Парижане и провинциалы

— За себя я ручаюсь, — ответил Мадлен.

Анри дружески кивнул крестному и вошел во двор фермы.

Мадлен взял молодого жителя Монтевидео под руку и, направляясь с ним к замку, по дороге рассказал ему о предшествующих событиях и о том, какую смуту вызвал дон Луис своим появлением.

Анри ни словом не обмолвился об этому брату.

Разумеется, эта новость огорчила дона Луиса.

Мадлен не скрыл он него, что ему сейчас предстоит встретиться с отцом и мачехой Камиллы, а также с самой Камиллой.

Он в нескольких словах просветил его насчет характера г-на Пелюша, но для молодого графа это не стало открытием, поскольку тот уже сталкивался во французской колонии Монтевидео с людьми подобного типа.

Камилла, увидев дона Луиса и узнав в нем невольного виновника своего несчастья, не смогла сдержать чувства неприязни.

Волнение девушки не укрылось от взора жителя Монтевидео, который, приблизившись к ней с безупречным изяществом, произнес:

— Мадемуазель, поверьте, я глубоко огорчен, что стал невольной помехой вашему счастью; но вам, вероятно, сообщили, что мы там находимся в таком положении, когда нам не приходится щадить чьи-либо интересы и любого, кто не отдаст родине, этой матери наших матерей, последний грош и последнюю каплю крови, будут считать трусом. Любовь к родине — святая любовь, перед которой отступают все мирские привязанности, и я пересек море во имя этой любви.

Камилла поднесла платочек к глазам, но ничего не ответила.

Она сознавала, о каком благородном и возвышенном чувстве говорит ей молодой человек.

Однако — и об этом следует сказать — г-н Пелюш полагал, что на свете не было другой родины, кроме Франции.

Поэтому, нисколько не разделяя чувств Камиллы, он спросил:

— Господин американец… вы ведь и в самом деле американец, не так ли?

— Нет, сударь, — ответил дон Луис, — я француз, но родился в Монтевидео: таким образом, у меня две родины, и, имея свободу выбора, я отдаю свое сердце той, которая более несчастна.

— Прекрасно, молодой человек, и вы потребовали состояние графа де Норуа во имя этой родины?

— Если это не так, сударь, то пусть друзья отвернутся от меня.

— И тем не менее меня уверяют, что вы предложили вашему брату, простите, господину Анри…

— Не извиняйтесь, сударь, вы сказали все правильно.

— … что вы предложили вашему брату, — продолжал г-н Пелюш, — половину вашего состояния?

— Добиваясь, чтобы он принял это предложение, я лишь исполняю волю моего умершего отца.

— И он отказался?

— Да так, что лишил меня всякой возможности настаивать на этом.

— Но если сейчас он станет сожалеть о своем отказе и все же согласится принять деньги?

— Он сделал бы меня самым счастливым человеком на свете.

— И ваши намерения не изменятся?

— Никогда!

Господин Пелюш посмотрел на Камиллу, и та смогла ясно прочесть в его взгляде: «Видишь, если он все же отказывается, то, значит, не любит тебя».

Затем, наклонившись к Мадлену, хозяин магазина «Королева цветов» сказал:

— Теперь нам остается узнать последнее слово господина Анри; мы поступим с ним так же, как поступили с доном Луисом.

— Послушай меня, Пелюш, — ответил Мадлен. — Если ты хочешь, чтобы у нас была надежда, что это последнее слово окажется благоприятным, не спрашивай его сам.

— И кого, по-твоему, я должен к нему послать?

— Камиллу.

— А это прилично?

— Разумеется, ведь если он ответит да, то мы их поженим.

— Я не говорил этого. Триста тысяч франков меня не устраивают.

— Нет, не увиливай, ты сказал да, а если он ответит нет, то ты немедленно уезжаешь, и дети больше никогда не увидят друг друга.

— Хорошо, я согласен. Видишь, из меня можно веревки вить.

— Дело в том, господин Пелюш, что ваша любовь к мадемуазель беспримерна.

— Но где же он, этот господин Анри? — спросил продавец цветов.

— На ферме. Идем, — промолвил Мадлен.

— Как?! Мы должны еще идти к нему?

— Ты же понимаешь, что он сам не придет сюда.

— Я готова, отец, я готова, — вмешалась Камилла, торопливо взяв г-на Пелюша за руку из страха, как бы он не передумал.

— Госпожа Пелюш, — величественно произнес продавец цветов, — если он откажет, то этой ночью мы не останемся под его крышей!

XXXVIII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ПЕЛЮШ ВОЗМЕЩАЕТ РАСХОДЫ, НЕОСТОРОЖНО ПОНЕСЕННЫЕ ИМ РАДИ ФИГАРО

Как мы уже сказали, Анри вернулся на ферму, и, желая остаться наедине со своими мыслями, вошел в столовую, закрыв за собой дверь.

Он сидел, откинув голову на спинку большого дубового кресла, и его воображение блуждало по тем просторным полям бескрайнего пространства, которые вселяют безрассудные надежды в умы, пораженные глубоким и внезапным горем.

Анри действительно решил отказаться от Камиллы, но в его самопожертвовании не было смирения, и все, что в нем стремилось к счастью и на мгновение обрело надежду, восставало при мысли, что возлюбленная может быть потеряна для него навсегда.

И он стал искать в своей памяти примеры внезапно возникших, непредвиденных состояний и строить ради этой цели самые сумасбродные проекты.

Америка с ее необъятными лесами, Индия с ее алмазными копями, Калифорния с ее золотыми приисками по очереди представали перед его глазами; но, когда он хотел получше рассмотреть видение, оно исчезало словно мираж.

В то время как перед ним один за другим проплывали эти позолоченные призраки, раздался скрип открывающейся двери, и, повернув голову, он увидел на пороге папашу Мьета, вертевшего в руках свой остроконечный колпак с видом человека, собирающегося задать какой-то очень важный, но нескромный вопрос.

Анри смотрел на него несколько мгновений, затем, видя, что тот продолжает молча теребить свой колпак, решил нарушить молчание первым.

— А! — сказал он. — Это вы, господин Мьет.

— Да, господин граф, это я.

Анри горько улыбнулся, услышав, как папаша Мьет продолжает именовать его графом.

— Вам что-то нужно? — спросил Анри.

— Нет, — ответил старик. — Мне нужно не что-то, мне нужен кто-то. Извините за беспокойство, господин Анри, господин мэр Вути приехал с вами?

— Нет, я один.

— Ах, черт, мне необходимо с ним переговорить.

— Вы несомненно застанете его у него дома.

— У него дома! Если бы только это было именно так, то я бы не стал спрашивать. А господина Мадлена тоже нет?

— Вы его увидите. У вас к нему дело?

— Ну да, конечно. Я хотел бы с ним поговорить, но, возможно, если я поговорю с кем-то еще, то это будет одно и то же.

— Но с кем же, господин Мьет?

— Ну, к примеру с вами, господин граф.

— Как! Я могу вам дать необходимые сведения?!

— Ах! Я бы сказал, что да, можете, и даже скорее, чем кто-либо другой, если вы согласны.

— Я от всей души готов вам помочь, господин Мьет, — сказал Анри.

— Даже не знаю, как заговорить с вами об этом.

— Приступайте прямо к делу.

— В деревне кое-кто утверждает… — но я этому не верю, вы понимаете, господин Анри, — так вот, кое-кто утверждает, что ваша свадьба с мадемуазель Пелюш расстроилась?

— Увы! Те, кто это утверждает, дорогой господин Мьет, к несчастью, правы.

— О! Это невозможно, невозможно! Честное слово, господин Анри, клянусь, я поверю в это, если только услышу о случившемся лично от вас.

— И, однако, это так.

— Бог мой, вы выглядели такими влюбленными!

— Мы все так же сильно любим друг друга, господин Мьет.

— Нужны, конечно, были очень основательные причины, чтобы эта свадьба расстроилась, когда дело было почти уже сделано!

— Действительно, ее отменили по очень основательным причинам. Итак, если вы хотели узнать только это, дорогой мой…

Папаша Мьет сделал вид, что не понимает.

— Но в деревне еще говорят, что разрыв произошел из-за вас.

— Что же, если это вас так интересует, господин Мьет, — сказал Анри, который стал уже терять терпение, — действительно, это я взял назад данное мною слово.

— Ну да, именно так, именно так, — с лукавым видом заметил старый ростовщик. — А этот господин Пелюш, столь спесиво державший себя, не так уж прочно стоит на ногах, как хотел это нам показать?

— Что вы имеете в виду, господин Мьет?

— Я хочу сказать, что, когда подошло время запустить руку в карман и вытащить оттуда приданое, которое можно было бы противопоставить прекрасному замку и добрым шестистам арпанам земли, торговец цветами сыграл отступление, сделав пол-оборота налево, как он сам, командуя, говорит своим национальным гвардейцам.

— Мой дорогой Мьет, не следует несправедливо обвинять почтенного коммерсанта. Затруднение не в том, что он не в состоянии дать достаточное приданое своей дочери. Это я потерял все — я разорен.

— Вы разорены, господин Анри? Ну и ну! Напрасно они будут мне твердить об этом, я им ни на грош не поверю. И вы тоже напрасно сами будете утверждать это, я вам больше не верю.

— И, однако, это правда, — произнес Анри, кивком давая понять своему собеседнику, что разговор окончен.

Но старый крестьянин узнал еще далеко не все, что хотел. Он не сдвинулся с места, ограничившись следующим замечанием:

— Разорен… Это совершенно невозможно. Молодой человек вашего поведения… Ведь когда вы будете должны сто тысяч, двести тысяч, триста тысяч франков, вам их дадут под залог вашей земли и вашего замка, и к тому же всего лишь под шесть процентов, ведь это будет первая ипотека!

— Речь идет не о том, чтобы взять взаймы, господин

Мьет, а о том, чтобы продать, — продолжил Анри, видя, что ему не отделаться от старика, и начиная понимать цель его визита.

— Продать, — повторил Мьет, и лицо его засветилось от радости. — Продать! Продать эти прекрасные земли и этот чудесный замок, уже двести лет принадлежащие вашей семье; это решение, которое должно вам дорого стоить, господин граф.

Анри грустно улыбнулся.

— Да, — ответил он, — но оно принято. Завтра утром вы увидите объявления о продаже.

— Объявления? Я не умею читать. Да я и не стал бы их читать: мне это было бы слишком тяжело. Но зачем давать объявления?

— Чтобы все знали, что замок и земли Норуа продаются.

— О! Вот как! Об этом и так станет известно. Вы видите, я уже знаю. И потом вы ведь не станете дробить такой прекрасный кусок земли, как ваш; надеюсь, вы продадите его целиком?

— Дорогой господин Мьет, когда речь идет о такой сумме, как та, в которой я нуждаюсь, гораздо легче найти сто покупателей, чем одного.

— О! В округе немало крепких хозяев, способных поднять на своих плечах эту ношу, так же как они подняли бы мешок пшеницы. Послушайте, я знаю одного такого. Он с первого захода даст вам триста тысяч и даже триста пятьдесят тысяч франков.

— Охотно верю, папаша Мьет.

— И к тому же заплатит все до последнего су.

— Земля и замок стоят, к счастью, побольше этой суммы, сосед.

— Он дал бы даже четыреста тысяч…

— Мой дорогой, — произнес Анри, устав от всех этих многословных разглагольствований хитрого крестьянина, — этими делами предстоит заниматься не мне, а моему крестному Мадлену. Обращайтесь к нему с вашими предложениями.

— Господи Иисусе! Вы же понимаете, что я стараюсь не для себя… В прошлый раз, покупая поле папаши Марселена, я должен был заплатить пять тысяч франков, так мне пришлось занять тысячу франков в конторе метра Перро. Я выступаю от имени друга, который мне только что сказал: «Чем видеть, как будут дробить на кусочки такое прекрасное поместье, принадлежавшее нашим прежним сеньорам, я скорее пойду на жертву и заплачу четыреста пятьдесят тысяч франков. Но вы понимаете, папаша Мьет, говорит он мне, — четыреста семьдесят пять тысяч франков это будет мое последнее слово. Дальше я никак не могу заходить». Посудите сами, господин Анри, какую сумму это составляет со всеми издержками по продаже.

— Именно поэтому, господин Мьет, разделив владение, мы снизим затраты на регистрационный сбор.

— Видите ли, господин Анри, надо все хорошенько подсчитать. Если вам заплатят пятьсот тысяч франков — а это последняя цена, которую вам могут дать, давайте уговоримся об этом, вы ведь согласны с этим, не правда ли? — Так вот, если вы получите эти пятьсот тысяч франков, то, держа контракт в руках, вы должны считать их за пятьсот пятьдесят. О! — продолжил, вздохнув, папаша Мьет. — Как счастливы продающие, им не надо оплачивать издержки!

На этом месте назидания папаши Мьета были прерваны: дверь открылась и вошел Мадлен.

— Послушайте, — сказал Анри, довольный, что можно прервать этот разговор, — вот как раз мой крестный Мадлен; обратитесь к нему, он вам сообщит все интересующие вас подробности… Дорогой Мадлен, это господин Мьет, он желает стать владетелем Норуа и предлагает пятьсот тысяч франков за земли и замок.

— Я! Господи Иисусе! — вскричал папаша Мьет. — Где я возьму эти пятьсот тысяч франков, господин Анри?

— Хорошо! — ответил Мадлен. — Я нахожу, что вы сделали отличное предложение, папаша Мьет. Но мне надо сказать одно слово моему крестнику на ушко. Подождите меня на кухне. Вы ведь знаете, где находится кухня? Мы с вами там все спокойно обсудим.

Папаша Мьет, видя, что ему следует сменить собеседника, почесал затылок, натянул на голову свой колпак и прошел в кухню.

— О! — вздохнул Анри. — Как вы прекрасно сделали, дорогой крестный, освободив меня от этого ужасного человека!

— И приведя к тебе Камиллу, не так ли? — заметил Мадлен.

— Камиллу! — вскричал, подскочив Анри.

— Да, она здесь. Ее отец пожелал вам устроить последнее свидание наедине, прежде чем вы расстанетесь.

— Ее отец?

— Да, ее отец. Он не такой уж злой человек, каким кажется.

— Но в конце концов, чего он хочет, чего просит, чего требует?

— Камилла тебе все расскажет. Входи, Камилла!

Он открыл дверь, Камилла стремительно вбежала в столовую, а Мадлен вышел, оставив молодых людей наедине.

В кухне Мадлен нашел папашу Мьета, который ждал его и тем временем старался доказать г-ну Пелюшу, что для Анри было бы гораздо выгоднее продать замок и земли одному человеку, нежели продавать их по частям.

Хотя в намерения Мадлена не входило заключать с папашей Мьетом какую-либо сделку, он был не против заставить того разговориться; и как бы ни хитрил крестьянин, Мадлен расстался с ним, убежденный более чем когда-либо, что продавать по частям выгоднее всего и что, разделив замок и земли, можно будет получить, даже не гонясь за ценой, семьсот тысяч франков.

В ту минуту, когда г-н Пелюш подсчитывал, что триста пятьдесят тысяч франков, которые вернутся к Анри как его половина состояния, соединенные с семьюдесятью или восьмьюдесятью пятью тысячами франков, которые тот когда-либо унаследует от Мадлена, превышают сумму, в какую г-н Пелюш оценивал своего зятя, из столовой вышла Камилла с полными слез глазами, но с улыбкой на лице.

— А! — сказал г-н Пелюш, увидев улыбку дочери. — Он согласен; это замечательно.

— Напротив, папа, — отвечала Камилла, — он отказывается.

— Как? Он отказывается?! — вскричал торговец цветами, делая шаг назад.

— Да, отец, он отказывается.

— Но это же глупец, неблагодарный дурак!

— У него золотое сердце!

— Как, ты одобряешь его поступок?

— Во всех отношениях. И я только что поклялась ему — нет, не выйти за него замуж, поскольку вы против этого союза, — я поклялась никогда не принадлежать никому другому, кроме него.

— Та-та-та! — воскликнул г-н Пелюш. — Ну, это мы еще посмотрим, — и, приняв величественную позу, он продолжил повелительным тоном: — Имейте в виду, мадемуазель, мы уезжаем не медля ни минуты.

— Я готова следовать за вами, отец, — ответила Камилла. В это время Фигаро, точно догадавшись о предстоящем отъезде и желая сопровождать своего хозяина в столицу, проскользнул в кухню и положил обе лапы на грудь г-на Пелюша.

Такое осквернение его капитанского мундира разгневало г-на Пелюша.

— Прочь, — закричал он, — наглое животное! Прочь! — а затем, повернувшись к своему другу, произнес: — Мадлен, я не виню тебя в тех расходах, которые мне пришлось

понести по твоей милости на охотничью экипировку, хотя сейчас из-за твоих советов крестнику эти расходы стали совершенно бесполезными. Поскольку он продает свои земли, я, естественно, больше не могу на них охотиться. Что касается ружья и моего снаряжения, то я уже принял решение, ведь их всего лишь требуется сохранять в исправности. Но вот Фигаро — это совсем другое дело: это капитал, не только лежащий без движения, но и требующий дополнительных затрат. К тому же у мадемуазель Камиллы уже есть газель: если к этой газели еще добавится собака, то в магазине «Королева цветов» охота будет вестись с утра до вечера. Поэтому я рассчитываю, что из дружбы ко мне ты добьешься, чтобы хозяин «Золотого креста» взял Фигаро обратно.

— Но он тебе его продал, и ты ему заплатил.

— Я потеряю на этом двадцать франков, если он пожелает забрать Фигаро.

— Гораздо проще перепродать его кому-нибудь еще. Фигаро — прекрасная собака, и он всего лишь требует соответствующего обращения.

— Знаешь ли ты такого человека?

— Да.

— Кто же это?

— Я.

— Мой дорогой Мадлен, — возразил г-н Пелюш, качая головой, — зная, как тяжело тебе сейчас, я не хочу еще больше обременять тебя.

— Пустяки, сотней франков больше, сотней франков меньше, от этого не умирают.

— Значит, ты покупаешь у меня Фигаро по той цене, в какую он мне обошелся?

— Безусловно.

— И я ничего не потеряю?

— И ты не потеряешь ни одного су, вот твои сто франков.

Мадлен вытащил из кармана пять наполеондоров и вручил их г-ну Пелюшу.

— О отец, — прошептала Камилла.

— Но, — ответил г-н Пелюш, — ведь Мадлен утверждает, что он стоит эти сто франков!

— В моих руках — да, в твоих же он не стоит и двадцати. Так что не жалей.

— Я не жалею, — ответил г-н Пелюш в восторге оттого, что вернет потраченные деньги и сможет представить Атенаис те самые пять наполеондоров, которые она уже не раз ставила ему в упрек. — Я не жалею и скажу больше, несмотря на все его выходки, какие он проделал со мной, я расстаюсь с этим четвероногим без малейшего чувства ненависти. Прощай, Мадлен! Кланяйся от меня господину Анри и передай, что ему некого винить, кроме себя самого, в том, что он не стал моим зятем.

Камилла бросилась в объятия своего крестного, едва слышно прошептав:

— Он всегда будет меня любить, не правда ли?

— Не волнуйся, — ответил Мадлен, прижимая девушку к груди.

Затем он обменялся рукопожатием с г-ном Пелюшем, и тот как-то весьма неопределенно пригласил Мадлена навестить их, когда тот будет в Париже.

Наконец два друга расстались. Фигаро, будучи рабом своего долга, хотел последовать за г-ном Пелюшем, но тот прогнал его движением руки, сказав при этом:

— Прочь, мерзкое животное, прочь; ты больше не принадлежишь мне!

— Прощай, моя бедная собачка, — прошептала Камилла.

— Иди сюда, Фигаро, — позвал пса Мадлен.

И Фигаро, довольный и радостный, словно сознавая перемену, происшедшую в его положении, подбежал к своему новому хозяину, встал на задние лапы, положил передние на грудь Мадлена и дружески зевнул ему прямо в лицо.

Мадлен приласкал его и поцеловал в морду, не подозревая, какие таинственные виды имело в отношении Фигаро Провидение!

XXXIX. ПРОДАЖА С ТОРГОВ

Господин Пелюш, оскорбленный упрямством Анри и не понимавший ни причины его отказа, ни того восхищения, какое внушил Камилле этот поступок, разрушавший их совместное счастье и представлявшийся ему совершенно бессмысленным, неукоснительно сдержал обещание, данное им Мадлену, не ночевать более под крышей его крестника и в тот же вечер вместе с супругой, Камиллой и Блидой отбыл в Париж.

И поскольку хозяин магазина «Королева цветов» по натуре был мелочным человеком, то выгодная сделка, благодаря которой он избавился от Фигаро, частично вернула ему хорошее настроение.

Правда, когда его взгляд останавливался на Камилле и он видел это спокойное и очень печальное лицо, его охватывало беспокойство, внешне проявлявшееся в жестикуляции и брани, и человек, не посвященный в случившееся, мог бы счесть это приступами безумия.

На следующий же день после отъезда г-на Пелюша, как и обещал Анри папаше Мьету, объявления о продаже долями земель и замка Норуа были распространены по всему департаменту Эна.

Имение слыло одним из самых красивых и благоустроенных в округе, поэтому недостатка в желающих не было.

Многие хотели одновременно приобрести замок, земли и обе фермы и давали такую хорошую цену, что вынудили самого папашу Мьета дойти до шестисот тысяч франков; но Мадлен твердо стоял на своем, убежденный, что продажа по частям принесет ему на сто тысяч франков больше, чем продажа всего имения целиком.

Чем дольше дон Луис наблюдал, как возрастает цена, тем больше усилий он прилагал, чтобы побудить Анри принять половину той суммы, которая будет выручена за продажу поместья; но ничто не могло поколебать решимость молодого человека, и всякий раз со своей спокойной и печальной улыбкой он отклонял все предложения. Его брат, вначале видевший в Анри своего недруга, проникся к нему большой любовью.

Анри лишь попросил от имени Мадлена разрешения взять в счет тех двадцати тысяч франков, что его крестный отец дал взаймы в 1820 году графу де Норуа, шестьдесят или восемьдесят арпанов поросшей кустарником, колючками и вереском пустоши, где был построен охотничий домик. Заросли кустарника и вереска кишели кроликами, а поскольку пустошь была каменистой, то это было единственное место, где водились красные куропатки. Кроме того, вдоль нее протекала речка Урк, а поскольку длина пустоши значительно превосходила ее ширину и равнялась примерно двум километрам, то это были два километра заповедных рыбных заводей.

Эта часть угодий была выделена Мадлену как возмещение за ту самую сумму в двадцать тысяч франков, переданную им графу, — такова была их оценка.

Благоразумные люди полагали, что Мадлену следовало бы скорее взять на двадцать тысяч франков осушенных болот и водоемов, так как артишоки и маис могли бы давать на них семь или восемь процентов годовых. Но Мадлен не принадлежал к числу благоразумных людей, поэтому он, более умелый охотник, чем садовод, предпочел земли, дававшие кроликов, красных куропаток, а порой даже и фазанов, землям, способным давать артишоки и маис.

Что касается Анри, то, если бы вслед за крахом его состояния не последовал бы крах его надежд на счастье, он перенес бы эту катастрофу с философским спокойствием, достойным восхищения. Воспитанный Мадленом так, что роскошь была для него скорее привычкой, а не настоятельной потребностью, он с невозмутимым хладнокровием переселился бы из замка на ферму, если бы крестный предоставил ему на ферме комнату, где жила Камилла.

Наступил день торгов; более четырех тысяч человек съехались в Норуа. Причина этой распродажи, а следовательно, и разорения, для всех оставалась головоломкой. Анри пользовался горячей симпатией и любовью, так что все это обширное собрание испытывало живейшее сочувствие к его участи. Однако — ведь было известно, что как раз приезд иностранца и его требования вызвали эти трагические перемены в жизни Анри, — трудно было объяснить ту чудесную гармонию, в которой, казалось, жили оба молодых человека; они не расставались друг с другом, совершали долгие прогулки верхом, вместе жили в замке и вместе садились за стол. Мадлен, от чьего имени совершалась продажа, тогда как всеми благами богатства в глазах людей всегда пользовался Анри, Мадлен жил с ними, ел с ними и, казалось, почти с одинаковой любовью относился как к чужаку, так и к своему крестнику.

Развернулись ожесточенные торги. После Французской революции, приведшей к распродаже имущества эмигрантов и как следствие — к разделу поместий, крестьянин в буквальном смысле слова овладел землей. Раздел большого поместья был подлинным праздником для этих суровых тружеников, с мотыгой и заступом в руках заставляющих истерзанную ими землю давать по два или три урожая.

Мьет был одним из таких фанатичных скупщиков земли. Голос аукциониста, казалось, вызывал у него головокружение; его маленькие глазки сверкали, как два уголька из-под колючих, взъерошенных бровей; остроконечный колпак с трудом удерживался на его голове. Он выкрикивал каждую из своих прибавок как вызов, при этом лицо его подергивалось, как у игрока, бросающего золото на зеленое сукно стола. Всякий раз, когда аукционист объявлял: «Продано» — независимо от того, выигрывал ли папаша Мьет этот торг или нет, — его челюсти стискивались, а плотно сжатые зубы издавали нервный скрежет. Не было ни одного устраивающего его лота, в котором он не принял бы участия и в котором не поднял бы цену не только в соответствии с истинной стоимостью выставленного имущества, но и выше ее, инстинктивно предчувствуя, что в такой стране, как Франция, земельная собственность всегда будет расти в цене.

Единственный лот, пропущенный им даже с некоторым презрением, включал в себя замок и парк. Они были проданы мэру Вути, г-ну Редону, за восемьдесят пять тысяч франков. Кабаний заповедник, где г-н Пелюш столь плачевно сделал свои первые шаги на поприще охоты, отныне также должен был принадлежать г-ну Редону, но тот тут же поспешил передать его в руки Мадлена.

Торги длились неделю, и их общая сумма достигла восьмисот сорока тысяч франков.

До своего разорения бедный Анри никогда и не подозревал, что он так богат.

Всякий раз, когда Мадлен оставался наедине с Анри, они строили самые прекрасные планы своего дальнейшего существования. Единственное, что им не давало до конца насладиться всеми прелестями этой приятной жизни, так это то, что Анри не увлекался ни охотой, ни рыбной ловлей.

Что касается свадьбы Анри с Камиллой, то Мадлен не отчаивался, надеясь на один из тех чудесных случаев, ниспосылаемых самим Провидением, что так часто встречаются в мире нашего воображения и так редко — в самой действительности. На все эти прекрасные мечты Анри отвечал лишь двумя словами: «Дорогой крестный!» — и ограничивался улыбкой.

Однажды, когда Мадлен с большим самозабвением, чем обычно, в пятидесятый раз излагал Анри свои планы на жизнь, призывая крестника войти во вкус охоты и рыбной ловли, Анри прервал его, положив ему руку на плечо.

— Бесполезно, дорогой крестный, — сказал он ему, — мое решение принято.

Мадлен посмотрел ему в лицо.

— Твое решение? — повторил он.

— Да.

— И каково же твое решение?

— Я отправляюсь вместе с братом в Монтевидео. Мадлен смертельно побледнел:

— Ты уезжаешь?! Анри пожал плечами:

— Моя жизнь здесь не имеет смысла; может быть, она приобретет его там.

— Скажи просто, что ты устал от жизни и ищешь смерти.

— Укажите мне работу, для которой я был бы пригоден, найдите мне занятие, обещающее вернуть мое состояние, и я останусь; но остаться ради того, чтобы прозябать, ничего не предпринимая, чтобы видеть, как Камилла, забыв меня, станет женой другого…

— Во-первых, этого ты не увидишь, я тебе ручаюсь.

— Ну что же, значит, я искалечу жизнь бедной девушке. Отец никогда не выдаст ее за разорившегося человека, но даже если он и отдаст ее мне, то я слишком горд, чтобы принять подобную милость. Бедное дитя останется старой девой, и однажды она с сожалением скажет: «Ах, если бы я не любила его…»

Мадлен вздохнул, обеими руками вцепился себе в волосы и выдрал целый клок, вскричав:

— Вот чего я добился после двадцати пяти лет борьбы, надежд и неустанного труда ради того, чтобы сделать этого ребенка счастливым!

И, быстро удалившись, не оборачиваясь на голос Анри, окликавшего его, Мадлен свистом подозвал Фигаро, вскинул на плечо ружье и через десять минут с той стороны, где стоял маленький охотничий домик, с этих нескольких арпанов земли, которые он приобрел за свои двадцать тысяч франков, донеслась яростная стрельба.

Продажа земель была объявлена и велась за наличные деньги. Нотариус торопился их собрать и уверял, что ранее чем через неделю восемьсот шестьдесят тысяч франков будут вручены дону Луису. Впрочем, большинство платежей — что весьма удивительно, когда покупателями становятся крестьяне — было сделано золотом, и папаша Мьет, прикупивший земель более чем на триста тысяч франков, две трети этой суммы заплатил наполеондорами.

Таким образом, дон Луис должен был привезти в страну, где давно уже забыли, что такое золото и серебро, чуть ли не миллион золотом, что в три или четыре раза увеличивало эту сумму.

И именно это заставляло дона Луиса настойчиво просить брата поехать вместе с ним, и именно это побудило Анри принять решение последовать за братом. Дон Луис говорил ему:

— Ты отказываешься разделить со мной эти восемьсот тысяч франков, потому что знаешь, как они мне нужны. Но поехали со мной, добьемся снятия осады Монтевидео, прогоним Росаса, и я верну свое состояние, свое имущество. Тогда, в свою очередь, я стану обладателем трех-четырех миллионов и у тебя больше не будет никаких причин отказываться от денег, данных мне взаймы. Ведь, если я вновь стану богатым, ты мне любезно разрешишь рассматривать эту сумму как заём. И тогда мы вернемся во Францию, ты женишься на Камилле, а я буду твоим шафером на этой свадьбе.

И когда дон Луис поделился этим планом с Мадленом, тот был вынужден признать, что не может предложить своему крестнику ничего, что напоминало хотя бы эту мечту.

И вот роковой день наступил. Молодые люди должны были после завтрака отбыть в Париж, а из Парижа в Марсель. Мадлен, как обычно взяв ружье, ушел на рассвете, и по выстрелам, раздававшимся один за другим, можно было догадаться, что он вымещает на несчастных кроликах мучительную боль, вызванную предстоящим отъездом Анри.

К девяти часам, то есть ко времени, назначенному для завтрака, выстрелы прекратились. Без сомнения, Мадлен остановил это побоище и должен был показаться с минуты на минуту. Но, несмотря на прекращение стрельбы, Мадлен, к большому удивлению обоих молодых людей и сильной тревоге Анри, не появлялся.

Молодые люди, подгоняемые временем, позавтракали. Прозвонило половина десятого, а Мадлена все не было.