Шевалье де Мезон-Руж

В девять часов они пришли в Тампль.

В это время Сантер проводил перекличку муниципальных гвардейцев.

— Я здесь, — отозвался Морис, оставив Женевьеву под охраной Морана.

— А, добро пожаловать, — протянул руку молодому человеку Сантер.

Морис остерегся не пожать протянутой ему руки. Ведь в то время дружба Сантера была просто бесценной.

Увидев этого человека, который во время казни короля командовал барабанщиками, Женевьева вздрогнула, а Моран побледнел.

— Кто эта прекрасная гражданка, — спросил Сантер у Мориса, — и что она здесь делает?

— Эта жена достойного гражданина Диксмера. Не может быть, чтобы ты не слышал об этом честном патриоте, гражданин генерал.

— Да, да, конечно, слышал, — ответил Сантер, — это хозяин кожевни, капитан егерей из легиона Виктор.

— Именно так.

— Хорошо! Она, ей-Богу, красавица. А это что за чучело рядом с ней?

— Это гражданин Моран — компаньон ее мужа и егерь из роты Диксмера. Сантер подошел к Женевьеве.

— Здравствуй, гражданка, — сказал он. Женевьева сделала над собой усилие.

— Здравствуйте, гражданин генерал, — промолвила она, улыбаясь.

Сантер был польщен и улыбкой и титулом.

— А зачем ты пришла сюда, прекрасная патриотка? — продолжал он.

— Гражданка никогда не видела вдову Капета и хотела бы взглянуть на нее.

— Хорошо, — ответил Сантер, — до того как… И он сделал жуткий жест.

— Вот именно, — хладнокровно поддержал его Морис.

— Что ж, согласен, — продолжал Сантер. — Только постарайся сделать так, чтобы никто не видел, как она входит в башню: это было бы дурным примером; впрочем, я доверяю тебе.

Сантер снова пожал Морису руку, дружески-покровительственно кивнул Женевьеве и пошел заниматься другими делами.

После изрядного числа построений и перестроений гренадеров и егерей, после нескольких пушечных выстрелов, глухие раскаты которых вселяли в окрестных жителей благотворный страх, Морис опять взял Женевьеву под руку; сопровождаемые Мораном, они направились к посту, где у ворот Лорен, надсаживая горло, командовал построением своего батальона.

— А вот и Морис, черт возьми! — воскликнул Лорен. — Да еще вроде бы с премиленькой женщиной! Ты что, притворщик, решил найти соперницу моей богине Разума? Если это так, то пропала бедная Артемиза!

— Ну что, гражданин аджюдан? — крикнул капитан.

— Ах да, верно. Внимание! — закричал Лорен. — Слева рядами, слева! Здравствуй, Морис. Ускоренным шагом… марш!

Раздалась барабанная дробь — роты направились по своим постам. Когда развод был закончен, прибежал Лорен.

Последовал обмен приветствиями.

Представив Лорена Женевьеве и Морану, Морис объяснил цель их прихода.

— Да, да, понимаю, — сказал Лорен, — ты хочешь, чтобы гражданин и гражданка вошли в башню. Это легко. Сейчас я расставлю часовых и предупрежу их, чтобы пропустили тебя и твоих спутников.

Через десять минут Женевьева и Моран вошли вслед за тремя гвардейцами в башню и стали за стеклянной дверью.

XXI. КРАСНАЯ ГВОЗДИКА

Королева только что поднялась. Два или три последних дня ей нездоровилось, и она оставалась в постели дольше обычного. Только услышав от золовки Елизаветы, что погода прекрасна и светит солнце, она сделала усилие и попросила разрешение прогуляться по площадке, чтобы дочь подышала воздухом. Это было ей позволено без особых трудностей.

Была у нее еще одна причина для прогулки. Однажды — правда, единственный раз — с высоты башни она увидела в саду дофина. Но после первого жеста, которым обменялись сын и мать, вмешался Симон и увел ребенка.

Но главное было то, что она увидела его. Конечно, несчастный маленький узник был бледен и очень изменился. Он был одет как ребенок из народа — в карманьолу и грубые штаны. Но ему все же оставили его прекрасные белокурые волосы, вьющиеся ореолом; несомненно, Бог хотел, чтобы ребенок-мученик сохранил этот ореол и на небе.

Если бы она могла увидеть его хотя бы еще раз, каким бы праздником это было для материнского сердца!

Наконец, была еще одна причина.

— Сестра, — сказала ей мадам Елизавета, — в коридоре, в углу, мы нашли пучок соломы. На языке наших сигналов это означает, что мы должны быть внимательны, друг находится поблизости.

— Да, это так, — подтвердила королева; глядя с состраданием на золовку и дочь, она уговаривала себя не отчаиваться и верить в спасение.

Выполнив все служебные предписания, Морис вновь стал хозяином Тампля. Ему выпал жребий дежурить днем, а Мерсеро и Агриколе — ночью.

Предыдущая смена караула убыла, оставив протокол дежурства в совете Тампля.

— Что, гражданин муниципал, — сказала тетка Тизон, пришедшая поздороваться с Морисом, — вы привели с собой общество, чтобы посмотреть на наших голубиц? Одна только я приговорена к разлуке с моей бедной Элоизой.

— Это мои друзья, — пояснил Морис. — Они никогда не видели жену Капета.

— Они прекрасно смогут увидеть ее через стеклянную дверь.

— Конечно, — согласился Морис.

— Только при этом, — сказала Женевьева, — у нас будет вид тех жестоких любопытных, которые подходят к решетке, чтобы насладиться муками узника, находящегося по другую сторону.

— А почему бы вам не повести ваших друзей на дорогу к башне? Сегодня жена Капета прогуливается с золовкой и дочерью. Ей они оставили дочь, тогда как меня — а я ни в чем не виновата — лишили моей дочери. О, аристократы! Что ни делай, для них всегда будут привилегии, гражданин Морис.

— Но ее лишили сына, — возразил тот.

— Ах, если бы у меня был сын, — прошептала тюремщица, — я может быть, меньше жалела бы о дочери.

Во время этого разговора Женевьева и Моран несколько раз переглянулись.

— Друг мой, — обратилась молодая женщина к Морису, — гражданка права. Если бы вы сумели каким-нибудь образом поставить меня на пути Марии Антуанетты, это претило бы мне меньше, чем смотреть на нее отсюда: мне кажется, что такой способ глядеть на людей унизителен и для них и для нас.

— Добрая Женевьева, — сказал Морис, — вы и здесь так чутки.

— Ах, черт возьми, гражданка, — воскликнул один из двоих товарищей Мориса, завтракавший в передней хлебом с сосисками, — если бы ты была узницей, а вдова Капет захотела тебя увидеть, эта мерзавка не стала бы разводить столько церемоний, чтобы осуществить свою прихоть!

Женевьева быстрее молнии взглянула на Морана, чтобы увидеть, какое действие произвела на него эта брань. И действительно, Моран вздрогнул, его глаза вспыхнули странным, как бы фосфоресцирующим светом, а кулаки на мгновение сжались. Но все это было столь мимолетно, что никто ничего не заметил.

— Как зовут этого гвардейца? — спросила она у Мориса.

— Это гражданин Мерсеро, — ответил молодой человек; потом, как бы в извинение его грубости, добавил: — Он каменотес.

Мерсеро услышал слова Мориса и глянул искоса в его сторону.

— Давай, давай, — сказала ему тетка Тизон — приканчивай свою сосиску и полбутылку, — мне нужно убирать.

— Это не заслуга Австриячки, что я их сейчас приканчиваю, — проворчал гвардеец, — если бы она могла убить меня десятого августа, она это наверняка бы сделала; а в тот день, когда она чихнет в мешок, я буду в первом ряду и с места не двинусь.

Моран смертельно побледнел.

— Пойдемте, гражданин Морис, — произнесла Женевьева, — пойдемте туда, куда вы обещали меня отвести. Здесь мне кажется, что я сама узница, я задыхаюсь.

И Морис повел Морана и Женевьеву мимо часовых; предупрежденные Лореном, они пропустили их беспрепятственно.

Он устроил их в маленьком коридорчике верхнего этажа таким образом, чтобы в тот момент, когда королева и принцессы будут подниматься на галерею, августейшие узницы обязательно прошли мимо них.

Прогулка была назначена на десять часов, до ее начала оставалось всего несколько минут. Морис не только не оставил своих друзей, но и, чтобы ни малейшее подозрение не витало над их поступком, все-таки чуть-чуть незаконным, встретив гражданина Агриколу, позвал его с собой.

Пробило десять часов.

— Открывайте! — послышался голос снизу. Морис узнал его: это был голос генерала Сантера. Тотчас караульные взялись за оружие, были опущены решетки, часовые взяли ружья на изготовку. По всему двору раздавалось бряцание железа, топот. Это произвело сильнейшее впечатление на Морана и Женевьеву. Морис заметил, как они побледнели.

— Сколько предосторожностей, чтобы охранять трех женщин! — прошептала Женевьева.

— Да, — сказал Моран, пытаясь усмехнуться. — Если бы те, кто пытается их похитить, были на нашем месте и видели то, что видим мы, у них пропала бы охота к подобному ремеслу.

— Действительно, — добавила Женевьева. — Я начинаю думать, что они не спасутся.

— Надеюсь на это, — сказал Морис.

И, склонившись через перила лестницы, он произнес:

— Внимание, вот и узницы.

— Назовите мне их, — попросила Женевьева, — я же их не знаю.

— Первые две, что поднимаются по лестнице, это сестра и дочь Капета. А последняя, перед которой бежит маленькая собачка, — это Мария Антуанетта.

Женевьева сделала шаг вперед. А Моран, наоборот, вместо того чтобы смотреть на узниц, прижался к стене.

Его губы мертвенно-землистой бледностью могли соперничать с камням башни.

В белом платье, с прекрасными чистыми глазами, Женевьева казалась ангелом, ожидающим узниц, чтобы осветить их горестный путь и мимоходом дать их сердцам хоть немного радости.

Мадам Елизавета и юная принцесса прошли мимо, бросив на посторонних удивленный взгляд. Первая, конечно, подумала, что это те, кто подавал им знаки; она живо по— , вернулась к спутнице и, сжимая ей руку, уронила носовой платок, как бы предупреждая королеву.

— Обратите внимание, сестра, — промолвила она, — я уронила носовой платок.

И она продолжала подниматься вместе с принцессой.

Королева, чье прерывистое дыхание и короткий сухой кашель свидетельствовали о нездоровье, наклонилась, чтобы подобрать платок, упавший к ее ногам. Но ее маленькая собачка оказалась проворнее, завладела им и побежала отдать мадам Елизавете. Королева продолжала подниматься и через несколько ступенек, в свою очередь, оказалась перед Женевьевой, Мораном и молодым гвардейцем.

— О, цветы! — сказала она. — Как давно я их не видела. Как они прекрасно пахнут, как вы счастливы, сударыня, что у вас есть цветы!

С быстротой мысли, пронесшейся у нее в голове после этих печальных слов, Женевьева протянула руку, чтобы предложить свой букет королеве. Тогда Мария Антуанетта подняла голову, посмотрела на молодую женщину, и чуть заметный румянец появился на ее бледном лице.

Но безотчетным жестом, повинуясь привычке слепо следовать распорядку, Морис остановил руку Женевьевы.

Королева замерла в нерешительности и, посмотрев на Мориса, узнала в нем молодого гвардейца, обычно говорившего с ней твердо, но в то же время почтительно.

— Это запрещено, сударь? — спросила она.

— Нет, нет, сударыня. Женевьева, вы можете подарить свой букет.

— О, благодарю, благодарю вас, сударь! — с признательностью воскликнула королева.

И, поклонившись Женевьеве с ласковой приветливостью, она протянула исхудалую руку и наугад вынула одну гвоздику из этой массы цветов.

— Но возьмите все, сударыня, возьмите, — робко произнесла Женевьева.

— Нет, — возразила королева с очаровательной улыбкой. — Букет, возможно, вам подарил тот, кого вы любите, и я совсем не хочу лишать вас этих цветов.

Женевьева покраснела, и этот румянец заставил королеву улыбнуться.

— Пошли, пошли, гражданка Капет, — сказал Агрикола, — нечего задерживаться.

Королева поклонилась и пошла вверх по лестнице; но, перед тем как скрыться из виду, еще раз обернулась и прошептала:

— Как эта гвоздика чудесно пахнет и как красива эта женщина!

— Она меня не видела, — прошептал Моран; и в самом деле, его почти коленопреклоненная фигура в полумраке коридора вовсе не была замечена королевой.

— Но ведь вы ее хорошо видели, Моран, не так ли? Ведь правда, Женевьева? — спросил Морис, вдвойне счастливый: во-первых, тем зрелищем, что он доставил своим друзьям, а во-вторых, той радостью, что он без всякого труда смог подарить несчастной узнице.

— О да, да! — воскликнула Женевьева. — Я ее хорошо рассмотрела, и теперь, если я буду жить даже сто лет, она все время будет у меня перед глазами.

— И как вы ее нашли?

— Очень красивой.

— А вы, Моран?

Моран, ничего не ответив, стиснул руки.

— Скажите-ка, — смеясь, совсем тихо спросил Морис у Женевьевы, — не в королеву ли влюблен Моран?

Женевьева вздрогнула, но тотчас же взяла себя в руки.

— Ей-Богу, — рассмеялась она в ответ, — это похоже на правду.

— И все же вы мне не сказали, Моран, какое впечатление она произвела на вас, — настаивал Морис.

— Я нашел ее очень бледной, — ответил он.

Морис опять взял Женевьеву под руку, чтобы проводить во двор. На темной лестнице он почувствовал, что Женевьева поцеловала ему руку.

— Что это значит? — спросил Морис.

— Это значит, Морис, что я никогда не забуду о том, как из-за моего каприза вы рисковали головой.

— О Женевьева, — ответил на это Морис, — вы преувеличиваете. Вы ведь знаете, что благодарность — это не то чувство, какого я от вас добиваюсь.

Женевьева нежно пожала ему руку.

За ними, спотыкаясь шел Моран.

Они спустились во двор. Лорен узнал обоих посетителей и выпустил их из Тампля.

Но перед тем как расстаться, Женевьева заставила Мориса дать обещание, что тот придет на следующий день обедать на Старую улицу Сен-Жак.

XXII. ДОНОСЧИК СИМОН

Морис вернулся на свой пост; его сердце наполняла неземная радость. Но здесь он увидел заплаканную тетку Тизон.

— Что еще с вами случилось, мамаша? — спросил он.

— Случилось то, что я в бешенстве, — ответила тюремщица.

— Почему?

— Потому что для бедняков в этом мире кругом несправедливость.

— В чем, собственно, дело?

— Вы ведь богач, буржуа. Вы приходите сюда только на день, и вам разрешают принимать здесь красивых женщин, которые дарят Австриячке букеты. А я вечно торчу на этой голубятне, и мне еще запрещают видеть мою бедную Элоизу.

Приблизившись к женщине, Морис вручил ей десяти ливровый ассигнат.

— Возьмите, добрейшая Тизон, — сказал он, — возьмите это и мужайтесь. Э, Бог мой, Австриячка не будет жить вечно!

— Ассигнат в десять ливров, — сказала тюремщица, — это мило с вашей стороны. Но я предпочла бы папильотку, на которую закручивала волосы моя бедная дочь.

Она еще не договорила, когда поднимавшийся к ним Симон услышал ее слова и увидел, как тюремщица прячет в карман ассигнат, данный Морисом.

Расскажем, в каком расположении духа пребывал Симон.

Он пришел со двора, где встретил Лорена. Они решительно не терпели друг друга.

Эта антипатия была вызвана не столько сценой насилия, которую мы уже представили взору наших читателей, сколько разницей в происхождении — вечным источником подобной вражды либо тех склонностей, которые кажутся таинственными, но так легко объясняются.

Симон был уродлив, Лорен — красив. Симон был неопрятен — Лорен благоухал. Симон был республиканским бахвалом, Лорен — одним из пылких патриотов, жертвовавших всем ради Революции. И кроме того, случись драка — Симон чувствовал это инстинктивно, — кулак этого мюскадена не менее изящно, чем кулак Мориса, определит ему наказание, достойное плебея.

Заметив Лорена, Симон резко остановился и побледнел.

— Что, опять этот батальон заступает в караул? — проворчал он.

— А твое какое дело? — ответил один из гренадеров, которому не понравилось это замечание. — Мне кажется, он стоит всякого другого.

Симон вытащил из кармана карманьолы карандаш и сделал вид, будто что-то записывает на листке бумаги, почти таком же черном, как его руки.

— Эй, Симон, — сказал Лорен, — оказывается, ты и писать умеешь! Это с тех пор, как ты стал наставником Капета? Смотрите, граждане, честное слово, он берет что-то на заметку! Симон — доносчик!

По рядам национальных гвардейцев, почти сплошь образованных молодых людей, прокатился взрыв смеха, от которого бедный сапожник просто оторопел.

— Ну хорошо же, — сказал он, скрежеща зубами и белея от гнева, — говорят, что ты пропустил в башню посторонних без разрешения Коммуны. Так вот, я сейчас скажу муниципалу, чтобы он составил протокол.

— Ну тот, по крайней мере, умеет писать, — заметил Лорен. — Ведь сегодня это Морис, Морис — Железный кулак; ты с ним знаком?

Именно в этот момент выходили Моран и Женевьева.

Заметив их, Симон бросился в башню и увидел, что Морис, как мы уже сказали, в утешение дал тетке Тизон ассигнат в десять ливров.

Морис не обратил внимания на присутствие этого несчастного, которого, впрочем, он каждый раз инстинктивно обходил стороной, как избегают отвратительное или ядовитое пресмыкающееся.

— Ах так! — сказал Симон тетке Тизон, вытиравшей глаза передником. — Ты что же, гражданка, хочешь, чтобы тебя гильотинировали?

— Меня? — спросила тетка Тизон. — Это почему?

— Как! Ты получаешь деньги от муниципалов, чтобы пропускать аристократов к Австриячке.

— Я? — сказала тетка Тизон. — Замолчи, ты спятил!

— Это будет записано в протоколе, — напыщенно произнес Симон.

— Да ты что? Ведь это были друзья муниципального гвардейца Мориса, одного из лучших патриотов, какие только есть на свете.

— А я говорю, что это заговорщики. Впрочем, Коммуну поставят об этом в известность, она и решит.

— Ты что же, шпион полицейский, пойдешь доносить на меня?

— Вот именно, если только ты сама не донесешь на себя.

— Что? О чем это я должна доносить?

— О том, что произошло.

— Но ничего ведь не произошло.

— Где были эти аристократы?

— Там, на лестнице.

— Когда вдова Капет поднималась на площадку?

— Да.

— И они разговаривали?

— Да, обменялись двумя словами.

— Видишь, двумя словами. Здесь пахнет аристократией.

— Скажи лучше — гвоздикой.

— Гвоздикой! Почему гвоздикой?

— Потому что у гражданки был букет благоухающих гвоздик.

— У какой гражданки?

— У той, что смотрела на проходившую королеву.

— Вот видишь, ты говоришь «королева», гражданка Тизон; знакомство с аристократами губит тебя. Э, на что это я тут наступил? — продолжал Симон, нагибаясь.

— Да, — сказала тетка Тизон, — это и вправду цветок… гвоздика. Она выпала из рук гражданки Диксмер, когда Мария Антуанетта брала цветок из ее букета.

— Жена Капета взяла цветок из букета гражданки Диксмер? — уточнил Симон.

— Да, и это я подарил ей букет, слышишь? — угрожающим голосом сказал Морис: он уже некоторое время прислушивался к их разговору, выводившему его из терпения.

— Хорошо, хорошо, мы видим то, что видим, и знаем, что говорим, — проворчал Симон, все еще держа в руках найденную на лестнице и смятую его ножищей гвоздику.

— А я, — продолжал Морис, — знаю и тебе скажу одно: в башне тебе делать нечего. Твое место палача внизу, возле маленького Капета, однако сегодня ты его не будешь бить, потому что я здесь и запрещаю тебе это делать.

— А, ты угрожаешь, ты называешь меня палачом! — воскликнул Симон, разрывая цветок. — Ну, мы еще посмотрим, позволено ли аристократам… Ага, а это что такое?

— Что? — спросил Морис.

— То, что я чувствую внутри гвоздики! Ага!

И на глазах у изумленного Мориса Симон вытащил из чашечки цветка маленькую бумажку, свернутую с необыкновенной тщательностью и искусно вложенную в самую середину пышного венчика.

— О! — в свою очередь воскликнул Морис. — Это что такое, Господи?

— А это мы узнаем, это мы узнаем, — проговорил Симон, отступая к слуховому окну. — Твой дружок Лорен утверждает, что я не умею читать? Ну так ты сейчас увидишь.

Лорен клеветал на Симона: тот умел читать не только печатные буквы любой величины, но и написанное от руки, если почерк был достаточно крупным. Однако записка была написана так мелко, что Симону пришлось прибегнуть к помощи очков. Посему он положил записку на подоконник и стал обследовать свои карманы. В самый разгар этого занятия гражданин Агрикола открыл дверь передней, находившуюся как раз напротив маленького окошка, и поток воздуха подхватил записку как перышко. Так что когда Симон сравнительно быстро обнаружил свои очки, водрузил их на нос и повернулся, то напрасно пытался найти записку: она исчезла.

Симон зарычал.

— Здесь лежала записка! — вопил он. — Здесь была записка! Берегись, гражданин муниципал, ее непременно надо будет найти!

И он быстро побежал вниз, оставив ошеломленного Мориса.

Через десять минут три члена Коммуны уже входили в башню. Королева еще находилась на площадке, и был дан приказ оставить ее в полнейшем неведении относительно того, что только сейчас произошло в башне. Члены Коммуны поднялись наверх.

Первое, что им бросилось в глаза — красная гвоздика:

Мария Антуанетта все еще держала ее в руке. Удивленно переглянувшись, они подошли к королеве.

— Отдайте нам этот цветок, — сказал старший из них. Королева, для которой их внезапное появление было неожиданным, вздрогнула и замерла в нерешительности.

— Отдайте цветок, сударыня, — воскликнул Морис с каким-то страхом, — прошу вас!

Королева протянула гвоздику.

Старший из пришедших членов Коммуны взял цветок и ушел, за ним последовали его коллеги. Они прошли в соседнее помещение, чтобы осмотреть цветок и составить протокол.

Разломав гвоздику, они увидели, что внутри было пусто.

Морис перевел дыхание.

— Минуточку, минуточку, — сказал один из посланцев Коммуны, когда сердцевина гвоздики была удалена. — Чашечка цветка пуста, это правда, но в ней наверняка была спрятана записка.

— Я готов, — произнес Морис, — дать все необходимые объяснения, но прежде всего я прошу меня арестовать.

— Мы учтем твое пожелание, — ответил старший из членов Коммуны, — но выполнять его не станем. Ты известен как настоящий патриот, гражданин Ленде.

— И я своей жизнью отвечаю за друзей, которых имел неосторожность привести с собой.

— Не ручайся ни за кого, — ответил ему обвинитель. Во дворах Тампля царила большая суматоха.

Это Симон после напрасных попыток найти унесенную ветром записку побежал домой к Сантеру и рассказал ему о попытке похищения королевы со всеми дополнениями, на какие только было способно его воображение; Сантер примчался; Тампль был окружен; караул сменили, к большой досаде Лорена, пытавшегося протестовать против этого оскорбления, нанесенного его батальону.

— Ах ты мерзкий сапожник, — сказал он Симону, погрозив ему саблей, — этой шуточкой я обязан тебе. Но будь спокоен, я тебе за нее отплачу.

— А я думаю, что скорее ты за все сразу заплатишь нации, — ответил тот, потирая руки.

— Гражданин Морис, — сказал Сантер, — ты поступаешь в распоряжение Коммуны; там тебя допросят.

— Слушаюсь, командир. Я уже просил арестовать меня, прошу сделать это сейчас.

— Подожди, подожди, — тихонько прошептал Симон, — раз ты так настаиваешь, мы уж постараемся тебе это устроить.

И он снова направился к тетке Тизон.

XXIII. БОГИНЯ РАЗУМА

Целый день во дворе, в саду и около него искали маленький кусочек бумаги, вызвавший столько волнений и — в этом уже не сомневались — таивший в себе целый заговор;

Допросили королеву, предварительно отделив ее от золовки и дочери. Но она ничего не сказала, кроме того, что встретила на лестнице молодую женщину с букетом гвоздик и удовольствовалась тем, что взяла из этого букета один цветок. Причем она взяла цветок только с разрешения муниципального гвардейца Мориса.

Ей больше нечего было добавить к сказанному, это была правда во всей своей простоте и силе.

Обо всем этом было сообщено Морису, когда очередь дошла до него. Он подтвердил показания королевы, сказав, что они точны и искренни.

— Так что же, — спросил старший представитель Коммуны, — значит, имел место заговор?

— Это невозможно! — воскликнул Морис. — Ведь я сам, обедая у госпожи Диксмер, предложил ей прийти посмотреть на королеву: никогда прежде она не видела ее. И мы ничего не назначали заранее — ни дня, ни способа, которым сделаем это.

— Но при ней были цветы, — допрашивал старший из посланцев Коммуны. — Она заранее приготовила букет?

— Вовсе нет. Это я купил его у цветочницы, что подошла к нам на углу улицы Вьей-Одриетт.

— Значит, цветочница сама предложила тебе букет?

— Нет, гражданин, я выбрал его сам среди десяти или двенадцати. Правда, я выбрал самый красивый.

— Можно ли было в течение того времени, пока вы шли сюда, сунуть в цветок записку?

— Невозможно, гражданин. Я ни на минуту не покидал госпожу Диксмер. И чтобы проделать операцию, о которой вы говорите, с каждым цветком — а заметьте, что в каждом цветке, по утверждению Симона, должна была находиться подобная записка, — понадобилось бы, по меньшей мере, полдня.

— Но, наконец, хватило бы времени, чтобы вложить записки хотя бы в пару гвоздик?

— Я видел сам, как узница наугад вытащила цветок, отказавшись принять весь букет.

— Значит, по-твоему, гражданин Ленде, никакого заговора нет?

— Напротив, заговор существует, — ответил Морис. -

И я первый готов не только в это поверить, но и утверждать это. Только мои друзья не имеют к нему никакого отношения. Однако, чтобы у нации не было ни малейшего опасения, я предлагаю залог и отдаюсь в руки властей.

— Ну уж нет, — сказал Сантер. — Разве так поступают с испытанными людьми вроде тебя? Если ты посадишь себя под арест, чтобы ответить за друзей, то я должен буду тоже объявить себя арестованным, потому что отвечаю за тебя. Итак, дело простое: ведь положенного доноса нет, правда? Никто не узнает о том, что произошло. Мы удвоим наблюдение, а особенно ты, и все узнаем, избежав огласки.

— Спасибо, командир, — сказал Морис, — но я вам отвечаю так, как ответили бы вы, находясь на моем месте. Мы не должны ограничиваться этим, нам нужно отыскать цветочницу.

— Цветочница далеко; но будь спокоен, ее будут искать. Ты понаблюдай за друзьями, я же буду следить за сношениями с тюрьмой.

Однако они совершенно не подумали о Симоне, а у того был составлен свой план.

К концу заседания, — о нем мы только что рассказали, — сапожник явился, чтобы узнать новости. Ему сказали о решении Коммуны.

— Ах так! Значит, нужен только донос по всей форме, чтобы дело было сделано, — сказал он. — Подождите пять минут, я принесу его вам.

— От кого же он? — спросил старший из посланцев Коммуны.

— От мужественной гражданки Тизон, изобличающей тайные происки сторонника аристократии Мориса и интриги другого ложного патриота из числа его друзей, по имени Лорен.

— Поосторожнее, поосторожнее, Симон! Рвение к интересам нации, похоже, затуманивает тебе голову, — сказал руководитель депутации. — Морис Ленде и Гиацинт Лорен — проверенные патриоты.

— Увидим в трибунале, — ответил Симон.

— Хорошенько подумай, Симон. Ведь это будет постыдный процесс для всех истинных патриотов.

— Постыдный или нет, что мне за дело до этого? Разве я боюсь скандала? По крайней мере, люди узнают всю правду о тех, кто предает.

— Итак, ты настаиваешь на том, чтобы подать донос от имени тетки Тизон?

— Я сам подам его сегодня же вечером кордельерам и на тебя тоже донесу, гражданин, раз ты не хочешь дать приказ арестовать предателя Мориса.

— Что ж, ладно, — сказал старший представитель Коммуны (по обычаю того злосчастного времени, он дрожал перед теми, кто громко кричал). — Ладно, его арестуют.

В то время как принималось это направленное против него решение, Морис уже вернулся в Тампль, где его ждала записка следующего содержания:

«Поскольку наше дежурство насильственно прервано, я, по всей вероятности, смогу увидеть тебя лишь утром. Приходи ко мне завтракать; за столом ты посвятишь меня в козни и заговоры, раскрытые метром Симоном.

Хотя Симон упорно мелет: «Весь корень зла в гвоздике был!», Что до меня — об этом деле Я лучше б розу расспросил.

А я завтра в свою очередь расскажу, что мне ответила Артемиза.

Твой друг Лорен».

«Ничего нового, — написал ему в ответ Морис.— Спи спокойно этой ночью и завтракай без меня, поскольку из-за того, что случилось днем, я выйду отсюда, вероятно, не раньше полудня.

Хотел бы быть зефиром, чтобы иметь право послать поцелуй той розе, о которой ты пишешь.

Разрешаю тебе освистать мою прозу так же, как я освистываю твои стихи.

Твой друг Морис.

P.S. Думаю, впрочем, что заговор всего лишь ложная тревога».

Лорен действительно вышел из Тампля около одиннадцати часов, уводя свой батальон из-за мерзкого доноса сапожника.

За это унижение он вознаградил себя вышеприведенным четверостишием и, как обещал в нем, направился к Артемизе.

Артемиза обрадовалась его приходу. Погода, как мы уже говорили, была великолепной, и девушка предложила прогуляться по набережной, на что Лорен охотно согласился.

Разговаривая о политике, они шли в сторону угольного порта. Лорен рассказывал о своем изгнании из Тампля, пытаясь разгадать, какими обстоятельствами оно было вызвано. Дойдя до улицы Барр, они обратили внимание на цветочницу, которая, как и они, поднималась по правому берегу Сены. 

— Ах, гражданин Лорен, — сказала Артемиза, — надеюсь, ты подаришь мне букет.

— А как же! — ответил Лорен. — Даже два букета, если это доставит вам удовольствие.

И они ускорили шаг, чтобы догнать цветочницу: она тоже шла очень быстро. На мосту Мари девушка остановилась, перегнулась через перила и высыпала содержимое корзины в реку.

Цветы, разлетевшись во все стороны, какое-то время кружились в воздухе. Букеты, более тяжелые, упали в воду быстрее. И все это поплыло по течению.