Зной

Джесси Келлерман

Зной

Глава первая

Позаботься тут обо всем, пока меня не будет.

Землетрясение началось в три двадцать четыре утра, а закончилось через семьдесят три секунды. К четырем Глория Мендес убедилась, что серьезного урона ее квартира не понесла.

Пострадало совсем немногое. Чего наверняка нельзя было сказать о квартирах ее незамужних подруг, начавших ни с того ни с сего накапливать свидетельства своего одиночества: обрамленные фотографии ушастых, как Микки-Маус, племянников и племянниц; кожаные мини-юбки в изрядном количестве; сувениры, купленные на трех разных горнолыжных курортах, которые они посетили с тремя разными мужчинами. Сиамских котов и кошек, получавших имена наподобие Фонц или Джон Бон Джови – или их, подруг, воображаемых дочерей. Алексис. Саманта. Клэр. Вещицы, которые можно собирать без опасений, что ни один полоумный карапуз не поцарапает их, не разобьет, не подавится ими и не утопит в детском питании, отрыгнув его вперемешку с наполовину переваренной морковью.

По контрасту с жилищами подруг квартира Глории выглядела пустой. У нее даже зеркала в спальне не было. Чтобы полюбоваться своим отражением, ей приходилось идти в ванную комнату, а чтобы посмотреть, как сидят на ней «ливайсы», – вставать на цыпочки перед письменным столом.

Впрочем, такого труда она себе не давала, поскольку сидели они всегда превосходно.

Слово «спартанское» описывало ее жилье не очень точно. Она предпочитала другое – «нестесненное». Не обременяя себя сантиментами, Глория могла менять свою жизнь по собственному усмотрению; вольна была давать пристанище любому человеку – двум, трем другим людям. Глория считала, что после тридцати пяти одинокая женщина оказывается на распутье: она может либо надеяться на лучшее, либо смириться с судьбой. Однако смириться – значит проделать половину пути, ведущего к смерти, поэтому Глория предпочитала надежду.

А кроме того, в наше время женщины обзаводятся детьми позже, чем в прежнее. Двоюродная сестра Барб Оберли родила своих близнецов в сорок шесть. Что, впрочем, отдавало уже Ветхим Заветом.

Нестесненная, открытая для любых возможностей. Когда Глория отправлялась с подругами пить кофе, она временами казалась себе куда более легкой на подъем, чем те, кто ее окружал, возвышавшейся на дюйм-два над толпой.

Почти полное отсутствие лишних вещей имело и еще одну приятную сторону – облегчало уборку квартиры, а Глория любила завершенность во всем, строгий порядок.

Барб Оберли говорила, оглядывая ее стены: «Повесь ты на них хоть что-нибудь, заради Христа. А то начинает казаться, что тут Кубрик кино снимает».

Чувство юмора было у Барб развито сильнее, чем у других подруг Глории. Вероятно, это имело какое-то отношение к тому, что Барб давно уже была замужем, хоть Глория и не могла с уверенностью сказать, какое из этих двух обстоятельств являлось причиной, а какое следствием.

Второй, более слабый подземный толчок заставил Глорию добежать до двери и встать в проеме. А когда все закончилось, она пошла посмотреть, как чувствует себя кухня. И в кои-то веки порадовалась дурному качеству своей мебели. Дверцу буфета вечно заклинивало, и это спасло посуду от участи леммингов. Глория смела в совок осколки вазы и то, что осталось от стоявших на буфете банок и их содержимого. Под раковиной обнаружилась лужица отбеливателя, она вытерла ее, отставив подальше флакон «Виндекса». При смешивании этих средств образуются ядовитые пары, и уж если ей суждено умереть нынешним утром, она предпочла бы, по крайней мере, умереть стоя.

Радио поставило землетрясению пять с плюсом. «Калтех»[1] пока своего вердикта не обнародовал, но «кабинетные сейсмологи» (что бы сие ни означало) оценили его как не превысившее шести баллов по шкале Рихтера. Следует ожидать закрытия некоторых шоссе и правительственных учреждений. Следует ожидать перебоев в подаче электроэнергии. Следует ожидать перебоев в работе кабельного телевидения, телефонной связи и Интернета. Провайдеры сотовой связи обеспокоены возможностью повреждения вышек; проявляйте терпение, старайтесь дозваниваться, не исключено, что сотовая сеть вскоре заработает. Не покидайте ваших домов, если не почувствуете запах газа. Если почувствуете, то покидайте. Закон округа требует, чтобы все здания, построенные в последние пять лет, были оборудованы клапанами автоматической блокировки подачи газа; если вам не известен возраст вашего дома, рекомендуем выяснить его. На всякий случай пользуйтесь фонариками, а не свечами. И помните о том, что вторые и третьи толчки могут оказаться столь же, если не более, опасными, как первый, в особенности с учетом изношенности…

Глория выключила радио.

Она попробовала обзвонить подруг, выяснить, как они, однако городская телефонная связь оказалась отключенной. А вот сотовая, вопреки мрачным прогнозам радио, работала; Реджи оставил сообщение на ее голосовой почте. Хотел убедиться, что с ней все в порядке. Сейчас он страшно занят, но попозже, когда у него появится возможность потратить хотя бы минуту на телефонный разговор, попробует перезвонить ей.

Глория попыталась сама дозвониться до него – все номера оказались занятыми.

Возвращаться в постель никакого смысла не имело. Однажды проснувшись, она уже не могла убедить свой организм, что ему дается второй шанс поспать. Глория совсем было собралась залезть в ванну, и вдруг в голове ее всплыла записка Карла.

«Позаботься тут обо всем, пока меня не будет».

Статуэтки.

Она сжевала банан, оделась и отправилась в офис.

По краю тротуара прохаживались люди в халатах, немногочисленные впрочем, куря и крутя ручки транзисторов. Мужчина в одних полосатых пижамных штанах сидел, пощипывая струны гитары, на капоте «фольксвагена». С шеи мужчины свисали деревянные бусы, он развлекал свою подружку, хрипло напевая мелодию, бывшую, вспомнила Глория, популярной полгода назад.

Когда она проходила мимо, эти двое уставились на нее, словно желая спросить: «Какого хрена ты делаешь тут, одетая?» Она помахала им и продолжила свой поход по предрассветному, только что пережившему стихийное бедствие городу.

Глории никогда еще не случалось пешком одолевать две с половиной мили, которые отделяли ее дом от работы. Она переходила из делового квартала в жилой, а из него снова в деловой, пересекая чередующиеся очаги истерии и оцепенения. Рядом с «Беверли-центром» в унисон завывали разноголосые системы тревожной сигнализации нескольких десятков магазинчиков. Вспыхивали и сгорали искажаемые эффектом Допплера арии авариек, которые летели по бульвару Уилшир усмирять обратившиеся в гейзеры пожарные гидранты и горящие электропровода. Глория наслаждалась всем этим, шагая по тротуарам, разыгрывая редчайшую из ролей: пешехода в Лос-Анджелесе.

По дороге она решила сделать крюк и заглянуть к Барб.

Оберли жили на Камден-драйв, в южной части Беверли-Хиллз, к их старинному испанскому дому вела через лужайку дорожка, мощенная глазурированной плиткой. Что всегда поражало Глорию, так это сама лужайка, подстриженная так гладко, точно каждую травинку подравнивали отдельно. Кении Оберли торговал автомобилями класса люкс, и на подъездной дорожке его дома часто появлялась новехонькая, обтекаемой формы машина.

В этом месяце таковой была «инфинити» его любимого цвета – бледно-палевого. В чем Кении не откажешь, так это в последовательности, подумала Глория. Качество прилипчивое: выйдя за него замуж, Барб тоже обратилась в человека привычки – правда, умеющего посмеяться над собой.

– В следующий раз мы думаем пуститься во все тяжкие, – говорила она, – и пересесть в серую.

На дверной звонок никто не ответил. Глория вошла в калитку сбоку от дома, обогнула его и легко взбежала на заднюю веранду – трапецию, выложенную искусственно состаренным кирпичом. Она постучала ногтем по стеклу кухонного окна, и из дома донесся какой-то невнятный шум.

Кто-то пробормотал: «О господи…»

Сонная Барб отвела занавеску задней двери, произнесла одними губами: «Глория?» – и исчезла, сдвигая засов, за вернувшейся, щелкнув, на место тканью.

Глория посмотрела на часы. Четыре сорок пять утра. Об этом она не подумала, поскольку чувствовала себя такой бодрой – сна ни в одном глазу, субботний полдень, время отправляться за покупками или соорудить и съесть сэндвич.

Первым, о чем спросила Барб, было:

– Ты чего пришла?

– У вас все в порядке?

– Все хорошо. Аманда в постели с Кении. Джейсон собирает в своей комнате книги. Ты-то что здесь делаешь, Глория?

– Я не смогла заснуть.

Барб посмотрела на нее, округлив глаза, и рассмеялась:

– Ладно.

Пришлось улыбнуться и Глории. Какая нелепость.

– У меня в квартире темень кромешная, – сказала она. – Вот мне и захотелось выбраться из дома.

– Хорошо, – сказала Барб, – входи. Гостем будешь.

Они сели за кухонный стол: свечи, немытые ложки как будто Барб только что общалась с духами.

– Могу предложить еле теплый кофе или сухую овсянку. Выбирай.

– Нет, спасибо.

Когда воображение Глории рисовало ее будущую семейную жизнь, оно редко заимствовало что-либо у семейства Оберли, в котором единственным источником трений была, судя по всему, чрезмерно развитая ироничность, каковую Барб и Кении делили поровну и каким-то образом ухитрились передать по наследству своим детям. (Пятилетний Джейсон как-то сказал Глории: «Неплохо выглядишь. Для твоих-то лет».) Глории нравилось, что повседневная их жизнь течет без сучка без задоринки: все в ней работало, как бытовой прибор немецкого производства. Но, поскольку сама она никогда в такой семье не жила, ей трудно было представить себя членом еще одной, похожей на эту.

Впрочем, и ту, в которой выросла она, воспроизводить ей ничуть не хотелось.

Ее будущая семья, верила Глория, выберет средний путь. Не такой ухабистый, как пройденный ею, но и не такой нормальный, как у Оберли.

– Вообще-то, – сказала Глория, – я в нашу контору иду.

– Голубка. – Барб взяла ее за руку, словно собираясь объяснить бедняжке, откуда берутся дети. – Сегодня никто работать не будет. Мы только что пережили землетрясение.

– Я знаю.

– А и не было бы его, нельзя же приходить на работу в пять утра.

– Я знаю, Барб.

– А если бы такое время и годилось для работы – ты разве не в отпуске всю эту неделю?

– Я хочу убедиться, что там все в порядке. Статуэтки Карла…

Ответом ей стала ухмылка Барб.

– Карл любит их, – сказала Глория. – Если они разбились… да и вообще, там, наверное, полный кавардак.

– Нормальное дело во время стихийного бедствия. Полный кавардак.

– Мне все равно заняться больше нечем, – сказала Глория.

Барб пожала плечами:

– Тебе следует стать президентом.

– Компании?

– Соединенных Штатов. В городе никто, кроме тебя, на работу сейчас не идет. Подобное трудолюбие не помешало бы избираемым нами лидерам.

– Но это же важно. Для Карла.

– Ну еще бы.

Глория полагала, что намерения у Барб самые добрые: она помогает подруге «не стоять на месте» – или как там это называется в «Редбуке»?[2] Но Глорию это злило ужасно. Ничего такого, что ей следовало бы «преодолеть в себе», у нее не было. Была возможность, а возможности следует принимать с открытыми объятиями.

– Он в Мексике, – сказала Глория.

– Там он в большей безопасности, чем здесь. – Барб встала, подошла к холодильнику и принялась наводить порядок среди расползшихся по его дверце магнитиков с зажимами для бумаг. – Один поехал?

– Да.

– А ты, стало быть, преследовать его по пятам не захотела, верно?

– Ты нынче не в духе, – сказала Глория.

Барб выпрямилась, держа в руке табель успеваемости сына.

– Ну, сейчас пять утра, нас только что тряхануло. Впрочем, ты права. Я лезу не в свои дела.

– Вот и не лезь, пожалуйста, ладно?

Они обернулись на шлепки босых ног.

– Мам… о, привет.

Присутствие Глории Джейсона ничуть, похоже, не удивило. Пламя свечей отражалось в его чумазых очках. Одет он был в одни трусы. Грудь у мальчика была немного впалая – подарок от родни со стороны Кении. Раздетым Джейсон выглядел младше своих девяти лет; одевшись, обретал такую профессорскую уверенность в себе, что Глории начинало казаться: еще немного, и он получит в каком-нибудь университете пожизненный пост.

– Лампа разбилась, – сообщил он Барб.

– Какая?

– В кабинете.

– Я же сказала тебе, Джейсон, не заходи в кабинет. Там стекло может быть на полу.

– Там и есть стекло, – терпеливо объяснил Джейсон. – Потому что лампа разбилась.

Барб посмотрела на Глорию: «Видишь?»

– Закрой дверь и не суйся туда. И обуйся. И закончи приборку в твоей комнате.

– Я закончил. Можно я теперь с «Плейстейшн» поиграю?

– Электричества же нет.

– Ну, я все-таки попробую, можно?

Барб кивнула, и Джейсон удалился, на ходу почесывая плечо.

– Спит еще наполовину, – сказала Глория.

– Да. – Барб взглянула ей в глаза и мягко сказала: – Насчет Карла. Я ничего такого в виду не имела. Просто выглядит это странно, вот и все. Бежишь в офис мужчины, как будто ты его…

Она не закончила, и Глории захотелось подсказать: «Жена? Рабыня?»

– В конце концов, на дворе уже девяностые, – сказала Барб.

– Уже нет.

– Да знаю. Просто «девяностые» произносить легче, чем «двухтысячные». А кроме того… – Барб вздохнула, – мне хочется, чтобы все еще были девяностые.

– Не понимаю, какое отношение это имеет к тому, что я иду в его офис.

– Ты могла бы не только в офис ходить, но и на свидания с мужчинами. И вообще, тебе не следует бегать туда-сюда, точно ты его… он же достаточно стар, чтобы быть твоим…

– Барб.

– Покопайся в Интернете. Или… у Кении полным-полно друзей…

– Ладно, я пойду.

Барб прошлась с ней по заднему двору. Сюда долетал вой сирен и стрекот вертолетов, однако все остальное – все живое, то есть, – попряталось. Не было слышно ни сверчков, ни птиц, ни шелеста листвы. Внезапно включился висевший на боковой стене дома прожектор, – у Глории от его холодного света волосы встали дыбом.

– Если увидишь, что здание ненадежно, не заходи в него, – сказала Барб.

– Я тебе скоро позвоню, – пообещала Глория.

Когда за ней закрылась калитка, она ощутила себя брошенной на произвол судьбы, одинокой, пытающейся устоять на ногах в самом эпицентре головокружительного перепляса, в который пустился город. Офис может и подождать. Зловещая влажная ночь грозит ей бог знает какими ужасами. Ну и какими? Мародерами? Рыскающими по улицам бандами насильников?

Глупости, сказала себе Глория. В самом деле, не бомба же атомная взорвалась, все это просто утренний посттравматический шок. Да и сама мысль о возвращении домой была чревата депрессией. Там нет ни сына, задающего детские вопросы, ни мужа, успокаивающего в соседней комнате перепуганную дочку. На работе у нее, по крайней мере, дело найдется, и не одно.

Шагая по Шарлевилль, она отчетливо слышала, как поскрипывают ее туфельки. Дойдя до Лапир, увидела, что Олимпийский бульвар пуст в обоих направлениях, сколько хватает взгляда, и рассмеялась, когда сообразила, что ждет зеленого света, чтобы перейти на другую сторону Скверного обличия трещины на штукатурке фасада заставили ее поколебаться, прежде чем войти в офисное здание, в котором «Каперко» арендовала две комнаты. Глория обошла его по кругу, увидела на третьем этаже, прямо над их офисом, выбитые землетрясением окна. Навес парковки был усеян, точно птичьим пометом, кусочками штукатурки размером с кофейные зерна. В остальном все выглядело нормально. Глория вспомнила, как ехала после Нортриджского землетрясения через Долину и увидела жилые дома, скособочившиеся, точно Пизанская башня. На стене одного из них кто-то вывел крупными буквами: «Сдается за 5 долларов в год».

В сравнении с ними это здание представлялось безопасным. Если не считать трещин. Построили его не так уж и давно, а после 1994-го наверняка доводили до ума. На этот счет теперь существуют особые, строгие законы.

Конечно, определенно ничего сказать нельзя. Под поверхностью того, что выглядит прочнее прочного, может залегать древняя, нарушающая любые нормативы труха. Глория в этих делах не специалист и притворяться, будто знает больше, чем знает, не собирается.

Обход она завершила в проулке, шедшем вдоль западной стены здания, и здесь на нее напала тревога за бездомного парня, который жил в большом мусорном баке, стоявшем посреди этого проулка.

Но тут она вспомнила.

Карл, которому этот парень – его звали Бэйком – нравился, часто заглядывал сюда, приносил ему бублик или пончик. Они болтали несколько минут – Бэйк рассказывал Карлу о своей идее получения ядерной энергии из кислорода.

Карл кивал:

– Похоже, мысль неплохая.

– Я пока еще дорабатываю практические детали, – говорил Бэйк.

На прошлой неделе Карл обнаружил его посиневшим и бездыханным. Если Бэйк и не был мертвым уже в тот миг, он наверняка умер ко времени, когда приехала – час спустя – «скорая». Глория и Карл наблюдали, как его упаковывают в мешок на молнии, вроде одежного, – как будто Бэйк был бракованным костюмом, который надлежало возвратить в магазин.

Произошло это за день до отъезда Карла. Он ничего ей не говорил, однако Глория знала, что думает Карл: «Пора отсюда уматывать».

С того времени она на работу не заглядывала – официально у нее был отпуск, – и смерть Бэйка выветрилась из ее головы. Теперь она решила принести в следующий раз горячую булочку и опустить ее в мусорный бак – в память о Бэйке.

И вошла в здание.

Свет на лестнице не горел. Глория поднималась на ощупь, вслушиваясь, не потрескивает ли где что, предвещая, что здание того и гляди обвалится.

Прийти в офис, собрать статуэтки и мотать оттуда. Таким был ее план. Сейчас ее присутствие здесь выходило за рамки служебного долга, оправдывая, впрочем, – так она считала – множество карточек с надписью «Лучшая секретарша мира», которые Карл преподнес ей за годы их совместной работы. Подразумевая карточку совсем иного рода. Правда, нет у них карточек, которые точно описывали бы их отношения: десять лет работы один на один, близость, переходящая в интимность, никогда ими не обсуждавшаяся, но и не отрицавшаяся. Карл ни разу не упомянул об этом, и все же Глория надеялась, а пока существует надежда, существует и причина оставаться с ним рядом.

«Ох, я тебя умоляю», – услышала она голос Барб.

И ответила:

– Заткнись. – И голос ее отдался эхом в пустом лестничном колодце.

Она отыскала вход в коридор и пошла по нему, нащупывая двери офисов. 205-й принадлежал обвешанному драгоценностями израильтянину по имени Одед, торговавшему драгоценными же камнями и металлами; следом шли двери продавца коллекционных афиш и плакатов (207) и Джеральда Голдблюма, сертифицированного аудитора (209–213). Других обитателей этажа Глория видела приходившими и уходившими, она видела, как на стены коридора накладывается один слой краски за другим – управляющий домом называл это, курам на смех, «восстановительным ремонтом», – слышала постоянный топоток людей, разгуливавших по неторопливо ветшавшей крикливо-пурпурной ковровой дорожке. Продавцов афиш она не встречала ни разу; зато Голдблюм или кто-нибудь из его друзей-приятелей иногда заглядывал в офис Карла, чтобы позаимствовать упаковку резинок-колечек.

Сейчас никого из них здесь не наблюдалось. А ведь каждый был владельцем своего бизнеса. Только она рисковала руками-ногами, да и вообще жизнью, ради того, чтобы забрать…

Не счета-фактуры. Не налоговые декларации. Статуэтки.

Потому что Карл любил их, и если она знала его – а как она могла не знать? – именно их он бросился бы спасать в первую очередь.

Темнота угнетала ее, нагоняла чувство одиночества.

Глория добралась до своего офиса, вошла и оглядела царивший там хаос.

Книжный шкаф обморочно повалился на край письменного стола, не дотянув до компьютера всего четыре дюйма. Коробки дугой разлеглись на полу комнаты, предварительно выблевав кучу стикеров, колокольчиков, психоделических волчков, палочек для запуска огромных мыльных пузырей, браслетов с замочками, компасов на часовых цепочках, «наборов маленького волшебника» по 99 центов штука, разлетевшихся по всей комнате «тематических» ластиков и карандашей. Здесь словно бы выпал град из безделушек, которые Карл относил к категории ПППД – пластмассовые прибамбасы и прочая дребедень. Крошечные паралитичные солдатики из дешевого пластика с волосатыми от несовершенства штамповки винтовками сражались, окружив «попрыгучие мячики».

А были еще и маски. Посрывавшиеся со своих крючков, они валялись повсюду. Главы государств, монстры, киношные кумиры, великие спортсмены, герои мультфильмов. Нагроможденные оргиастическими грудами, соединенные в немыслимые и совершенно непристойные пары. Иисус, покусывающий за ухо Мэрилин Монро. Уильям Джефферсон Клинтон и Человек-паук плюс алчно взирающий на них Буш рeге[3]. А за драконовым деревом – целующиеся взасос Мэджик Джонсон[4] и безымянный вампир.

Однако наибольший, на взгляд Глории, беспорядок создавал «лизун». Зеленая жидкость липла к охладителю воды. Красная пузырилась, как битумная яма. Струя желтой, преодолев каучуковую физиономию «Жирного Элвиса», капала с нее и, когда Глория приблизилась к ней, комкая в ладони бумажный носовой платок, уже приступила к пересечению ковра. Пытаясь стереть ее, Глория сумела лишь глубже вдавить эту дрянь в коверный ворс. Смысл некоторых из продаваемых Карлом игрушек всегда оставался для нее загадкой. «Лизун» же доставлял ей столько же удовольствия, сколько пролитый клюквенный соус.

Каковой, понимала она, как раз и доставляет удовольствие большинству детей. Она уже несколько раз просила Карла убрать из офиса образцы игрушек, однако ему нравилось держать их под рукой. Образцы напоминали ему о радости, неотделимой от их работы, радости, нередко заслоняемой тем обстоятельством, что оба они проводили рабочий день, перекладывая бумажки, посылая факсы, организуя отгрузку товара, позабавиться коим у них самих ни единой возможности не имелось.

Вот карма и пнула их в зад. Как бы весело ни было им друг с другом, предстоявшая сегодня уборка офиса до божеского вида будет нечто совершенно противоположным: круто спадающей вниз кривой на графике веселья.

Ошеломленная масштабами беспорядка, Глория принялась подбирать вещь за вещью, мгновенно забыв, ради чего пришла сюда. Один из легких поклонов, отвешенных Карлом условностям, – обрамленный диплом Университета Пеппердайна – попытался отправиться в свободный полет и закончил тем, что обратился в кучку битого стекла. Глория извлекла из нее собственно диплом, стряхнула с него в ладонь осколки и ссыпала их в пластиковый пакет, что пристроила на дверной ручке.

Тишина вскоре наскучила ей. В ящике ее стола лежал мертвым грузом транзисторный приемник, которым она пользовалась, пока Карл не заменил его дорогим «Боуз Вэйвз» (в настоящий момент бесполезным по причине отсутствия электричества). Глория решила, что станция KFWB сможет составить ей неплохую компанию. Радиокомментаторы, обычно говорившие коротко и по делу, распоясались сегодня до того, что постоянно перебивали друг дружку, заразившись, по-видимому, воцарившимся повсюду хаосом.

А знаешь, Лайза, многие говорят, что последствия землетрясения опаснее его самого, потому что как раз в это время системы жизнеобеспечения доходят до критической точки, а люди не думают как следует, куда они лезут.

Точно, Дик. Дома же могут начать обваливаться. И еще, знаешь…

Глория узнала, что в Пико вышла из строя линия электропередач, обесточив западную часть штата. Управление полиции Лос-Анджелеса приказало всем неаварийным машинам на улицы не выезжать и закрыло для пешеходов тротуары в радиусе двух миль от дома Карла. А также предупредило население о неисправности воздушных кондиционеров и опасности теплового удара, порекомендовав людям не выходить из квартир, пока те еще остаются прохладными. В Энсино уже скончалась одна пожилая женщина…

Странное дело, но слушать новости осмысленные Глории было приятно. Она давно отказалась от привычки включать по утрам радиоприемник – как правило, он предлагал только голливудские сплетни. Список сегодняшних бракосочетаний, за каждым из которых минут через пять последует развод; перечень учиненных во время последнего уик-энда бесчинств; шквал скорбных репортажей, посвященных состоянию грудей, имплантированных пожилой, но все еще восходящей кинозвезде.

За следующие полтора часа Глория израсходовала три рулона бумажных полотенец и девяносто процентов своего терпения, а порядка в офисе так и не прибавилось. Но, по крайней мере, беспорядок стал управляемым: Глория расчистила проходы и отвела отдельные участки пола для складирования вещей неповрежденных, допускавших починку и обреченных на помойку. Она подошла к стопке старых каталогов «Каперко», обвалившейся так, что их одинаковые черные обложки образовали веер из портретов Карла. Он был сфотографирован в парике, с накрашенным лицом, высунутым до отказа языком и закрытыми глазами. К губам Карла был пририсован пузырь со словами внутри:

КАРЛ ПЕРРЕЙРА, ДОКТОР ДУРОЛОГИИ:

Я ГАРАНТИРУЮ…

БЕСПЛАТНУЮ ОТГРУЗКУ

И БАХ! ТРАХ! ТРАНС!

ТРАНСПОРТИРОВКУ!

Эта картинка всегда вызывала у Глории улыбку, поскольку ничего общего с Карлом не имела.

Она ухватилась за плечевую кость скелета, стоявшего в углу комнаты, и почесала себе спину его локтем.

– Спасибо, Билл.

Только-только разжившись скелетом, Карл устроил его в коридорном стенном шкафу, рассчитывая, что кто-нибудь полезет туда за предохранителем и сначала взвизгнет, а потом поймет, что перед ним просто-напросто каламбур. Никто не полез и не понял, и Карл перенес скелет в офис, насадил на ручку от швабры и пристроил к трубе с горячей водой, где он на следующее утро и перепугал до икоты парня из транспортной службы.

«Как ты его назовешь?» – спросила тогда Глория.

«Анни О'Рексик».

Без тени улыбки. Если Карл шутил, у него всегда было такое лицо – серьезнее некуда.

«По-моему, это мужчина. Посмотри на его бедра. Так какое ты дашь ему имя?»

Она потрепала скелет за нижнюю челюсть.

«Билл Имия».

Это имя к нему и пристало.

Что ей всегда нравилось в Карле: он прислушивался к чужим советам. Ничто не обязывало его интересоваться ее мнением, и, однако же, он консультировался с ней так, точно она была оракулом их компании. Чем бы ни порождались его вопросы – скукой или искренним интересом к тому, что она может сказать, – но настроение Глории они повышали. Карл был единственным человеком, спрашивавшим ее о чем бы то ни было.

Она перешла во вторую комнату. Стол, на котором Карл держал статуэтки, втиснутый между большим креслом без подлокотников и стеной, с места не сдвинулся. А вот сами статуэтки грудой валялись на ковре. Некоторые лишились конечностей. Нижняя половина святого Иосифа откатилась от верхней.

Глорию даже подташнивать начало.

Весь следующий час она занималась сортировкой, холодея от страха при каждом повторном толчке. Шестнадцать уцелевших. Шесть щербатых. Восемь искалеченных безнадежно. Четыре Шалтая-Болтая, требующих целого уик-энда сумасшедшей работы – осторожного подклеивания отколовшихся кусочков, – и один погибший окончательно.

Ее поразило количество скопившихся в кабинете Карла статуэток. Если она и дальше будет лепить их такими темпами, ей с Карлом придется арендовать офис побольше.

А еще Глорию угнетала мысль о трудах, которые ее ожидают. Статуэтки необходимо привести в пристойный вид до возвращения Карла, иначе он будет – иного слова не подберешь – раздавлен случившимся.

Чем дольше она воображала, как сокрушается Карл, тем увереннее себя чувствовала. Поскольку привязанность Карла к ее подаркам истолковывалась Глорией как перенос на них чувств, которые он не решался выразить ей в словах.

«Тебе следовало бы запатентовать их, – говорил он. – Наладить серийное производство. В Италии их с руками отрывать будут».

Она улыбалась и возвращалась к регистрации чеков.

А кстати.

Она все равно уже здесь. Дома ей делать нечего. И Глория решила немного поработать.

Она почти услышала вопль Карла: «Ради всего святого, ты же в отпуске!» Он называл ее «сеньорой Трудоголи», и она притворялась, что ее это прозвище сердит, но на деле чувствовала себя польщенной. Она провела дома неделю и уже начинала лезть на стену от скуки. Собственно, она еще вчера днем решила, что придет сюда этим утром и проверит поступившие в офис сообщения.

И может быть, повозится немного с «Квикеном». Да и охладитель воды не мешало бы помыть…

В прежние годы, когда Карл уезжал, она подменяла его. Кто-то же должен сидеть в офисе, отвечать на звонки. Бизнес сам собой управлять не способен.

Однако на этот раз Карл настоял, чтобы Глория тоже взяла отпуск. Она протестовала: мы упустим заказы, рассердим далеко не одного клиента.

– Плевать, – ответил он.

Это заставило ее задуматься: уж не собирается ли он отойти от дел. Карл довольно часто шутил на эту тему. Но в последнее время в его шутках стала проступать некая определенность, и Глория заподозрила, что может в скором времени остаться без работы.

И что тогда? Этого она не знала. Придется самой заботиться о себе, как, впрочем, и всегда.

Или, может быть, Карл… она… они…

Надежда у нее была.

Она вздохнула и сказала вслух:

– Но и не более того.

Автоответчик (Хе-хе-хе-хе-хэлло! Вы позвонили в компанию «Каперко. Маски и сувениры») покинул отведенное ему на столе место и укрылся за ногой Билла Имия. По счастью, аккумулятор его еще оставался заряженным, а десять сообщений не пострадавшими. Глория взяла блокнот и ручку, палец ее с мгновение повисел над кнопкой и опустился на нее.

Первые два поступили от розничных торговцев: магазин одного, стоявший на бульваре Робертсон, обслуживал вечеринки, другой торговал всякой всячиной в Вествуде, а магазинчик его назывался «С ума сойти!» и пользовался популярностью у студентов Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, особенно у обкурившихся. Телефоны обоих Глория знала наизусть, но тем не менее записала. Следом за ними звонил специалист по телефонным продажам. Затем поступил вопрос от Хорхе, одного из менеджеров склада. Затем Хорхе позвонил снова – сказать, что и сам во всем разобрался.

Она записывала все это и чувствовала себя никому не нужной.

Следующее сообщение пришло пять дней назад, в два пополудни. От Карла.

Предполагалось, что сотовый его в Мексике работать будет, но, по-видимому, тамошняя телефонная компания понимала под словом «работать» нечто свое, особенное: сообщение заглушалось ритмичным электрическим попукиваньем. Глория нажала на кнопку «stop».

Почему Карл позвонил ей именно сюда? Он же знал: его секретарша сидит дома. Вероятно, подумала Глория, он предположил, что я все-таки потащусь на работу. И был, разумеется, прав. Она сюда потащилась.

«Сеньора Трудоголи!»

Глория улыбнулась, нажала на «play» и попыталась расслышать за статическими шумами хоть что-нибудь.

«Глорияззззззззт'с я»

Карл говорил голосом человека, испытывающего сильную боль, и это заставило ее резко выпрямиться. Она положила ручку на стол и начала прослушивать сообщение во второй раз.

«Глорияззззззззт'с я ззззззззз БюззззззззззззЯ ххххх»

Голос затих. «Язззззззню по…» Похоже, трубку Карл держал наотлет. Она различила на втором плане шум, который мог быть ветром. Глория уже собралась запустить воспроизведение снова, когда голос вернулся.

«здесьззззззззззззбылзззззззззззззззз аварияззззззззззззззвасзззззззззззззззвывзззззззззя в порядкеззззззззззвсе в порядкезззззззззззззвонюззззззззззззздомой33333333…»

Автоответчик громко гуднул, испугав ее.

«Следующее сообщение, – прокаркал он. – Получено во вторник…»

Она ударила по кнопке «stop».

Молчание.

Совершенно сбитая с толку, Глория запустила сообщение Карла с самого начала, прослушала первую его половину. И принялась проделывать это снова, и снова, и снова: вытягивая из него фонемы, строя догадки о пропусках, записывая все прописными буквами.

ГЛОРИЯ ЭТО Я ЗДЕСЬ БЫЛА ДОРОЖНАЯ АВАРИЯ ВАС ВЫВ

Загасив тревогу, вспыхнувшую от «здесь была дорожная авария», она взад-вперед поводила ручкой над «вас выв».

Вас выв. Васвыв. Ва свыв. Васвы в.

Понять, где начинается одно слово и начинается другое, ей не удалось. Как не удалось и понять, сколько слов между ними пропущено – одно, или два, или намного больше. Она выписывала сочетания букв, пока те не стали неудобочитаемыми, усилив ее беспокойство. Составление списка возможностей обратилось в зловещее грамматическое упражнение.

Я ВАС ВЫВЕДУ

ОН ВАС ВЫВЕДЕТ

КТО ВАС ВЫВЕДЕТ

МЫ ВАС ВЫВЕДЕМ, ДРУЖОК

Глория поморгала и скомкала листок бумаги.

Успокойся.

Доводить себя до крайности – не твой стиль; а кроме того, ничего страшного не случилось – ничего по-настоящему страшного. Если бы произошло что-то воистину дурное, он позвонил бы ей домой.

Однако он не позвонил, а прошло уже несколько дней.

Скорее всего, Карл выпутался из подразумеваемой его посланием передряги.

Вторая половина сообщения наверняка скажет ей не меньше первой, решила Глория и перемотала ленту вперед, к началу этой половины. Четыре сигнала вызова и разъединения подряд.

Так, подумала она. Теперь еще и это?

Она прослушала вторую половину сообщения Карла, используя тот же метод записи и повторного воспроизведения.

Я В ПОРЯДКЕ

ВСЕ В ПОРЯДКЕ

ЗВОНЮ ДОМОЙ

Он был в порядке. Все было в порядке. Он собирался позвонить ей домой. Или: он обещал позвонить ей домой.

Да, но беда-то в том, что домой он ей не позвонил – ни разу за последнюю неделю.

Глава вторая

– А где он, вы не знаете?

Глория в третий раз повторила:

– Он собирался поехать в Мексику.

Диспетчер промычала что-то вроде «мм».

– Но точно вы не знаете?

– Нет.

– И думаете, что произошла авария, правильно?

– Так он сказал мне по телефону, вернее, не мне, а автоответчику, – ответила Глория.

– Это какая была авария, автомобильная или… еще какая-нибудь? Скажем, на лыжном курорте?

В Мексике? В июле?

– Я действительно не знаю. – Глория прижала ко лбу подушечку ладони. – Есть там у вас кто-нибудь, с кем я могла бы поговорить насчет…

– У всех дел по горло, – ответила диспетчер. – Оказывают, ну, сами понимаете, помощь жертвам стихийного бедствия.

Тон у нее был недовольный – такой, точно Глория просила ее помочь снять котенка с дерева.

– Это я понимаю, – сказала Глория, – но мне очень тревожно за него. Постарайтесь взглянуть на все моими…

– Имя еще раз назовите.

– Карл Перрейра.

– Вы его жена, миссис Перрейра?

Глория замялась.

– Меня зовут Глория Мендес. Я его секретарша.

Диспетчер замычала снова, на сей раз мычание продолжалось дольше и было более многообещающим.

– Алло? – нетерпеливо произнесла Глория.

– Да, мэм, не кладите трубку, я… не кладите трубку. (Послышались какие-то щелчки.) Так, ручка у вас есть? Ноль-один-один…

– Извините, – сказала Глория. – Что это?

– Что?

– Номер. Который вы диктуете. Чей он?

– Я еще не закончила, мэм. Ноль-один-один-пять-два…

– Это же заграничный номер, – сказала Глория.

– Правильно, мэм. Вы золотую медаль хотите получить за догадливость или дослушать номер до конца?

– Но зачем вы даете мне заграничный номер?

– Это номер американского консульства в Тихуане.

– Он не в Тихуане.

– Послушайте, мэм, вы же не знаете, где он. Я даю вам то, что у меня есть. Он не в Лос-Анджелесе, даже не в нашей стране, а помогать вам разыскивать его я в настоящий момент не в состоянии.

Глория стиснула край стола.

– Я вас не об этом…

– В настоящий момент у нас многое разладилось. Так вот, я могу дать вам этот номер, а могу связать с кем-то, кто, может быть, и сумел бы помочь вам, но только он скажет вам то же, что говорю я.

– Ладно, – сказала Глория. – Диктуйте.

Диспетчер отбарабанила номер и положила трубку.

Глория расправила, чтобы успокоить нервы, рубашку на груди.

Трубку в консульстве взяли после десятого звонка. Молодой человек с заложенным носом – наверняка серфер – представился: Роб – и учтиво предложил ей любую помощь. Говорил он дружелюбнее, чем диспетчер 911, и Глория, описывая предмет своих тревог, постаралась выдерживать ровный тон.

– Хмм, ладно, – сказал Роб. – Он в Нижней Калифорнии?

Глория вспомнила расстеленную по столу Карла карту пустыни.

– Не думаю, – ответила она. – Я думаю, он в Соноре.

– Там есть консульство, в Эрмосильо. Попробуйте в него позвонить.

Она поблагодарила Роба, записала номер, набрала его.

– Консульство США.

На сей раз ее рассказ занял больше времени; отчаяние заставляло Глорию произносить не те слова, извиняться, поправляться.

– Мисс, – сказал сотрудник консульства, Дэвид, – прошу вас, постарайтесь успокоиться.

– Мне страшно.

– Мы во всем разберемся. Когда вы в последний раз беседовали с ним?

– Перед самым его отъездом.

– В каких отношениях вы состоите с мистером… э-э, Перрейра?

Глория прикусила губу.

– Я его жена.

– И он собирался пересечь на машине пустыню? – удивился Дэвид. – Чем это было? Бегством из дома?

– Он всегда путешествовал в одиночку.

– Ага. А затем вы получили сообщение.

– Да.

– И думаете, что произошла автомобильная катастрофа?

– Я не знаю, – ответила она. Ей уже опротивело это насильственное кормление вежливыми фразами. – Я ничего не знаю. Он мог пострадать.

Дэвид сказал:

– Если бы его поместили в какую-то из здешних больниц, мы бы узнали об этом. Когда в больницу доставляют гражданина Америки, оттуда всегда звонят нам. То же самое и в случае смерти. С нами непременно связались бы. Но, насколько мне известно, никто нам не звонил. Это случилось на прошлой неделе?

– Сообщение поступило в четверг.

– Послушайте, миссис Перрейра, – сказал Дэвид, – я уверен, что беспокоиться вам не о чем. Он непременно свяжется с вами. Скорее всего, он где-то загулял и просто забыл позвонить.

Глория продиктовала ему свой номер. Прежде чем они простились, Дэвид сказал:

– У вас ведь там землетрясение утром было, верно?

– Да.

– И вы волнуетесь из-за такого пустяка.

– Пожалуйста, позвоните мне, – ответила Глория и положила трубку.

Измученная, дрожащая, она обшарила письменный стол Карла. Ежедневник его оказался пустым, в том, что касалось договоренностей о встречах, календарем Карлу служила она. Глория в миллионный раз набрала номер его сотового и услышала все те же нескончаемые гудки. Она обыскала груды мусора, надеясь найти хоть что-то, способное сказать, куда он собирался отправиться. Маршрут свой Карл с ней не обсуждал, – как и каждое лето, всю поездку он спланировал сам. То была одна из составляющих его жизни, к которой Глория доступа не имела, и регулярная повторяемость ее немного действовала на нервы. «Пора уматывать», – говорил он, поигрывая давно потускневшим серебряным крестиком, который носил под рубашкой. Таков был сигнал о приближении отпуска: Карл расстегивал пуговицу и из-под рубашки появлялась цепочка с крестиком.

Глория, как и всегда, вызывалась заказать ему билет на самолет, номер в отеле, место за столиком ресторана. Предложений ее он никогда не принимал.

«Эти штуки я предпочитаю делать сам».

Чего ты бесишься? – спросила она себя. Наверняка же все в порядке. Ты ему не нянька. Шла бы лучше домой и позаботилась о себе самой.

Да, но она уже здесь.

А забота о нем и была для нее заботой о себе.

Как ни посмеивалась над ней Барб Оберли, логическая оправданность ее преданности человеку, который хоть и не отказал ей наотрез и никогда не выказывал ничего сверх простой благодарности, у Глории сомнений не вызывала. Для нее объяснение было очевидным: Карл любит ее, но не может найти слова, пригодные для описания этой любви. Он разговаривал и вел себя с ней по-монашески, потому что это было, на свой манер, более честным, чем изливать перед ней неточно описанные, а то и банальные чувства. Бурные излияния Карлу вообще свойственны не были. Почему же в любви он должен быть иным?

Барб видела происходившее сквозь очки менее розовые: «Взгляни правде в лицо, Глория. Он просто-напросто голубой».

И хотя Глории хотелось выпалить «нет!», ее все же грызли сомнения. Возможна ли любовь, неотделимая от обета безбрачия? И неужели любовь почти всегда молчалива?

Она терпела уже долгое время, веря, что настанет день и все переменится. Брак, дети, семья – все придет к ней в единый миг. Это представлялось ей неизбежным: она знала Карла лучше, чем кто бы то ни было, а он так же знал ее. По мнению Глории, два человека не могут столь глубоко проникать в души друг друга и не называть это любовью.

Единственным, чем он не делился с нею, были его планы на отпуск. Потому-то телефонное сообщение и внушило Глории тревогу, от которой она сходила теперь с ума. Сообщение это пронзило ей сердце точно двумя стрелами сразу: одной была мука неведения, другой – боль от понимания, что в неведении Карл держит ее намеренно.

У противоположной стены кабинета злорадно помигивал автоответчик. Глория опять взяла ручку, листок бумаги и начала все заново.

Глория это я здесь была дорожная авария вас выв

Я в порядке все в порядке звоню домой

И на этот раз грубый обрывок фразы «вас выв» стал приобретать иные очертания. Если вслушиваться внимательно, можно уловить звук, который ему предшествовал. Несомненная гласная и, похоже, горловая, не носовое «и», не «е» переднего ряда, но и не губная «о». Скорее, похожая на «а». А вас выв. Авасвыв. Или ах.

Карл, каким она его знала, был человеком практичным, почти лаконичным. Если ему требовалась незамедлительная помощь, он сказал бы об этом сразу, не откладывая в долгий ящик. И сообщил бы все существенные подробности: номер телефона, его местонахождение, имя его владельца.

Ахвасвыв. Ахвасвив?

Она снова прослушала сообщение, прижав ухо к динамику. За статическим шумом в голосе Карла проступал какой-то непривычный оттенок. Глория прослушала еще раз, повторяя слова за ним. И на этот раз ахвасвив словно переключило ее, автоматически, в другой режим, а следом автоответчик щелкнул и смолк.

Испанский.

Слово было испанским.

Глория опять схватила перо и бумагу, опять прослушала сообщение. Теперь испанский выговор Карла опознавался безошибочно.

Да, это было какое-то испанское название – он же звонил из Мексики.

Она записала услышанное.

ah

uas

viv

ah was ahwas a-uas aguas

Aguas.

A viv! Коренное слово. Видоизменяется в зависимости от места в предложении.

И это дает vivas.

Aguas vivas?[5]

Глория протянула дрожащую руку к телефону и набрала номер консульства в Эрмосильо.

– Консуль…

– Здравствуйте, я вам только что звонила. Не могли бы вы…

– Еще раз здравствуйте. Новостей пока нет.

– Есть у вас там такой город – Агуас-Вивас?

– Агуас-Вивас.

– Да, – подтвердила Глория. – Понимаете, я думаю, что он там.

– Агуас-Вивас? Никогда о таком не слышал. Постойте-ка… эй! Сол! Есть тут город Агуас-Вивас?

Еле слышное: нет.

– Он так не думает, – сказал Дэвид. – А он знает штат как свои пять пальцев.

– Вы не могли бы проверить? У вас есть карта?

Дэвид отправился за картой, Глория ждала, постукивая ногой и глядя, прищурясь, в окно – там наступило утро, а она и не заметила. По улице шли, направляясь в начальную школу, двое малышей с рюкзачками. Неужели их родители не знают, что это может оказаться опас…

– Вот она карта… так, – сказал Дэвид. – Указатель городов… и я… ничего похожего в нем не вижу.

– Вы уверены?

– Более чем. Хотя… – он отнял трубку ото рта, и Глория услышала, как захлопнулась тяжелая книга, – хотя, знаете что, тут есть куча деревень, которые на карты не попадают. Слишком маленькие или уже поглощенные каким-то городом, большим. А иногда два поселения успели объединить в одно – десятки лет назад. Во всех наших записях за последние пять лет значится одно название, но деревенские жители, когда звонят нам, называют другое, старое.

– Кто мог бы сказать мне точно?

– Ну… дайте подумать, – ответил Дэвид. – Пожалуй, местные стражи порядка. Запишете их номер?

Она записала номер, еще раз поблагодарила Дэвида и напомнила, чтобы он позвонил ей, если…

– Непременно, мисс. Приятного вам дня.

Какого уж там приятного, думала она, набирая номер управления полиции Эрмосильо и прося по-испански позвать…

– Нет-нет, – сказал снявший трубку мужчина. – Это полицейская академия.

Получив от него правильный номер, она позвонила по нему и спросила, нет ли у них hay una ciudad llamada Aguas Vivas, por favor?[6]

Мужской голос ответил:

– Momento, Senora!

Затем обладатель его пропал на целых пять минут, а вернувшись, как раз когда она решила положить трубку, сказал:

– Si, Senora. Hay[7].

Глория попросила дать ей номер тамошнего полицейского участка. Он снова на какое-то время пропал и вернулся с известием, что полицейского участка там нет, а ближайший находится за тридцать миль от деревни, но, правда…

– Вы меня простите, – сказал он, – в этом списке ни черта не разберешь, какой-то кретин исписал его поверх номеров… тут их два, но я не уверен теперь, какой из них кому принадлежит. Хотите оба?

Позвонив по первому, Глория две минуты слушала гудки, а затем набрала второй и услышала сонное «Виепо»[8] человека, не вполне понимающего, где он и что он.

– Это полиция Агуас-Вивас? – спросила она по-испански.

– Это Teniente[9] Тито Фахардо. А вы кто?

– Я ищу человека, который…

– Помедленнее, сеньора. Спешить нам с вами некуда. Назваться не желаете?

– Глория Мендес. Я…

– Buenos dias, Senora Mendez[10]. Вы чем-то обеспокоены. Что случилось?

– Я думаю, что человек, которого я хорошо знаю, попал в аварию. Неподалеку от вашего города.

– Вот как? – Глория услышала, как он облизнул губы. – Какую аварию?

– Это я и пытаюсь выяснить, Teniente. Это очень важно, но все, с кем я сегодня разговаривала, отделывались отговорками, поэтому буду вам очень благодарна, если вы меня выслушаете.

Пауза.

– Хорошо, сеньора. Расскажите мне хоть что-то, и я вам тоже что-нибудь расскажу.

Она проиграла ему по телефону принятое автоответчиком сообщение.

– Вам требуется новая машинка, – сказал он. – А эта – дерьмо какое-то.

– Все, что мне нужно выяснить, – побывал ли он в вашем районе.

– У нас большой район. Территория, которую быстро не обшаришь. Вы не знаете, где это было?

– Я не знаю даже, что это было, – ответила Глория. – Похоже на автомобильную аварию, но я не уверена.

– Тогда все сложно, – сказал Фахардо. – Я уже сказал, территория большая, куча автомобильных аварий.

– Американец в какую-нибудь из них попадал?

– Когда, говорите, это произошло, сеньора?

– Пять дней назад.

– А звали его как?

– Карл Перрейра.

Фахардо посопел:

– Вот как? Он ваш… кто он вам, муж?

– Да, – ответила Глория. – Он мой муж.

– И вы говорите, авария была автомобильная?

– Я не знаю, – сказала Глория. – Была у вас автомобильная авария?

– Когда?

– В то время.

– Не уверен, что понял ваш вопрос, сеньора.

– Была там на прошлой неделе автомобильная авария или ее не было, это очень простой…

– Ay[11]. Senora. Полегче.

– Кто-то мог покалечиться, кто-то, избави боже, погибнуть. Если вы не способны ничего мне сказать, давайте я поговорю с вашим начальством.

Пауза.

– Я и есть мое начальство, – сказал Фахардо. – Хотите поговорить, говорите со мной. А во-вторых, я следую принятой у нас процедуре. Если вам охота ставить мне палки в колеса, – валяйте, но предупреждаю, легче от этого не станет ни вам, ни мне и никому другому. Так что вы там говорили?

Глория сжала кулак и легонько врезала им по столу.

– Извините, – сказала она.

– Пустяки. Вы, похоже, здорово взвинчены, у вас что-то еще есть на уме?

Нет, жопа ты этакая.

– Нет. Простите, не могли бы вы…

Фахардо прервал ее, вздохнув:

– Не начинайте снова допрашивать меня.

– Я не начинаю.

– Ладно. Выходит, насчет того, кто ведет расследование, мы договорились.

«Расследование?» – подумала Глория.

– Значит, так, я могу просмотреть журнал регистрации… за эту неделю… – Слышно было, как Фахардо со стоном вылезает из кресла. – Журнал у меня в офисе. Если хотите, могу позвонить вам завтра утром.

– Я не могу ждать до завтра.

– Ну, к вам я пока не собираюсь, так что…

– Пожалуйста.

Фахардо звучно шмыгнул носом.

– Я не знаю, что вам ответить, сеньора.

– Я сама приеду к вам, – сказала она. – Сяду в машину, буду ехать всю ночь…

– А вот это совсем ни к чему, – сказал он.

Пауза.

Когда он заговорил снова, голос его звучал напряженно:

– Послушайте, если вы никак уж не можете обойтись без мелодрамы… Может, у меня – прямо тут… может быть, кое что… кой-какие материалы… Когда?

– Пять дней назад.

– Пять дней назад, хорошо. Минутку.

Она слушала, как он кладет трубку, как выходит из комнаты, как возвращается.

– Сеньора? По-моему, я вспомнил того, о ком вы говорите. Несколько дней назад. Дорожная катастрофа с участием американца. Кто он такой, мы не знали, документы его погибли, однако номер у машины был калифорнийский.

– А машина какая? – спросила Глория.

– Машина японская. «Хонда». – Фахардо еще раз шмыгнул носом. – Похоже на него?

Все надежды истаяли, обратившись в нечто желчное, едкое. Комната начала расширяться, а внутренности Глории, напротив, сжиматься в одинокую, перепуганную точку.

– Сеньора? Похоже, что это он?

– Да, – пролепетала она.

– Ну вот, сеньора. Сожалею, но это была очень серьезная авария.

Он звонил мне по телефону, думала она. Насколько серьезной могла быть авария, если он звонил мне, разговаривал. Я же слышала его голос. Слышала его. Все было в порядке. Как же все могло быть плохо. Он звонил мне. Как плохо. Он звонил. Как.

– Он в больнице? – спросила она.

– Нет, – ответил Фахардо. – Он умер прошлой ночью.

Глава третья

Реджи Солт сказал так:

– Им нет резона врать тебе, Гиги. Если УПЛА говорит, что не обладает там никакой юрисдикцией, значит, не обладает.

– Тот человек сказал, что Карл мертв, – возразила Глория, – им что же, наплевать на это?

– Ну, может, если бы кто-то с ним что-то сделал, – сказал Реджи. – Но ты же говоришь – произошел несчастный случай.

– Это тамошний коп так говорит.

– Как его зовут?

– Фахардо.

– Ага – Реджи почесал глаз. – Ну, честно говоря, Гиги, это их дело, там всем они заправляют. Заправляют плохо, согласен. Но я не могу позвонить им, назвать номер моего значка и рассчитывать, что они забегают быстрее. Плевать они на нас хотели.

Глория помешала нетронутый чай и опустила ложку на стол. Обычно она старалась не класть мокрые ложки на голый пластиковый стол, но этот был до того мерзок, что вылей на него хоть всю чашку «Сви-тач-ни», он только чище станет. Чем такая забегаловка, как эта, завлекала клиентов, Глория и представить себе не могла, – но, правда, на несколько миль в округе только эта открыта сегодня и была.

Зато Реджи чувствовал себя здесь как рыба в воде. Посещение грязнющих кафешек позволяло ему с легкостью переводить разговор на его любимую тему – о том, какой у него неестественно низкий уровень холестерина. Когда-то он прочитал статью, в которой говорилось, что черные страдают от сердечных заболеваний чаще, чем белые или латиноамериканцы, и после того, как он и Глория получили результаты анализов, показавшие, что уровень липопротеинов низкой плотности у него в два раза ниже, чем у нее, с превеликим удовольствием объявил ей: «На меня ваша наука не распространяется».

Чтобы найти его сегодня, Глории пришлось потратить некоторое время. Вчера Реджи занимался ликвидацией последствий землетрясения. Ему отдали под начало отряд резервистов. Сегодня он должен был разбирать завалы в деловой части города, однако панический звонок Глории заставил его остановиться по дороге туда, чтобы позавтракать с ней.

Реджи посмотрел на часы, взял ее пальцы в свои, ласково погладил их от костяшек до ногтей.

– Я понимаю, тебе тяжело. Такое никому легко не дается.

Глории хотелось оттолкнуть его руку, но она не оттолкнула. Реджи помогал ей, и если для этого требовалось оставить его при убеждении, что ей с ним по-прежнему хорошо, то и ладно.

– Не хочешь обсудить все со мной? – спросил он.

– Не сейчас.

– Иногда это помогает, – сказал Реджи. – Выговоришься, и намного легче становится.

Реджи, пребывающий в Чувствительном Настроении. Выражение участливости, сдержанные манеры. Превосходное исполнение роли Хорошего Парня. Раньше у него необходимых для этого навыков не было. Откуда они взялись?

На миг ее посетила лестная мысль, что это результат ее длительного последействия.

Да нет, навряд ли.

После того как закончилось слушание их разводного дела, он подошел к ней в съехавшем набок галстуке и сказал:

– Черт побери, откуда мне было знать все это, Гиги? Ты же ничего мне не говорила!

Что верно, то верно. Она никогда не жаловалась, ни разу. Жалобы потребляли энергию, которой ей за проведенные с ним три года вечно не хватало. Развестись с Реджи было проще, чем устраивать каждый треклятый раз прения по поводу того, что просто изводило Глорию: его манеры будить ее, возвращаясь ночью с работы, оставлять предназначенные для стирки вещи на полу ванной, а крошки на столе, ставить свою машину так, что Глория вывести свою не могла. Неспособность извиняться. Нежелание заводить детей.

Теперь он был на восемь лет старше; отрастил усы; гладил ее по руке и вел себя очень мило. Возможно, управление полиции обучает этому своих сотрудников, проводит с ними тренировочные занятия. Стараясь изменить имидж лос-анджелесского полицейского к лучшему: сильный, вооруженный, владеющий началами психоанализа.

У нее даже мурашки по коже побежали. Предполагалось, думала она, что ты куда больший ублюдок, Реджи Солт.

Каковым он немедля себя и зарекомендовал:

– Ладно, если я тебе понадоблюсь, позвони. А сейчас мне пора убираться отсюда. Прежде всего, у меня времени в обрез. Я должен быть в Уоттсе.

– Ты же не работаешь в Уоттсе, – сказала она.

– Верно, однако теперь им понадобилось, чтобы в Уоттсе заправлял черный. Это отвечает их представлениям о справедливости.

Он допил свой кофе, постарался подманить официантку, но та уже скрылась за вращающейся дверью. Реджи встал, полез в карман за бумажником.

– Еще пару минут. – И Глория указала пальцем на его стул. – Все равно ты сейчас никуда не доедешь, Олимпийский перекрыт.

– Я доеду. – Он изобразил вой сирены. – Эта штука и на Четыреста пятой в час пик отлично срабатывает.

Глория по-прежнему указывала на стул. Реджи улыбнулся и сел.

– Как я скучаю по твоей херне, Гиги, – сказал он.

– Что мне теперь делать?

– Думаю, родственникам его позвонить. Почему бы им этим не заняться?

– У него нет родственников. Он был единственным ребенком.

– Разведен?

Она покачала головой:

– И женат никогда не был.

– Дети?

– Я же сказала, женат не был.

– Чтобы обзавестись детьми, жена не обязательна, Гиги.

– Он был не такой, – сказала она. – Ты не знаешь, каким он был. Спокойным. Он никогда…

Ей не хотелось разреветься на глазах у Реджи, поэтому она остановилась.

– Ты не знаешь, – повторила она. – Ты никогда его не видел.

– Видел, конечно, – сказал Реджи. – Я однажды заглядывал в ваш офис.

– Когда?

– Когда завозил тебе коробку со всякой кухонной ерундой. Твой штопор, салатную чашу… помнишь?

Те месяцы она помнила хорошо: постепенное превращение вещей из их в ее, обратный осмос, преобразующий одну жизнь в прежние две.

– Он был в офисе, когда я пришел, – продолжал Реджи. – Ты еще не вернулась с ленча. И я оставил коробку ему.

– Так ты разговаривал с ним? – спросила Глория.

– Поздоровался. Кажется, спросил, где ты. Думаю, мы даже руки друг другу пожали. Он показался мне симпатичным дядькой.

– Он таким и был. Чудесным человеком.

Она взяла со стола ложку, помешала чай.

– Если детей у него не имелось, – сказал Реджи, – должен был иметься кто-то еще. Дядя, двоюродный брат, что-нибудь в этом роде. Ему сколько было, шестьдесят?

– Пятьдесят шесть.

– Ну, тогда кто-то должен быть обязательно.

– Я никого ни разу не видела, – сказала она.

– Всегда кто-нибудь да есть. Позвони его прохин… его адвокату. Завещание он оставил?

Глория подняла перед собой ладони: не знаю.

– Адвокат, скорее всего, сможет сказать тебе все, что ты должна знать. Если есть завещание, ты будешь его исполнять. Но ты не волнуйся, Гиги, делать для этого тебе почти ничего не придется. В юридическом смысле ты никакой ответственности за него не несешь.

Да, но она-то ответственность ощущала, пусть и не юридическую. Наверное, она не смогла бы объяснить это Реджи – и Барб не смогла бы, и другим девочкам тоже. Не смогла бы объяснить даже Карлу, если бы его призрак явился сюда и вытянул для себя стул из-под их столика.

Она никогда не была с ним настолько откровенной. Карл был человеком суховатым, уклончивым и застенчивым, соответственно она с ним и обращалась. Ей нравилось разговаривать с ним в его манере.

Почти тридцать шесть часов несла она бремя его смерти в одиночку, позволяя боли накапливаться, пока та не прорвет плотину и не затопит все вокруг. И сколько времени ей еще удастся сохранять покерное лицо, Глория не знала.

«Сходи к психоаналитику», – сказала бы Барб.

Но Глории не хотелось разговаривать; ей хотелось что-то делать. Что угодно, лишь бы ощущать себя не такой пассивной, как сейчас, когда она сидела в этой забегаловке, жуя вместе с Реджи резину, пока Карл, бедный Карл, ее Карл лежал где-то, никому не нужный.

Вспышка: ее брат Хезус Хулио на сцене. В короне и неуклюжем школьном воспроизведении…

Тоги?

Мантии. Он играет царя. Дающего отпор девушке, которая требует, чтобы он выдал ей тело.

«Антигона».

Подробностей Глория не помнила, кроме того, следила в основном за Хезусом Хулио. Однако отчаяние той девушки помнила ясно – отчаяние, ни с каким другим не сравнимое: когда человек, которого ты любила, лежит, брошенный, на голой земле, и все, о чем ты просишь, это достойное погребение.

Вспоминая о прошлом, Глория чувствовала себя несчастной вдвойне. Ей всегда не нравилась манера ее памяти просыпаться, когда она была особенно уязвимой, и усиливать ощущения настоящего. Настоящее было достаточно плохим и без его искусственно созданного эха.

Реджи продолжал что-то болтать, что именно, она не слышала. Ошеломленная, связанная по рукам и ногам условностями, которые требовали, чтобы она мирно беседовала, когда внутри у нее все перевернулось вверх дном, она сидела точно окаменевшая. Только стремление не слишком грузить Реджи и удерживало ее от слез.

– …А я тем временем, – говорил он, – переговорю с копом. С мексиканским. Выясню, что именно там случилось.

Он остановился, помолчал, потом спросил:

– Гиги? Ты меня слушаешь?

Она ответила:

– Коп сказал, что произошла автокатастрофа, а подробностей он мне сообщить не может. Сказал, что вышлет мне почтой свидетельство о смерти.

Реджи нахмурился:

– Тебе – да еще и почтой?

– О чем я и говорю. Она же сейчас не работает.

– А как насчет тела?

Она покачала головой:

– Про тело он ничего не сказал.

– Очень странно… – Реджи потер ладонью плечо. – Ты уверена, что это была автокатастрофа?

– Нет.

– Коп не говорил, что твой начальник был пьян?

– Карл не пьет.

– Ну, знаешь, некоторые не пьют, не пьют, а потом примут малость и валятся с копыт, – сказал Реджи.

– Я ни разу не видела Карла пьяным, – сказала Глория.

– Может, он ради выпивки в Мексику и покатил.

Глория попыталась возразить, однако Реджи еще не закончил:

– Это, собственно говоря, не имеет большого значения, пока он не покалечит кого-нибудь или его кто-то не покалечит. В той автомобильной катастрофе еще кто-нибудь… пострадал?

– Он мне не сказал. Сказал, что ведет расследование.

Реджи поджал губы:

– Не уверен, что я понимаю смысл этих слов.

Глория взглянула в окно. За ним прогуливался Лос-Анджелес. Обычно забитые автомобилями магистрали перешли во власть легионов людей в темных очках, отчего казалось, будто за окном – уличная ярмарка. Желтоватое тяжкое тепло переливалось через край города, точно землетрясение разорвало какую-то подземную трубу.

– Не очень-то копы мне помогли, – сказала она.

– Мексика, чего ты хочешь.

– Я говорю про полицию Лос-Анджелеса.

Реджи пожал плечами.

– Диспетчер, с которой я разговаривала, упиралась как ослица. А когда я позвонила после полудня – рассказать, что мне удалось выяснить, – то попала на другого копа, такого же упрямого.

– Они не упрямы, Гиги. Просто выполняют свою обычную работу. А это может создавать впечатление упрямства. Особенно в такой день, как нынешний.

– Ладно, а мне что прикажешь делать?

– Ну, если твой парень умер…

– У него есть имя.

Двери кухни распахнулись с негромким «данг», и появилась официантка, одной рукой она несла сразу несколько тарелок. Реджи помахал ей, пальцем нарисовал в воздухе галочку и снова взял Глорию за руку.

– Я понимаю, как тебе тяжело, – сказал он. – Мне очень жаль.

– Спасибо.

– Если захочешь поговорить обо всем, то позвони. Я всегда в твоем распоряжении, Гиги.

Она кивнула.

– Ладно. – Он встал. – Десятки хватит?

Прежде чем уйти, Реджи промокнул парой салфеток лицо, словно втирая в него жидкую косметику. Потом откозырял Глории, и этот жест сказал ей, что он тоже озабочен случившимся – до некоторой степени. Глория ощутила благодарность к нему, не ставшему притворяться таким же расстроенным, как она. В каком-то смысле, после того как все их юридические связи оборвались, они стали людьми более близкими – и куда более честными.

Она сидела над чаем, к которому так и не притронулась.

– Привет, – сказала официантка. И, оторвав счет от висевшей у нее на поясе книжечки, прихлопнула им по столу и удалилась, позвякивая стопкой грязных тарелок.

Глория сказала ей в спину спасибо. Официантка обвела полную сумму счета кружком, приписала сбоку свое имя и пририсовала двусмысленно улыбавшуюся рожицу. Глория проверила правильность сложения – сила привычки. Вместе с налогом и чаевыми ее часть счета составляла около двух пятидесяти, доля Реджи – четырнадцать долларов.

Глава четвертая

Адвоката, услугами которого пользовалась «Каперко» – не так уж, впрочем, и часто, – звали Уэсом Кацем. Ему принадлежал шикарный сумрачный офис на двадцать третьем этаже здания в Сенчури-Сити. Из восточного окна приемной открывался вид на зеленый с золотом простор Беверли-Хиллз и подбиравшиеся к нему гигантские валы смога. Глория побывала здесь все один раз, однако комнату эту помнила отчетливо: Кац предоставил ей тогда массу времени на изучение приемной, продержав Глорию в ожидании полчаса. Стены приемной украшались дипломами и обрамленными газетными вырезками – документами, имевшими отношение главным образом к самому Кацу Лишь некоторые касались его детей: написанные ими колонки школьной газеты и тому подобное. Имелось также извещение о свадьбе Каца и Черил Энн Джексон. Фотографии отсутствовали.

Глории приемная не понравилась.

Ждать ей пришлось и сегодня. Но не пришлось, по крайней мере, сидеть в приемной и читать восхвалявшие Каца бумажки.

– Никто не знает, когда наше здание откроют для доступа, – сказала Черил Энн Кац, принеся Глории стакан воды и усадив ее в не менее шикарной гостиной Каца.

И добавила:

– Сначала они должны провести сейсмическое тестирование.

Глория кивнула. Вот, значит, где он держит семейные фотографии. Здесь были снимки Уэса и его сыновей, носивших, надо полагать, имена Спенсер и Джош. Черил Энн недолгое время была, по-видимому, королевой красоты, во что Глория поверила без какого-либо труда. Семейство любило горные лыжи – по всей гостиной были развешены снимки, сделанные в Вейле и Уистлере, а один, с явно продрогшей овцой на заднем плане, может быть, и в Новой Зеландии.

Глория не понимала, почему Кацы живут в Чевиот-Хиллз, а не в Беверли. Не хотят бросаться в глаза? Или считают, что этот прозаический район – самое подходящее место для их не видавших материнской груди, вскормленных смесями натуральных продуктов детей?

– Мы даже машину из гаража вывести не можем. На подъездную дорожку упало дерево. Живем, как на ферме! – Черил Энн рассмеялась. – Совершенно не могу понять, вы-то как сюда добрались. Где вы оставили машину?

– Я пришла пешком.

– Откуда?

– Из Западного Голливуда.

– М-м, – произнесла Черил Энн. – Путь не близкий.

– Около четырех миль, – сообщила Глория.

– У вас, должно быть… очень крепкие… ноги, – сказала, улыбаясь, Черил Энн и тут же густо покраснела.

Она встала, выпрямилась, точно троянский солдат, и объявила:

– Мистер Кац выйдет через минуту.

После чего удалилась маршевым шагом в глубину квартиры, прочь от неловкости, которую сама же ненароком и создала.

Глория встала, чтобы посмотреть фотографии. Черил Энн в перевязи, на которой значилось: МИСС ВЕСТ-КОВИНА 1988.

«Мистер Кац выйдет через минуту». Автоматизм, с которым она произнесла эту фразу; расторопность, с которой усадила Глорию; белозубая, чрезвычайно белозубая улыбка. Глория нисколько не сомневалась, что жена Уэса Каца была когда-то его секретаршей.

А первая жена у него была? Была. Она маячила на одной любительской фотографии за спиной старшего из сыновей. Как только Черил Энн допустила это? Первая дама смещена, однако портрет ее остался висеть на стене, как обвинение: узурпаторша! Уэст, надо полагать, настоял. «Это мой сын, мы оставим снимок на месте». И Черил Энн согласилась, хоть и без всякой охоты. Когда уводишь чужого мужа, решила Глория, приходится идти на кой-какие уступки.

Она словно смотрела рекламный ролик нового эпизода многосерийного фильма: «"Семейство Кац возвращается!" Впервые в главной роли Болынегрудая Уифи!»[12]

В городе, где для того, чтобы снять свежий урожай готовых на все юных кобылок, нужно всего лишь дождаться пилотного сезона, банальные измены такого рода – стандартная рабочая процедура. Глория никого осуждать не собиралась. На самом деле хватка Черил Энн Кац, урожденной Джексон, ей даже нравилась: девочка пробилась наверх, вышла за еврея-адвоката и теперь посылает своих мальчиков на учебу в Гарвард-Уэстланд, в Стэнфорд, в юридическую школу, чтобы и они могли жениться на королевах красоты и завести детей, которых будут посылать на учебу в…

Сказать по правде, Глория ей завидовала. Не тому, что Черил приобрела, – от мужчин вроде Каца Глория покрывалась гусиной кожей, – но тому, как она это провернула.

Что со мной? – подумала Глория.

А следом: послушать тебя – тринадцатилетняя девочка.

А следом: ну и что?

Первое впечатление, которое осталось у нее от Карла (за десять лет оно так и не выветрилось): похож на Берта Рейнольдса. Не такой импозантный, конечно. Лишенный присущего Берту выражения мужчины, который-того-и-гляди-заедет-тебе-в-зубы. Но некоторыми чертами Берта он обладал – широкой нижней челюстью, похожими на причесанный лакричник волосами. Изогнутыми от природы бровями, наводившими на мысль, что он постоянно чем-то позабавлен.

Анекдотов он знал больше, чем любой другой ее знакомый. Пересказ анекдотов был у Карла первичной формой общения.

«Когда я перешел в последний класс школы, мне отвели в спортивной раздевалке шкафчик рядом с их главным футбольным нападающим. И через три недели он вдребезги разбил колено. Так меня после этого к спортзалу и близко не подпускали. Другие игроки если и подходили ко мне, то подвесив на шею дольку чеснока».

Она могла сказать: «Мне хотелось бы заглянуть в твой выпускной альбом, посмотреть, что я там найду».

«Тебе лучше остаться в испуганном неведении».

И Карл, загадочно улыбнувшись, менял тему разговора.

Вот так они всегда и беседовали. Глория задавала вопросы, надеясь докопаться до чего-то, но докапывалась лишь до сплошной твердой породы, прикрытой тонким слоем земли.

Ей понадобилось время, чтобы понять: шуточками он отделывается потому, что откровенные разговоры даются ему с трудом. Несмотря на его внешность, Карл был – как и она – человеком болезненно замкнутым. Она научилась изображать шутливую любезность, не выставляя себя всем напоказ; стратегия Карла состояла в том, чтобы скрывать неловкость за дымовой завесой остроумия.

Понимать это она начала довольно рано, не проработав в «Каперко» еще и года, на втором году брака с Реджи. Работа с Карлом словно открыла ей глаза; все усиливавшееся разочарование в муже обострялось и общением с человеком, которого она находила по-настоящему привлекательным, и шутливым спокойствием Карла. Реджи она об этом ничего не говорила, но одной из трещин, приведших к распаду их брака, было внезапное – ошеломившее ее – понимание того, что любовь вовсе не должна походить на разъедающую душу морилку. Оказывается, любовь могла быть забавной и шутливой, успокоительной и целительной. Всему этому научил ее Карл.

Плохо разбираясь в семейной жизни, страшась покончить с ней, Глория просто позволяла ей тянуться. Но после трех лет все же поняла: с нее хватит. Этот срок представлялся ей вполне разумным: в таком возрасте большинство детей уже начинает связно выражать свои мысли. Если их с мужем общение не поднялось к этому времени на более высокий уровень, решила она, значит, у него произошла задержка в развитии.

«Не знаю, – говорил Реджи. – Может, и никогда».

Она спросила однажды, в каком возрасте ему захотелось обзавестись семьей.

«Я это к тому, что моя была – не бог весть что. Да и твоя тоже. Зачем навязывать такую же человеку, ничем этого не заслужившему?»

Ей хотелось сказать: «Мы вовсе не обязаны повторять наших родителей».

Не сказала.

Ждала, когда он передумает.

Он так и не передумал.

Изменилось в нем только одно: он стал непоколебимым. Чем чаще она заговаривала об этом, тем сильнее, похоже, его раздражала. В конце концов он заявил: «Ты можешь завести ребенка, Глория. Но не от меня».

Карл помог ей пройти через развод. Предложил Глории месячный оплаченный отпуск, которого она не приняла, и теплое – невинное – объятие, ею, напротив, принятое. Никаких слов утешения Глория от него не услышала, однако ей хватило и этого. Утешение она искала в рутинных делах – навык, приобретенный еще в детстве. Мир и спокойствие за здорово живешь не даются. Карл, похоже, понимал и это тоже.

Ко времени подписания бумаг о разводе Глория влюбилась в него окончательно.

Она прождала семь лет, ее бессловесная забота о Карле – сама по себе целительная – была отражением его молчаливой доброты. Она занималась его офисом, распорядком и графиком его работы с такой доскональностью, какую редко случается встретить вне частей морской пехоты. Если он появлялся на работе с всклокоченными волосами, она причесывала их. Она наполняла стакан Карла водой еще до его прихода – и пополняла, не дожидаясь его просьбы: Карл любил постоянно иметь под рукой полный. Она потрудилась выяснить, что позволяет ему есть, а чего не позволяет его причудливый вариант вегетарианства. Звонила ему домой, напоминая о происходивших по выходным церковных службах; заботилась о том, чтобы никто не лез к нему, когда Карл говорил, что ему требуется несколько спокойных, уединенных минут, чтобы помолиться.

Он никогда не рассыпался перед ней в благодарностях, не раскрывал ей до донышка душу. Награды за ее усилия поступали к ней в виде аккуратно упакованных подарков: взгляда, удовлетворенного зевка, самопроизвольной улыбки – признательность Карла словно просвечивала сквозь трещинки в его саркастическом остроумии.

«Ты слишком хороша, чтобы работать у меня».

«Ладно, я уволюсь».

«И правильно. Только, когда будешь уходить, не забудь отрезать мне голову».

Шутки Карла ей нравились. Но она-то ждала серенады. Жаждала увидеть его опустившимся на одно колено.

Любой нормальный человек решил бы, что они давным-давно спят друг с другом. Все ингредиенты были налицо: они проводили наедине в крошечном офисе по восемь часов в день. Родной язык был у обоих одним, на испанском они говорили лишь от случая к случаю, да и то скорее из кокетства, на английском постоянно. Все это отрицало самую вероятность того, что они провели в подвешенном состоянии столь долгое время.

Однажды они затронули эту тему, но лишь по касательной. Разговор зашел о детях – сюжет, который Карлу, похоже, удовольствия не доставлял. В свои обстоятельства он вдаваться не стал, говорил только о ней.

«Ты молода. Еще встретишь кого-нибудь».

«Это не так-то просто».

«А ты подруг попроси, пусть подсуетятся».

«Такого, как ты, мне все равно не сыскать».

Глория сказала это наполовину шутливо, но ей интересно было, что он ответит.

Он рассмеялся: «Тебе нужен старик?»

«Ты не старик».

«Глория…» – Улыбаясь, покачивая головой.

«Двадцать лет – разница небольшая».

Карл поднял на нее взгляд. Похоже, он понял ее – и испугался.

Она пустилась было в извинения, но он сказал:

«Ты и ахнуть не успеешь, как я помру».

И это, в свой черед, испугало ее – до чертиков.

Он ушел в соседнюю комнату, а когда вернулся, через час, всю его неловкость как рукой сняло. «Кроме всего прочего, – сказал он, продолжая разговор так, точно тот и не прерывался, – ты заслуживаешь мужчины не такого морщинистого».

Она сочла за лучшее поддержать шутку. Тем все и кончилось.

«Зачем же тогда ты себя обманываешь?»

– Заткнись, Барб, – ответила она.

Глория прошлась по гостиной Уэса Каца, выглянула во двор. Детские качели. Баскетбольное кольцо над гаражом. Чьи-то крошечные экскременты. У них что же, собака есть? Людьми, которые могут завести собаку, они ей не показались. Она огляделась вокруг и никаких следов шерсти не обнаружила.

Может быть, они держат ее где-то в глубине квартиры, чтобы она не попортила грошовый китайский ковер. На самом деле, думала Глория, морщины Карла ее только возбуждали.

– Что она с вами сделала?

В дверном проеме стоял мокрый Уэс Кац. Купальный халат с эмблемой какого-то отеля предоставлял Глории возможность полюбоваться кусочком его резиново-красной груди и шеи. Мокрые, зачесанные назад волосы и аэродинамический подбородок создавали впечатление, что он летит куда-то на страшной скорости, хотя он просто стоял на месте и темное пятно расползалось от его ног по серовато-бежевому ковровому покрытию. Он крепко держался руками за косяк, слово боясь влететь в гостиную.

– Она, конечно, давно уже не практиковалась, но даже в самой плохой форме она не доводила клиентку до слез.

Глория промокнула щеку рукавом.

– Извините.

– Исусе Христе. Выпить хотите?

Она ответила спасибо, но нет, спасибо.

– А вот я выпью, – сообщил он и, подойдя к бару, извлек из него в быстрой последовательности ведерко со льдом, щипцы и бутылку «Танкерея». Потянувшись за стаканом, он ненароком выставил напоказ икры: алая кожа, светлые волоски, вены. В теннис играет, когда наступает мертвый сезон, догадалась Глория.

– Нервы мои «ламбаду» пляшут. Единственное, что удерживает меня от сертралина, это… мммм. Знатная штука. Вы уверены, что…

– Нет, спасибо.

Он прикончил налитое и налил еще:

– Рекомендую. Я только на этом утро и продержался. От него и повторные толчки начинают симпатягами казаться. Как будто в массажном кресле сидишь. Или на чем-нибудь, купленном в «Шарпер Имидж». Дуайт – это мой старший, Генри еще козявка, – он вечно, Дуайт то есть, подговаривает меня купить у них какую-нибудь дребедень – комплект для игры в бадминтон в плавательном бассейне, преобразуемый в машинку для стрижки собак. Некоторые покупают это, кто-то же должен, нас не один уж год бомбят их каталогами, но я ни разу ни одной хреновины не купил. – Он покачал головой, засмеялся и отпил джину. И похоже, только теперь Глорию и разглядел: – Вы ведь девочка Перрейра, так?

У Глории даже сердце защемило. «Его девочка».

Впрочем, она тут же поняла: Кац вовсе не пытался сказать ей что-то приятное, он просто-напросто – надменный сукин сын.

– Глория Мендес, – сказала она.

– И мы с вами встречались…

– Два года назад. Я приходила в ваш офис.

– О, верно, верно. Вы хотели, чтобы я написал угрожающее письмо неплательщику из Пакоимы. Но как вы сюда-то добрались? На улицах черт-те что творится. Неужели пешком пришли?

– Карл мертв, – сказала она.

Кац с отсутствующим видом побарабанил пальцами по своему подбородку:

– Вам же сюда топать и топать пришлось. Значит, что-то случилось. Что именно?

Глории захотелось вырвать у него стакан и запустить им в фотографии второго поколения Кацев. Сукин ты сын, почему я должна говорить это дважды?

Он так и постукивал себя по подбородку, озадаченный, как будто во вселенной нет ничего загадочнее причины, по которой кому-то может понадобиться вытаскивать его из джакузи.

Глория повторила, громче:

– Карл мертв.

Кац выпучил глаза, приобретя облик еще более распутный, чем обычно:

– Шутите.

Она рассказала ему все, а когда закончила, Кац налил себе новую порцию выпивки – и ей налил тоже. Глория пить отказалась – просто ждала, когда он скажет что-нибудь толковое.

– Исусе Христе, – произнес он. – С копами вы поговорили?

– Мой бывший муж служит в полиции.

– Кто его поверенный – по личным делам? Вот с кем вам стоило бы перемолвиться.

– Его поверенный – вы.

Кац покачал головой:

– Я занимался только делами, связанными с работой Карла. Завещание его где?

– Я думала, это известно вам.

– Не имею ни малейшего представления. – Произнесено это было тоном решительно праведным, и Глория поняла, что в суде Кац умеет напускать на себя вид самый что ни на есть аристократический.

Она встала:

– Тогда не буду вас больше…

– Не-е-е-т, присядьте, – сказал он и повел, расплескав джин, рукой. – Зачем же убегать? Так вам известно хоть что-нибудь о его завещании?

– Только то, что у вас его нет, – ответила она.

– Да, я ни разу его не видел. Наше с ним сотрудничество имело иное направление. – Кац слизнул с запястья каплю джина. – Кто знает, существует ли оно вообще. Не так уж он был и стар.

– В таком случае…

– Если он умер, не оставив завещания, это может стать настоящей головной болью… Вы его ближайшему родственнику звонили?

– Я ни одного не знаю, – ответила она. – Не уверена даже, что они у него есть.

– Ну бросьте, – сказал Кац. – Кто-нибудь быть непременно должен.

Вот и Реджи говорил то же самое.

– Я пыталась найти их, – сказала она. – Просмотрела сегодня утром все его бумаги и…

– Кстати, когда вы об этом узнали?

– Два дня назад.

– Да, времени вы зря не теряете.

– Должен же кто-то заняться этим, – сказала она, рассердившись. – А больше некому.

– Я понимаю, понимаю… – Кац прошелся по гостиной, смахивая пыль с семейных фотографий. – Я, собственно, такими вещами не занимаюсь. Первым делом, вам необходимо найти его личного поверенного. Просмотрите еще раз все бумаги. Позвоните друзьям. Разузнайте насчет родных. Кого-нибудь еще о его смерти известили?

– Никто кроме меня о ней не знает.

– Вам позвонили из Мексики?

– Тамошний полицейский сказал мне, что документы Карла погибли.

– И американцам они о нем не сообщили?

Глория покачала головой.

– Да, похоже, они там совсем мышей не ловят, – сказал Кац. – Хотя вот это меня особо не удивляет.

– Я сделала все, что могла, – сказала она. – Вертелась последние два дня как белка в колесе.

– Ну, если вам и вправду не удастся найти его поверенного, я за это все равно браться не стану, потому что, откровенно говоря, понимаю в таких делах не больше вашего. Правда, я знаю одного специалиста по имущественным спорам, очень толковый малый. Думаю, в какой-то момент он может вам пригодиться. Вот, – Кац написал несколько слов на бумажной салфетке и протянул ее Глории. – Если родственников не находят и завещания тоже, в игру вступает государство. Дело передается государственному администратору наследств.

– И что потом? – спросила она.

– Потом оно уходит из ваших рук. Хотя оно, собственно говоря, в ваших руках и не находилось. – Он вперился в нее озадаченным взглядом: – Значит, никого не оповестили?

– Никого.

– Ну ладно. Одно я знаю наверняка. Понадобится доказательство его смерти. Без него все застрянет на мертвой точке.

«Доказательство смерти» – что-то вроде окровавленного носового платка или сердца в стеклянной банке. Глория рассердилась: выходит, она должна еще и улики собирать – чтобы обосновать свое горе.

– Как правило, это свидетельство о смерти, – продолжал Кац.

– Полицейский обещал прислать мне его по почте.

Кац погремел кубиками льда в своем стакане.

– По почте, да? Странно.

И это Реджи тоже говорил.

– А как же еще?

– Чтобы получить свидетельство о смерти, сначала вы должны как-то удостоверить вашу личность, иначе… ну, то есть, это же не товар, который по почте заказывают. – Он фыркнул. – Впрочем, чего еще ждать от мексиканцев.

Этот тип нравился ей все меньше и меньше.

– А что слышно о теле? – спросил он.

До этой минуты Глория почему-то не думала о том, что действительно, должно же быть тело.

– Они и его собираются прислать сюда, что ли? – спросил он. – По почте, а? Такая посылка наверняка должна денег стоить. Ну, с этим вам, наверное, поможет американское консульство. Вам известно, сколько он денег оставил? Я к тому, что нужно же будет покрыть чем-то расходы, хотя… не знаю. Шут их разберет, какие у них правила, об этом вам с ними придется поговорить. Или с его адвокатом. Ну, то есть, если вы не хотите похоронить его там. Вы хотите?

Осыпав Глорию этими вопросами, он уставился на нее, ожидая ответа, и бремя ответственности навалилось на плечи Глории: ты же знаешь, него хотел бы Карл. В груди у нее что-то дрогнуло: она могла говорить от его имени, потому что знала Карла лучше, чем любой другой из живущих на свете людей.

– Я… нет, не думаю, – тихо ответила она.

– Вот и я о том же. Кому охота оказаться похороненным хрен знает где? В какой-то помойной яме? У него, поспорить готов, были люди, рядом с которыми он хотел бы лежать, и уж наверняка их похоронили не в Кабо или где он сейчас… Правильно?

– Да. Наверное.

– Значит, кому-то придется заняться телом.

– Заняться, – повторила она.

– Да. Организовать его доставку сюда. – Кац высосал из стакана кубик льда и тут же выплюнул его, сильно уменьшившимся. – Полагаю, если вы женщина по-настоящему предприимчивая, то сможете сделать это сами.

– Я?

– Ну, вообще-то, это задача ближайшего родственника, но вы же говорите, что ни одного не знаете.

– Не знаю, – подтвердила она.

– Тогда кому-то следует взять это на себя. Есть у вас такой человек?

Глория на миг задумалась.

– Нет, – ответила она. – По-моему, нет.

Глава пятая

Скоростные магистрали открылись три дня спустя – к этому времени Глория обыскала дом Карла сверху донизу вдоль и поперек. Полицейские раз за разом повторяли, что она может объявить Карла пропавшим без вести. Ну уж нет, отвечала она. Он не пропал. Тогда чего вы от нас хотите? Их безразличие в соединении со все нараставшей горечью, которую вызывала в ней мысль о теле Карла, лежащем в каком-то омерзительном мексиканском морге, в конце концов заставило Глорию купить подробную карту, проверить уровень масла в ее «додже» 83 года выпуска и поставить будильник на три сорок пять утра.

В такое время 405-е южное позволяло гнать машину, не требуя ни нервных перескоков из ряда в ряд, ни беспрестанных гудков. Международный аэропорт послал ей, проезжавшей мимо, воздушный поцелуй в виде выхлопа реактивного двигателя и подмигнул на прощанье. Когда радиоприемник, настроенный на лос-анджелесскую FM-станцию, начал потрескивать и шипеть, как только что открытая бутылка газировки, а в эфире обозначились станции Сан-Диего, Глория нажала на кнопку сканирования, и приемник выбрал утреннее шоу под названием «Длинноволновой электрический стул Паули и Кингпина», ведущий которого видел свою основную задачу в том, чтобы разнузданно издеваться над слушателями.

Слушайте сюда, мои счастливые марафетники, сегодня я попробую нагрузить ваши пустые котелки игрой, которую мы решили назвать…

Кто этот лузер?

Да, господа хорошие, мы прочесали бреднем заросшие тиной топи архивов «Паули и Кингпина» и соорудили плей-лист, который состоит из кусочков музыки, сочиненной самыми выдающимися лузерами из всех когда-либо к нам обращавшихся.

И это очень, очень длинный список, друзья мои.

Да уж, и если кто-нибудь из вас, прослушав запись, сможет определить, Кто Этот Лузер, давай, звони нам по шестъ-один-девятъ-пятъ-семъ-шестъ-кей-ар-о-ти, и мы скажем тебе пару теплых…

А я, Кингпин, прибуду в твой дом и лично – ты понял, урод? – ЛИЧНО выбрею тебе подмышки.

Успев проскочить центр города еще до часа пик, Глория присоединилась к каравану усталых машин, тощей струйкой тянувшихся к границе. Солнце начало обесцвечивать ландшафт. Дорожные указатели, сообщавшие, сколько миль до чего осталось, исчезли, как будто шоссе забыло, куда оно ведет. Нетвердо стоявшие на ногах пригороды редели, пока не истощились до горстки домов, которые торчали из склона холма, точно кости из открытых переломов. Дворы их становились все более обширными, растительность вокруг – все более чахлой и сухой.

Здесь селятся те, кому охота убраться подальше от Южной Калифорнии. Что представлялось Глории смешным, поскольку за недалекой отсюда границей каждый стремился в Южную-то Калифорнию и перебраться.

Появился дорожный знак:

ОСТОРОЖНО ПЕШЕХОДНЫЙ ПЕРЕХОД

Желтый, с черными силуэтами семейства, перебегающего, волоча чемоданы, шоссе – словно спасаясь от какой-то незримой опасности. Слово «пешеходный» было не совсем точным; с таким же успехом знак мог напоминать: ПОСТАРАЙТЕСЬ НЕ ДАВИТЬ НЕЗАКОННЫХ МЕКСИКАНСКИХ ИММИГРАНТОВ. На втором таком же знаке какой-то остряк маркером пририсовал к голове бегущего мужчины сомбреро.

Вскоре показался еще один знак:

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1

А затем начался отсчет:

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ³/₄

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ¹/₂

Приходится предостерегать водителя каждые пятнадцать секунд – вдруг он не понимает, что вскоре оставит позади все, что способно его защитить.

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ¹/₄

И наконец, криком кричащий знак: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ. Глории представилась другая, полная ошеломленного неверия пунктуация: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ?!?!?!

Она вздохнула, опустила, приближаясь к пограничному пункту, стекло. Двое жилистых полицейских ели друг друга глазами сквозь высокую проволочную ограду. Их опасливость отражала настроения стран, которые они представляли: подрагивающих, словно не разрешенный аккорд, в нерешительных попытках достичь своих – противоположных – целей.

Несмотря на собак, колючую проволоку и внушительный бетонный барьер, перебралась она из страны в страну почти мгновенно. Мексиканский пограничник прошелся по ней небрежным взглядом и махнул рукой – проезжайте, – не спросив даже, есть ли у нее паспорт. На самом деле, подумала Глория, они лишь притворяются, что охраняют границу.

Отъехав от пограничного пункта, она оглянулась на длинную очередь негромко рокотавших машин: помятых пикапов, заполненных крепкими, мускулистыми мужчинами; дряхлых жилых фургонов «Виннебаго»; прокатных автомобилей, набитых похмельными, возвращающимися из отпуска морячками, – всем им не терпелось попасть в Штаты. Похоже, пересекать границу в этом направлении она будет намного дольше. Просто американцам приходится отваживать гораздо большее число людей.

Пограничное сито не всегда было таким частым. Да в этом и не имелось необходимости, поскольку coyotes – контрабандисты, которые переводят людей через границу, попутно обирая их до нитки, – существовали далеко не всегда. Как не всегда существовала и могучая американская подотрасль ограждений, датчиков, радаров и беспилотного воздушного патрулирования. И коротко подстриженных полицейских, которые каждую ночь проезжают с собаками и фонариками сотни миль в поисках людей, умирающих от лишений и жажды, тоже когда-то никто не знал и не видел.

Во времена ее матери все обстояло иначе. В пору Второй мировой войны и после нее США, стараясь избавить американских рабочих от непомерных нагрузок, пошли на шаг, ныне попросту немыслимый, – стали зазывать в страну мексиканцев, подписывая с ними временные договоры об исполнении каторжных, по сути дела, сезонных работ.

Мария Гуадалупе Розалес Мендес – Мама – приехала сюда семнадцатилетней, чтобы найти работу. А нашла мужа. Его звали Эстебан Ортега Алехандрес, а обвенчал их сборщик помидоров (и по совместительству священник) в Сан-Долоресе, штат Аризона, лачужном наросте на окраине Ногалеса, поселка, самовольно основанного сотнями бессемейных braceros[13].

Первые пять лет их супружества ознаменовались двумя выкидышами и рождением мертвого ребенка. Затем, в 1964-м, мужу все-таки удалось наделить жену ребенком живым. А недолгое время спустя Эстебана Ортегу Алехандреса задавил трактор.

Глория никогда его не видела и сожалела об этом, поскольку он был, судя по всему, единственным светлым пятном в первой поре жизни ее матери. А Глории хотелось бы знать, как выглядит счастливая Мама.

Потрясение подтолкнуло мать к переезду в Лос-Анджелес. Глория никогда не могла понять, с какой стати ее двадцатитрехлетняя мать потащилась со всем, что у нее было (включая худющего, склонного к гневливым вспышкам сына), за пятьсот шестьдесят миль – в город, где она никого не знала, где люди говорили на почти незнакомом ей языке, а найти работу было очень непросто. Сказать Глория могла лишь одно: причины у Мамы отсутствовали. То было слепое бегство от боли, поступок чисто рефлекторный.

Стоял 1966-й. Добиралась она автостопом.

То немногое, что было известно Глории об этом путешествии – как и обо всей остальной жизни Мамы, – она узнавала от случая к случаю. Мама о нем не рассказывала. Просто что-то всплывало в каком-нибудь разговоре, – к примеру, когда Хезус Хулио принимался ныть, что ему нужен велосипед, Мама могла сказать:

– В том, чтобы ходить пешком, нет ничего плохого, pillito[14].

– Я слишком устаю, чтобы пешком ходить.

– Ты чересчур ленив, чтобы ходить пешком, – могла ответить Мама, – и это потому, что я слишком много носила тебя на руках.

На последнем отрезке этого пути Мама повстречала маляра-мексиканца, который возвращался домой из другого лачужного поселения, где он гостил у двоюродного брата. У него и Мамы оказалось несколько общих знакомых – неприкаянных, бездомных людей, круживших по всему Юго-Западу, прореживая сахарную свеклу и собирая помидоры. Ко времени, когда они добрались до Лос-Анджелеса, он согласился приютить Маму и ее сына, позволить им спать на полу его жилища.

Пол был неровный. Несколько недель с болями в спине – и жизни в долг, работу Мама все еще не нашла, – и она решила перебраться в постель маляра.

Глория нередко гадала, помнил ли Хезус Хулио те дни. Возможно, с детства застрявшие в его мозгу воспоминания о Маме, тишком переползающей в объятия чужого дяди, стали для него свидетельством чудовищного предательства; возможно, в них и крылась причина будущей его враждебности к ней.

Винить в чем-то Маму – испуганную, одинокую, молодую – было неразумно. Если этих трех бед не достаточно для того, чтобы оправдать ее стремление припасть к ближайшему источнику животного тепла, то в чем же еще прикажете искать для него оправдания?

Но вот Хезус Хулио: когда он начинал плакать по ночам и его мать выходила из соседней комнаты, пахнущая скипидаром, – о чем думал он?

Они прожили с маляром почти год, а потом он исчез, не попрощавшись. Временами Глория осуждала его за этот поступок, однако, говоря по правде, он просто не мог знать, что Мама была вот уж три месяца как беременна девочкой.

Еще в детстве Глория решила, что неведение вполне может служить ее отцу оправданием.

Она простила отца, но это не избавило ее от постоянных размышлений о нем. Он поглощал ее, обращаясь в источник бесконечных фантазий и страшных снов, питая каждодневные галлюцинации Глории. Широкоплечий мужчина в заляпанном комбинезоне, белящий доску объявлений, – это он? Бригада мужчин с обветренными лицами, появившаяся однажды в ее начальной школе, чтобы подновить разметку спортивных площадок, не укрывался ли он среди них, куривших, смеявшихся, не зная, что хрупкая девочка, прижавшаяся лицом к сетчатой ограде, вглядывавшаяся в происходящее, как в киноэкран, это его дочь? Встреча с любым рабочим была для Глории возможностью сравнить его черты со своими. Ведь может же быть, говорила она себе, что отец сменил профессию. Она не сомневалась, что в конце концов ее узкий нос, поджатые губы и умный лоб встретятся со своими оригиналами, а значит, и с раскрытыми перед нею объятиями.

Она изучала саму идею отца, воссоздавала путем экстраполяции его личность, облик, историю жизни. Для нее это и было любовью: желание узнать о человеке все до мельчайших подробностей – даже если придумывать их приходилось ей самой.

Впрочем, когда Глория стала старшеклассницей, в ней начал брать верх здравый смысл. Она поняла, что, скорее всего, отец так и остался ничтожеством, красящим заборы в каком-нибудь захудалом городишке и почти ничего не помнящим о chica[15], которую он валял все те одиннадцать месяцев, какие прожил в Калифорнии. Перспектива встречи с ним стала утрачивать привлекательность – Глория все определеннее сознавала, что отец лишь разочарует ее.

И заставила себя забыть, что когда-то он так ее волновал.

Это оказалось не таким уж и сложным делом. Мама позаботилась о том, чтобы у Глории было о чем подумать. Лет в десять Глория начала понимать, что определение понятия «работа», полученное ею дома, куда точнее того, каким довольствуются ее учителя. Она была одной из немногих учениц школы, которым приходилось указывать, что время от времени следует и отдыхать. Однако и получив такое указание, остановиться Глория не могла: Мама не терпела лентяйства.

– Ты думаешь, я встаю в четыре утра потому, что мне нравится вкус росы? – выкрикивала она, расхаживая по их двухкомнатной квартире в Бойл-Хейтс. И останавливалась, чтобы потрясти Хезуса Хулио за плечо: – Думаешь, он мне нравится?

– Мааааамааааа…

– Скажи спасибо, что я не бужу тебя и не заставляю молиться вместе со мной. Ты-то все утро продрых. Глория, сними с плиты яичницу, пока она не подгорела.

– Si[16]…

К этому времени Хезус Хулио уже успевал зарыться под тяжелое шерстяное одеяло.

– Охххрррр! – взревывал он, когда Мама сдирала с него этот покров.

– Вставай, pillito, я тебя уже натаскалась, в школу не понесу.

– Ну тогда я и не пойду, – отвечал Хезус Хулио, радуясь подвернувшейся ему лазейке.

– Я тебя не понесу, – говорила Мама. – Я тебя пинками погоню.

Исполнив этот утренний ритуал, они втроем направлялись к автобусной остановке. Мама махала вслед школьному автобусу рукой, смущая их обоих, – правда, Хезуса Хулио гораздо сильнее.

– Дерьмо… – выдыхал он, усаживаясь на свое место.

– Мама говорит, это слово говорить нельзя.

– И хер с ним.

Через несколько секунд он уже болтал с друзьями, а Глория читала, стараясь не прислушиваться к звукам наигранного веселья двух дюжин детей. Домашние задания были уже выполнены, однако Мама вбила в голову дочери мысль, что все написанное необходимо перечитывать, отыскивая ошибки, до последней минуты, что каждое такое чтение будет приносить ей дополнительные очки. По подсчетам Глории, этих очков она с четырех до семнадцати лет набирала на каждом школьном задании около 235.

Жизнь с Мамой обладала своей структурой, отводила особое предназначение каждой эмоции, в том числе и радости. Правила были не столько строгими, сколько самодовлеющими: образующими «пакетное решение». Ты вылезаешь из постели потому, что должна идти в школу. Ты идешь в школу потому, что должна получить домашнее задание, которое даст тебе занятие на вечер. Ты нуждаешься в домашнем задании, потому что дети, которые его не получают – или не выполняют, – кончают как pachucos[17]. Они сбиваются в банды, пыряют друг друга ножами, чтобы завладеть чужой курткой или деньгами, – а то и вовсе без всякой причины. Прежде чем сделать это, говорила Мама сыну, воткни нож в мое сердце.

По уик-эндам ты остаешься в доме. В пятницу вечером заходишь в чулан и тайком зажигаешь свечи, чтобы отметить этот особенный день. А после весь вечер читаешь. Нет, Хезус Хулио, в кино ты не пойдешь.

– Почему?!

Мама шлепает его по щеке и велит сесть. Сует ему в руки книгу, заставляет открыть ее.

– Потому что у нас это не принято, – говорит она.

Глорию Мамины правила устраивали. Ей нравился ритуал, ничего страшного она в нем не видела.

А вот Хезус Хулио воспринимал тиранию Мамы как эквивалент преждевременной смерти. В определенном смысле, общего у него с Мамой было больше, чем у Глории. Оба придавали борьбе за господствующее влияние непомерно большое значение. Мама считала ритуал единственной их защитой от наихудших форм упадка – бедности и презрения к силе разума. Дважды став жертвой мужчины, она решила, что единственные люди, каких ей стоит попытаться наставить на путь истинный, это ее дети.

ТИХУАНА 3 КМ

Глория внутренне подобралась, готовясь к проезду через этот город. Она ненавидела Тихуану, напоминавшую ей обо всем, с чем она и Мама сумели справиться ценой огромных усилий. О слабосилии, распущенности, апатии. Их можно увидеть в растрескавшемся, усыпанном отбросами асфальте здешних улиц. Учуять в запахах, доносящихся из баров, в гниющей штукатурке на стене для игры в хай-алай[18]. Сейчас всего лишь восемь с небольшим утра, но ты уже можешь зайти в любое заведение и заказать целый кувшин обжигающего горло спиртного. Торговец, предлагавший на выбор выкидные ножи, шутихи, «виагру» и «vitaminas», соскребал грязь с витрины своей лавчонки. Pensiones[19] с накрепко запертыми ставнями содрогались от храпа американцев, упившихся вчера до того, что им и «виагра» не помогла.

Глория увеличила скорость, плюнув на восьмиугольный выцветший знак, приказывавший ей ALTO[20], и понеслась по Avenida Revolution[21], ощущая лишь малейший намек на приправленную стыдом неприязнь к себе, покачивая головой, чтобы отогнать и сонливость, и мысль о том, что она стала снобом.

Ритуалы Мамы сдерживали Хезуса Хулио лишь до его перехода в полную среднюю школу. К этому времени она, питая смутную, нелепую надежду на поступление сына в колледж, нашла вторую работу. С семи до четырех Мама прибиралась в домах Бель-Эра, а затем с пяти тридцати до одиннадцати мела аллейки находившегося неподалеку от их дома кладбища «Дом Мира». Глория видела ее минут по пятнадцать-двадцать в день, не больше, но ко времени их встречи Мама уставала настолько, что и говорить почти не могла.

Глория с жалостью наблюдала за тем, как Мама ползет вечерами к ванне, и пыталась сделать все, чтобы ее мучения оказались хоть чем-то оправданными. Лезла из кожи вон, стараясь стать одной из первых учениц своей школы.

Брат же использовал Мамино отсутствие, как фомку, позволявшую взломать двери тюрьмы, которой была его юность. Уходил будними вечерами из дома и возвращался, еле держась на ногах. Собрал коллекцию дисков, слишком большую для безденежного пятнадцатилетки. Его приятели, приходя к нему домой, присвистывали, увидев Глорию, гнувшую спину над полученным ею из девятых рук изданием «Человеческого тела» в твердом переплете.

– Эй, chichis! – говорили они. – Дай нам посмотреть на твое человеческое тело.

Хезус Хулио только посмеивался. Защитить ее он не пытался – разве что говорил очередному шутнику:

– Дерьмо, я тут недавно хотел отодрать твою сестру, да в кармане ни цента не было…

Глория не обижалась. Она беспокоилась. Она видела, как брат соскальзывает в выгребную яму, от которой Мама предостерегала его: сквернословит, ведет себя так, точно весу в нем сто восемьдесят, а не сто восемнадцать фунтов. Он попробовал отрастить усики на китайский манер – эксперимент, полный провал которого заставил бессильно кипеть от злости.

– Заткнись! – орал он.

Глория хихикала.

– Уж больно на сыпь похоже.

– Puta![22] – Он двинул ногой по стулу и выскочил из кухни.

Она прикрыла образовавшуюся в плетеном сиденье дырку конвертом от диска и стала ждать возвращения матери.

Разумеется, конверт свалился на пол, как только та вставила ключ в замочную скважину. Впрочем, Мама вернулась слишком уставшей, чтобы заметить дырку.

Весной 1981 года полицейское управление ввело в Восточном Лос-Анджелесе комендантский час. Паренек, бывший не многим старше Хезуса Хулио, открыл стрельбу по патрульным и убил одного из них. Впервые за долгое время Мама вернулась домой рано. Они втроем сидели на кухне, ели манную кашу и слушали радио, пытавшееся перекричать поселившегося в их плите сверчка.

– Дерьмо…

Мама давно уже оставила старания очистить словарь Хезуса Хулио от грязи, а сам он перестал даже и замечать их задолго до этого. Глория попыталась привлечь внимание брата к себе, показать, что она его не одобряет. Она никогда не ругалась, от нее Мама таких слов не потерпела бы – факт, которым Глория гордилась при всем ее презрении к двойной морали.

– Сядь, Хезус Хулио.

Брат метался по кухне, разминая ладонями шею. Глории он показался вдруг рослым, изнывающим от желания придушить кого-то.

– Поверить, на хер, не могу, что мы просто сидим здесь.

– Поверь.

– Мы должны быть там, – простонал он и погрозил кулаком стене.

– Ради чего? – спросила Мама.

– Они не имеют права приказывать нам сидеть дома.

– Мне и дома хорошо, – сказала Мама и прибавила громкость радио.

– Мать твою! – Хезус Хулио с размаху двинул ногой по плите. – Заткнись, на хер!

– Он тебя не послушает, – сказала Мама. – Сверчки не реагируют на гневные вопли.

Хезус Хулио, громко топая, покинул кухню. Глория ждала – что сделает Мама? Встанет и потребует извинений? Скажет что-нибудь о его незрелости? Может быть, даже заплачет?

Мама еще прибавила громкости.

Через шесть дней его не стало.

Походило на то, что Мама понимала, к чему все идет, и уже начала готовиться к неизбежному исходу. После наступления темноты он улизнул из дому, чтобы прошвырнуться с приятелями по улицам; полицейский попытался вручить им уведомление о штрафе; Хезус Хулио обозвал его pendejo loco nigger[23] и вытащил нож.

Глория не могла понять, откуда Мама все знала. Возможно, она ошибалась; возможно, Мама все последнее время видела, как Хезус Хулио отдаляется от них. Но тогда почему же она молчала? Почему спокойно смотрела, как плоды ее тяжких трудов сгорают, оставляя после себя лишь холодную пустоту? А может быть, – Глория подозревала, что именно так оно и было, – может быть, она никогда и не воспринимала Хезуса Хулио как свое, родное, – с первого его визга и до последней роковой вспышки гнева.

Порою Глории не удавалось припомнить дату его рождения. Зато дату смерти, 20 апреля, она помнила всегда. И в этом присутствовала своя упрямая логика: только эндшпиль партии, которую он разыгрывал, и позволял понять в нем хоть что-то.

Когда они уходили с его похорон, Мама сказала:

– Я хочу, чтобы ты поступила в колледж.

Глории исполнилось четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. В школе ее осыпали тропическим ливнем контрольных работ и похвальных отзывов. Средняя школа имени Теодора Рузвельта никогда еще не видела никого, похожего на эту густоволосую «чикану», пробегающую по коридорам в юбке ниже колен и остающуюся на большой перемене в классе, наедине с учебниками. Спроси кто-нибудь у ее одноклассников, что они думают о Глории, он услышал бы:

– О ком?

Впрочем, кто-то из них мог бы сказать и так:

– А, вы о la reina de las ranas.

«Королева лягушек» – это потому, что ей нравилось их препарировать. А ее учителю биологии, мистеру Мак-Каутри, нравилась она сама. Мистер Мак-Каутри направлял ее руку, показывал ей миниатюрные органы, между тем как остальные ученики метали скальпели в потолок, открыто курили травку или просто уходили из класса. Глория же вглядывалась, зачарованная, в крошечное сердце, в крошечную печень, в крошечную пару легких. Заполненные красящей жидкостью вены извивались, будто тропинки, ведущие к закопанному где-то кладу. Другие ученики морщились от запаха формальдегида, а то и блевали, она же нагибалась пониже, чтобы разглядеть все, понять, как возникают пульсации жизни. Интерес этот она перенесла и на собственное тело – ночами Глория ощупывала себя, дивясь тому, что кроется под ее кожей.

В одиннадцатом классе мистер Мак-Каутри посоветовал ей подумать о профессии медика.

– Хорошо, – ответила она.

Теперь, задним числом, Глория не сомневалась, что он подразумевал «медсестру» либо «стоматолога-гигиениста», но тогда приняла его слова всерьез. «Доктор Мендес» – ей нравилось, как это звучит. И она решила стать доктором.

Мама одобрила это решение и даже выдавила улыбку, когда Глория влетела в дом, размахивая письмом, которым университет штата Калифорния уведомлял ее, что ей назначена стипендия. Глория поцеловала Маму и вспрыгнула на диван, думая: «Может, теперь наши дела пойдут на лад».

– Чудесно, – сказала Мама.

Глория была взволнована не настолько, чтобы пропустить мимо ушей прозвучавшую в голосе Мамы фальшивую нотку. Похоронную, достигавшую крещендо 20 апреля, когда Мама звонила на работу и сказывалась больной, чтобы провести этот день в сумраке и одиночестве. Достижения дочери не столько радовали Маму, сколько позволяли ей на время забыть о боли, и Глорию это злило. Она опасалась, что вся ее жизнь так и будет состоять из обезболивающих успехов.

В день, когда она впервые отправилась в колледж, Мама проводила ее до остановки автобуса. Глории это показалось нелепым, однако возражать она не стала.

– Надеюсь, – буркнула Мама, – все это чему-то тебя научило.

Все это? Впрочем, Глория поняла, о чем речь. Все это было нескончаемой жертвой, требующей нескончаемых вознаграждений. Все это гнало ее из аудитории прямиком в библиотеку, не оставляя времени для футбольных матчей, тусовок, авангардистских постановок «Двенадцатой ночи»; все это было инерцией вины. Погибшим мужем, сбежавшим любовником, тысячами миль, миллионами мозолей и деньгами. Деньгами. Деньгами.

– Зачем они тебе?

– Мне нужны учебники, Мама.

– Сходи в библиотеку.

– И нужен рюкзачок.

– У тебя есть рюкзачок.

– Мне нужен такой, с каким меня не будут принимать за бездомную.

– У тебя прекрасный рюкзак, – сказала Мама, – из самой…

– Я знаю. Из швейцарской армии. Знаю.

– Тогда зачем тебе новый?

– Ладно, – сказала Глория. – Бог с ним, с рюкзаком. И все-таки мне нужны…

– Еще что-то?

– Мне нужны двадцать долларов, чтобы записаться на курс оказания скорой помощи.

– Тебе же оплатили учебу, – удивилась Мама.

– Это факультатив.

– Но зачем тебе еще один курс?

– Для записи в дипломе. А кроме того, он поможет мне при поступлении в медицинскую школу.

– И за него берут добавочные деньги?

– Деньги нужны для оплаты преподавателя.

– Я знаю, для чего они нужны. Если не для преподавателя, то зачем же их с тебя брать? А кормить тебя там будут?

Глория притронулась к руке матери, к ее отвисшей коже:

– Давай считать так: это приблизит меня к диплому врача.

– А разве ты не получишь его и без медицинской школы?

– О господи…

Глория не могла понять, как удается энтузиазму, с которым мать относилась к ее учебе в колледже, сочетаться с прижимистостью по части необходимых для этой учебы трат.

– Скажи, на что ты копишь деньги? – сердито спросила она.

– Ну ладно. Сейчас. – Мама вытащила чековую книжку.

– А наличных у тебя нет?

– По-моему совершенно не важно, в каком виде ты получишь деньги.

– Да, ты права, хорошо…

Глория ждала, протянув перед собой ладонь. Однако Мама писать вдруг перестала:

– Нет, если деньги тебе не нужны, я не дам.

– Нужны.

– Даже чеком?

– Чего мне не нужно, так это подачек.

– И ты уверена, что хочешь стать врачом?

– Уверена, – ответила Глория. И она была уверена.

Уверена абсолютно.

Воспоминание о листке бумаги, оторванном по линии перфорации…

…обратилось в стук гравия, бившего в брюхо машины.

После четырех часов пути от Тихуаны нужная Глории дорога вдруг раздвоилась, словно рассеченная кинжалом. То, во что она обратилась, – жалкое, усыпанное щебнем – предвещало езду долгую и до крайности неприятную.

Перед Глорией лежала пустыня Сонора. Мили и мили креозотовых кустов, ферокактусов, голой земли. Под обнажениями каких-то пластов – походившими на кораллы, отчего Глории стало казаться, что она плывет в подводной лодке, – укрывалась от полуденной жары разного рода живность.

Придерживая одной рукой руль, Глория водила пальцем другой по карте. Прокладка маршрута прерывалась быстрыми перескоками пальца к настроечной ручке приемника – она принималась искать новую станцию всякий раз, как на прежней музыка сменялась болтовней. Латиноамериканская попса – преобладают трубы и замысловатые ритмы. В конце концов ей до того надоело слушать поочередно то шипение между станциями, то рекламу на них, что она остановилась на религиозной программе.

Las puertas del infierno tienen un olor dulce!..[24]

Глория рассмеялась. Поспорить готова, что так!

Чем дальше она заезжала, тем хуже становилась дорога, словно ведшая в прошлое, в эпоху куда менее цивилизованную. Природа, на протяжении сотен миль остававшаяся прирученной, воспрянула здесь, полная мстительных чувств, и вознамерилась вернуть дорогу себе, засевая ее сорной травой и усеивая высохшими стеблями. Земля, точно стремясь воплотить пылкие речи проповедника, выдыхала раскаленные адские пары, колебавшие воздух, погружавшие в трепет весь мир.

Внезапно из марева выскочило доказательство того, что человек здесь все-таки обитает: деревянный дорожный указатель, выцветший почти до нечитаемости, уведомил Глорию, что через 12 км она сможет получить GASOLINA[25]. Не помешало бы. Последний раз она заправлялась в часе езды от Тихуаны, и теперь стрелка индикатора уже окунулась в красную зону.

Заправочная станция подтвердила сложившееся у Глории впечатление: она ехала в машине времени.

Лишенные каких-либо надписей насосы времен Эйзенхауэра, в которые бензин попадал из стоявшего на высоком помосте большого топливного бака под действием всего лишь земного притяжения, улыбались Глории, приветствуя ее поднятыми вверх штуцерами резиновых труб. Зеленые и коричневые пятна автомобильных жидкостей затянули землю камуфляжной тканью. Имелся здесь и неопрятный тесный продуктовый магазинчик с излохмаченными рекламными листками, приклеенными изнутри к его чумазым стеклам. За задней стеной лавки возвышались, привалившись к ископаемому грузовику-тягачу, штабеля полусгнивших покрышек.

Внутри магазинчика никого не было. Глория обошла его и увидела уборную, дверь которой оказалась запертой изнутри.

– Momento, – донеслось из-за двери.

Она вернулась к машине. Через пять минут появился, улыбаясь и извиняясь по-испански: perdon[26], Senora, perdon… – мальчишка в узких джинсах и бейсболке. За его башмаком волокся по земле обрывок туалетной бумаги. Ни о чем не спросив, он сцапал один из штуцеров и начал наполнять бак машины.

– Я бы и сама это сделала, – по-испански сказала Глория, – да не поняла, как включить насос.

– А вот эту кнопочку надо было нажать, – объяснил он. – Насос старый, никто, кроме меня, не знает, как с ним обращаться.

Глория улыбнулась. Сопляк совсем, а разговаривает, как старый брюзга. «Нынче никто ничего не знает, чертовы молокососы…» Она прислонилась к водительской дверце, окинула взглядом дорогу. По ее прикидкам, ехать ей осталось еще полчаса, не больше.

– Ты из Агуас-Вивас? – спросила она.

Мальчишка удивленно приподнял брови:

– Нет, сеньора.

– А знаешь, где это?

– Конечно.

– Ну да, ты же в этих краях живешь.

– В Чарронесе.

– Это далеко отсюда?

– Недалеко, – ответил он. – Шестьдесят пять километров.

Она кивнула, обернулась, чтобы еще раз взглянуть на дорогу.

– Вы тут никого из Агуас-Вивас не найдете, – сказал мальчишка. Он покончил с заправкой, повесил штуцер на крючок. – Подождите, я вам сейчас чек принесу.

И улетел, подняв облако пыли. Туалетная бумага так от его башмака и не отлипла.

Войдя в магазинчик, Глория увидела, как он молотит, точно пианист-вундеркинд, по клавишам огромного ржавого кассового аппарата.

– Можете долларами заплатить, если хотите, – сказал он. И угодливо улыбнулся: – Это ничего. Это разрешается.

Должно быть, номер на машине увидел. Или ее выговор настолько плох, что выдавать себя за свою ей в этих местах больше не удастся? Глории казалось невозможным, что ее могут принять не за мексиканку, а за кого-то еще. Она же родом отсюда.

В генеалогическом смысле.

Однако она была американкой. Всегда была американкой.

– Что значит – никого не найду? – спросила она.

И, достав бумажник, отдала мальчишке двадцатку.

– Да там просто никого, – ответил он.

– А куда же все подевались? – удивилась Глория.

Он протянул ей комок песо и сообщил:

– Перемерли.

Глория уронила сдачу в сумочку и последовала за мальчиком, выбежавшим, чтобы открыть перед ней дверцу машины.

– Перемерли? – спросила она, застегивая ремень.

Мальчик кивнул, захлопнул дверцу и помчался к магазинчику с его прохладой. Туалетная бумага оторвалась наконец, и ветер понес ее, скручивая, в слепое небо.

Глава шестая

Городок оказался таким маленьким, что Глория чуть было не проскочила его; он возник из облака пыли, как внезапный выброс сигнала на ровной осциллограмме пейзажа.

Удивительно, но жилых домов в городке, похоже, не было. Вдоль дороги образовалось с каждой ее стороны по цепочке обветшалых магазинчиков, за ними потянулись навесы и сараи, а дальше опять началась пустыня. Ни тротуаров, ни пешеходов, ни машин, ни деревьев, ни уличных фонарей, ни знаков остановки. Ни перекрестков. Ни признаков человеческой жизни. Только сложенный из строений унылый сэндвич, а следом – пустота.

Окна и двери всех магазинчиков за вычетом нескольких были заколочены досками. Глория миновала прачечную (закрыта), скобяную лавку (закрыта), универмаг с кричаще-розовым фронтоном (открыт!). Большой козырек над входом в кинотеатр треснул и ощетинился разбитыми лампочками. Из трехфутового неонового слова CINE[27] выпала Е, оставив CIN и зияющую прореху в бледно-синее небо. Глория остановила машину у лавочки неопределенного назначения и вышла, надеясь отыскать свидетельство того, что оказалась именно там, куда ехала. И нашла его, шелушащееся, в витрине этой самой лавочки.

Н. КАРАВАХАЛЬ

НАДГРОБНЫЕ КАМНИ

АГУАС-ВИВАС

Витрина исполняла роль портфолио – в ней были вывешены поляроидные фотографии сотен надгробий. Ее хозяин явно гордился своей работой, фотографии он с любовным тщанием наклеил на серый рекламный щит и даже пыль с них стирал. Еще один такой же щит демонстрировал одно-единственное надгробие, проходившее различные стадии изготовления: не отшлифованное, первая встреча с резцом – и так далее, вплоть до конечного продукта, посвященного памяти ХУАНИТЫ РУИС, 1933–1981.

Витринный коллаж содержал и выражения признательности со стороны удовлетворенных клиентов – благодарности, начертанные на обороте закапанных слезами рецептов и листков из блокнота.

Величайшее вам спасибо от семьи Паррас.

Прекрасный могильный камень очень меня утешил.

Надеюсь, вам удастся вырезать и для меня такое же надгробие, какое получила моя жена.

Е. Альварес.

Глории все это показалось и жутковатым, и трогательным. И ненужным. Кому они интересны, такие картинки? Надгробие приобретается лишь при необходимости, и вряд ли люди заглядывают в мастерскую каменотеса, чтобы ознакомиться с образцами.

Ответ попался ей на глаза почти сразу: бок о бок с этой мастерской каменотеса стояла еще одна мастерская каменотеса. Ее владелец также изукрасил свою витрину, что свидетельствовало о яростном соперничестве. Второй каменотес, Г. Лопец-Каравахаль, похоже, побеждал. Надписи в его витрине были покрикливее и покрупнее, рекомендации клиентов – аккуратно отпечатанные – насчитывались десятками, а кроме них он выставил уйму увеличенных фотографий, показывавших самые миниатюрные детали его творений. Эта витрина, казалось, насмехалась над соседской.

Под размашисто выведенным золотой краской именем сеньора Лопец-Каравахаля стояло следующее:

ЛУЧШИЙ ГДЕ УГОДНО, НО ОСОБЕННО В АГУАС-ВИВАС

Жестокая конкуренция. Глория криво улыбнулась и провела пальцами по обжигающе горячей витрине.

Зачем такому маленькому городку сразу два мастера надгробий?

Ветер ударил в Глорию, точно струя пескодувки. Нужно попить и найти какую-нибудь тень. Судя по всему, опасность нарваться на штраф за парковку в неположенном месте ей здесь не грозит, поэтому она оставила «додж» на улице и направилась к универсальному магазину.

И увидела посреди улицы загрунтованный фанерный щит со сделанной от руки надписью. Щит был до того издырявлен пулями, что прочесть надпись Глории удалось лишь ценою серьезных усилий.

ПО РЕШЕНИЮ МУНИЦИПАЛЬНОГО СОВЕТА НОШЕНИЕ СТРЕЛКОВОГО ОРУЖИЯ В ПРЕДЕЛАХ ГОРОДА ЗАПРЕЩЕНО

Сетчатая дверь универмага ударилась, когда Глория вошла, о прилавок; место их встречи поблескивало размозженным деревом – такие удары прилавок получал уже множество раз. Глория пробормотала извинение, обращенное неизвестно к кому, заглянула в оба прохода между стеллажами. Консервы, фонарики, батарейки, сомнительной крепости нейлоновые пончо. Завернутые в прозрачную пленку, вдавленные одна в другую тортильи; на пленке висят изнутри бусинки воды. Глория подняла одну такую упаковку повыше и поежилась: нижнюю тортилью покрыла плесень. Солнечный свет, проникавший сквозь давно заевшие жалюзи, отбрасывал веерные тени на удрученные чем-то пакетики риса.

На картонной карточке, прилепленной клейкой лентой к кассовому аппарату, значилось:

flores frescas para los muertos[28]

Глория постучала по прилавку За уложенными один на другой пустыми ящиками приотворилась еще одна сетчатая дверь. Из нее вышел, приволакивая босые ноги, понурый дряхлый старик:

– Да?

– Мне бы попить чего-нибудь, – сказала Глория.

Старик прошаркал за прилавок, извлек из-под него тонкую бутылку с жидкостью цвета жженого сахара и пустил ее скользить по прилавку к Глории, отправив вдогон изображающую чихуахуа открывалку. Глория поднесла бутылку к губам, однако исходящее от жидкости нездоровое зловоние заставило ее остановиться.

– Это «кока»?

– Нет, сеньора. Это питье изготовлено по здешнему домашнему рецепту.

Глория еще раз принюхалась, с расстояния, и отвела бутылку подальше от себя.

– Так что это?

– Raiz del fango.

Грязевой корень. О таком она ни разу не слышала, однако запах жидкости подтверждал правильность ее названия. Глория поставила бутылку на прилавок и спросила, не найдется ли чего-нибудь другого.

– Этого не хотите?

– Нет, спасибо.

Старик помрачнел:

– Но я уже открыл ее, сеньора.

– Ничего, я заплачу. Пожалуйста, дайте мне что-нибудь другое.

С секунду он смотрел на Глорию, словно ошеломленный услышанным, затем взял бутылку и выдул сразу половину ее содержимого. А затем сказал:

– Не пропадать же добру.

– Ни в коем случае, – согласилась Глория.

– Такое могут пить только настоящие мексиканцы.

– Я не мексиканка, – возразила она.

Он улыбнулся:

– Я вижу.

– Есть у вас какая-нибудь вода? – спросила Глория.

Старик прошаркал к другому концу прилавка, поглядывая на нее так, точно ждал, что она перепрыгнет на его сторону и проломит ему голову. Вернулся он с бутылкой, на этикетке которой красовалась торговая марка, Глории неведомая. Под маркой стояло: embotellada en Mexico[29]. Какой смысл разливать по бутылкам водопроводную воду?

Однако пить ей хотелось так сильно, что спорить она не стала, а просто отвинтила крышечку бутылки и сделала долгий глоток. Ей показалось, что горло ее покрылось влажным мхом. Господи, ну и пересохло же в нем… Еще глоток, в два раза больший, и половины литра воды как не бывало. Глотнув теперь уже воздуха, Глория повернулась к старому прохвосту и увидела, что он внимательно наблюдает за ней.

– Жажда, – сказал старик. Насмешки в его тоне не было, скорее изумление: женщина, а столько выдуть может.

– С самого утра за рулем, – сказала Глория. – Сколько сейчас времени?

Старик ткнул большим пальцем в полку за своей спиной – там между коробкой сигар и мягкой, уже лопнувшей по швам игрушкой, пучеглазым кактусом, стояли часы. В каком временном поясе она находится, Глория не знала, однако, по ее оценкам, в пути она провела часов десять.

– Добро пожаловать в Агуас-Вивас. Кто умер?

Глория вытаращила глаза.

– Кто-то же должен был умереть, – сказал старик. – Иначе вы бы сюда не приехали.

– Я ищу полицейский участок, – сказала Глория.

– Полицейский участок чего? – спросил он.

– Агуас-Вивас.

– М-м, – промычал он.

Она ждала вопроса о том, какое у нее дело, однако старик молчал.

– Я возьму еще одну, – она подняла перед собой пустую бутылку.

– Первая уже обошлась вам в тридцать песо. – Он облизал губы и тоже поднял свою, полупустую, бутылку домашнего снадобья. – Да эта в двадцать пять.

Глория расплатилась, старик снова убрел к другому концу прилавка и там нагнулся, постанывая. На штанах его, сзади, обнаружилось пятно.

– Вы можете сказать мне, где находится полицейский участок? – спросила она, склонившись над прилавком и глядя, как он летаргически сдирает целлофан с упаковки бутылок питьевой воды.

– Что? – Старик возвратился к Глории с бутылкой в руке. – Что вы сказали?

– Полицейский участок.

– Да, конечно, минуточку.

Он обогнул, приволакивая ноги, прилавок.

– Все так спешат, так спешат… – сказал он, на ходу вручая ей бутылку. И, приоткрыв входную дверь, указал через улицу: – Вон там.

– Это же кинотеатр.

Старик молчал, стоя, точно изваяние, с протянутой вперед рукой.

– Ладно, – сказала Глория. Она пошла через улицу, обернулась на полпути.

– Идите! – велел старик.

Пустую кассу кинотеатра затянула паутина. На пластмассовой доске объявлений не указывались ни расписание сеансов, ни цены, на ней значилось: POLICIA. Глория снова обернулась, показала старику большой палец. Он помахал ей рукой и скрылся в магазине.

В фойе кинотеатра было темно; Глория нашла за колонной выключатель, щелкнула им. Лампы дневного света вспыхнули, залив резким светом это похоронного облика помещение. Лишенные афиш рамы притягивали к себе внимание одной лишь своей пустотой. От ярко-синего коврового покрытия остались убогие лохмотья, едва-едва прикрывавшие усеянный пятнами высохшего клея бетон. Торговый киоск обвалился вовнутрь себя.

Обычной для кинотеатров праздничной атмосферой тут и не пахло. Ни тебе билетеров в галстуках-бабочках. Ни веселых парочек, разделяющихся, чтобы посетить уборные. В стены фойе навеки въелся запах жженого сахара и повидла.

Зрительный зальчик с пятью рядами по шесть кресел в каждом был темен и прохладен. Когда-то в нем имелась настоящая сцена; потом к тянувшейся над просцениумом планке прибили средних размеров экран – жутковато пустой сейчас и, казалось, светившийся сам собой, – и получился кинотеатр. Под экраном стоял деревянный стол и жесткий стул. Накрытая зеленым абажуром лампа отбрасывала лунный круг на грязноватый блокнот. Глория, у которой возникло чувство, что она попала прямиком в сценическую декорацию, направилась к столу, издали огибая его по кругу, боясь, что, если ненароком коснется его, стол попросту исчезнет. Все это походило на испытательный полигон, который позволяет комитету, подбирающему служащих для какой-то компании, наблюдать за поведением ее потенциальных сотрудников.

Глория вспомнила, как гуляла с Реджи по пляжу под Окснардом – в самом начале их общей жизни, когда они еще совершали прогулки, – и вдруг обнаружила у самого края воды купавшуюся в солнечном свете хромированную кровать, самую настоящую, с матрасом и простыней. На несколько миль вокруг не было видно ни души, и тем не менее идиотская кровать торчала у океана, и волны прилива лизали ее ножки, отчего те уходили все глубже в песок.

Реджи, окинув взглядом ближайшие свайные дома, сказал: «Да, похоже, кого-то тут прошлой ночью бомбили».

Ее такое объяснение не устроило. Чтобы перетащить сюда такую тяжеленную штуку и с больничной опрятностью застелить ее, требовались сосредоточенные усилия, трезвые усилия, далеко не одного человека. Студенческими шуточками тут и не пахло, кто-то всерьез хотел, чтобы кровать стояла именно здесь. Но почему? – вот вопрос, который задел ее за живое. Ей страх как захотелось узнать всю историю этой кровати. И она начала придумывать объяснения – одно, затем другое, затем третье… Пыталась воссоздать полную картину: сначала кровать стоит в доме, потом на песке – начало, середина, конец. Реджи высмеивал каждое ее предположение.

«Люди иногда откалывают странные фокусы, Гиги. Но за ними не обязательно кроется страшная тайна».

А ей все равно хотелось понять – почему? И как?

На столе стоял телефон, от которого тянулся к одной из salidas[30] провод. Глория подняла трубку. Услышала гудок. По какой-то причине почувствовав себя виноватой, положила трубку, на шаг отступила от стола и позвала: «Эй? Эй?»

А затем побежала, дрожа, по проходу, оглядываясь назад, чтобы избавиться от чувства: кто-то за ней наблюдает.

Снаружи, на жаре, ей стало спокойнее. Она пересекла улицу и снова вошла в универмаг, постучала по прилавку и дождалась повторного появления владельца.

– Там никого нет, – сказала она.

– Правильно, – согласился он.

– Так вы знали об этом?

– Si.

– Послушайте, – сказала Глория. – Я спешу.

– Это я вижу, – сказал старик.

– Будьте добры, скажите, где я могу найти полицию.

– Полицейский участок вон там, – ответил он.

– А полицейские?

Он поднял вверх палец:

– Если вам требуется полицейский, идите в бар.

Глория очень постаралась осведомиться, где этот бар находится, тоном по возможности вежливым.

– А вон там, – ответил старик, направляясь шаркающей походкой к задней двери своего магазина.

За дверью обнаружилась глядящая на замусоренный двор веранда. На голом столе стояло алюминиевое ведерко с горкой льда и тремя бутылками «Будвайзера». Старик опустился в придвинутое к столу боком кресло. В другом – бамбуковом кресле-качалке, грозившем вот-вот развалиться, – похрапывал, издавая звуки закипающего чайника, смуглый мужчина с гладкими молодыми щеками и намечавшимся брюшком.

– Вот вам полицейский, – сказал старик. Он откупорил бутылку пива и протянул ее Глории: – Шестьдесят песо.

– Нет, спасибо.

Старик пожал плечами и отхлебнул из горлышка, уставив взгляд на пустой двор.

Глория разглядывала полицейского.

– И долго он собирается спать?

– Спать он мастак, – ответил старик. – Бывает, заснет после полудня и спит до самого вечера. А его жена звонит мне, чтобы я его домой отправил, ужинать.

Глория громко кашлянула.

Старик повернулся к ней:

– Это вы зачем?

Она, не ответив, потрясла полицейского за плечо:

– Эй. Извините.

Полицейский заморгал, всхрапнул, деревянно поднялся на ноги, покачиваясь, вытянул из брюк подол рубашки и помахал им, обвевая ветерком свое тело. Ростом он был ниже Глории, обтянутые штанами бедра его выглядели положительно женскими.

– Я говорил ей, что не стоит тебя будить, – сказал хозяин магазина.

– Извините, – повторила Глория. – Я звонила вам вчера. Помните?

Полицейский снова всхрапнул и сглотнул накопившуюся в его горле мокроту.

– Вы кто?

– Глория Мендес. Я разговаривала с вами по телефону Вы Teniente Фахардо.

– Мы разговаривали по телефону…

– Да, – подтвердила она. – Разговаривали. Теперь я здесь.

– Это вы что же, из такой дали приехали? – удивился он.

– Да, и мне требуется тело, – ответила Глория. – Я хочу отвезти его обратно в Лос-Анджелес.

– Целый день катила, – сообщил хозяин магазина.

– Тело… – повторил Фахардо.

– Я действительно ехала целый день, – сказала она, – и должна вернуться назад. Поэтому, будьте добры, отведите меня туда, где я смогу его получить.

– Ага, – сказал Фахардо. – Кого?

– Тело. Карла Перрейра. Вы сказали по телефо… послушайте, в чем, собственно говоря, проблема?

– Проблема? – Он перевел взгляд на старика, тот пожал плечами. – Нет-нет, сеньора, проблем у нас не имеется. У меня – точно. Луис? У тебя есть проблема?

– Нет, Тито.

Фахардо снова взглянул на Глорию.

– Выходит, если ее нет и у вас, значит, тут никаких проблем нет.

– Senor, – сказала Глория. – Я приехала сюда из уважения к усопшему.

– Это я понимаю.

– …и хочу, чтобы вы тоже проявили к нему уважение, – закончила Глория.

– Я очень уважаю усопших, – сказал Фахардо. – Луис? А ты?

Луис торжественно покивал.

– До чего докатился бы наш городок, – спросил Фахардо, – если бы мы и покойников не уважали?

– Замечательно. Так можем мы…

– Не уверен, что это возможно, сеньора. – Фахардо заткнул подол рубашки в штаны. – Расследование пока что в самом разгаре.

– Какое еще расследование?

– Ну, понимаете, – начал Фахардо, – когда человек расстается с жизнью в местах, за которые отвечаю я, провести расследование – моя обязанность. Мне неприятно говорить вам это, сеньора, но ситуация сложилась трагическая. – В осанке и голосе его вдруг обозначилась властность – похоже, он решил, как ему следует вести себя с ней. – Весьма трагическая. Однако здесь не место обсуждать ее. Давайте пройдем в мой офис.

Он хлопнул старика по плечу и сказал:

– Луис?

– Adios[31], – отозвался Луис. – И к вам это тоже относится, сеньора.

Она повернулась к нему, чтобы ответить, а когда повернулась назад, Фахардо рядом с ней не оказалось, лишь сетчатая дверь поскрипывала, качаясь на петлях.

Глория нагнала его посреди улицы.

– Есть здесь кто-нибудь еще, с кем я могла бы поговорить? – спросила она.

– Никого, – ответил он. – Я – единственная достопримечательность этого города.

Они подошли к кинотеатру, Фахардо вставил ключ в скважину уже отпертого дверного замка. Глория смотрела, как он запирает замок и дергает дверь, которая, естественно, не открылась.

– Какого черта? – произнес Фахардо.

– Она была открыта, – пояснила Глория.

– Откуда вы знаете?

– Я уже заходила сюда. – Она повернула ключ, распахнула дверь: – Видите?

– Это выше моего понимания, сеньора, – ответил Фахардо и вошел следом за ней в кинотеатр.

Глава седьмая

– Что я могу вам сказать? – Фахардо, повертев в пальцах карандаш, опустил его на блокнот. – Ничего. Потому что сказать вам никто ничего не может. Поверьте, я знаю, что такое горе. Гоpe – мое ремесло. Мне нужно, чтобы вы поняли то, что понимаю я. А я очень хорошо понимаю, какими сложными могут быть ситуации, подобные этой.

И знаю, как ведут себя в этих случаях люди. Они пытаются найти причину, а когда им это не удается – потому что у ситуаций, подобных этой, причины отсутствуют, – начинают требовать справедливости. Или обижаются на Бога, проклинают жестокость жизни. Однако они обращаются к пустоте, сеньора. Вы знаете это так же хорошо, как и я. Когда вы кричите в небо, вас слышат лишь облака.

Фахардо возвел к потолку полный благочестия взор.

– И если быть совсем честным, – а я честен с вами, сеньора, поскольку вы кажетесь мне достойной женщиной, которая не станет вести себя в столь трагической ситуации так, как ведут некоторые, то есть как умалишенная… Вы? Нет, конечно. Вы прекрасно владеете собой, сеньора. Я это вижу. Вы его жена?

– Я его друг, очень близкий, – ответила Глория.

– По-моему, вы говорили…

– Вас подводит память.

Он помрачнел:

– И вы приехали в такую даль…

– Да, – сердито ответила она.

– Ладно, ладно… Как прошла поездка? Жарко было?

– Поездка прошла хорошо.

– Город легко нашли?

– У меня есть карта.

– Мм, угум… ладно. Так вот, сеньора, я говорю о том, что видел за мою жизнь много горя и много людей, рвавших на себе волосы из-за трагедий, предотвратить которые они не смогли.

Как-то раз в наш город приехала супружеская чета, приехала, чтобы похоронить свою дочь. Трехлетнюю. Мать засыпает после полудня, девочка выходит на веранду. А там стоит стремянка – отец заменял незадолго до этого перегоревшую лампочку. Девочка залезает на стремянку и срывается с нее. Летит вниз, ударяется головой о перила веранды, – он пристукнул кулаком по краю стола, – и падает лицом в лужу.

В день похорон мне звонит священник. Приходите поскорее, говорит он. Мы не можем похоронить девочку.

Все было не так, как вы думаете, сеньора. Плохо вела себя не мать девочки. Отец. Он не позволял опустить гроб в могилу. Просто лег на него и лежал. Заявил, что не слезет с гроба, пока ему не объяснят причину…

Фахардо вздохнул:

– Мне пришлось стаскивать его. Я не хотел этого, но что еще мне оставалось делать? Отец требовал, чтобы ему объяснили логику ситуации, в которой логика попросту отсутствовала. – Фахардо коснулся пальцами лба и резко отбросил их в сторону, словно отпуская на волю птицу. – Он жаждал логики так сильно, что утратил способность логически мыслить.

И куда это его привело? Ситуации, подобные вашей, сеньора, – просто-напросто трагедии в чистом виде. Пытаться найти стоящий за ними замысел…

Фахардо откинулся на спинку стула, покачал головой.

– Это едва ли не оскорбление для усопшего. – Он встал, прошелся по сцене. – Я устроил здесь мой офис. Самое прохладное место в городе. Мне нравится приходить сюда, убираться подальше от солнца. В середине дня температура снаружи может доходить до сорока пяти градусов. По Фаренгейту это будет… сто с чем-то? Около того. Очень жарко, сеньора. Можно и помереть, если не соблюдать осторожность.

Фахардо вернулся к столу, сел и, наклонившись к Глории, прошептал:

– В общем, бывает очень тяжело.

Он положил руку на блокнот, открыл в отбрасываемом настольной лампой кружке света ладонь. Освещенная так, она походила на толстую, голую диву, пойманную лучом софита.

Ладони Глории со сплетенными пальцами лежали у нее на коленях.

Фахардо подождал немного. Затем убрал руку из кружка света и сказал:

– Примите мои соболезнования.

Глория кивнула.

– Это трагедия, – сказал он, – но вам следует понять: когда кто-то умирает, я обязан предпринимать определенные шаги. Таков закон. Шаги эти зависят не от меня, сеньора, поскольку закон писан не мной. Моя работа состоит в том, чтобы увериться…

– Что произошло? – спросила она.

– Как?

– Расскажите мне, что произошло. Я хочу знать.

– Не сомневаюсь, сеньора, и как раз это я и пытаюсь вам втолковать. На вопросы наподобие когда, как и что ответы мной пока не получены, и я повел бы себя неэтично, начав обсуждать их с вами, до выяснения всех деталей.

– Вам не дозволяется рассказать мне, как он умер?

– Ну, кое-что я вам рассказать могу, кое-что…

– Так расскажите, – потребовала она и скрестила руки на груди.

– Я могу описать вам общие обстоятельства.

– Вот и прекрасно.

– Терпение, сеньора, терпение…

Teniente взял карандаш, четыре раза пристукнул им по блокноту. Выдвинул из стола ящик, извлек из него потрепанный журнал регистрации происшествий. Увлажнил большой палец об испод нижней губы, перелистал им несколько страниц. Затем перелистал их же в обратном порядке, вгляделся в одну из них, словно пытаясь расшифровать нанесенную на нее криптограмму И вернул журнал в ящик.

– Уверен, вам будет очень тяжело слушать это, – сказал он, – поэтому я избавлю вас от…

– Не надо меня избавлять.

– Ладно. Тогда… ладно. Информация, доступная нам в настоящее время, такова. – Фахардо снова вынул журнал из ящика стола и нашел нужную страницу: – Несколько ночей назад с дороги слетела милях примерно в пяти от города машина. Она перевернулась и загорелась. Водитель – он был в машине один – скончался либо от полученных при аварии увечий, либо от ожогов головы и груди…

Фахардо говорил все это, низко склонив голову. Глория, которой в течение трех лет приходилось волей-неволей слушать рассказы Реджи – не говоря уж о его приятелях-коллегах, – хорошо знала, как рассказывают подобные вещи настоящие полицейские. Этот типчик, думала она, сильно смахивает на чиновника, который изображает актера из мыльной оперы, изображающего копа.

Фахардо закрыл журнал.

– Вот и все, что я вправе рассказать вам в данный момент. Простите. Я понимаю, как вам тяжело.

– Почему никто не сообщил о случившемся?

– Не сообщил – кому? Документы его погибли в огне. А если б и не погибли, – вы думаете, он хранил на груди номер вашего телефона?

– Этого я не знаю, однако…

– Я сделал то, что обязан был сделать в таких обстоятельствах, – сказал Фахардо. – А именно начал расследование.

Глория поинтересовалась:

– И какая же часть вашего расследования подразумевает угощение пивом на веранде Луиса?

Фахардо, снова начавший вертеть в пальцах карандаш, бросил его на стол.

– Хорошо. Вы звоните сюда и начинаете кричать на меня по телефону. Сегодня вы приезжаете в мой город и начинаете оскорблять меня лично. Мне не нравится направление, в котором мы с вами движемся, сеньора. И я вам вот что скажу: я видел много горя. У меня на этот счет большой опыт. Однако никому из приезжавших сюда и начинавших донимать меня людей ускорить ход моих расследований пока что не удавалось.

– Но делаете вы хоть что-нибудь для того, чтобы… чтобы… разрешить эту…

– Так ведь я именно это вам втолковать и пытался, – ответил Фахардо. – Разрешать-то тут нечего. И винить некого.

– Вы видели номерной знак его машины?

– Да, конечно.

– Тогда почему вы не позвонили калифорнийским властям? Вы могли получить от них его имя. Выяснить, где он работает, узнать номер его домашнего телефона. Почему вы не позвонили хотя бы в американское консульство?

– У нас приняты другие методы работы, – ответил он.

– Кто-то мог позвонить мне, мог сделать хоть что-то… – Глория умолкла, унижаться перед ним, молить его о помощи ей не хотелось.

– Сеньора… – процедил Фахардо, – вам пришлось пережить трудное время. Трагедию – в чистом виде.

Он прогладил ладонями журнал, словно стирая из него все это дело.

– Где тело? – спросила она.

– На хранении.

– Где?

– В больнице.

– Я хочу забрать его.

– Пока это невозможно.

– Никто же не опознал его, – сказала Глория. – Может, это и не он.

– Вам его лучше не видеть, – сказал Фахардо. – Он сильно обожжен.

– Когда мы сможем поехать туда?

Фахардо легонько всплеснул руками:

– Больница находится далеко отсюда, она…

– Где?

– В маленьком городке, Хоакуле, это такая жуткая дыра, что…

– Я поеду туда, – сказала Глория.

Она встала и пошла по проходу и услышала, как ножки стула Фахардо недовольно заскрежетали по бетону, как сам он встал и поспешил за нею, твердя: постойте, постойте, постойте.

Глава восьмая

Она вела машину, следуя указаниям Фахардо, но на вялые протесты его – «огромная трата времени, сеньора, огромная» – внимания не обращая. Когда они доехали до места автокатастрофы, Фахардо вышел, держа в руке журнал регистрации, из машины, чтобы показать Глории участок земли, поросший травой пустыни. На подпаленном песке различались кусочки искореженного металла и перхоть краски. Казалось, машина даже не взорвалась, а перешла из твердого состояния в газообразное и газ, в который она обратилась, осел на территории, превышавшей ее по размерам раз в пятьдесят. Глории неприятно было думать, что все следы смерти Карла оказались так быстро стертыми ветром и командой аварийщиков.

Teniente назвал это место перекрестком дорог, однако такой термин верным не был. Только след покрышек, единственный след, и отличал дорогу от окружавшей ее бросовой земли. Глория попыталась мысленно протянуть этот след назад, до города, и не смогла – у нее закружилась голова, она начала утрачивать способность ориентироваться в пространстве.

– Значит, машина перевернулась, – сказала Глория.

– Да.

– Как? – спросила она.

– Как перевернулась? Да вот так… – Фахардо покрутил перед собой ладонями.

– Я спрашиваю, по какой причине? – пояснила Глория.

– Он слишком быстро ехал.

– Вы это видели?

– Конечно, нет, сеньора. Меня здесь не было.

– Так откуда же вы знаете, как быстро он ехал?

– Чтобы машина перевернулась, она должна лететь на большой скорости, – сказал Фахардо. – Это физика. Машина прошла юзом две сотни ярдов. Вон там, за нами, она попыталась произвести крутой поворот и два ее колеса просто оторвались от земли…

Он сунул большой палец за свой поясной ремень, дернул его.

– Все это технические подробности, сеньора. Я мог бы дать вам урок реконструкции преступления по месту, на котором оно совершено, но только за отдельную плату.

– Где она перевернулась? – Глория нагнулась, вглядываясь в землю.

– Вы зря тратите время, – сказал Фахардо. – Следов колес уже не осталось.

– Как это не осталось? Вот же они.

– Это наши следы, сеньора. Давайте вернемся в машину.

– Я хочу понять, как все произошло, – сказала Глория.

– Он несся на большой скорости, – ответил Фахардо. – В темноте. Возможно, пьяный…

– Карл не пил.

– Ну, значит, он был плохим водителем. Машина налетела на что-то и перевернулась. Или ее сначала занесло, а перевернулась она потом. Когда машина загорелась, он был без сознания или же просто не смог выбраться из нее. Не справился с ремнем безопасности, такое случается сплошь и рядом. Или водительскую дверцу заклинило и он не сумел ее открыть. Машина вспыхнула, и он сгорел…

Фахардо продолжал описывать один сценарий за другим, каждый из них выглядел весьма основательно, но, увы, опровергался следующим: машина перевернулась, машина во что-то врезалась, машина стала неуправляемой. Teniente был едва ли не самым неумелым лгуном из всех, когда-либо виденных Глорией, и ей оставалось лишь выбрать момент, который позволит поймать его на явном вранье.

– …И когда вспыхнуло пламя, он не смог выбраться наружу…

– То есть он был без сознания, – сказала она.

– Вне всяких сомнений.

– В таком случае, когда же он мне позвонил?

– Как это?

– Он оставил сообщение на автоответчике. Потому я сюда и приехала. Как бы еще я узнала о случившемся?

– Ну, в таком случае, – сказал Фахардо, – вы, похоже, неправильно поняли мои слова.

– Похоже, – согласилась она. – Может быть, объясните мне все поподробнее?

– Он был без сознания, да, верно. Но не тогда. Не… не с самого начала. Сначала он был в сознании.

Фахардо начертил на песке большой крест:

– Он стоял вот тут. Когда был в сознании.

И, отойдя футов на пять, Фахардо начертил второй крест:

– А машина, передняя ее часть, стояла примерно здесь, и ее водитель мог находиться в сознании, а мог и не находиться. Сознание, оно вообще дело тонкое, трудно определимое. Что это, собственно, значит? Находиться в сознании.

Глория изумленно уставилась на него:

– Значит, он был вне машины?

– Это возможно.

– Но наверняка вы не знаете.

– Я же вам объяснял, – сказал Teniente, – расследование еще не закончилось.

– Однако вы говорите, что он мог и не лишиться сознания?

– И это также возможно. А может быть, все происходило как-то иначе. Сказать что-нибудь наверняка в таких ситуациях трудно, сеньора. Я, к сожалению, попал на место аварии лишь после его смерти, спустя долгое время.

– Значит, кто-то вас сюда вызвал, – сказала Глория.

– Луис позвонил мне из города, потому что увидел пламя.

– За несколько миль?

– Ночами оно становится совсем черным, – Фахардо ткнул пальцем в небо. – Уличных фонарей в городе нет. Если будете здесь ночью, сами увидите, такая красо…

– Луис позвонил вам, и вы приехали на это место.

– Да, – подтвердил он.

– И что вы увидели?

– К тому времени, сеньора, после катастрофы прошло несколько часов.

– Мы добрались сюда за двадцать минут.

– Да, но я был дома, сеньора. Все случилось ночью, не забывайте. А живу я далеко отсюда, за пределами моего района. Когда Луис позвонил, я спал. Мне нужно было одеться, завести машину. Какие тут дороги, вы сами видели. Ночью их почти и не разглядишь. Я ехал так быстро, как мог, и все-таки времени у меня ушло много. Когда я появился здесь, уже приехала «скорая». Она увезла вашего друга в больницу, а я остался, чтобы начать расследование. – Он помахал журналом. – Которое все еще продолжается.

– Ничего похожего на пожар я в записи его телефонного сообщения не услышала.

– Вы хотите узнать мое профессиональное мнение? Это произошло внезапно, – сказал Фахардо. – Он отходил от машины или пытался отойти, позвонил… И это отвлекло его внимание. А машина вдруг взорвалась. Он не успел отойти от нее подальше, потому что говорил по телефону.

Фахардо прищелкнул языком.

– Как вам такая идея? Он отвлекся. Отвлекся, потому что звонил вам, сеньора. Если бы он не говорил по телефону, то успел бы отойти подальше. Лучше бы он вам не звонил…

Глория вдруг услышала крик стервятника, грифа-индейки.

– Не стоит слишком задерживаться здесь, – сказал Фахардо. – Он может и нас сожрать.

Она увидела, как птица опускается на труп какого-то мелкого грызуна.

Ее смущала пустынность этих мест. Насколько могла судить Глория, ни к чему интересному дорога, по которой они приехали сюда, не вела. И Карлу делать здесь было нечего. Она сказала об этом Фахардо – тот, пожав плечами, ответил:

– Сюда приезжает много туристов, сеньора. Они – наша индустрия номер один.

– Но на что им здесь смотреть?

Они сели в машину и проехали еще милю. Земля начала светлеть, а затем вдруг засверкала так ярко, что у Глории защипало в носу.

– Смотрите, – сказал Фахардо.

Она увидела впереди что-то сияющее, прохладное.

Озеро.

От этой картины ее одолела жажда. Ей захотелось сорвать с себя всю одежду и броситься в воду. Чем ближе подходила машина к озеру, тем более сказочным оно казалось: разраставшийся простор ультрамариновой воды, волны, нежно плещущие в белые, как кость, берега…

Дорога свернула в сторону. Озеро исчезло.

Teniente хмыкнул.

– Неплохо, а? – сказал он. – Разверните машину.

Глория развернула.

– Оглянитесь, – сказал он.

Глория нажала на газ, машина перевалила гребень дороги, и за спинами их вновь появилось озеро. Она опять развернулась и понеслась к краю воды. И увидела вместо нее солончаковую песчаную котловину, уходящую, акр за акром, к горизонту и усеянную тысячами могил. Большая их часть – с гниющими деревянными крестами, другие были голы, третьи украшены надгробиями из светлого камня. Ни ограды, ни травы, ни тяжелых ворот, ни часовни. Только могилы, помечавшие это священное место, помогавшие понять, насколько оно огромно.

– Здесь находилось озеро Агуас-Вивас, – сказал Фахардо, – однако застройщик осушил его и тем убил город. Теперь это самое большое кладбище штата.

– А что создает миражи? – спросила Глория.

– Этого никто не знает. Что-то содержащееся в песке. Люди называют их aguas muertas[32], а жители Чарронеса перенесли это название и на наш город. – Он наклонился к Глории: – Слушайте, может, вернемся? Вы отдохнете, поспите, устали же… А завтра поедем туда. Обещаю, я прямо с утра позвоню в больницу, предупрежу о нашем приезде. Будем там к восьми тридцати.

Глория устала, ей хотелось поспать, забыть о своих страхах и разочарованиях. Горе и утомление ослабили ее, сделали уязвимой, и переносить это состояние ей было больше не по силам. К тому же, если они вернутся в город, ей не придется смотреть на труп Карла сейчас.

– Поехали, – сказала она.

И, прежде чем Фахардо успел возразить, она развернула машину и повела ее к главной дороге, оглядываясь назад, чтобы увидеть, как живая синева омывает землю.

Глава девятая

Весь следующий час с четвертью Фахардо продолжал изливать псевдособолезнования, пододвигаясь между тем все ближе и ближе к Глории и даже решившись через какое-то время забросить руку поверх спинки ее сиденья. Она же, стараясь замедлить его продвижение, снова и снова спрашивала, куда ей ехать.

В конце концов он сказал:

– Доедем до нужного поворота, я вам его покажу. – И опустил ладонь на ее бедро.

– Расскажите мне о вашей жене, Teniente, – попросила она.

Фахардо засмеялся, откинулся на спинку своего сиденья и сложил руки на коленях.

– Она – чудесная женщина. О лучшей я и просить не стал бы.

И до конца поездки ничего больше не предпринимал.

Они ехали вдоль протянутой через карликовые холмы линии электропередач. Дорога начала вести себя поприличнее и привела их к форпосту, образованному заправочной станцией, винной лавочкой и почти заброшенной стоянкой жилых автофургонов. Последовавшую за ними горстку домов Глория городом не назвала бы, однако слева от дороги объявился знак, известивший ее, что она въезжает в город Хоакул.

И действительно, вскоре слева же возникла троица приземистых бетонных пародий на архитектуру. Первой была радиостанция, второй – хозяйственный магазин. Оба здания пребывали в лучшем состоянии, чем третье – клиника. Мысль о том, что именно сюда привезли перед смертью Карла, внушила Глории ужас. Проще и милосерднее было оставить его умирать при дороге.

Да это заведение и клиникой-то не назовешь, решила она, проталкиваясь вместе с Фахардо сквозь вращающиеся двери, оно еле-еле на медпункт тянет. Приемную от стены до стены заполняли люди – кашлявшие, чихавшие, окровавленные, стенавшие и жалобно вскрикивавшие, когда кто-нибудь задевал их сломанные конечности. Арахноидальные дети, норовившие вскарабкаться на обветшалые складные стулья, чтобы стянуть с подоконника цветочный горшок, вывалить из него землю на пол и соорудить недолговечную крепость. Мужчина в изодранных джинсах, с обернутой грязной тряпицей рукой и лужицей крови, натекшей между его башмаками. Одетая во все синее коренастая женщина проталкивалась сквозь толпу, отдавая распоряжения и хлеща резиновой перчаткой тех, кто не спешил их выполнять. Она отличалась сильной хромотой и не отличалась ни малейшей приятностью. На скамье сидел, безнадежно пощипывая свое лицо, катастрофически прыщавый подросток; под ним, демонстративно пренебрегая стоявшим вокруг гвалтом, похрапывал бродяга с гривой Джерри Гарсия.

Громовый гвалт ударил Глорию по барабанным перепонкам, застав их врасплох. Блевотина и моча, агония и какофония. Люди, орущие в сотовые телефоны, заткнув свободное ухо пальцем.

Один из мальчишек, пробегая мимо бродяги, наступил ему на лодыжку. Бродяга пробудился, взревев, и вскочил на ноги:

– Chinga tu puta madre pinche[33]…

Он погнался за мальчишкой, но женщина в синем подхромала к нему, смазала перчаткой и велела сесть. Бродяга замахнулся на нее, однако кулак его пронесся сильно выше ее головы, открыв беззащитное солнечное сплетение, и женщина с удивительной грацией пнула дурня в живот, и он отлетел обратно к стене.

– Жди своей очереди! – проревела женщина.

Это же медсестра, сообразила вдруг Глория.

– Подождите здесь, – сказал Фахардо. – Я попробую найти врача.

Он направился к сестре, чтобы поговорить с нею, а Глории осталось лишь втиснуться на незанятое место у стены.

Она попыталась проникнуться к этим людям сочувствием, но оказалась способной лишь на смутную, отстраненную жалость. Беспорядок был чужд ей, грязь внушала опасения.

Глория снова поймала себя на том, что гадает: не слишком ли высокомерной стала она, себе же во вред. Если бы она все-таки выучилась на врача, не с таким ли вот окружением пришлось бы ей иметь дело сегодня? Она полагала, что нет, не с таким. У нее была бы собственная практика. Доктор Мендес. Радиолог. Невропатолог. Хирург.

В университете штата Калифорния она не изменила правилу, принятому ею в старших классах школы. Учиться, учиться и снова учиться. Дважды делать домашние задания; не обращать внимания на то, что говорят однокашники. Однако в колледже болтуны и сплетницы не ограничивались одними лишь пересудами – они деятельно старались обратить ее в человека более нормального.

«Ты считаешь себя белой?»

Она помнила его лицо – туго обтянутое кожей лицо скелета с ворсистыми впалыми щеками; ей показалось тогда, что он норовит высосать из нее мозг. Аллан Харролл-Пена, глава Союза студентов-чикано, организатор демонстраций и митингов, увидевший в Глории девушку, необходимую их Делу.

«Ты ведешь себя, как белая».

«Я собираюсь стать врачом».

Год стоял 1985-й. Аллан сказал ей: движению не нужно, чтобы она стала врачом.

«Какому движению?»

«Приходи в пятницу, узнаешь».

После лабораторных занятий она пришла к ступеням библиотеки. Ей еще не случалось видеть, чтобы люди ее возраста вели себя так. Они выставили охрану и скандировали лозунги. И казались исполненными такой решимости, что Глория почувствовала, как она против собственной воли сливается с ними в одно целое.

Si, se puede!

Значки «Объединенных сельскохозяйственных рабочих Америки» порхали, точно бабочки, над толпой, а та все разрасталась за ее спиной, и ко времени появления «Легенды» Глория стояла уже не в задних рядах, а в самой людской гуще. Аллан правил толпой с верхних ступеней, с помощью мегафона, взбивая ее в гоголь-моголь. «Он сражается за всех нас, не только за мужчин и женщин, которые гнут спины в полях!» И толпа отвечала: «Si!» Когда же за мегафон взялся «Легенда», вся она как будто вскипела:

«Мы сражаемся за него!

Si!

Si, se puede! Si, se puede!»

Глория видела в газете его фотографию и раз или два разговаривала о нем с матерью. И сейчас, стоя за спиной юноши, который держал в руках плакат с цитатой из Ганди, чувствовала себя страшно отставшей от жизни. И боялась, что ее неискушенность оттранслирует сама себя вверх по лестнице до самого Аллана.

«Viva Cesar! Viva La Causa! Viva La Raza!»[34]

«Легенда» говорил сорок минут – о профсоюзах; о жизни сборщика винограда; о том, как их Движение уже вступало в 1967-м и 1973-м на путь, по которому идет теперь; о том, что оно никогда не сдастся; о том, как он готов заморить себя голодом, дабы почтить тех, кто лишен выбора – голодать или не голодать. Глории казалось, что он обращается именно к ней. И когда он задавал риторические вопросы, она шептала ответы.

Митинг прошел точку высшего подъема и начал стихать, и все устремились к «Легенде», чтобы познакомиться с ним. Глория тоже заняла место в очереди и простояла в ней целый час. Аллан, когда она подошла поближе, улыбался ей, следя за тем, как Глория приготовляется сделать первый в ее жизни важный, имеющий подлинное значение шаг.

«Что это?»

Аллан подтолкнул ее локтем: «Он задал тебе вопрос, Глория».

Она опустила взгляд на книжку, по которой пристукнул пальцем «Легенда».

«Я учусь на врача».

«Хорошо, – сказал "Легенда". – Necesitamos mas doctores»[35].

Стоявшая за нею девушка вытолкнула ее из очереди, на чем разговор и закончился. После этого Глория на митинги больше не ходила. Она хотела учиться, а на La Causa ей было наплевать. Аллан Харролл-Пена мог звонить ей сколько угодно. Он, кстати сказать, был наполовину белым.

В конце семестра она принесла домой четыре пятерки и одну четверку с плюсом.

Доктор Мендес.

Так теперь стала называть ее Мама. К примеру: «Как по-вашему, можете вы помыть вашу тарелку, доктор Мендес?»

Был март 1986-го. Она сидела за кухонным столом, выбирая курсы на следующий год. Химия либо органическая химия плюс математика. Ручка ее повисела немного над описанием семинара по классической философии. Хорошо бы найти кого-то, с кем можно будет поговорить об этом семинаре. Что скажет Мама, Глории было уже известно: «Я не хочу знать, в чем смысл жизни, доктор Мендес, я хочу, чтобы вы избавили меня от болей в спине».

Глория опустила ручку на стол, отнесла тарелку в раковину «Muchas gracias, Doctor»[36].

Примечания

1

Калифорнийский технологический институт, находящийся в городе Пасадена, штат Калифорния. – Здесь и далее примеч. перев.

2

«Redbook» – женский журнал, издающийся в США с 1903 г.

3

Отец (фр.).

4

Ирвин Эффей «Мэджик» Джонсон младший (р. 1959) – американский профессиональный баскетболист.

5

Живая (или просто проточная) вода (исп.).

6

…номера, по которому можно позвонить в город Агуас-Вивас, будьте добры (исп.).

7

Да, сеньора. Есть (исп.).

8

Ну что? (исп.)

9

Лейтенант (исп.).

10

Добрый день, сеньора Мендес (исп.).

11

Ай, ой, ох… (исп.)

12

Интернетовский псевдоним Сандры Оттерсон, в 1998 году основавшей вместе с мужем порносайт «Мир Уифи».

13

Батраки (исп.).

14

Баловник (исп.).

15

Девочка (исп.).

16

Да (исп.).

17

Распространенное в Лос-Анджелесе обозначение мексикано-американских малолетних преступников (исп.).

18

Популярная в Испании и Латинской Америке игра в мяч.

19

Частный пансион (исп.).

20

Притормозить (исп.).

21

Бульвар Революции (исп.).

22

Блядь! (исп.)

23

Тупой черномазый пидор (исп.).

24

Врата ада источают сладостный запах (исп.).

25

Бензин (исп.).

26

Извините (исп.).

27

Кино (исп.).

28

Свежие цветы для покойников (исп.).

29

Разлито в Мексике (исп.).

30

Розеток (исп.).

31

До свидания (исп.).

32

Мертвая вода (исп.).

33

Еб твою блядскую мать, паскудник (исп.).

34

Да здравствует Сесар! Да здравствует Движение! Да здравствует Раса! (исп.) Первое относится к Сесару Чавесу (1927–1993), американскому борцу за права выходцев из Латинской Америки, одному из основателей профсоюза «Объединенные сельскохозяйственные рабочие Америки»; возможно, именно он и назван здесь «Легендой». Последнее – к основанной в 1970-м «Partido National de La Raza Unida» («Объединенная национальная народная партия»), борющейся за права американцев мексиканского происхождения.

35

Врачи нам нужны (исп.).

36

Большое спасибо, доктор (исп.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.