Предсказание

«Ах, мадемуазель!» — воскликнул молодой человек, набросившись на эту кокетливую ручку и покрывая ее поцелуями.

«Довольно! — приказала девушка и забрала руку. — Я позволила вам ее поцеловать, а не зацеловать. Идите, хватит! Спокойной ночи, Жак! В пять часов, на берегу большого канала!»

«Приходите когда пожелаете, мадемуазель, обещаю, что буду вас ждать».

«Ступайте, ступайте!» — сказала мадемуазель де Сент-Андре и нетерпеливо махнула рукой.

Паж мгновенно и безмолвно повиновался, точно дух своему повелителю. Не прошло и секунды, как он исчез.

Мадемуазель де Сент-Андре на какое-то мгновение задержалась, затем, убедившись, что ничто не тревожит тишину ночи и безлюдье сада, она в свою очередь исчезла, рассчитывая, что ее никто не видел и не слышал.

— А вы уверены, мой дорогой принц, что маленькая плутовка не догадалась о вашем присутствии у окна?

— Ах, любезный мой кузен, вы прямо-таки стараетесь лишить меня иллюзий.

И тут он подошел к адмиралу поближе:

— Что ж, проницательный политик, бывают минуты, когда от этой проницательности становится не по себе.

— Отчего же?

— А вот отчего: если предположить, что она меня видела, то и удочка, и рыбалка, и свидание в пять часов утра — не что иное, как комедия.

— Полно!

— О! Я никогда не исключаю возможности обмана со стороны женщины, — признался принц, — и чем она моложе и наивней, тем это вероятней; но согласитесь, мой дорогой адмирал, что если это так, то она в высшей степени ловка для своих лет.

— Я вам не говорил ничего, что бы это отрицало.

— Вы прекрасно понимаете, что в пять часов я уже сидел в засаде неподалеку от большого канала. Паж сдержал свое слово. Он был там еще до рассвета. И когда прекрасная Шарлотта, точно утренняя заря, появилась там за миг до восхода солнца, ее розовые пальчики приняли из рук Жака удочку с уже прикрепленной наживкой. Какое-то мгновение я задавался вопросом, почему на рыбалке ей потребовался спутник; но вдруг до меня дошло, что столь очаровательные пальчики не могут компрометировать себя прикосновением к отвратительным существам, какие ей пришлось бы насаживать на крючок, и даже к тем, кого ей пришлось бы снимать с крючка, и для этого под руками должен был быть паж — он бы и исполнил столь низменные поручения; таким образом, в течение всей рыбалки, продолжавшейся до семи часов, на долю прекрасной и элегантной девушки достались одни удовольствия, и они, должно быть, оказались достаточно велики, ибо, ей-Богу, молодые люди заполучили на двоих улов, из которого можно было приготовить огромное блюдо жареной рыбы.

— А что заполучили вы, мой дорогой принц?

— Жуткий насморк, так как я стоял в воде, и бешеную любовь, последствия которой вы сегодня видите.

— Так вы уверены, что маленькая болтунья вас там не заметила?

— О Господи, кузен мой, быть может, она и знала о моем присутствии; но, по правде говоря, когда она вытаскивала рыбу, то приподнимала ручку с такой грацией, а когда подходила к краю канала, то поднимала юбку столь кокетливо, что и ручка, и ножка извиняли все; ну а если она знала, что я нахожусь там, то, значит, все эти очаровательные жесты предназначались именно для меня, а не для пажа, ибо я находился по правую руку от нее, а именно правую руку она приподнимала, вытаскивая рыбу, а правую ножку приоткрывала, собираясь шагнуть. В общем, мой дорогой адмирал, я ее люблю, если она наивна, но если она кокетка, то тем хуже: я ее обожаю! Как видите, так или иначе — я болен.

— И с тех пор…

— И с тех пор, кузен, я мечтал об этой очаровательной ручке, я мечтал об этой ножке, но издали, не имея возможности когда-либо соединиться с обладательницей этих обольстительных сокровищ, которая, следует отдать ей должное, едва завидев меня, спасается бегством.

— А какова же будет развязка этой немой страсти?

— Боже мой! Спросите у кого-нибудь более проницательного, чем я, мой дорогой кузен, ибо, если эта страсть нема, как вы сказали, она одновременно глуха и слепа, иными словами, не слушает ничьих советов и ничего не видит, более того — не желает ничего видеть дальше текущего часа.

— Но вы, должно быть, мой дорогой принц, ждете в обозримом будущем вознаграждения за столь исключительное поклонение?

— Естественно; но будущее это столь отдаленно, что я даже не решаюсь в него заглядывать.

— Отлично, в таком случае, как мне кажется, в него и не надо заглядывать.

— Отчего же, господин адмирал?

— Да оттого, что вы ничего не увидите, и это вас обескуражит.

— Я вас не понимаю.

— Господи, да это же так просто понять; но для этого вам придется меня выслушать.

— Так говорите же, господин адмирал.

— Обратите внимание на одно обстоятельство, мой дорогой принц.

— Если речь идет о мадемуазель де Сент-Андре, я обращаю внимание на все.

— Хочу высказать вам всю правду без прикрас, мой дорогой принц.

— Господин адмирал, я уже давно испытываю по отношению к вам почтительную нежность как к старшему брату, и нежную преданность как к другу. Вы единственный человек на свете, за кем я признаю право давать мне советы. И потому, вместо того чтобы страшиться услышать истину из ваших уст, я ее смиренно призываю. Говорите же!

— Благодарю вас, принц! — ответил адмирал, понимавший, сколь могучее влияние могут оказывать дела любви на такой темперамент, как у г-на де Конде, и, следовательно, серьезно относясь к обсуждению проблем, которые в разговоре с любым собеседником, кроме брата короля Наварры, он воспринял бы как непростительную откровенность, граничащую с неприличием. — Благодарю! И поскольку вы облегчаете мою задачу, вот вам голая правда: мадемуазель де Сент-Андре вас не любит, мой дорогой принц; мадемуазель де Сент-Андре не полюбит вас никогда.

— Не являетесь ли вы хоть немножко астрологом, господин адмирал? И, делая мне столь зловещее предсказание, не посоветовались ли вы, случайно, на мой счет со звездами?

— Нет. Но знаете, почему она вас не полюбит? — продолжал адмирал.

— Как, по-вашему, я могу это знать, если я стараюсь использовать все средства, имеющиеся в моем распоряжении, чтобы она меня полюбила?

— Она вас не полюбит потому, что она вообще не полюбит никого, ни вас, ни юного пажа: у нее черствое сердце и властолюбивая душа. Я ее знал еще ребенком, и, даже не привлекая астрологию, знатоком которой вы меня вдруг сейчас объявили, я сказал сам себе, что настанет день, и она сыграет определенную роль в этом гигантском доме разврата, находящемся сейчас у нас перед глазами.

И жестом исключительного презрения адмирал указал на Лувр.

— О! — воскликнул г-н де Конде, — это уже совершенно иной подход, с этой точки зрения я еще сложившееся положение не рассматривал.

— Ей не было еще восьми лет, а она уже играла в законченную куртизанку, в Агнессу Сорель или в госпожу д'Этамп; подружки украшали ее картонной диадемой, водили вокруг особняка и восклицали: «Да здравствует маленькая королева!» Так вот, до самых первых дней девичества она хранила такие воспоминания детства. Она делает вид, будто любит господина де Жуэнвиля, своего жениха: она лжет! Она делает вид, что любит, а знаете, в чем дело? В том, что отец господина де Жуэнвиля, господин де Гиз, мой бывший друг, а ныне заклятый враг станет в скором будущем, если его не остановят, королем Франции.

— А, дьявол! Вы в этом убеждены, мой кузен?

— Совершенно искренне, мой дорогой принц, и из этого я делаю вывод, что ваша любовь к прекрасной фрейлине королевы — любовь несчастная, и потому заклинаю вас: развяжитесь с ней как можно скорее.

— Таков ваш совет?

— От всей души.

— Что ж, мой кузен, я начну с того, что приму его так же, как вы его даете.

— Только вы ему не последуете?

— Куда уж! Дорогой мой адмирал, над такими чувствами человек не властен.

— И все же, мой дорогой принц, по прошлому судите о будущем.

— Да, верно, должен признаться, что до нынешней поры она не выказывала особо пылкой симпатии к вашему покорному слуге.

— И вы решили, что так более не может продолжаться.

А! Я знаю, что вы весьма высокого мнения о себе, мой дорогой принц.

— Э! Верно. Если бы мы начали презирать самих себя, это дало бы великолепную возможность другим относиться с презрением к нам. Но не в этом дело. Ваше предостережение по поводу того, что она не испытывает нежности ко мне, к сожалению, не заставит меня перестать испытывать нежность к ней. Вы пожмете плечами. Но что тут поделаешь? Свободен ли я в выборе любить или не любить? Это все равно, как я бы вам сказал перед боем: «Вы выдерживали осаду Сен-Кантена в течение трех недель, имея две тысячи человек против пятидесяти или шестидесяти тысяч фламандцев и испанцев принца Эммануила Филиберта и короля Филиппа Второго; что ж, настала ваша очередь осадить этот город; в крепости находятся тридцать тысяч человек, а у вас будет всего десять тысяч». Вы откажетесь от осады Сен-Кантена? Нет, не так ли?.. А почему? Потому, что вы, прославленный военный гений, убеждены в том, что крепостей, неуязвимых для храбрых, не существует. И вот я, дорогой кузен, возможно, и тщеславен, но думаю, что владею истинной наукой любви, так же как вы владеете истинным пониманием войны, и я вам говорю: «Неуязвимых крепостей не существует»; вы мне подаете пример из вашего военного опыта, дорогой адмирал, так позвольте же мне подать вам пример из своего любовного опыта.

— Ах, принц, принц! Каким великим полководцем вы могли бы стать! — печально заметил адмирал. — Если бы вместо плотских желаний, заменяющих в вашем сердце истинную любовь, вы бы испытывали высокие страсти, призывающие вас взять в руки шпагу!

— Вы говорите о вере, не так ли?

— Да, принц, и молю Бога, чтобы он вас сделал одним из наших, то есть одним из своих!

— Мой дорогой кузен, — сказал Конде с обычной для себя веселостью, однако в ней ясно просматривалась воля человека, который, не подавая вида, часто задумывался по этому поводу, — возможно, вы в это не поверите, но в отношении религии у меня, по меньшей мере, столь же твердые взгляды, что и в отношении любви.

— Что вы хотите этим сказать? — удивленно произнес адмирал.

Улыбка исчезла с губ принца де Конде, и он продолжал уже серьезно:

— Я хочу этим сказать, господин адмирал, что я ношу свою религию в себе, свою веру в себе, свое милосердие в себе и, чтобы славить Бога, не нуждаюсь ни в чьем посредничестве, а пока, мой дорогой кузен, вы не сумеете мне доказать, что ваша новая доктрина предпочтительнее старой, смиритесь с тем, что я привержен религии отцов, по крайней мере, до тех пор, пока мне не придет в голову фантазия переменить ее на другую, чтобы досадить господину де Гизу.

— О принц, принц! — пробормотал адмирал. — Так вот на что вы растрачиваете сокровищницу силы, молодости и ума, которой наделил вас Всевышний, и не желаете воспользоваться ею на благо какого-либо великого дела. Разве инстинктивная ненависть, которую вы питаете к господам де Гизам, не является провидческим откровением? Восстаньте, принц, и раз уж вы не воюете с врагами вашего Бога, так сразитесь, по крайней мере, с врагами вашего короля!

— Отлично! — воскликнул Конде. — Только вы забываете об одном, мой кузен: я ношу в себе своего короля точно так же, как ношу в себе своего Бога; да, конечно, насколько мой Бог велик, настолько мой король мал. Мой король, дорогой адмирал, — это король Наварры, мой брат. Это и есть мой настоящий король. Король Франции для меня может быть лишь «приемным» королем, сеньором-сюзереном.

— Но вы уходите от вопроса, принц, ведь за этого короля вы сражались.

— Возможно, потому, что я сражаюсь за всех этих королей ради собственного каприза, точно так же как я люблю всех этих женщин ради собственной фантазии.

— Так, значит, с вами невозможно разговаривать серьезно по поводу любой из этих материй? — спросил адмирал.

— Отчего же, — ответил принц даже с некоторой суровостью, — настанут другие времена, и мы об этом поговорим, мой дорогой кузен, и тогда я вам по этому поводу отвечу. Уж поверьте мне, я тогда буду воспринимать себя как в высшей степени несчастного человека и негодного гражданина, если посвящу всю свою жизнь одному лишь служению дамам. Я знаю, что мне предстоит исполнить свой долг, господин адмирал, и что ум, смелость и находчивость — драгоценные качества, дарованные Всевышним, — даны мне не для того, чтобы распевать серенады под балконами. Но имейте терпение, мой добрый кузен и великолепный друг, пусть сначала погаснет бурное пламя ранней юности; задумайтесь, ведь мне еще нет тридцати лет; и — какого дьявола, господин адмирал! — раз нет войны, надо же мне тратить на что-то заложенную во мне энергию. Простите мне еще раз это приключение и, поскольку я не воспользовался советом, что вы мне дали, доставьте мне удовольствие и дайте мне совет, который я сам спрошу у вас.

— Говорите же, безумная душа, — по-отечески обратился к нему адмирал, — и да будет угодно Господу, чтобы совет, что я вам дам, хоть в чем-то пошел бы вам на пользу.

— Господин адмирал, — проникновенно заговорил принц де Конде, взяв кузена за руку, — вы великий военачальник, великий стратег, безусловно, первейший полководец нашей эпохи. Так скажите же мне, как бы вы, к примеру, на моем месте проникли в этот час, то есть накануне полуночи, к мадемуазель де Сент-Андре, чтобы сказать ей, что вы ее любите?

— Я вижу, мой дорогой принц, — подхватил адмирал, — что вы не излечитесь по-настоящему, пока не познаете ту, в кого вы влюблены. Так что вам следует оказать услугу, способствующую претворению в жизнь вашего безумного увлечения, — тогда заговорит разум. Так вот, на вашем месте…

— Тихо! — перебил его Конде, прячась в темноту.

— В чем дело?

— Да здесь, кажется, появился еще один влюбленный и он приближается к окну.

— А ведь верно, — согласился адмирал.

И, следуя примеру Конде, он скрылся в тени, отбрасываемой башней.

Так они оба, замерев и затаив дыхание, наблюдали за тем, как туда подошел Роберт Стюарт; они увидели, как он поднял камешек, привязал к нему записку и запустил камешек вместе с запиской в освещенное окно.

Затем они услышали звон разбившегося стекла.

Потом они увидели, как неизвестный, принятый было ими за влюбленного (надо отдать ему должное, он им вовсе не был), быстро удалился и исчез, предварительно убедившись, что пущенный им снаряд попал в цель.

— А! Ей-Богу, — сказал Конде, — отложим ваш совет, мой дорогой кузен, до другого раза, я благодарю вас за сегодняшний.

— А что произошло?

— Я только что нашел желанное средство.

— Какое?

— Э, черт побери, самое простое: окно разбито у маршала де Сент-Андре, и разбито явно с недобрыми намерениями.

— Ну, и что?

— Представьте себе такое: я будто бы вышел из Лувра, услышал шум, когда разбилось окно, перепугался, не было ли это результатом какого-то заговора против маршала, и, клянусь верой, несмотря на поздний час, не мог пройти мимо, а поскольку я испытываю к маршалу большое участие, то решил подняться, чтобы спросить, не произошло ли несчастья.

— Безумец! Безумец! Трижды безумец! — заявил адмирал.

— Я у вас спрашивал совета, мой друг; вы можете предложить что-нибудь лучше?

— Да.

— Что же?

— Не ходить.

— Но вы же знаете, это самый первый совет, который вы мне уже дали, и я вам уже сказал, что не хочу ему следовать. — Тогда решено! Идемте к маршалу де Сент-Андре!

— Значит, вы идете со мной?

— Мой дорогой принц, если нельзя помешать безумцу творить глупости и если любишь этого безумца, как люблю вас я, требуется хотя бы наполовину погрузиться в это безумие, чтобы принять на месте наилучшее решение. Идемте к маршалу!

— Мой дорогой адмирал, скажите мне, через какую брешь мне следует пройти, какое простреливаемое аркебузами пространство мне следует преодолеть, чтобы проследовать за вами, и при первой же возможности я уже пойду не за вами, а окажусь впереди.

— Идемте к маршалу!

И они оба двинулись к главному входу в Лувр; там адмирал, сказав слова пароля, прошел, ведя с собой принца де Конде.

VI. СИРЕНА

Оказавшись у двери апартаментов, занимаемых в Лувре маршалом де Сент-Андре как камергером короля, адмирал постучал; но дверь, закрытая непрочно, поддалась под его пальцами и отворилась.

В прихожей он обнаружил перепуганного лакея.

— Друг мой, — обратился адмирал к лакею, — господин маршал, несмотря на поздний час, принимает?

— Само собой разумеется, господин маршал всегда находится к услугам вашего превосходительства, — ответил лакей, — но непредвиденное событие вынудило его отправиться к королю.

— Непредвиденное событие? — переспросил Конде.

— Именно непредвиденное событие привело нас к нему, — сказал г-н де Колиньи, — и, вероятно, то же самое. Не идет ли речь о камешке, разбившем одно из окон?

— Да, монсеньер, камешек упал к ногам господина маршала как раз тогда, когда он проходил из рабочего кабинета в спальню.

— Вот видите, мне известно об этом событии, друг мой, и, поскольку, быть может, я смогу навести господина маршала на след виновного, мне бы хотелось переговорить с ним по этому поводу.

— Если господин адмирал соблаговолит подождать, — отвечал лакей, — и пока что пройдет к мадемуазель де Сент-Андре, господин маршал не заставит себя ждать.

— Но, быть может, мадемуазель в данный момент собирается лечь спать? — спросил принц де Конде. — А мы бы ни за что на свете не хотели бы показаться нескромными.

— О ваше высочество! — заверил лакей, узнав принца. — Вы можете быть спокойны. Я сейчас только видел одну из ее служанок; оказывается, мадемуазель заявила, что не ляжет в постель, пока отец не вернется и она не узнает, что означает это письмо.

— Что за письмо? — спросил адмирал. Принц взял его за локоть.

— Все очень просто, — пояснил он, — письмо, по-видимому, было прикреплено к камешку.

Затем он тихо обратился к адмиралу:

— Мой кузен, я уже не раз с успехом пользовался подобным способом переписки.

— Что ж, — произнес адмирал, — мы принимаем ваше предложение, друг мой; спросите у мадемуазель де Сент-Андре, может ли она нас принять — его высочество принца де Конде и меня.

Лакей вышел и через несколько секунд вернулся, объявив обоим сеньорам, что мадемуазель де Сент-Андре их ждет.

Тогда они проследовали за лакеем по коридору, ведущему в апартаменты мадемуазель де Сент-Андре.

— Согласитесь, мой дорогой принц, — вполголоса сказал адмирал, — что вы заставили меня взяться за довольно необычное занятие.

— Мой дорогой кузен, — ответил Конде, — вам известна пословица «Глупых занятий не бывает», особенно когда занимаешься чем-то из преданности.

Лакей объявил о приходе его высочества монсеньера принца де Конде и его превосходительства адмирала Колиньи.

Затем послышался ласковый голосок мадемуазель де Сент-Андре:

— Проси!

Лакей отступил в сторону, и два сеньора вошли в апартаменты, занимаемые мадемуазель де Сент-Андре; посреди комнаты находился канделябр на пять свечей — тот самый, свет которого уже в течение трех месяцев принц наблюдал через затянутое шторами окно девушки.

Это был небольшой будуар, обтянутый светло-голубым атласом; мадемуазель де Сент-Андре, бело-розовая и светловолосая, выглядела в нем точно наяда в лазурном гроте.

— Боже мой! Мадемуазель, — обратился к ней принц де Конде, словно он был до такой степени возбужден и напуган, что пренебрег обычными приветствиями, — что же произошло с вами и с господином маршалом?

— Ах! — воскликнула девушка. — Так вам уже известно о происшествии, сударь?

— Да, мадемуазель, — начал рассказывать принц, — мы с господином адмиралом вышли из Лувра и оказались как раз под вашими окнами, как вдруг у нас над головами просвистел камень; мы тотчас же услышали звон разбившегося стекла, что нас обоих весьма перепугало, и поспешили вернуться в Лувр, взяв на себя смелость расспросить ваших лакеев, не случилось ли чего-либо с господином маршалом. Ваш славный слуга, к которому мы обратились, неосторожно посоветовал нам разузнать все непосредственно у вас; он сказал, что, невзирая на поздний час, вы из уважения к чувствам, руководившим нами, возможно, соблаговолите принять нас. Господин адмирал колебался. Но участие, испытываемое мною к господину маршалу и к другим членам его семьи, заставило меня быть настойчивым, и, Бог мой, пусть это даже выглядит нескромно, но мы здесь.

— На самом деле вы были весьма добры, принц, когда побеспокоились о нашей судьбе, полагая, что угроза направлена именно против нас. Но опасность, если она существует, грозит гораздо более высоким особам, чем мы.

— Что вы этим хотите сказать, мадемуазель? — живо вмешался адмирал.

— Камень, разбивший окно, был завернут в письмо, содержавшее чуть ли не угрозы в адрес короля. Мой отец поднял послание и отнес его по назначению.

— Однако, — спросил принц де Конде, повинуясь внезапному озарению, — начальника стражи уже предупредили?

— Я этого не знаю, монсеньер, — ответила мадемуазель де Сент-Андре, — но, во всяком случае, если это еще не сделано, то его следует предупредить.

— Тогда, без сомнения, нельзя терять ни минуты, — продолжал принц.

И, повернувшись к Колиньи, Конде осведомился:

— Не ваш ли брат Дандело эту неделю командует в Лувре?

— Он самый, мой дорогой принц, — ответил адмирал, схватив на лету мысль Конде, — и на всякий случай я сам его попрошу удвоить бдительность, сменить пароль и привести стражу в состояние боевой готовности.

— Так идите же, господин адмирал! — воскликнул принц в восторге от того, что его так великолепно поняли. — И дай Бог, чтобы вы сумели прийти вовремя!

Адмирал с улыбкой удалился, оставив принца де Конде наедине с мадемуазель де Сент-Андре.

Девушка насмешливым взглядом проводила сурового адмирала.

Затем она обратилась к принцу:

— Ну, пусть теперь скажут, ваше высочество, что вы не преданы королю как родному брату!

— Но кто же мог усомниться в моей преданности, мадемуазель? — спросил принц.

— Весь двор, монсеньер, и я в частности.

— В том, что двор сомневается, нет ничего удивительного, ведь двор принадлежит господину де Гизу, в то время как вы, мадемуазель…

— Я ему еще не принадлежу, зато я хочу ему принадлежать: в этом различие между настоящим и будущим, монсеньер, ни более и ни менее.

— Значит, столь невероятный брак все еще реален?

— Более чем когда-либо, монсеньер.

— Не знаю почему, — проговорил принц, — но в голове у меня — вернее сказать, в сердце — гнездится тайная мысль, что он никогда не состоится.

— По правде говоря, я бы испугалась, мой принц, если бы вы не были столь дурным пророком.

— О Господи! Кто же подорвал в ваших глазах мою репутацию ученого астролога?

— Вы сами, принц.

— Каким же образом?

— Предсказав, что я вас полюблю.

— Неужели я на самом деле такое предсказывал?

— О, да я вижу, что вы забыли тот день, когда состоялась чудесная рыбная ловля.

— Чтобы это забыть, мадемуазель, мне пришлось бы порвать ячейки сети, куда вы меня поймали в тот день.

— О принц, вам следовало бы говорить о той сети, в которую вы поймали сами себя. Я никогда, благодарение Богу, не накидывала на вас сетей.

— Нет, но зато вы завлекали, подобно сиренам, о каких рассказывает Гораций.

— О! — воскликнула мадемуазель де Сент-Андре, знакомая с латынью, как все женщины того времени, столь же педантичные, сколь и галантные, — Гораций говорит: desinit in piscem 3. Посмотрите на меня, разве мог туловище заканчивается рыбьим хвостом?

— Нет, и потому вы еще опаснее, так как обладаете голосом и взором античных обольстительниц. Вы, возможно, сами того не ведая, безотчетно влечете меня к себе; но я уже, смею вас заверить, безвозвратно околдован.

— Если бы я хоть сколько-нибудь верила вашим словам, принц, я бы вас искренне пожалела, ибо любить без взаимности мне кажется самым жестоким испытанием для чувствительного сердца.

— Тогда пожалейте меня от всей души, мадемуазель: еще ни один человек не любил сильнее и не был менее любим, чем я.

— Вы должны, по крайней мере, отдать мне должное, принц, — улыбнулась мадемуазель де Сент-Андре, — ведь я предупредила вас заблаговременно.

— Прошу прощения, мадемуазель: тогда уже было слишком поздно.

— Так к какой же эре относится дата рождения вашей любви — к эре христианской или эре магометанской?

— К празднику ланди, мадемуазель, к тому несчастному или счастливому дню, когда, закутанная в накидку, вы показали мне свои волосы, растрепанные грозой и ниспадающие светлым каскадом на вашу лебединую шею.

— Но вы со мною в тот день почти не разговаривали, принц.

— Возможно, я слишком долго на вас смотрел и лицезрение убило речь. Ведь не разговаривают же со звездами: на них смотрят, о них мечтают и на них надеются.

— А знаете ли вы, принц, что такому сравнению позавидовал бы господин Ронсар?

— Оно вас поразило?

— Да; я не знала, что у вас такой поэтический склад ума.

— Поэты, мадемуазель, суть эхо природы: природа поет, а поэты повторяют ее песни.

— Невероятно, принц, и, похоже, я ошибалась на ваш счет, когда сказала про склад ума, вы ведь, кроме этого, обладаете прекрасным воображением.

— В моем сердце живет ваш образ, и этот сияющий образ освещает самые скромные мои слова, так что адресуйте только себе те достоинства, какими вы меня наделяете.

— Прекрасно, принц, тогда послушайтесь меня и закройте глаза, не разглядывайте больше мой образ во плоти; я хочу пожелать вам этого ради вашего же счастья.

Мадемуазель де Сент-Андре, сияя от своей победы, в то время как г-н де Конде был унижен поражением, сделала шаг к нему и, протянув руку, заявила:

— Примите ее, принц, ибо так я обращаюсь с побежденными.

Принц схватил белую, холодную руку девушки и жадно прильнул к ней губами.

От этого резкого движения дрожавшая на краю ресницы принца слеза, которую неуемная его гордость тщетно пыталась удержать, упала на эту мраморную руку, дрожа и сверкая, как бриллиант.

Мадемуазель де Сент-Андре одновременно увидела и почувствовала это.

— Ах! Клянусь верой! Полагаю, что вы плачете по-настоящему, принц? — воскликнула она и разразилась смехом.

— Это капля дождя после грозы, — ответил, вздыхая, принц, — что же тут вас удивляет?

Мадемуазель де Сент-Андре устремила горящий взор на принца, казалось, не зная, что избрать: кокетство или сострадание; наконец, так и не решив, что предпочесть, а возможно, под воздействием и того и другого сразу, она вынула из кармана изящный батистовый платок, без герба, без инициалов, но пропитанный запахом ее духов, и бросила его принцу.

— Держите, монсеньер, — сказала она, — если вас вдруг одолеет та же самая болезнь и вы заплачете, то вот платок, чтобы осушить ваши слезы.

Затем она бросила на него откровенно кокетливый взгляд:

— Пусть это будет память о неблагодарной! И, легкая, как фея, она исчезла.

Принц, наполовину обезумевший от любви, поймал платок, и, словно боясь, что у него отнимут столь драгоценный дар, ринулся к лестнице, более не вспоминая о том, что жизнь короля в опасности, забыв о том, что его кузен-адмирал должен зайти за ним к мадемуазель де Сент-Андре, и мечтая только об одном: о том, как он любовно покроет поцелуями этот драгоценный платок.

VII. ДОБРОДЕТЕЛЬ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ СЕНТ-АНДРЕ

Конде остановился лишь у обрывистого берега реки, словно считал, что между ним и мадемуазель де Сент-Андре должно быть не менее пятисот шагов и только тогда он сможет спокойно обладать полученным сокровищем.

Вдобавок, именно там он вспомнил об адмирале и об обещании его подождать; он ждал почти четверть часа, прижимая платок к губам, прикладывая его к груди, словно шестнадцатилетний школьник, влюбившийся первый раз в жизни.

Другое дело, действительно ли он ожидал адмирала или находился там лишь ради того, чтобы подольше смотреть на свет, притягивающий его, словно ночную бабочку с блестящими крылышками, которая летит на огонь и в нем сгорает.

Да, он уже весь горел и пылал, этот бедный принц, и надушенный платок лишь разжигал в нем бушующий пламень.

Он был далек от мысли считать себя побежденным, этот горделивый рыцарь любви, и если бы, спрятавшись за шторами окна, юная девица увидела при лунном свете вторую слезу, слезу радости, горящую на кончике ресницы принца, то, без сомнения, она поняла бы, что этот платок, вместо того чтобы осушать слезы, обладал привилегией их порождать и что слезы сожаления уступили место слезам счастья.

Какое-то время принц предавался раздумьям о любви и страстно целовал подарок, полученный от девушки, но вдруг одно из чувств принца, до того пребывавшее в спячке, без сомнения мстя за пренебрежение им со стороны хозяина, внезапно пробудилось под воздействием неожиданного шороха. Этим чувством был его слух.

Шорох явно исходил из складок платка. Сначала еще можно было бы отнести этот шорох на счет сухих листьев, которые расшевелил осенний ветер; или, быть может, его производили насекомые, плотной массой заползавшие под кору дерева после дневных утех; или, не исключено, столь унылые звуки издавали капли воды, падающие на дно бассейнов из фонтанов.

Нет, этот тихий шорох был похож на тот, что издает в руках шелковое платье.

Так откуда же он доносился?

Само собой разумеется, очаровательный, крохотный батистовый платочек сам по себе и по своей воле не смог бы издавать столь заметного шуршания.

Принц де Конде, удивленный этими звуками, тщательно расправил платок, и тот во всей своей наивности раскрыл ему тайну.

Повинен был в этом шорохе скрученный листочек бумаги, по недосмотру очутившийся в складках платка.

При этом записка не просто была пропитана теми же духами, что и платок, но, возможно, как раз именно платок пропитался духами от записки.

Он попытался большим и указательным пальцами ухватить крошечный листок бумаги так же осторожно, как ребенок старается снять за крылышки бабочку с цветка; но, точно так же как бабочка, улетев, спасается от ребенка, эта записка, подхваченная порывом ветра, улетела от него.