Предсказание

И она зажгла пятисвечники, оставив прелестную девушку прихорашиваться в ореоле пламени на глазах у принца.

Она выглядела блистательно, если судить по отражению в туалетном зеркале; под прозрачным газом просвечивало ее розовое тело.

Она взяла в руки миртовую ветвь в цвету и приколола к волосам точно корону.

Жрица Венеры, она украсила себя цветком любви.

Теперь, оставшись одна в комнате или полагая, что она осталась одна, мадемуазель де Сент-Андре кокетливо и влюбленно рассматривала себя в зеркале, проводя кончиками розовых пальцев по черным бровям, мягким, как бархат, и прижимая ладонью золотую копну волос.

Приняв позу, подчеркивающую изящество и гибкость фигуры, девушка, изогнувшаяся перед зеркалом, нарядная, свежая, как вода из источника, розовая, как утреннее облачко, безмятежная, как сама девственность, юная и полная жизненных сил, как первые весенние ростки, что, спеша жить, пробиваются сквозь последний снег, напоминала, как уже заявила Лану, Венеру на острове Кифера, но Венеру, которой уже исполнилось четырнадцать в то утро, когда она, выйдя из лона вод, прежде чем направиться к небесному двору, в последний раз смотрится в зеркало морской глади, все еще неся в себе ее прохладу.

Выгнув дугою брови, пригладив волосы, она, передохнув минуту, вернула коже лица розовые тона, ибо до того она от беспокойства и спешки по пути сюда сильно раскраснелась, и теперь взгляд юной девушки погрузился в собственное изображение в зеркале; взор ее, опускаясь с шеи на плечи, казалось, задержался на груди, скрытой волнами кружев, легких, как облачко, которое первое же дуновение ветерка сгоняет с небес.

Она была до такой степени красива — томный взгляд, румяные щеки, полуоткрытый ротик, зубки, сверкающие, точно двойной ряд жемчужин в коралловом ларце, — до такой степени олицетворяла сладострастие, что на какой-то миг принц, забыв о ее кокетстве, о ненависти ее к нему, об ее угрозах, готов был выйти из укрытия и броситься к ее ногам, восклицая:

— Во имя небесной любви, о девушка, люби меня один лишь час, а в обмен на этот час любви возьми мою жизнь!..

К счастью или несчастью для него — мы не взвешивали все выгоды и неудобства, что породила бы эта сумасбродная мысль, — в этот момент девушка повернулась к двери и проговорила, а точнее, взмолилась:

— О дорогой мой, сердечный мой друг, что же ты не идешь ко мне?..

Это восклицание и весь ее облик повергли принца в безумную ярость, и мадемуазель де Сент-Андре вновь стала для него самым ненавистным созданием на свете.

Она же подошла к ближайшему окну, отодвинула плотную штору, попыталась открыть тяжелую раму, но, поскольку ее нежные пальчики не обладали достаточной силой для подобного занятия, вынуждена была довольствоваться тем, что прижалась лбом к драгоценному стеклу.

Ощущение прохлады заставило ее раскрыть глаза, полные томления; какой-то миг все вокруг ей казалось нечетким и расплывчатым, но мало-помалу они стали различать предметы и в конце концов остановились на фигуре неподвижного мужчины, завернувшегося в плащ и замершего на расстоянии одного броска от Лувра.

Увидев этого мужчину, мадемуазель де Сент-Андре улыбнулась, и нет ни малейшего сомнения в том, что, если бы принц увидел эту улыбку, он угадал бы породившую ее злобную мысль.

Более того, если бы принц находился достаточно близко, чтобы разглядеть эту улыбку, он был бы и достаточно близко, чтобы расслышать интонацию торжества в словах, слетевших с уст девушки:

— Это он!

А потом она добавила с непередаваемой иронией:

— Прогуляйтесь-ка, дражайший господин де Конде, и желаю вам получить большое удовольствие от своей прогулки.

Похоже, мадемуазель де Сент-Андре приняла человека в плаще за принца де Конде.

И ошибка эта была вполне естественной.

Мадемуазель де Сент-Андре прекрасно знала о визитах инкогнито, которые в течение трех месяцев наносил принц под ее окна; однако она остереглась сказать об этом принцу: заявить о том, как она за ним наблюдала, было бы равносильно признанию, что она вот уже три месяца тайно интересуется им, хотя на словах она отвергала его.

Итак, мадемуазель де Сент-Андре подумала, что на берегу реки стоит именно принц.

И потому вид принца, будто бы прогуливающегося по набережной, в то время как она страшилась его прихода в Лувр, был самым утешительным зрелищем, какое могла подарить ей луна, бледная и меланхоличная подруга влюбленных.

Мы же поспешим сообщить нашим читателям, прекрасно понимающим, что принц, не обладая даром быть вездесущим, не мог, конечно, одновременно находиться снаружи и внутри Лувра, то есть на берегу реки и под кроватью, — так вот, поспешим сообщить, кто же именно был этот завернувшийся в плащ человек, кого мадемуазель де Сент-Андре приняла за принца, по ее мнению стучавшего зубами от холода на берегу.

А человек этот был уже знакомый нам гугенот, наш шотландец Роберт Стюарт: он узнал, что, вместо того чтобы дать положительный ответ на его письмо, господа из парламента уже целый день занимаются приготовлениями к казни Анн Дюбура, назначенной на завтра или на послезавтра. Итак, это был Роберт Стюарт, рискнувший предпринять вторую попытку спасти осужденного.

И вот, во исполнение принятого решения, как раз в тот момент, когда на устах у девушки появилась злобная усмешка, он у нее на глазах, стоя на берегу, вынул руку из-под плаща и сделал жест, принятый девушкой за угрожающий, после чего быстро удалился.

Через мгновение она услышала тот же звук, что и накануне, то есть звон разбившегося стекла.

— Ах, — воскликнула девушка, — это не он!

И розы улыбки тотчас же исчезли под фиалками кожи.

О, на этот раз дрожь ее была неподдельной, и не от удовольствия, а от страха; закрыв штору, она, бледная, шатающейся походкой вернулась к дивану и откинулась на его спинку, а ведь еще несколько минут назад она полулежала в томном ожидании.

Как и накануне, разбито было одно из окон в апартаментах маршала де Сент-Андре.

Только на этот раз было выбрано окно, выходящее прямо на Сену; однако оно тоже принадлежало апартаментам ее отца.

Ну а если, как накануне, маршал, будучи все еще на ногах или отойдя ко сну, но внезапно разбуженный, постучит в дверь спальни девушки и не услышит ответа, что тогда произойдет?

А она находилась здесь, дрожащая, напуганная, чуть ли не в обмороке (к величайшему удивлению принца, не зная, в чем причина, он, тем не менее, заметил резкую перемену в выражении лица девушки, впавшей в состояние полной расслабленности, когда любая перемена лучше нынешнего состояния), как вдруг дверь отворилась и в зал торопливо вошла Лану.

Выражение лица у нее было почти таким же озабоченным, как и у девушки.

— О Лану! — воскликнула та. — Ты знаешь, что случилось?

— Нет, мадемуазель, — ответила сводня, — но догадываюсь, что нечто ужасное, ибо вы бледны как смерть.

— Да, ужасное, и потому мне надо, чтобы ты тотчас же проводила меня к отцу.

— А в чем дело, мадемуазель?

— Ты знаешь, что произошло вчера в полночь?

— Мадемуазель имеет в виду камень, что был вложен в записку, содержащую угрозы королю?

— Да. Так вот, Лану, это опять случилось: мужчина — без сомнения, тот же самый, хотя я и приняла его за принца де Конде, — только что кинул камень и, как и вчера, разбил стекло в одном из окон маршала.

— И вы перепугались?

— Понимаешь, Лану, я действительно перепугалась, опасаясь, как бы отец не постучал ко мне в дверь или от подозрительности, или от беспокойства; не услышав ответа, он может открыть дверь и увидеть, что комната пуста.

— О, если вы боитесь именно этого, мадемуазель, — сказала Лану, — то успокойтесь.

— Почему?

— Ваш отец у королевы Екатерины.

— У королевы в час ночи?

— Ах, мадемуазель, произошло ужасное несчастье.

— В чем дело?

— Сегодня их величества ездили на охоту.

— Ну и что?

— А то, мадемуазель, что лошадь маленькой королевы (так звали Марию Стюарт) понесла, ее величество упала, а поскольку она беременна на третьем месяце, то опасаются, не ушиблась ли она.

— О Господи!

— Так что весь двор не спит.

— Понимаю.

— И все фрейлины либо в приемной, либо у королевы-матери.

— И ты не могла меня заранее предупредить, Лану?

— Я сама об этом только что узнала, мадемуазель, и пришла сразу же, как только удостоверилась, что это правда.

— Значит, ты его видела?

— Кого?

— Его.

— Само собой разумеется.

— Ну и что?

— А то, мадемуазель, что свидание придется перенести; сами понимаете, что в такой момент он не может отлучиться.

— Перенести на какой день?

— На завтра.

— Где?

— Здесь.

— В тот же час?

— В тот же час.

— Тогда пошли отсюда побыстрее, Лану.

— Вот именно, мадемуазель; только позвольте мне сначала погасить свечи.

— Получается, — воскликнула девушка, — будто злые силы ополчились против нас!

— А вот и нет! — проговорила Лану, гася последнюю свечку. — Все как раз наоборот.

— Почему наоборот? — спросила из коридора мадемуазель де Сент-Андре.

— Да потому, что это происшествие предоставляет вам свободу.

Она вышла вслед за мадемуазель де Сент-Андре, и вскоре звук шагов девушки и ее спутницы потонул в глубине коридора.

— Итак, до завтра! — в свою очередь, выйдя из укрытия и перешагнув через балюстр, произнес принц, оставшийся, как и накануне, в полном неведении относительно имени соперника. — До завтра, до послезавтра, в любой другой день, но, клянусь душой родного отца, я доберусь до истины!

И он тоже покинул зал Метаморфоз, прошел по коридору в сторону, противоположную той, куда удалились мадемуазель де Сент-Андре и Лану, пересек двор и оказался у выхода на улицу, причем никто в суматохе, произведенной в Лувре двумя уже известными нам происшествиями, не подумал задать ему вопрос, ни откуда он идет, ни куда он следует.

X. ДВОЕ ШОТЛАНДЦЕВ

Роберт Стюарт, которого мадемуазель де Сент-Андре увидела из окна зала Метаморфоз, тот самый, кому быстро и как по волшебству удалось скрыться в темноту; Роберт Стюарт, кого девушка в своей злобе приняла за принца де Конде, тот самый, кто бросил второй камешек и с его помощью отправил королю второе письмо, — как мы уже сказали, обратился в бегство и исчез.

До Шатле он двигался быстрым шагом; но, добравшись туда, он решил, что оторвался от возможных преследователей, и, если не считать встречи на мостах с двумя-тремя разбойниками, у которых при виде обнаженной шпаги зачесались пятки и которых торчащий из-за пояса пистолет заставил держаться на почтительном расстоянии, он вполне благополучно вернулся к своему соотечественнику и другу Патрику.

Войдя в его комнату, он сразу же лег спать с полным спокойствием, которым обязан был своему самообладанию; однако сколь бы могучим это самообладание ни было, оно так и не сумело погрузить его в глубокий сон, так что часа три или четыре он вертелся в своей постели, точнее, в постели своего соотечественника, но так и не обрел долгожданного отдыха после трех напряженных ночей.

И лишь на рассвете бодрствующий дух, сраженный усталостью, как бы покинул тело, позволив Сну на короткое время занять свое место. И тут тело до такой степени отдалось во власть Сна, родного брата Смерти, что, погрузившись в глубочайшую летаргию, оно в глазах всех выглядело бы трупом, совершенно лишенным признаков жизни.

Накануне вплоть до самого вечера Роберт Стюарт, верный данному им слову, ожидал своего друга Патрика; но лучник, вызванный в Лувр капитаном, получившим приказ не выпускать ни единого человека из дворца (причина этого распоряжения нам уже известна), так и не сумел воспользоваться одеждой друга.

В семь часов вечера, не имея от Патрика никаких известий, Роберт Стюарт направился к Лувру и там узнал об этих строгих распоряжениях и о причинах, их породивших.

Затем он стал бродить по улицам Парижа, где в ста разнообразнейших вариантах, кроме истинного, услышал историю убийства президента Минара, кого эта смерть прославила так, как не смог бы прославить ни один из его поступков при жизни.

Роберт Стюарт, сжалившись над неведением одних и идя навстречу любопытству других, стал, в свою очередь, прикрываясь вставляемой в нужных местах ссылкой на источник — «говорят», рассказывать об этой смерти, приводя все правдивые подробности и обрисовывая реальные обстоятельства, при каких это произошло; но, само собой разумеется, слушатели не желали верить ни единому его слову.

Как нам представляется, единственной причиной столь недоверчивого отношения к этому рассказу было то, что он представлял собой чистую правду.

Кроме того, Роберту удалось узнать, что парламент после вынесения обвинительного приговора советнику Дюбуру принял самые срочные и строгие меры, и, как все утверждали, казнь должна была состояться на Гревской площади в течение ближайших сорока восьми часов.

Таким образом, Роберт Стюарт, не представляя себе иного способа сломить упрямство судей, решил вновь направить послание королю, но написанное уже в более откровенной форме.

Тем временем друг его Патрик, освободившись с дежурства, покинул Лувр, поторопился домой и, поднявшись по лестнице, ворвался в собственную комнату, воскликнув при этом:

— Пожар!

Он посчитал это единственным средством разбудить Роберта Стюарта, когда увидел, что шум захлопнутой двери, грохот передвигаемых стульев и стола недостаточны, чтобы прервать столь глубокий сон.

Сам крик Патрика, а не смысл его, разбудил наконец Роберта; роль сыграл шум, а не устрашающий возглас. Первая пришедшая ему в голову мысль заключалась в том, что это явились его арестовать, и он потянулся за шпагой, спрятанной между стеной и постелью, и даже наполовину вытянул ее из ножен.

— О-ля-ля! — смеясь, воскликнул Патрик. — Похоже, тебе снятся ратные сны, мой дорогой Стюарт, успокоимся и проснемся, ведь уже пора.

— А, так это ты! — произнес Роберт.

— Само собой разумеется, это я. Значит, судя по сегодняшнему утру, если я в другой раз предоставлю тебе комнату, ты захочешь меня убить, как только я приду!

— Не сердись, я крепко спал.

— Это я вижу, и как раз это меня больше всего удивляет: неужели ты спал?

Патрик подошел к окну и раздвинул шторы.

— Подойди, — позвал он, — и посмотри. Яркий дневной свет залил комнату.

— Который сейчас час? — спросил Стюарт.

— Десять часов пробило во всех церквах Парижа, причем довольно громко, — произнес лучник.

— Вчера я прождал тебя целый день и, можно сказать, почти всю ночь. Патрик пожал плечами:

— Что поделаешь, солдат — это всего лишь солдат, даже если он шотландский лучник. Нас целый день и всю ночь продержали в Лувре, но сегодня, как видишь, я свободен.

— Иными словами, ты хочешь предложить мне покинуть твою комнату?

— Нет, я хочу попросить у тебя одежду.

— Ах, да, я просто позабыл про госпожу советницу.

— К счастью, она про меня не забыла, и вот тебе доказательство — этот паштет из дичи: я поставил его на стол и мы сейчас с аппетитом примемся за него. Ну как, твой соперник явился? Что касается моего, то он уже два часа на своем посту — подарок судьбы!

— И значит, ты отправишься в моей одежде…

— Вот именно; ты же понимаешь, что моя советница не станет вдруг карабкаться ко мне на пятый этаж. Этот паштет сыграл роль посыльного; он нес с собой письмо, предупредившее, что меня будут ждать после полудня, так как в этот час советник на всех парусах отправится в парламент, пробудет там до четырех часов, после чего вернется в супружескую гавань. В пять минут пополудни я уже буду у нее и докажу свою преданность тем, что, если, конечно, ты не изменил нашей дружбе, появлюсь в костюме, который ничем ее не скомпрометирует.

— Моя одежда в твоем распоряжении, дорогой Патрик, — промолвил Роберт, — она развешена на стуле и, как видишь, ждет нового хозяина. Оставь мне свою, а этой пользуйся как тебе в голову взбредет.

— Отлично, но сначала побеседуем-ка с этим паштетом; тебе нет необходимости вставать, чтобы принять участие в беседе; я придвину стол к постели. Вот так! Годится?

— Великолепно, мой дорогой Патрик.

— А пока что (Патрик вынул из ножен кинжал и подал его рукояткой вперед), в то время как я поищу, чем бы это вспрыснуть, вспори-ка брюхо этому весельчаку, а потом ты мне скажешь, действительно ли моя советница — женщина со вкусом.

Роберт исполнил это распоряжение так же точно, как шотландский лучник исполнил бы приказания своего капитана, и к тому времени, когда Патрик вернулся к столу, поглаживая обеими руками округлые бока кувшина, наполненного до краев вином, он обнаружил, что купол гастрономического сооружения полностью снят.

— А-а! Клянусь святым Дунстаном! — воскликнул он. — Заяц в норе, окруженный шестью молодыми куропатками! Что за веселая страна, где пух и перо живут в столь сладостном взаимопонимании! Мессир Рабле назвал бы ее «землей всеобщего изобилия». Роберт, друг мой, последуй моему примеру: влюбляйся в женщину из судейского сословия, мой дорогой, и не влюбляйся в женщину из благородной семьи — тогда мне не потребуется, подобно фараону, видеть во сне семь коров тучных, чтобы предсказать тебе изобилие благ земных и небесных. Воспользуемся же этим, мой дорогой Стюарт, иначе мы окажемся недостойны обретенного.

Следуя смыслу поучения, лучник устроился за столом и положил себе на тарелку первую порцию паштета, делающую честь тому, что он называл «авангардом своего аппетита».

Роберт тоже поел. В двадцать два года, независимо от состояния духа, едят всегда.

Правда, был он более молчалив, более задумчив, чем его друг, но все же ел.

Впрочем, сама мысль о предстоящем свидании с советницей делала Патрика разговорчивым и веселым за двоих.

Пробило половину двенадцатого.

Патрик поспешно поднялся из-за стола, пережевывая белыми, как у горного волка, зубами последний кусок золотистой корочки паштета, выпил последний стакан вина и начал натягивать на себя одежду своего соотечественника.

Одевшись, он обрел неуклюжий и неестественный вид, характерный и для нынешних военных, когда они снимают форму и облачаются в цивильную одежду.

Дело в том, что облик и осанка солдата в какой-то мере складываются под воздействием их военной формы и потому выдают его, куда бы он ни направился, какой костюм бы он ни надел.

Тем не менее, лучник и в этом костюме оставался красавцем с голубыми глазами, рыжеволосым, с прекрасным цветом кожи.

И разглядывая себя в осколке зеркала, он, казалось, говорил сам себе: «Если моя советница окажется недовольна, то, клянусь, она весьма привередлива!»

Затем, то ли из чувства недоверия к самому себе, то ли из желания узнать, совпадают ли их мнения относительно его внешности, он повернулся к Роберту и спросил:

— Как ты меня находишь, друг?

— Выглядишь ты и держишься великолепно, и я не сомневаюсь в том, что ты произведешь неотразимое впечатление на свою советницу.

Именно это и жаждал услышать Патрик, так что он был вполне удовлетворен.

Он улыбнулся, поправил воротник и сказал, протягивая руку Роберту:

— Что ж, до свидания! Побегу возвращать ее к жизни: она, наверно, умирает от любви, бедная женщина! Целых два дня она меня не видела и ничего обо мне не слышала!

Он было направился к двери, но вдруг остановился.

— Кстати, — добавил он, — нет нужды говорить, что моя форма не заставляет тебя сидеть здесь. Ты вовсе не приговорен к заточению на моем пятом этаже, как я вчера был привязан к Лувру; ты можешь свободно ходить по городу средь белого дня, неважно, солнечного или облачного, но при условии, что ты не ввяжешься в моей форме ни в какую драку или свару, чего я тебе советую не делать по двум причинам: во-первых, тебя могут арестовать, препроводить в Шатле и установить твою личность; во-вторых, меня, твоего ни в чем не повинного друга, могут наказать за то, что я оставил свою форму без присмотра, — так вот, повторяю, при условии, что ты не ввяжешься в моей форме ни в какую драку или свару, ты свободен, точно вольный воробышек.

— На этот счет тебе, Патрик, опасаться нечего, — ответил шотландец, — я ведь человек по натуре не драчливый.,

— Эй-эй! — покачал головой лучник. — Я вовсе не хочу, чтобы ты бежал от опасности: ты шотландец или что-то вроде этого, и у тебя, как у каждого, кто вырос по ту сторону Твида, должны быть моменты, когда лучше не бросать на тебя косых взглядов. В общем, ты понимаешь, я просто советую, вот и все. Так вот, предупреждаю: не нарывайся на ссору, но если ссора сама нарвется на тебя, то, клянусь своим святым покровителем, не беги от нее! Черт, ведь речь тогда пойдет о поддержании чести и достоинства мундира, так что, если увидишь, что тебе против обидчика не выстоять, то у тебя есть, обрати внимание, клеймор и дирк, которые сами собой выскакивают из ножен.

— Успокойся, Патрик, ты найдешь меня здесь в том же виде, в каком оставляешь.

— Ну нет, ну нет. Я не хочу, чтобы ты скучал, — настаивал упрямый горец, — а в этой комнате ты зачахнешь и умрешь, ведь отсюда вид хорош только по вечерам, когда в окно здесь и не смотрят, а днем отсюда видны лишь крыши и колокольни, и то, когда дым и туман не застилают все.

— Это скорее относится к нашей горячо любимой родине, где все время идет дождь, — заметил Роберт.

— Вот как! — воскликнул Патрик. — А как же насчет снега?

И, довольный тем, что ему удалось отстоять доброе имя Шотландии в отношении атмосферных явлений, Патрик уже было решился выйти, но задержался на лестнице и вновь приоткрыл дверь.

— Все это, — сказал он, — было не более чем шутка: ходи, вмешивайся в разговоры, спорь, дерись, но при условии, что на твоей шкуре и, следовательно, на моем мундире не останется ни единой царапины, и тогда все будет хорошо; однако, дорогой друг, мне надо сделать тебе лишь одно серьезное предупреждение — только одно, но зато такое, над которым стоит призадуматься.

— Какое же?

— Друг мой, с учетом сложности обстоятельств, в каких мы находимся, и угроз, какие нечестивые безбожники позволяют себе адресовать королю, я обязан прибыть в Лувр не позднее восьми часов: сегодня вечернюю поверку проводят на час раньше.

— К твоему возвращению я буду здесь.

— Что ж, да хранит тебя Бог!

— А тебе пусть сопутствует радость!

— Это пожелание излишне, — промолвил лучник с жестом завзятого покорителя женских сердец, — радость меня и так уже ждет.

И затем, наконец, он вышел, легкий и уверенный в будущей победе, как самый великолепный придворный вельможа, напевая мелодии своей страны, восходящие еще ко временам Роберта Брюса.

Бедный шотландский солдат был в этот час гораздо более счастлив, чем кузен короля франков, чем брат короля Наварры, чем молодой и прекрасный Луи де Конде.

Вскоре мы узнаем, что в этот миг говорил и делал принц; но пока мы вынуждены на короткое время задержаться в обществе метра Роберта Стюарта.

Чтобы не проскучать до четырех часов дня, он, как и было сказано им другу, погрузился в размышления на две серьезные темы; так что он держал слово и ждал прихода Патрика со свидания.

С четырех до пяти он все еще ждал, но с заметным нетерпением.

Настал час, когда ему следовало бы находиться перед входом в парламент, чтобы узнать самые последние новости, уже не относительно приговора советнику Дюбуру, но о решении по поводу места проведения казни.

В половине шестого он уже не мог усидеть на месте и вышел, оставив записку товарищу, чтобы тот спокойно его подождал и ровно в семь часов вечера ему будет возвращена форма.

Смеркалось; Роберт поспешил добраться до дверей Дворца правосудия.

Там скопилось много народа; заседание парламента все еще продолжалось. Это, конечно, объясняло отсутствие Патрика, но ничего не говорило о том, что является предметом обсуждения.

Только в шесть советники стали расходиться.

То, что узнал Роберт об итогах заседания, привело его в ужас.

Был избран способ казни: советник должен был погибнуть от огня. Единственное, что еще не было определено, — это дата казни: будет ли она совершена завтра, послезавтра или еще на день позже, то есть 22-го, 23-го или 24-го.

Быть может, ее отложат еще на несколько дней, чтобы бедная королева Мария Стюарт, пострадавшая накануне, могла на ней присутствовать.

Но это будет лишь в том случае, если ушиб был достаточно легким, ибо казнь отложат не более чем на неделю.

Роберт Стюарт ушел с площади Дворца правосудия, намереваясь вернуться на улицу Баттуар-Сент-Андре.

Однако он неожиданно увидел в отдалении шотландского лучника, спешившего на поверку в Лувр.

И тут ему пришла в голову идея: проникнуть в Лувр в одеянии друга и узнать там, то есть из надежного источника, как чувствует себя молодая королева; ведь это было столь роковым образом связано с тем, сколько осужденному осталось жить.

В распоряжении Роберта было около двух часов, и он направился в Лувр. Ни в первых, ни во вторых воротах никаких затруднений у него не возникло. Он благополучно прошел во двор.

В это время здесь как раз объявили о прибытии посланца парламента.

То был советник парламента, желавший говорить с королем от имени достопочтенного собрания, отправившего его в качестве посла.

Вышел Дандело.

Он отправился за распоряжениями короля.

Через десять минут он снова появился, имея поручение проводить к нему советника.

Роберт Стюарт понял, что если он проявит чуточку терпения и сообразительности, то, как только советник отбудет, удастся узнать все необходимое. И потому он стал ждать.

Советник пробыл у короля более часа.

Прождав уже достаточно времени, Роберт решил не уходить до конца.

Но вот советник вышел.

Его сопровождал Дандело: его лицо было не просто грустным, но угрюмым. Почти шепотом он сказал несколько слов на ухо капитану шотландской гвардии и удалился.

Эти слова, очевидно, были следствием визита советника.

— Господа, — обратился капитан шотландской гвардии к своим людям, — предуведомляю вас, что послезавтра нам предстоит чрезвычайное дежурство в связи с казнью советника Анн Дюбура на Гревской площади.

Роберт Стюарт узнал то, что ему было нужно; задумавшись, он быстро зашагал к воротам; но внезапно остановился и после нескольких минут глубокого раздумья вернулся, чтобы затеряться среди своих сотоварищей, что было очень легко сделать, учитывая их число и ночную тьму.

XI. ЧТО МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ ПОД КРОВАТЬЮ

Когда принц Конде входил в зал Метаморфоз, он назначил Дандело встречу у его брата-адмирала на следующий полдень.

Принц так торопился рассказать о происшедших накануне событиях адмиралу Колиньи и особенно Дандело, более молодому и менее суровому, чем его брат, что он прибыл на улицу Бетизи ранее назначенного часа.

Но Дандело опередил принца. В течение часа он уже находился у Колиньи, и любовные фантазии мадемуазель де Сент-Андре обсуждались ими гораздо более серьезно, чем могли бы обсуждаться между принцем и Дандело.

Для этих суровых мужей альянс между маршалом де Сент-Андре и Гизами был не только семейным: он закладывал основы религиозно-политической лиги против партии кальвинистов, и то, как повернулось дело советника Анн Дюбура, показывало, что со сторонниками новой религии церемониться не собираются.

Братья не отрывались от любовной записки, полученной мадемуазель де Сент-Андре; они лихорадочно искали в памяти, но ни тот ни другой не могли припомнить, чей это почерк, и тогда они послали записку к госпоже адмиральше (та закрылась у себя в комнате и творила там молитвы), чтобы выяснить, не окажется ли ее память получше, чем у мужа и деверя.

При иных обстоятельствах и Дандело, и уж конечно Колиньи категорически возражали бы против того, чтобы их кузен, принц де Конде, ввязался в столь безумную авантюру; однако даже честнейшие сердца могут иногда пойти на сделку с совестью, если полагают, что в данных чрезвычайных обстоятельствах уступить необходимо.

Для кальвинистской партии было в высшей степени важно, чтобы г-н де Жуэнвиль не взял себе в супруги мадемуазель де Сент-Андре, а поскольку представлялось невероятным, что свидание у мадемуазель де Сент-Андре назначено с принцем де Жуэнвилем, можно было с уверенностью ожидать, что г-н де Конде, если ему удастся увидеть кого-нибудь, поднимет по этому поводу большой шум, шум этот дойдет до ушей Гизов, и за ним последует разрыв.

Могло случиться и большее: по всей вероятности, несдержанность Конде перейдет в досаду, и тогда он, колеблющийся между католицизмом и кальвинизмом, при поддержке Колиньи и Дандело, быть может, станет протестантом.

Завоевать такого человека для партии было бы не просто победой: это был не просто еще один человек, но победоносный, и к тому же молодой, красивый и храбрый принц.

И в особняке Колиньи его ждали с нетерпением, в чем, впрочем, он и не сомневался.

Он прибыл, как мы уже говорили, ранее назначенного часа, и оба брата попросили его подробно рассказать обо всем. Он начал свой рассказ, в котором — отдадим должное его правдивости — не утаил от своих слушателей ничего из того, что с ним случилось.

Он поведал обо всем, что видел и слышал, не опуская ни единой детали, уточняя даже, в каком положении он был, когда видел и слышал то или иное.

Человек остроумный, принц подал происшедшее в смешном виде и тем самым предупредил шутки над собой со стороны тех, кто его слушал.

— Итак, — спросил адмирал, как только принц закончил свой рассказ, — что вы теперь намереваетесь делать?

— Черт побери! — воскликнул Конде. — Думаю повторить вылазку, что совершенно естественно, и в связи с этим я более чем когда бы то ни было рассчитываю на вас, мой дорогой Дандело.

Братья переглянулись.

Они были одного мнения с принцем, но Колиньи счел себя обязанным привести некоторые соображения против.

Однако стоило ему лишь начать отговаривать принца, как тот взял его за руку и произнес:

— Мой дорогой адмирал, если вы по этому вопросу придерживаетесь иного мнения, чем я, то лучше поговорим о чем-нибудь другом: мое решение принято, и мне стоило бы слишком дорого состязаться в разуме и воле с вами, кого я люблю и уважаю больше всех на свете.