает этот человек. Если ты пьешь сок и не видишь красный цветок, ты не добрый, ты любишь только себя, ты не говоришь правду, твоя жизнь не есть честный. Если ты видишь красный цветок, вот ты видел сегодня красный цветок, значит, ты хороший, добрый, очень благородный. Ты видел Красный Глаз, значит, ты добрый своим друзьям.

Пять Перьев кончил свой рассказ, но пальцы его продолжали осторожно сжимать маленькую руку белого мальчика.

— Спасибо тебе, Пять Перьев, — сказал Джерри чуть слышно. — Я решил, я буду учиться на доктора. Папа всегда говорил, что это самая благородная профессия. Я сам узнал сегодня, что это так.

Уже через минуту Джерри спал крепко, как малый ребенок. Какое-то время Пять Перьев молча наблюдал за ним. Потом поднялся, снял с себя оленью рубашку, аккуратно сложил ее и, приподняв голову спящего, подсунул ее вместо подушки. А сам, раздетый по пояс, устроился на земле около типи поближе к огню и тоже заснул.

На третий день на полоске между небом и прерией показалась крохотная точка. С каждым часом она все росла, становилась все ближе и отчетливей. Пять Перьев, прикрыв ладонью зоркие глаза, стал вглядываться в далекие мили прерии.

— Маленький Храбрец, — после недолгого молчания позвал он. — Они едут, один день раньше, чем мы надеялся. Я думал, твой брат летел как степной ветер. Да, я вижу один, нет, два фургона и лошади с побережья, с Гудзонов залив. Я знай хорошо эти лошади.

Мальчик сел, тоже вглядываясь в даль.

— Я даже не знаю, рад я или не рад, — сказал он. — Один из фургонов ведет отец, я знаю. Я очень хочу его видеть. Но… но я не очень хочу расставаться с тобой, Пять Перьев.

— Мы не расстаемся, надолго не расстаемся, — сказал индеец. — Ты сюда еще вернешься, когда станешь знаменитый доктор. Может, ты будешь лечить мой народ, я подожду то время.

Повозка быстро приближалась к ним. И правда, одной упряжкой правил отец, инспектор Макинтайр с Гудзонова залива. Но кто это сидит с ним рядом? Билли? Нет, не Билли.

— Ой, мама! — не закричал, а прямо-таки завопил Джерри.

Через секунду она уже обнимала его.

— Я не мог удержать ее, ну просто не мог! — прогремел голос мистера Макинтайра. — Да, сэр, решила сама проделать эти сто семнадцать миль. Мне не доверила! И Билли не доверила. Решила, что должна ехать сама!

Мистер Макинтайр, человек добродушный, общительный, поспешил обойти маленький шалаш, пожать руку индейцу, а сам с беспокойством вглядывался в бледное лицо младшего сына, обратив внимание на его худенькие пальцы.

— Ой, папа, мама, Пять Перьев был такой добрый! — возбужденно заговорил Джерри, кивая в сторону индейца.

— Ты говоришь добрый? Не сомневаюсь! — заявил мистер Макинтайр. — А ты знаешь, мой мальчик, ты мог бы остаться хромым на всю жизнь, если бы вам не встретился Пять Перьев. Я же всегда говорил, он лучший индеец во всех землях Гудзонова залива!

— Да, дорогой, лучший индеец Гудзонова залива, — повторила миссис Макинтайр, и голос ее задрожал.

— Даю голову на отсечение, лучший индеец Гудзонова залива! — повторил и Билли, подъехав во втором фургоне.

Пять Перьев продолжал сидеть молча. Потом, взглянув прямо на Билли, произнес:

— А ты скакал день и ночь. Ты почти загнал лошадь?

— Да, почти загнал, — согласился Билли.

— Ты хороший брат. Ты мой брат тоже, — сказал Пять Перьев, протягивая Билли руку.

И Билли осторожно пожал эту тонкую смуглую руку, маленькую и нежную, как у женщины.

Все это случилось давно, а в прошлом году Джерри Макинтайр закончил с отличием медицинский факультет университета Макджилла в Монреале. Он получил три или четыре прекрасных предложения для начала своей медицинской карьеры, но он от них отказался и вернулся в Гудзонов залив, решив посвятить свою жизнь и все свои знания индейскому племени, из которого был родом Пять Перьев — «лучший индеец во всех землях Гудзонова залива».

БРАТ ВОЛКА

Отец и мать Лилу принадлежали к большому индейскому племени Британской Колумбии — лилуэтам, людям достойным и стойким. Они дали своему сыну имя Лилу, потому что с раннего возраста, как только он научился ковылять на смуглых босых ножках, он всегда с восторгом прислушивался к волчьему вою, доносившемуся через каньоны с прекрасных горных склонов, среди которых он родился. На языке чинук Лилу означало «волк». Еще не научившись говорить, мальчик любил стоять по ночам в дверях своего вигвама и подражать долгому таинственному призыву и вою своих тезок. Отец его понимающе улыбался на это и говорил:

— Однажды он станет великим охотником, наш маленький Лилу.

А мать с гордостью добавляла:

— Да, он совсем не боится диких зверей. Нет такого волка в горах, даже самого злого, который напугал бы нашего Лилу.

И вот из малыша он стал мальчиком, а любовь к мохнатым диким зверям, рыскающим по лесам, не угасала в нем; их голоса были для него убаюкивающими голосами друзей с той поры, как он только помнил себя.

Однако именно та знаменательная ночная скачка по Оленьей Тропе, в том месте, где она огибает Бонапартовы Горы, доказала ему, как мудро было с его стороны завести с волками дружбу, потому что, если бы он боялся их, эта скачка обернулась бы бедой, а не победой. Только доверие волкам помогло Лилу совершить смелый, героический поступок, после которого любой человек на земле лилуэтов, будь то белый или краснокожий, с любовью произносил его имя.

Как-то в начале осени отец послал Лилу по Оленьей Тропе за десять — пятнадцать миль с весточкой к хозяину большой стройки на железной дороге, что лилуэты пришлют на работы с полсотни мужчин. Мальчик сел верхом на свою молоденькую лошадку и отправился в путь рано утром. Не спеша спустился он по горной тропе в каньон, потом снова поднялся и перевалил через вершину, заросшую лесом. Ноги его были еще слишком коротки, чтобы обхватить бока индейской лошадки, как удавалось это делать отцу, поэтому в опасных местах он ехал медленнее и осторожнее, стараясь запечатлеть их в своей памяти на случай, если придется возвращаться поздно.

Когда он добрался до лагеря строителей, хозяина не оказалось на месте, и, как истинный индеец, он не стал передавать это известие никому другому, а решил дождаться хозяина. Тот приехал издалека только к ужину и пригласил Лилу разделить с ним свинину с бобами и обильное чаепитие.

— Останься лучше на ночь, мальчик, — настаивал он. — Назад ведь долго скакать, а скоро будет совсем темно.

— Остаться на ночь, нет, — не согласился Лилу. — Может быть, один день я останусь, но не сегодня.

— Что ж, тебе виднее, дружок, — сказал хозяин. — Правда, есть поверье: никогда ничего плохого не случится с индейским мальчиком на горной тропе. Однако остерегайся — каньоны глубокие, а тропа в некоторых местах опасная.

— Мы знаем, мы будем осторожно, — улыбнулся Лилу, сел верхом на свою лошадку и весело поскакал назад как раз, когда солнце скрылось за скалистой вершиной на западе.

Хозяин оказался прав. В горах ночь быстро наступает, а эта ночь пришла особенно темная. Лилу вынужден был ехать очень медленно, потому что горная тропа, по сути, была узким выступом перпендикулярно нависшей скалы, слеза от него возносящейся неприступной отвесной стеной в сто футов высоты, а справа низвергающейся в разверзшуюся бездну, черную, глубокую, непостижимую. Лошадка шагала уверенно, но осторожно, она знала, куда ставить ногу, и шла не спотыкаясь, без задержек. Ее мудрый маленький седок позволил животному самому выбирать дорогу, понимая, что чутье лошади в темноте острее, чем у человека.

Издалека через каньон донесся протяжный таинственный вой. Потом откуда-то с высоты ему ответил такой же.

— А, мои братья! — громко откликнулся Лилу. — Вы пришли передать мне ночной привет.

И глаза его зажглись, как пара черных угольков, потому что он любил волков, которые устраивали свои логовища вдоль Оленьей Тропы. А этой ночью им суждено было сыграть и вовсе странную неожиданную роль, какую обычно дикому зверю играть не положено.

Следуя верхом на лошади горной тропой, Лилу просто так, для веселья, за компанию, ответил волкам, завыл, как они, причем так похоже, что и они откуда-то снизу, потом сверху ответили таким же диким завыванием. На это Лилу улыбнулся и сказал самому себе:

— Все хорошо, сильные и свирепые волки! Отвечайте мне, потому что вы мои родственники, вы мои братья.

Но вот тропа становилась все круче и уже, и вскоре Лилу уже позабыл, что собирался отвечать своим лесным друзьям. Он продолжал ехать, пристально вглядываясь в ночные тени, чтобы уберечься от опасности, угрожающей с обеих сторон. И вдруг до его чутких ушей индейца донеслись какие-то звуки, шедшие не то из каньона, не то сверху со скалы. То был голос человека, хриплый, приглушенный, низкий. Он произнес по-английски:

— Слышь, лошадь цокает.

— Заткнись! Не ори громко! — произнес в ответ другой голос.

— Говорю, слышал лошадь, — раздраженно возразил первый. — Должно, почта едет. Приготовьсь!

— Совсем спятил, — сказал второй. — От почты шуму больше, а никакой другой всадник не должен ехать сегодня ночью по этой тропе, я точно знаю. Это, наверно, дикий зверь, вот кого ты услыхал.

Лилу заставил свою лошадку замереть на месте. Он не очень свободно говорил и понимал английский, он не был таким уж сведущим в делах белых людей, но врожденный инстинкт и смекалка подсказали ему: что-то тут неладно, что-то такое, за что даже белых иногда отправляют в тюрьму. «Зачем им прятаться и шептаться?»— задал он сам себе вопрос. Только на охоте надо прятаться и нельзя говорить громко. И тут он вспомнил — почтовая карета.

Его отец часто рассказывал, что белые люди на золотых приисках в двухстах милях к северу, на Замороженной Речке, добывают большущие самородки. «Оленье золото»— назвал отец этот прииск и сказал, что мешки с золотом по Оленьей Тропе отправляют на побережье, и все эти бесчисленные мешки перевозит почтовая карета. Свой рассказ отец всегда заканчивал словами: «Белые люди рискуют жизнью и даже убивают друг друга ради этого золота».

Но Лилу никогда не мог этого понять, для него куда дороже была пушистая волчья полость, на которой мягко лежать, или нитка бус из голубых раковин Гудзонова залива, которую он мог повесить на свою темную шею, или роскошные вышитые мокасины, чем все золото на свете.

Пока он стоял на месте, притаившись, голоса продолжали:

— Вот, теперь остановился. Я говорил, это зверь. Почта еще через час проедет, не раньше.

«Хоть они и белые люди, но это золото принадлежит не им, — подумал Лилу. — Оно принадлежит белым людям на почте или, вернее, на золотых приисках в Беркервилле. Эти белые, скорей всего, мошенники. Не надо, чтоб в их руки попала почтовая карета».

И только он подумал об этом, как те снова заговорили.

— Кажется, что-то неладное с моим ружьем, — сказал один. — Не стреляет.

— Зато с моим все в порядке, — хмыкнул второй. — Мое осечки не даст. Мне до зарезу нужно это золото.

— Сколько, сказал Джим Ортон, везут с этой почтовой? — спросил первый.

— Самородков на двадцать тысяч долларов, — был ответ. — И если ты не последний трус и хочешь получить золото, пусть твое ружье тоже стреляет.

Последовало молчание. Выходит, отец говорил правду. Эти белые готовы убить друг друга из-за золота — золота, которое принадлежит не им, а людям, которые день и ночь работают на золотых приисках в двухстах милях отсюда к северу.

И у Лилу родилась идея. Он спасет то, что принадлежит этим людям, а главное, спасет честного возницу почты от пуль этих грабителей и подлых трусов, засевших в чаще. Но как? Неужели у него станет духу хотя бы двинуться с места, разве что скакать назад?

В двадцати ярдах над ним притаились два человека. По их приглушенным голосам он мог определить, что они прячутся за гигантским валуном футах в десяти над тропой. Если он двинется вперед, навстречу почтовой карете, чтобы предупредить возницу, ему волей-неволей придется проехать прямо у них под ногами. Удастся или не удастся смело проскакать прямо под дулом их ружей и исчезнуть в темноте раньше, чем они оправятся от изумления? Индейской лошадке Лилу мог доверять, это он знал. Умное животное вот и сейчас стояло не шелохнувшись, тише самой тишины. И вдруг эту тишину разорвал протяжный вой одинокого волка, донесшийся откуда-то сверху. И Лилу осенило. Он откинул голову, и с его тонких детских губ сорвался такой же таинственный протяжный призыв. Он отвечал волку на его языке.

— Черт возьми! — воскликнул один из грабителей. — Этот волк прямо у нас под ногами. Вот он теперь крадется. Я слышу, как он прополз.

А это Лилу, ответив на волчий вой, легонько тронул лошадку, и умное животное почти неслышно проскользнуло под опасным валуном. Мальчик старался не дышать. Что, если они разглядят в темноте, что это лошадь и всадник крадутся по тропе, а вовсе не дикий зверь? Тут его друг, волк с вершины горы, ответил ему, и Лилу снова запрокинул голову, и странный то ли лай, то ли всхлипывающий крик прорвал тишину. Они уже далеко позади оставили большой валун — в десяти — двадцати, а может быть, в тридцати ярдах, — когда безобидная лошадка всхрапнула на свой особый манер, как обычно всхрапывают от страха лошади, если вдруг чуят опасность. Животный инстинкт подсказал ей, что рядом враги.

— Да это ж всадник, а не волк! — раздался позади них крик.

Но Лилу успел крепко хлопнуть лошадку по бокам, она спружинила на всех четырех ногах, встряхнулась, опять всхрапнула и кинулась галопом как сумасшедшая вперед по тропе, вперед, не глядя, сквозь черноту ночи. Позади раздались один, два, три револьверных выстрела. До слуха мальчика донесся свист пуль, которые в темноте просвистели далеко от него, потом быстрый топот ног, которые, казалось, вот-вот настигнут их, шум-треск от падающего тела и вслед за этим проклятья и ругательства. Но мальчик ни разу не натянул вожжи и не пытался остановиться. Лошадка не глядя неслась вперед. Лилу словно прирос к седлу, забыв о страхе, не думая, что может найти ужасную смерть на дне каньона. Он думал лишь об угрозе, подстерегавшей почтовую карету, и о спасении Большого Билла, возницы этой кареты, которого любил отец Лилу, а остальные индейцы племени лилуэтов уважали.

Теперь камни с шумом летели из-под копыт его лошадки, и раз-другой у мальчика перехватило дыхание, когда они круто огибали валун и отважное животное вот-вот могло потерять равновесие.