Баку - 1501

      Истинно любящий - тот, чье и сердце, и слово любимой полно...
      Так лишь влюбленный с любовью своей составляет одно.
      Шамсия пела, а Айтекин, вникая в смысл срывающихся с ее нежных уст слов, наблюдали за шахом, развалившимся на тюфячках и наслаждающимся изысканным угощением. "А ты сам? - думала она. - Поэт-падишах, пишущий о том, что у влюбленного одна-единственная любовь, сам-то скольких взял в жены? Имея и Таджлы, и Бахрузу-ханым, ты теперь любуешься сидящими возле тебя по правую и левую руку Джахан и Хаят! Да еще устремляешь взгляд то на меня, то на Шамсию?! Что же это? О великий поэт! Божественным языком поэзии ты воспеваешь старую и юную, как мир, вечную человеческую любовь, высокую, как небо, верность! А как падишах, как мужчина ты - пленник страсти, мотылек, порхающий с цветка на цветок. То на одну, то на другую чашечку опустишься. Кому же мне верить - словам твоим, или тебе самому?"
      А Шамсия пела:
      Истинно любящий - тот, у кого и внутри, и снаружи - единство.
      О, поклонись Адаму, отшельник, прими, как награду - единство.
      Пир един, и тайна одна, и решенье, и слово - едины.
      Путь не раздвоишь один, и знающий тайну - един с ней.
      Жгут, как огонь, мое тело, лучистые взгляды любимой.
      Твоя красота и мое восхищенье, и пламя любви - едины!
      Когда музыканты заиграли "ренк", Шамсия, подняв бубен, начала бить по нему. Отворилась противоположная дверь, и в комнату скользнули танцовщицы в раззолоченных нарядах - ученицы Айтекин. Закружились в замысловатом танце.
      А шах все еще находился под впечатлением слов мугама, которые когда-то сочинил сам. Не обращая внимания на танцовщиц, шах, мечтательно задумавшись, повторял одни и те же слови, приговаривая: "День - это сегодня", наклонял голову то вправо, то влево, принимал из рук то Джахан, то Хаят алое, как кровь, нежное ширазское вино в серебряной пиале. Шах наслаждался, потягивая вино. Зная его характер, и Таджлы, и танцовщицы, и музыканты, и служанки поняли, что сейчас он - поэт и только поэт. Они почувствовали, что вот-вот польются стихи. Музыка постепенно таяла, превращаясь в едва различимый стон. Танцовщицы расселись на полу, яркими зонтами на разноцветных коврах раскинули пышные юбки. Одна из женщин, чтобы раззадорить всех, сказала, обращаясь к шаху:
      - Святыня мира! Глава нашего меджлиса - поэт, сидящие справа и слева от него женщины - тоже поэтессы, даже и невольница, прислуживающая ему поэтесса. А мы лишены поэзии! С вашего разрешения не начать ли нам поэтическое состязание?
      Предложение всем пришлось по душе. Женщины заулыбались:
      - И действительно, пора... Давайте говорить стихами!
      Первым на это предложение ответил сам шах. Он поднял серебряную пиалу вверх и некоторое время задумчиво наблюдал за нею, чувствуя, как в душе начинает бить родник вдохновения:
      Сидя меж двух красавиц, растревожил я сердце вдвойне.
      Но, стыдно сказать, не знаю: которую выбрать мне?
      Гордая своей красотой и славящаяся находчивостью поэтесса Джахан-ханым тотчас ответила шаху:
      Ты - владыка мира, поэтому выбери мир.
      Лишь повелитель сумеет владеть Джахан49, мой кумир!
      От столь удачного экспромта шах пришел в сильнейшее возбуждение:
      - Молодец, Джахан! Саг ол50! Истинная правда: владыка мирв должен выбрать Джахан!
      С этими словами он легким движением правой руки погладил плечо Джахан-ханым.
      Глаза Хаят-ханым метали молнии. Пригубленный медовый шербет, победа соперницы Джахан до крайности обострили все ее чувства, а зависть дала толчок вдохновению. Подняв пиалу с щербетом, она щелкнула по ней пальцем и проговорила:
      Забыть о печалях мира и разум, и сердце велят.
      Помни, что жизнь - одна, что мир Джахан без Хаят?!51
      И шах, и все присутствующие расхохотались. Противницы искусно положили друг друга на обе лопатки, ловко использовав орудие слова.
      Вдоволь насмеявшись, шах на этот раз коснулся плеча Хаят-ханым.
      - Достойный ответ! Молодец! - сказал он. - Если бы не это соперничество, вряд ли так легко возбуждалось бы вдохновение самых драгоценных в моем дворце жемчужин. А теперь послушаем, что ответит на это Фена?
      Фена, наливавшая в этот момент вино из эмалевых кувшинов в пиалы, тотчас же опустилась на колени перед шахом. Протягивая ему обеими руками полную пиалу, Фена произнесла:
      Поскольку ни жизнь-Хаят, ни мир-Джахан не вечны,
      Потребуй себе Фена52 - ведь все кончается этим!
      Все собравшиеся разразились громким хохотом. Больше всех смеялась Таджлы-ханым: Фена была ее любимицей.
      Шах тоже смеялся со всеми. Но теперь в его смехе было что-то дьявольское. Слова невольницы, напоминавшие о бренности жизни, будто вызвали противодействие в его сердце, пробудили в нем не поэта, не главу религиозной секты, не справедливого правителя, не военачальника, а грубого завоевателя. Высоко вздернув полухмельную голову, он отвел взгляд от сидящей против него Фены, от рассевшихся на ковре танцовщиц, от сидящих в дальнем конце комнаты музыкантов, и устремил его на противоположную стену. Стена эта словно сдвинулась перед его глазами, открыв перед мысленным взором дымящееся поле, сражения...
      Вот Шейбани-хан53 называвший его "дарга Исмаил", а себя считавший присходящим из рода пророка; в последнем письме, угрожая ему, заявляет, что он законный мусульманский правитель по происхождению: "Ты должен подготовить подарки и приношения. Изготовить на своем монетном дворе монеты с нашим благословенным именем. В мечетях в честь нашего прославленного на весь мир имени вели читать молитвы-хутбе. И сам явись к подножию нашего древнего трона..." Между тем всем были известны дружеские отношения его, можно сказать, отношения отца и сына, с Гусейном Байгара и бессмертным Алишером Навои. Узбекские правители и мудрецы никогда его так не оскорбляли. А этот... Собрав войско, падишах двинулся в Мерв. Восемь дней осаждал он крепость. Узбеки бились насмерть. Воздав должное их храбрости, шах, чтобы одержать победу, вынужден был прибегнуть к хитрости. "До тех пор, пока Шейбани-хан в крепости, узбеки будут защищать своего правителя", - подумал он и двадцать восьмого шабана 916 года хиджры54 дал приказ отступить от Мерва. Войско остановилось у села под названием Махмуд. Для отвода глаз в Мерве остался лишь Эмир-бек Туркман, тоже следивший за Шейбани-ханом. Узбекские военачальники были против того, чтобы так скоро выйти из хорошо укрепленной и мощной крепости Мерв. Подождем, говорили они, пока на помощь к нам подоспеют Убейд-хан с Теймуром-Султаном, а уж потом, преследуя хагана55, выйдем на открытый бой. Но как будто "эрены пришли на помощь Шаху Исмаилу" в лице жены Шейбани-хана Могул-ханым. Она обратилась к мужу и узбекским военачальникам. "Вы всегда писали хагану письма с угрозами, вызывали его на бой. И вот он, утомленный долгой дорогой, явился со своим войском к Мерву. А вы осыпали себе головы пеплом бесчестия и не можете выйти из города?! Лучше смело и бесстрашно принять бой, чем трусливо отсиживаться в крепости". Укоры любимой жены задели честь Шейбани-хана. Не прислушиваясь более к мудрым советам узбекских военачальников, он обругал их и отдал приказ воинам выйти из Мерва. Оба войска встретились. Шах занял позицию в центре, на правом и левом флангах неколебимо стояли его единомышленники - Эмир Наджми-Сани, Див Султан, Чаян Султан, Леле Гусейн-бек, Абдал-бек, Зейнал-бек Шамлу, Бадымджан Султан Румлу. Сняв с короны чалму, шах бросился в атаку. До вечера продолжалась невиданная еще в мире битва. Только к вечеру войско Шейбани-хана было окончательно разбито. Самого его отыскали среди трупов, и Див Султан, мечом отделив голову Шейбани-хана от тела, бросил ее под ноги Шаху Исмаилу. По приказу опьяненного кровью государя у Шейбани-хана содрали кожу с лица. Шах велел набить ее соломой и послать для устрашения румскому Султану Селиму. А череп отделали золотом и превратили в "пиалу". На пиршествах и званых меджлисах виночерпий обносил этой "пиалой" всех присутствующих.
      Теперь вновь ощутив дыхание кровавой бойни, государь захотел увидеть эту "пиалу". Отвергнув предложенный Феной эмалевый кубок, он привстал на коленях и приказал:
      - Принести мою новую "пиалу". Я покажу тебе, что для меня тленный мир не является тленным.
      Поклонившись, Фена вышла. Вскоре она вернулась с новой "пиалой" в руках. Налив в нее алое вино, невольница опустилась перед шахом на колени:
      - Пусть меч нашего государя всегда будет острым, пусть каждый его поход завершается победой! - сказала она и прочла знаменитые строки из дивана Физули:
      О виночерпий, спеши, утро уже настает.
      Пусть еще раз пиала, как луна, над нами взойдет.
      Лей, не жалей, приносящее радость вино!
      Хотя оно и запрещено.
      Осушим пиалы свои единым махом!
      Выпьем в честь того,
      Кто, начиная пиршество,
      Кубки делает из черепов падишахов!..
      С этими словами девушка подала шаху "пиалу". Государь принял отделанную золотом эту "пиалу" - череп. Поднес ее к прищуренным хмельным глазам, пригляделся к восковому цвету. По нежным губам его пробежала легкая усмешка: столь уместно приведенные строки пришлись ему по душе.
      Айтекин уже слышала об этой новой "пиале", но видела её впервые. Девушка ощутила какую-то странную тяжесть в сердце. В сущности, в последнее время Айтекин все время переживала смутное, тревожное состояние духа. Это, конечно, не было тем чувством, которое испытывал к шаху молодой дервиш Ибрагим, скрывавшийся неизвестно куда - после смерти купца Рафи и прибытия каравана Гаджи Салмана в Тебриз она ни разу не видела его. Но все-таки шах был для нее непостижимым, удивительным миром. Каждая строка Исмаила, каждый бейт, каждый нефес, каждая газель и, в особенности, его "Дехнаме" пробуждали в ее сердце неведомые ей доселе чувства. Девушка мучилась, не зная, что это - то ли любовь к красивому и смелому молодому государю, так возносящему искусство и глубоко разбирающемуся в нем, то ли это неземная, божественная любовь к поэту, стихи которого восхищают ее?
      Девушка вся была во власти этих противоречивых чувств и мыслей. Ей казалось, что та жажда мести, которая, в сущности, и привела ее во дворец, понемногу начинает остывать. Ведь целых два года она свободно жила в доме старого визиря и всегда могла уйти. Но только жажда мщения заставляла ее оставаться там. А теперь вот газели Шаха Исмаила, превратившись в любовный мугам, заставляли ее сердце сжиматься от совсем иных ощущений.
      Возможно, что новые чувства и взяли бы верх в ее душе, возможно, что поэт и поэзия увлекли бы ее, превратили бы в конце концов в вечную поклонницу его прекрасных стихов... Но увиденная Айтекин новая "пиала" вмиг сняла пелену с ее глаз.
      Среди собравшихся поднялся легкий шепот. Увидев в руках Фены отделанный золотом череп, Айтекин все поняла. Она слышала об этой "пиале", но не верила. Так вот она какая! По всему телу девушки прошел озноб. Эта "пиала" могла быть сделана и из черепа ее брата. Все в ней вдруг взбунтовалось, каждая капля крови взбурлила и забушевала, взывая об отмщении ее загубленного племени. По мере того, как полная "пиала" переходила из рук в руки, бунт Айтекин возрос до небес, глаза ей закрыла кровавая пелена: "Нет, у этого - не сердце поэта! Сердце поэта не согласилось бы пролить невинную кровь, изготовить из черепа "пиалу". Я должна увидеть... Я должна его увидеть!" - с этими словами она вскочила с места. Бросилась в центр пиршества. Красивым движением, будто в танце, поднесла руку к поясу, молниеносно вытянула маленький кинжал брата и кинулась на пьяно развалившегося на тюфячках шаха. Но удар нанести она не успела. Сильная рука схватила ее за запястье и крепко сжала. Это была рука шаха, натренированная в поединках с львами и тиграми. Как все охотники, Исмаил обладал способностью предвидеть опасность. Слишком много видел он мягких, легких, неожиданных тигриных прыжков. Кинжал выпал из рук девушки, а сама она упала на пол. Из уст собравшихся вырвался мгновенный возглас, все оцепенели на своих местах. Только Сахиба, не растерявшись, смело кинулась к своей учительнице. Обхватила ее полубесчувственное тело, поволокла к тюфяку, где только что сидел шах...
      * * *
      Когда Сахиба вошла в зеркальную комнату, та выглядела, как мельница, где иссякла вода. И следа не осталось от роскошного пиршества, состоявшегося здесь всего несколько дней назад. Тени, призраками скользящие по полутемной комнате, были собственными отражениями Сахибы в зеркалах. Если бы сюда вошел незнакомый человек, от испуга, вероятно, он замер бы на месте. Но Сахиба без страха прошла к двери, ведущей в спальню подруги. Услышав сквозь полуоткрытую дверь голоса, она остановилась и прислушалась. Говорил ее отец:
      - Вы правы! Я тоже заметил. В глазах девушки - не безумие, нет, в них - ненависть и гнев.
      - Это верно, - отозвался дворцовый лекарь Гаджи Табарек, - но дело в том, что через день-два, когда девушка придет в себя, шах тоже поймет это. И в сердце его загорится гнев против невольницы, к которой прежде он испытывал горячую любовь. Он захочет узнать причину, и девушке придется ответить на его вопросы. Боюсь, она не выдержит пыток...
      Оцепенев, слушала Сахиба этот разговор. Не дослушав, испугавшись, что отец застанет ее здесь и поймет, что она оказалась свидетелем тайного разговора, Сахиба выбежала из зеркальной комнаты. О, она-то знала все, в том числе и темные стороны дворцовой жизни! Не оглядываясь, девушка вернулась в свой дом. Но не прошло и получаса, как она, увидев, что отец вернулся из шахского дворца, сменила на всякий случай наряд и отправилась навестить подругу.
      Войдя к Айтекин, Сахиба увидела, что та лежит за задернутым тонким тюлевым пологом, устремив взгляд в потолок красиво убранной комнаты.
      Ни одной из служанок здесь не было, видно, главный лекарь Табарек услал их с поручением. Подняв прозрачную, как воздух, занавесь, Сахиба подошла к подруге, присела на край постели, стала гладить неподвижную руку. Но Айтекин не шевельнулась, даже ресницы ее не дрогнули. Сахиба заговорила торопливо, но тихо:
      - Ты можешь мне не верить, это твое дело. Но нынешней ночью ты во что бы то ни стало должна покинуть дворец.
      С этими словами Сахиба встала и начала раздеваться. Следившая за ней уголком глаза Айтекин с удивлением заметила, что на девушке - мужской наряд, предназначаемый обычно для охоты. Она чуть усмехнулась. Раньше такое сочувствие заставило бы ее заплакать, но Айтекин давно уже разучилась плакать. Слезы ее высохли навсегда, когда был зарублен мечом последний ее соплеменник. Тем временем Сахиба, боясь прихода служанок, быстро спрятала мужской наряд под тахту, на которой лежала Айтекин. Потом снова села рядом, взяла в свои ладони руку подруги. Шепотом произнесла:
      - Не бойся! Этой ночью шаха во дворце не будет. Он с близкими ему людьми отправился на рыбную ловлю, кажется, на Аджичай. Вернется лишь завтра к вечеру. А я сегодня вечером пошлю евнухам и привратнику кувшин такого вина, от которого они с трудом проснутся лишь к утреннему азану. Когда ты, покинув дворец, направишься к нашему дому, мой слуга с конем будет стоять наготове на дороге. Это сын моей старой няни. Он отвезет тебя, в свое село и там спрячет. Некоторое время ты поживешь в доме у моей няни. А потом - бог милостив!
      Почувствовав легкое пожатие руки, Сахиба наклонилась к подруге. Поцеловав бледную щеку Айтекин, зашептала, заливаясь слезами:
      - Береги себя, устад! Да поможет тебе аллах!
      Так Сахиба благословила скитающуюся дочь исчезнувшего племени...
      ГОСУДАРЬ - ПОЭТ
      24. СУЛТАН СЕЛИМ
      Пробудившийся ото сна Султан Селим был мрачен. Уже несколько дней, как ему сообщили о прибытии посланца из Тебриза, доставившего ему новое письмо шаха. Он все оттягивал встречу с посланным, понимая, почему не хочет этого. Знал, что и очередное послание шаха, как и все предыдущие, будет вызывающим, сплошь состоящим из оскорблений. Не отвечая на письма, султан хотел отдалить войну. Для войны еще не настало время... Всего несколько лет, как он взял в руки власть. Ни желания, ни возможности начать войну у него пока не было. Султан хотел отложить свои счеты с шахом до более подходящего момента, а за это время укрепить границу с христианами в Европе, упрочить связи с Византией, приобрести огнестрельное оружие из Франкистаиа. Лишь после этого, приведя войска в полную боевую готовность, можно принять вызов шаха. А сейчас еще не время... Однако, как самоуверен этот молодой падишах, захвативший в свои когти несколько мелких государств, как опьянен своими победами! Они застилали ему глаза кровавой пеленой. Нет, воевать с ним, принимать бой - рано. Взвесив все "за" и "против", Султан Селим крайне осмотрительно ответил на предыдущие письма шаха. Хотя мы и принадлежим к различным сектам, написал он ему, но вера у нас одна, и аллах, и посланник его, и Кааба, и Коран у нас едины. Так что мы с тобой почти кровные родственники. И неподобает нам, забыв о врагах нашей веры, сражаться друг с другом. Он привел много таких доводов. Но шаха, одержавшего победы над Ширваншахом Фаррухом Ясаром в ширванском селе Джабаны, Шейбани-ханом - на границе Мерва, Алвандом Мирзой - в Шаруре, Султаном Мурадом и Асламиш-беком на Алмагулагской земле Хамадана, трудно было остановить. Да еще и этот Мухаммед Устаджлу! Захватил Диярбекир, разбил войска Зульгадара, сокрушил триста мамлюков Дели долага - полководца Султана Кансу. После этих побед считает себя непобедимым! Так расхвастался, что довел до гнева Стамбул. Ведет себя столь возмутительно, что его надменность всем уже поперек горла встала. Уже и с шахом своим не считается. Сам, видишь ли, сочиняет и шлет мне угрожающие письма от его имени... А того не соображает, что, перебив двести-триста воинов, рано еще считать себя искусным военачальником! Я мог бы выставить против него двести тысяч янычаров. Он и не подозревает, наверное, о моем огнестрельном оружии, фиранкских пушках... Но я чуть потерплю... Как говорится, поживем - увидим. Этот щенок Устаджлу сейчас раздражает меня больше всех. Как же быть? Ну что ж, примем и этого посла... Посмотрим, удастся ли мне и на этот раз оттянуть время... Но мне кажется, эта битва неизбежна. Если среди окружения молодого шаха найдутся еще двое таких, как Мухаммед Устаджлу, то этого вполне достаточно, чтобы начать новую войну..."
      Пока Султан Селим размышлял обо всем этом, красивый, статный, горделивый слуга-абиссинец принес ему облачение для официальных приемов.
      Оно, в подражание арабским халифам, состояло из черной рясы - абы и черной чалмы, которые Султан Селим надевал лишь во время торжественных церемоний.
      По мере того, как надим Гарынджаоглу одевал его, абиссинец одну за другой подавал ему принадлежности туалета, угадывая по взгляду и жесту надима, что нужно в данный момент. Привычный ритуал проходил в тишине, никто не осмеливался нарушить утренние размышления Султана Селима.
      Церемония одевания подошла к концу. Через боковую дверь Селим прошел в соседнюю комнату, где его ждала уставленная всевозможными напитками и кушаньями, затейливо изукрашенная скатерть. Султан расположился на парчовых подушках. Равнодушно взглянул, на расставленные яства. Все запахи забивал аромат великолепных сирийских яблок. Глаз ласкали кубок, изготовленный из двух кусков привезенного из Сена яхонта, мастерски отточенные под пиалу. Султан любил изысканные предмета роскоши, изящные украшения... Однако, надев сегодня свое любимое кольцо из кирманской и нишапурской бирюзы, в обрамлении алмазов, даже не взглянул на него. А ведь один взгляд на это кольцо напоминал Селиму о бирюзовых небесах его родины, он сразу же поднимался в самую высокую беседку, смотрел и все не мог насытиться созерцанием бирюзового неба. А может, он так любил это кольцо еще и потому, что между светло-голубыми, отливающими бирюзой глазами Селима и этими драгоценными камнями было определенное сходство. Его старшая жена Севннджак и новая невольница Раиха часто целовали эти две бирюзы - кольцо на руке и его глаза. Как только Султану Селиму вспомнилась невольница Раиха, он мгновенно ощутил рядом присутствие девушки, по телу распространилась приятная истома. Ему почудилось, что рука его коснулась шеи Раихи, на которой красовались алые, как ее губы, кораллы, доставленные в его дворец из далекой Африки. От этого прикосновения девушка изогнулась, как змея, и обвилась вокруг колен своего повелителя. Дрожащими руками схватила руку, щекочущую ее шею, поцеловала нишапурскую бирюзу.
      - Мой повелитель, вели поцеловать и ту бирюзу, что даровал великий аллах! - проговорила она...
      Губы Султана Селима тронула легкая улыбка. Второй раз за сегодняшнее утро он пожалел, что должен принимать посла, которого вовсе не хотел видеть. А иначе у этой прекрасной скатерти он принял бы из тонких рук Раихи ароматное сирийское яблоко. Вонзая зубы в яблоко, вдыхая его аромат, он счел бы это яблоко щеками Раихи...
      Но сегодня Султан Селим завтракал один. В сердце его теснились противоречивые желания...
      Султан прошел в тронный зал дворца, убранный для приема послов. Главный визирь, визири, векилы, надимы стояли в ряд, каждый у своего места. Они не садились, ожидая, когда он придет и сядет на свой трон. Легким кивком Султан Селим приветствовал собравшихся. Сейчас же низко склонились головы в остроконечных шапках и фесках, почти до полу опустились руки, Султан прошел на почетное место, поднялся на свой трон. Тотчас за его спиной встали два гиганта-абиссинца с мечами наголо. Подняв головы, устремив глаза куда-то в сторону двери, они замерли, как две черные статуи. Только дрожащие белки их глаз на черных блестящих лицах свидетельствовали, что эти статуи - живые.
      - Визирь, послы здесь?
      Как только главный визирь поднял голову, выпрямились и остальные. Приложив правую руку к сердцу, губам, а затем ко лбу, главный визирь проговорил:
      - Да, мой повелитель!
      - Прикажи им войти.
      По знаку главного визиря надим Гарынджаоглу, на которого была возложена эта обязанность, пятясь, распахнул дверь, и в залу вошли послы падишаха. Их было двое. У обоих на головах - папахи с красным верхом, с обмотанной зеленым шелком тульей. Оба поверх шаровар одеты в геба56 - один в зеленую, другой в темно-голубую. Один из послов держал в руке тугра57, другой - большую шкатулку. Высоко подняв головы, не здороваясь, приблизились к трону и остановились на приличествующем расстоянии. И Султан Селим и замершие от изумления придворные подумали: "Не склонили голов! Тугра - ладно, это послание, а что означает шкатулка?"
      Повинуясь взгляду султана, к послам подошел Гарынджаоглу. С ненавистью взглянул он на этих невежд, не поприветствовавших всех, как того требуют приличия. Взяв тугра, он приблизился к трону. Опустился на колени, обеими руками протянул его Султану Селиму. Тот взял тугра, сломал печать, разорвал леффафа58. Пробежав первые строки, султан, вдруг остановился. В глазах его бушевал гнев.
      - Отведите послов в комнату ожидания!
      Когда надим Гарынджаоглу встал, чтобы выполнить приказание, принесший тугра посол, смело устремил взгляд в пылающие гневом глаза султана и проговорил:
      - Наш военачальник Устаджлу Мухаммед-бек устно велел передать, что единственный повелитель всего мира, великий шахиншах Исмаил ибн-Шейх Султан Гейдар ибн-Шейх Джунейд срочно ждет ответа!
      Султан Селим промолчал. Присутствующие застыли на месте. Только надим Гарынджаоглу не опасался султана, он готов был скрутить шею послу, как цыпленку. Со злостью выхватил он у второго посла шкатулку, которую тот все еще держал в руках, положил ее перёд троном. Но когда он незаметным, но резким движением толкнул первого посла к двери, он услышал властный голос Султана Селима:
      - Не забывайся, надим! Личность посла неприкосновенна, - "Это такое зло, от которого не откупишься золотом"!
      В сопровождении Гарынджаоглу послы покинули зал. Все безмолвствовали.
      Наконец, главный визирь, изумленный выдержкой султана, проговорил:
      - Говорят, мой султан, когда приходит гнев, разум уходит! Слава великому создателю, наш величественный султан проявил присущую ему мудрость. Арабы говорят, гость дорог, даже если он кяфир. Посол тоже в ранге гостя!
      Слушая хвалу визиря, больше похожую на назидание, Султан Селим все же не прерывал его, задумавшись о своем. Содержание письма стало ясно ему с первых же строк. Кипя гневом, он ждал, когда откроют шкатулку. Как только в залу вошел Гарынджаоглу, султан нетерпеливо обратился к нему:
      - Надим, открой шкатулку!
      Гарынджаоглу повиновался. Подойдя на обусловленное приличиями расстояние, он опустился на колени, открыл шкатулку, и руки, никогда не дрожавшие, когда надим держал ятаган, теперь тряслись мелкой дрожью, вынимая из шкатулки платок, пару альчиков и юбку. Все, затаив дыхание, ждали... Султан Селим более не мог сдерживаться... Поднялся с трона. Мгновенно вскочили и все присутствовавшие в зале, но султан, взяв себя в руки, вновь опустился на трон. Приближенные и челядь не осмелились опуститься на свои места.
      Сдерживая свой гнев, Селим обратился к визирю:
      - Визирь, и тебе, и придворным известно, что я всегда прислушивался к твоим советам. Я также думал, что любыми средствами нужно избежать войны. Я старался, как мог, отдалить эту беду и от нас, и от того бедолаги, что окружен хвастунами и пустомелями. На все его оскорбительные послания я отвечал более, чем мягко, высказывал диктуемые разумом соображения, призывал и его на путь разума. Но он не понял. "Когда приходит гнев, разум уходит", - говоришь ты. Но не забывай, что наступает такой момент, когда чаша терпения переполняется. Это послание было последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Тугру пишет не Шах Исмаил, а сын зла Мухаммед Устад-жлу, но это неважно. Разграбив Диярбекир, уничтожив всего триста мамлюков Дели Долага, он так возгордился, что смеет писать: "Если не выйдешь на поле боя со мной, надень эту юбку, повяжи этот платок, или играй в альчики". Так вот, Устад-жлу Мухаммед ждет ответа. Мы должны дать достойный ответ, визирь! Пиши, что принимаем вызов. Сегодня же отдай послам письмо и отправь их! Но чтобы ни один волосок не упал с их голов. Я - не Устаджлу.
      Собравшиеся не издали ни звука. Визирю тоже нечего было сказать. Султан поднялся и, ни с кем не прощаясь, удалился в свою тайную резиденцию. Его проводили низко склоненные головы.
      Следом за Султаном Селимом в тайную резиденцию направился Гарынджаоглу, чтобы узнать, нет ли у него каких-либо распоряжений. Султан, не обращая внимания на своего любимого и преданно служащего ему в каждом деле надима, задумчиво прошел в комнату, лег на тахту, на которой были разложены золотистый тюфяк и подлокотники. Облокотившись на обтянутые голаби тирмой59 подлокотники, погрузился в размышления. Он вспомнил о своем друге, за несколько дней до прибытия послов вернувшемся из Тебриза. Этот человек, настоящее имя которого было Аргун-бек, был одним из самых доверенных друзей Селима.
      Под именем Гаджи Саяха он бродил по свету, снаряжал несколько караванов, сам вел все торговые операции. На границах Ирана и Турции, в Руме, Трабзоне, Ширванском шахстве он был известен как самый богатый и самый знаменитый купец и путешественник, любитель дальних странствий. Он был принят при дворах многих восточных правителей, в том числе и в Тебризе, во дворце молодого шаха. Гаджи Саях прославился богатыми пожертвованиями, удивительными дарами, привезенными из дальних стран. Все это делало его незаменимым источником информации для султана. Из своих путешествий Аргун-беку Гаджи Саях привозил Селиму ценнейшие сведения. Рассказывал о настроениях в странах, правители которых были его врагами, о боеспособности армий, о том, что видел и слышал, о силе этих государств.
      В этом последнем путешествии Аргун-беку случилось присутствовать на пиршестве в честь победы, заданном шахом в тебризском дворце. Обладая прекрасной памятью и незаурядным талантом рассказчика, Аргун-бек так живо передал услышанное на пиршестве, так искусно изобразил окружающую обстановку, что султан будто сам побывал во дворце у шаха, словно своими глазами увидел все происходившее там. И теперь, облокотившись на подлокотники, он оживлял перед своим мысленным взором это пиршество, рассказанное ему Аргун-беком. Вот полупьяные военачальники, опрокидывая кубок за кубком, похваляются друг перед другом тем, как они обрушивали удары на врага:
      - Как только пришла весть: "Идут!" - мы вскочили на коней. Все перемешалось - и всадники, и пешие кази, кто выпускай стрелы, кто рубил мечом, вращал шестопером...
      - ...Знаешь, какой он военачальник?! Перед ним падишахи трясутся... Устаджлу Мухаммед, когда выходит на поле, похож на взбесившегося верблюда... Вот враг вышел навстречу... Смотри, говорит, с кем вышел на поединок... Барабан забил, заиграла труба, бой разгорелся...
      - Немало я натерпелся от купцов...
      - Настоящий храбрец по ране узнается, сказал я, расстегнул ворот, посмотрел...
      - Клянусь, мой шестопер так прошелся по гриве его коня, как будто молния сверкнула, никто не увидел. Из-под конских копыт искры взметнулись...
      - Да... правильно говоришь, Устаджлу не из тех, кто повязывает платок. Он под женскую юбку не будет прятаться. На поле боя, среди мужчин, он настоящий мужчина...
      - Надо мне показать ему, где раки зимуют...
      - Если сказал - не отступится. Не видел, во что он превратил Диярбекир? Нашему падишаху ведь дал слово...
      - У него с седла свисали окровавленные головы... Так он и прискакал, предстал перед ним, кинул эти головы к ногам Прибежища мира60... И мечи их протянул шаху на обеих руках...
      - Для своего коня нарезал стальные гвозди, серебряные под ковы...
      - Силен... Силен...
      Когда в памяти всплыло имя Устаджлу, и в особенности словстали дыбом: они посмели послать ему эту шкатулку! Султан встали дыбом: они посмели послать ему эту шкатулку! Султан гневно закусил губу. Горячее воображение рисовало ему и другие вещи, о которых говорил Аргун-бек... "Мне надо побольше узнать об этом Исмаиле. Я должен его понять... Один только этот диалог стоит многого", - подумал он. Султан Селим вспомнил другой эпизод, рассказанный Аргун-беком. Якобы опьяненный вкусом победы, Леле Гусейн-бек, усевшись справа от государя, говорил: