Парижане и провинциалы

Он возлагал надежды на то, что время, благоразумие, а главное — счастье Камиллы помогут все расставить по местам. Но Камилла, напротив, чувствовала, что происходит в сердце Атенаис; она угадала враждебное отношение мачехи к предстоящей свадьбе. Это ее опечалило и испугало. Девушка удвоила предупредительность и ласки, чтобы рассеять предубеждение, которое она подозревала в г-же Пелюш, и смягчить ее враждебность, которая, как она чувствовала, все возрастала. Бедное дитя не подозревало, что легче приручить тигра, чем женщину, считающую себя оскорбленной.

Тем временем Анри последовал за своей невестой в Париж; он ежедневно приходил в магазин на улице Бур-л'Аббе, и его присутствие, его ухаживания заставили девушку немного забыть то огорчение и беспокойство, которое причиняло ей поведение мачехи.

Накануне дня, назначенного для подписания контракта, семья Пелюш вернулась в Виллер-Котре.

Мадлен и Анри доставили ее в Норуа в экипаже молодого человека. Местные жители встречали их, собравшись у въезда в деревню. Молоденькие девушки преподнесли Камилле цветы, а старый фермер поздравил будущую чету от лица всех этих славных людей. Камилла расплакалась от волнения; при всей юношеской твердости своего характера Анри с трудом скрывал, как его глубоко тронули эти искренние знаки любви жителей селения; однако г-н Пелюш, казалось, не расчувствовался при виде этой торжественной встречи, которая вследствие нашептываний его мелкого тщеславия мыслилась ему более пышной.

Быть может, продавца цветов задело то, что его будущий зять получал поздравления и приветствия прежде него; быть может также, что, уступая, сам того не замечая, всемогуществу тайного и продолжительного воздействия, он стал уже не так восторгаться Анри и начал разделять неприятные впечатления, о которых Атенаис, едва супруги оставались наедине, без конца давала ему знать с несгибаемым упорством, присущим ее полу. Однако, испытывая некоторую досаду, он ограничился строгим внушением Мадлену за то, что тот не предупредил его об ожидавшем их изъявлении чувств народа и тем самым лишил его возможности надеть совершенно новый мундир, в котором он хотел вести дочь к алтарю, и не дал ему времени приготовить речь, способную воодушевить этих добрых крестьян.

Что касается г-жи Пелюш, то она немедленно нашла хитроумный способ положить конец радостным возгласам, увеличивавшим ее досаду. Юноши селения не упустили случая дать слово своим ружьям; и при первом же оружейном салюте г-жа Пелюш сочла уместным упасть в обморок, что, впрочем, не особо нарушило программу этого семейного торжества.

В тот миг, когда Анри сдерживал лошадей, чтобы заставить их повернуть к воротам поместья и въехать в парк, он заметил человека, сидящего на одной из каменных тумб ограды. Внешний вид и лицо его столь сильно поразили юношу, что среди важнейших забот этого дня он замедлил бег своей упряжки, чтобы получше изучить эту личность, равно примечательную как своей физической красотой, так и необычностью своей одежды.

Этот человек был в возрасте примерно двадцати четырех-двадцати пяти лет, хотя из-за преждевременных морщин, избороздивших его лоб и красноречиво свидетельствующих о тяжелом труде или жестоких тяготах, ему можно было дать и гораздо больше. Он был высок и строен, но эта стройность не шла в ущерб его силе: все его члены даже в состоянии покоя говорили о необыкновенной мощи мышц.

Его лицо несло на себе характерный отпечаток испанского происхождения: орлиный нос с горбинкой, тонко очерченный рот, борода, глаза, брови, волосы цвета воронова крыла, сверкающий пламенный взгляд. Однако цвет его кожи был еще более смуглым, чем цвет кожи европейцев, проживающих на юге: лишь тропическое солнце могло усилить эти теплые коричневатые тона флорентийской бронзы. Он носил одно из тех бурых одеяний причудливой формы, какие служат одновременно одеялом, укрытием или подстилкой для наездников в пампасах Южной Америки и известны под названием «пончо».

Под складками этого одеяния виднелась рубашка из грубой красной шерсти, служившая незнакомцу одновременно жилетом и сюртуком. Единственная уступка, которую он сделал европейским обычаям, касалась его брюк из серого драпа в красную полоску, ниспадающих на гетры из замши. Голову его покрывала мягкая фетровая шляпа черного цвета с широкими полями.

Этот наряд, казавшийся еще более странным в провинции, чем в Париже, незнакомец носил с такой непринужденностью, словно находился на берегах Рио-Гранде или Ла-Платы. Он был спокоен и невозмутим посреди тройного круга молодых бездельников, которые несколько мгновений колебались, не зная, что предпочесть — зрелище, какое он собой представлял, или въезд будущей новобрачной, и в конце концов решили наслаждаться этими двумя развлечениями поочередно и созерцать их с изумленным любопытством.

Человек в пончо, казалось, не замечал их присутствия. Он заворачивал немного табаку в лист маиса и с совершенно непроницаемым лицом курил свою сигарету, повторяя все снова, после того как ветерок уносил последнее облачко ароматного дыма.

Однако при виде приближавшегося экипажа на лице его отразилось весьма заметное волнение. Сдвинутые брови свидетельствовали о некоторой его озабоченности. И хотя молодость и красота Камиллы должны были бы привлечь к себе взгляд молодого человека его возраста с той же неизбежностью, с какой магнит притягивает железо, все же глаза незнакомца искали не ее, а Анри; и поскольку тот, как уже было сказано, с удивлением рассматривал чужака, их взгляды встретились и ни один из них не решился первым опустить глаза.

Едва экипаж въехал в парк, Анри живо повернулся к Мадлену, сидящему за его спиной и ниже его.

— Кто этот человек? — спросил он у него.

Подобно многим старым солдатам, Мадлен считал делом чести никогда не выказывать своего удивления.

— По правде говоря, я ничего о нем не знаю, — ответил он.

— Но разве вы не обратили внимания на его костюм?

— Да. Это какой-нибудь карамба, пожиратель чеснока, заявившийся попрошайничать сюда.

— Попрошайничать! — вскричал Анри. — О, вы плохо его рассмотрели. Человек с таким взглядом никогда не протягивал руку за милостыней.

— Э! — произнес Мадлен. — Вот и видно, что ты никогда не бывал по ту сторону гор, мой мальчик. Эти люди просят у вас грош с таким высокомерием, какое и не снилось министрам его величества короля Луи Филиппа, ходатайствующим о бюджете перед господами в Палате.

— Но зачем он явился сюда?

— Пойди спроси у него сам, если тебе так интересно. Я могу тебе лишь сказать, что он уже два или три дня бродит, как мне говорили, в окрестности, и я сам уже дважды встречал его. Но, черт побери, мне слишком много приходилось не спать из-за его соотечественников, чтобы считать себя еще обязанным окружать неослабным вниманием какого-то чужака.

— Однако, — вмешалась Камилла, взгляд которой искал одобрение и поддержку в глазах жениха, — возможно, он несчастлив. Без средств к существованию, вдали от родины — его участь достойна сожаления. Нельзя ли разузнать что-нибудь о нем?..

— И что ему не сиделось у себя в стране?! — воскликнул г-н Пелюш, с раздражением вступая в разговор. — Я опасаюсь всех этих бродяг, артистов и им подобных, которые строят из себя владетельных сеньоров, шляясь по дорогам. Если у тебя нет средств, чтобы заплатить за почтовую карету, нет кредита, выданного на достойное уважения торговое заведение, то надо сидеть дома. Я, по правде говоря, не понимаю, как ты можешь интересоваться этим здоровенным верзилой, по виду похожим скорее на разбойника, чем на кого бы то ни было еще.

— О! Это его внешний вид, вероятно, тронул сердце Камиллы, — вероломно добавила Атенаис. — Разве вы не знаете, что бедное дитя всегда питало слабость к героям романов?

Как раз в это время экипаж остановился перед крыльцом, что избавило Камиллу от необходимости отвечать на подобное злопыхательство. Обе женщины поднялись в отведенные для них комнаты, и Анри, ускользнув от своего будущего тестя и Мадлена, прошел через конюшню и быстро побежал к парковой ограде; но напрасно он бросал взгляды на дорогу в ту и другую сторону: незнакомец исчез.

На следующий день, после завтрака, около двадцати человек, среди которых мы встретим наших прежних знакомых: Жиро, Жюля Кретона, Бенедикта Жиродо и других, — собрались в гостиной маленького замка, где должна была состояться церемония подписания контракта.

Наши читатели легко себе представят, что испытывали молодые люди; об их взаимных чувствах мы столько раз уже упоминали, что это избавляет нас от необходимости описывать их волнение.

Удовольствие от того, что он наконец мог предстать перед провинциалами в своем замечательном мундире, заставило г-на Пелюша ненадолго забыть о том смутном недовольстве, которое он подхватил на супружеской подушке. Мадлен светился счастьем: исполнялась мечта, которую славный торговец игрушками лелеял всю жизнь. Картину всеобщей радости портила лишь г-жа Пелюш, при том что она еще не позволяла просочиться наружу своему раздражению: только порой едва заметное непроизвольное подергивание лица несколько выдавало то, что происходило в ее душе.

Нотариус Виллер-Котре занял место за ломберным столом, разложил свои бумаги, открыл чернильницу. Он внимательно просматривал и правил контракт, который должен был послужить основой для союза двух молодых людей, в то время как присутствующие, разбившись на группки, несколько шумно беседовали во всех углах комнаты.

Именно так подобные события происходят в Опера-Комик, и в этом отношении мизансцена достоверна, потому что именно так это происходит в жизни.

Законник дочитывал последние страницы гербовых бумаг, когда в гостиную вошел вновь прибывший.

Это был г-н Редон, мэр Норуа.

Обычно спокойное лицо представителя власти казалось озабоченным и выдавало его сильнейшее беспокойство.

Он подошел прямо к Мадлену и, оставив без ответа сердечное приветствие последнего, сказал ему:

— Вы должны пойти к себе, там кое-кто вас ожидает.

— В этот момент? — ответил Мадлен, указывая взглядом на нотариуса и присутствующих. — Но вы сами видите, что это невозможно.

— Вы должны это сделать, — произнес г-н Редон тоном, не допускающим возражений, что, однако, не помешало торговцу игрушками послать проклятие в адрес незваного гостя, столь неудачно выбравшего время для своих дел.

Длинные ноги проворно доставили Мадлена в конец парка. Он прошел через разрыв в живой изгороди, сообщавшийся с его садом, и спросил у служанки, что за человек его ожидает.

Та указала ему на мужчину, который стоял, непринужденно прислонившись к стене двора, и в нем Мадлен узнал незнакомца, накануне вечером пробудившего столь живейшее любопытство у его крестника.

Уверенный, что этот человек, чья назойливость была ему так неприятна, принадлежал к испанской расе, Мадлен почувствовал, как в нем просыпается злость старого солдата.

Сдвинув брови, он направился прямо к чужестранцу и, не приветствуя его, не сняв шляпы, сердито спросил:

— Это вы хотели со мной поговорить? Незнакомец отплатил ему тем же. Он не оставил своей непринужденной позы и удовольствовался тем, что утвердительно кивнул между двумя затяжками сигареты.

— В таком случае поторопитесь, — продолжил Мадлен. — Меня ждут для подписания контракта.

— Контракт подождет, — возразил незнакомец все с тем же безмятежным видом. — То, о чем я должен с вами поговорить, займет много времени, поэтому я не могу сделать это так быстро, как вы предлагаете.

То, как чисто иностранец говорил по-французски и сколь незначителен был его акцент, несколько удивило Мадлена. Но он был не из тех людей, кто из-за такой мелочи обуздывает свое плохое настроение.

— Ну что же, тогда, дорогой мой сударь, — продолжал он, — мы отложим наш разговор, если вы ничего не имеете против, на другой день или, по крайней мере, на другое время: я тороплюсь.

— Я тоже, дорогой мой сударь, тороплюсь, поэтому этот разговор нельзя отложить.

— Неужели?! — насмешливо произнес Мадлен.

— Да. Вы сейчас пригласите меня войти в ваш дом, поскольку не захотите, чтобы первый встречный услышал то, что я собираюсь вам сказать. Вы предложите мне сесть; если вы курильщик, то возьмете в руки вашу трубку, чтобы позволить мне и дальше курить сигарету, и уделите мне столько внимания, сколько заслуживают самые серьезные дела.

— И вы совершенно уверены, что эта скромная программа будет строго выполнена?

— Я в этом убежден.

— Даже угольщик хозяин у себя в доме, дорогой мой сударь, и, не будучи слишком любопытным, я все же хотел бы знать, каким образом вы заставите меня исполнять вашу волю в моем доме.

— Одного слова для этого будет достаточно, дорогой мой сударь.

— Неужто!..

— И это слово — мое имя.

— И вас зовут?

— Меня зовут граф де Норуа, сударь.

Мадлен побледнел и не смог сдержать жест удивления. Он пристально посмотрел на чужестранца, слегка поклонившегося ему.

— Граф де Норуа? — повторил Мадлен, не слишком отдавая себе отчета в том, что он говорит.

— Да, граф де Норуа. Что в этом имени так вас удивляет? — с горечью произнес незнакомец. — Мне кажется, оно должно быть вам знакомо.

Мадлен не ответил: он с трудом перевел дух и, протянув дрожащую руку, указал на дверь своего дома, знаком предложив собеседнику войти первым.

XXXII. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ПАРИЖЕ В 1821 ГОДУ

Все случилось так, как и предсказывал иностранец. Едва незнакомец назвал себя, Мадлен стал податливым, как тростник, и капли пота, заструившиеся по его лбу, свидетельствовали о потрясении, испытанном им при звуках этого имени — того самого, которое до тех пор носил Анри. Поэтому, как только они вошли в столовую, служившую одновременно гостиной, Мадлен указал гостю на стул. Иностранец сел, улыбаясь: он безусловно испытывал удовлетворение от своего могущества, вначале подвергшегося сомнению, но потом признанного. Мадлен сел в свою очередь, даже и не помышляя о трубке, хотя граф свернул и закурил сигарету, и, слегка поклонившись, сказал молодому человеку:

— Говорите, господин граф, я вас слушаю. Молодой человек поклонился с несколько большей почтительностью, нежели до сих пор, и начал свой рассказ так:

— Я объявил вам, что мой рассказ будет долгим, и, похоже, это вступление вызвало у вас досаду. Вам придется простить меня, сударь. Мой визит вызван серьезной причиной, которая, вероятно, будет иметь мучительные последствия для человека, столь горячо любимого вами. Поэтому я должен изложить вам все подробности, чтобы не осталось ни одного темного места, способного заронить в вас сомнение, а для этого мне предстоит обратиться к очень давним событиям, имевшим место задолго до моего рождения.

Мой отец, если бы я не имел несчастье потерять его, — а я знаю, каким преданным другом вы ему были, сударь, — мой отец через несколько месяцев стал бы вашим ровесником, потому что вы не только сын его кормилицы, но и его молочный брат. Воспитанный в традициях Империи, сын полковника, убитого в сражении на Москве-реке, он с глубокой болью наблюдал нашествия тысяча восемьсот четырнадцатого и тысяча восемьсот пятнадцатого годов. Тогда отец был еще слишком молод, чтобы взять в руки оружие. Но в тысяча восемьсот шестнадцатом году он поступил в армию и в тысяча восемьсот двадцатом был лейтенантом в легионе департамента Мёрт, в котором служили и вы.

— Простым солдатом, — прервал его Мадлен, не удержавшись от улыбки при этом признании своего подчиненного положения.

— Именно в эту пору в Париже случился первый военный заговор. Вы знаете, что тому послужило причиной.

— Право, господин граф, — ответил Мадлен, — признаться, будучи простым солдатом, я мало занимался политикой в то время, и это было счастьем для вашего отца, ведь я смог оказать ему услугу именно потому, что меня не в чем было заподозрить.

— Поскольку вам неизвестны причины этого заговора, то я в двух словах расскажу вам о них, сударь. Я хочу вам доказать, что хорошо знаю то, о чем говорю.

— Слушаю вас, сударь, все, что исходит из ваших уст, представляет для меня большой интерес.

Молодой человек поклонился и продолжал:

— После двух одобренных в тысяча восемьсот двадцатом году законов об уничтожении свободы прессы и о свободе личности некоторые члены оппозиции решили организовать восстание и объединились в комитет. Это были генерал Лафайет, Вуайе д'Аржансон, Манюэль, Дюпон (из Эра), Мерилу, де Корсель, Босежур и генерал Тарайр.

Этот комитет, попытавшийся первым открыто бороться с Реставрацией, получил название «Руководящий комитет».

Его девизом стали слова Лафайета:

«Долг каждого истинного гражданина устраивать заговоры против правительства, устраивающего заговоры с целью уничтожить свободы».

Этот призыв к оружию нашел свой отклик в армии. Между пятью или шестью командирами полков и Руководящим комитетом установились тайные сношения.

Выступление должно было произойти в Париже по приказу и при содействии капитана Нантиля и моего отца — оба они были офицерами легиона департамента Мёрт, легиона, преданного делу Революции.

Этот легион должен был овладеть Венсенским замком-крепостью. Заняв крепость, они передали бы командование ею в руки генерала Мерлена, и там обосновалось бы временное правительство во главе с Лафайетом.

Одновременно с захватом Венсенского замка капитан Берар, командир батальона в легионе Кот-дю-Нора, почти полностью уверенный в своем легионе, должен был вступить на площадь Бастилии, соединиться там с тысячами молодых людей, участвующих в заговоре, захватить сад Бомарше, который легко можно было превратить в неприступный редут, и таким образом занять господствующее положение над линией Бульваров и подступами к площади Сент-Антуан.

В то же самое время первый легион департамента Нор, ведомый капитаном Декевовиллером, должен был расположиться перед ратушей, на набережных по ту и другую стороны Сены, и практически довершить социальное и имущественное разделение, существующее между предместьями Сент-Антуан и Сен-Марсо и богатыми кварталами Парижа.

Заговор сначала был назначен на десятое, потом на пятнадцатое, а затем на двадцатое августа.

Одна из тех случайностей, которая разрушает, как карточные домики, самые серьезные комбинации, опрокинула громадную постройку.

Пятнадцатого августа был праздник Святого Людовика, то есть именины короля. От множества огней фейерверка, призванных придать большую торжественность празднеству, занялся пожар. В Венсенском форте произошел взрыв, стоивший жизни многим людям. Перепуганное правительство, в первые минуты не зная причины взрыва, отдало приказ послать в Венсен отряды королевской гвардии. Видя эти передвижения войск, некоторые из заговорщиков сочли заговор раскрытым и, желая выпутаться из этой истории целыми и невредимыми, выдали все планы и открыли имена главарей. Собрав в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое все сведения, которые могли ему дать доносчики, герцог Рагузский, начальник главного штаба королевской гвардии, подписал приказ об аресте участников заговора.

Капитан Нантиль и мой отец были заняты на бульваре Бомарше последними приготовлениями к выступлению, когда к ним прибежал унтер-офицер легиона и, едва переводя дыхание, объявил, что все раскрыто.

Нельзя было терять ни минуты. Речь шла о бегстве. Оба заговорщика пожали друг другу руки и бросились в разные стороны.

Нантиль нашел убежище у одного студента-правоведа по имени Белле, затем у служащего Бурбонского дворца, затем у старшего мастера-портного императорской гвардии. Наконец, он покинул Париж и укрылся в Нанте, где тайно проживал до самой амнистии.

Мой отец встретил солдата своей роты, которого вы должны знать, господин Мадлен.

— Да, господин граф, — ответил Мадлен, — так как этот солдат был я.

— Ну что же! Тогда, сударь, — произнес молодой человек, — вам следует продолжить начатый мною рассказ и поведать о событиях, относящихся к пребыванию моего отца в Париже и его бегству оттуда. Чувство деликатности обязывает меня, вы это поймете, передать вам слово и целиком положиться на сказанное вами. Но вначале я признаюсь, что у меня нет ни малейшего доказательства, подтверждающего законность требования, которое я собираюсь вам предъявить, и что мой отец, умирая, велел мне полностью довериться вашему слову.

Мадлен грустно улыбнулся и, протянув руку молодому человеку, сказал ему:

— Ваш отец, господин граф, был совершенно прав. — И он в свою очередь продолжил рассказ: — Ваш отец увлек меня в темный проход между домами, который попался нам по дороге, и в двух словах ввел меня в курс дела.

Какое-то мгновение я размышлял, и вот первое, что пришло мне в голову: раз заговор раскрыт и известны имена заговорщиков, то заставы должны охраняться и туда уже переданы приметы этих людей. Поэтому речь должна идти не о бегстве, а о том, чтобы остаться в Париже, просто-напросто найдя в нем надежное убежище.

Такое убежище я имел, но, увы, не у себя. Ведь у бедного солдата нет дома. Это было жилище семнадцатилетней девушки, красивой и невинной как Святая Дева. У нее я бы спрятал брата, если бы он у меня был, и именно у нее я спрятал вашего отца.

Эта девушка занималась шитьем и работала для большого магазина белья. Ее замечательный талант в вышивании принес ей известность. Девушка занимала две маленькие комнатки и кабинет на пятом этаже дома по улице Бур-л'Аббе и была известна всему кварталу под именем мадемуазель Анриетты: это имя было любимо и уважаемо как имя святого создания, в чей адрес никто не имел права бросить ни малейшего упрека.

Неизвестные никому узы, о которых я поведал вашему отцу, поднимаясь по лестнице Анриетты, связывали меня с этой девушкой. Я их открыл ему, потому что это должно было побудить его отнестись к девушке с еще большим уважением.

Анриетта даже на мгновение не задумалась о той опасности, которой она подвергается, принимая у себя красивого молодого человека двадцати четырех лет; она думала лишь о том, что на нем висит тяжесть смертного приговора и что в случае ее отказа эта благородная голова может слететь с плеч. Она открыла свою дверь изгнаннику и отдала ему свою комнату, превратив ее одновременно в столовую и кухню: кабинет служил спальней узнику.

Я говорю «узнику», потому что два месяца, пока он оставался у Анриетты, ваш отец выходил от нее лишь время от времени, боясь возбудить подозрения. Я приходил его навещать и испытывал жалость, видя его жизнь затворника. Я не знал, какие причины делали для него это затворничество приятным.

Были произведены многочисленные аресты, и мы постоянно надеялись, что полиция устанет и ей надоест искать заговорщиков, но она прежде всего стремилась найти вашего отца и Нантиля, приговорив их заочно ввиду того, что оба они стояли во главе заговора. Заседание Палаты пэров состоялось в январе тысяча восемьсот двадцать первого года. Это был первый военный заговор, и суровость приговора можно было предугадать заранее.

Было вполне вероятно, что вслед за смертным приговором последует решение о конфискации всего состояния и что осужденный заочно будет навсегда разорен, даже если ему удастся спастись.

И вот о чем мы тогда договорились.

Все состояние вашего отца заключалось в недвижимом имуществе, находящемся в коммуне, имя которой он носил. Следовало найти человека, чья честность не вызывала сомнений, и оформить документ о фиктивной продаже ему всего этого имущества. Ваш отец сделал мне честь, остановив свой выбор на мне…

(Молодой человек поклонился рассказчику, словно воздавая ему почести.)

Однако при активности столичной полиции невозможно было составить подобную купчую в Париже. Нотариус, с одной стороны, и чиновник, регистрирующий подобные сделки, — с другой, могли либо из страха подвергнуться наказанию, либо, желая получить вознаграждение, выдать продавца; одной регистрации для этого было вполне достаточно. Провинция, где можно было обратиться к друзьям, гарантировала большую безопасность.

Однако до провинции еще надо было добраться.

Я попросил для себя и для одного товарища, которому мы могли довериться, недельный отпуск как бы для поездки на свадьбу. Нас отпустили.

Граф надел на себя мундир моего товарища, которого мы оставляли в одежде рабочего на улице Бур-л'Аббе, и совершенно спокойно, пешком, с нашим разрешением на отпуск, которое мы, свернув, положили в жестяной цилиндр, я и граф вышли из Парижа через заставу Ла-Виллетт.

Анриетта, желавшая, как можно дольше оставаться возле графа, села в дилижанс на Виллер-Котре, и мы присоединились к ней после двух дней пути.

В Виллер-Котре мы взяли двуколку и через час прибыли на место.

Мы пошли прямо к нотариусу, господину Менессону, редкостному патриоту и честнейшему человеку, и все ему рассказали. Ни минуты не подумав о риске, которому он подвергался, прикладывая руки к подобному акту, законному во всех отношениях, но также во всех отношениях неимоверно опасному, он составил купчую на мое имя и в мою пользу.

У меня было двадцать тысяч франков, хранившихся у господина Менессона. Это была как раз та сумма, в которой граф де Норуа нуждался для своего бегства и задуманного им устройства на новом месте. Мы условились с ним, что в случае необходимости я буду делать займы, как бы для самого себя, под его собственность, — ее можно было оценить в двести пятьдесят тысяч франков, — а суммы, полученные в результате этих займов, буду посылать ему. Кроме всего прочего я вручил ему тайную записку, аннулирующую продажу и объявляющую о том, что он получил от меня лишь сумму в двадцать тысяч франков.

Он положил двадцать тысяч франков золотом в пояс, обзавелся одеждой и раздобыл документы моряка из Порто-Перша, и, более не заботясь друг о друге, мы расстались. Я собирался возвратиться в Париж, а он направлялся в Гавр, чтобы отплыть оттуда в Америку и присоединиться в Техасе к французской колонии, которую основал там генерал Лаллеман, дав ей название «Сельский приют».

Товарищ, которого мы оставляли в Париже, присоединился к нам в Норуа, получил обратно свой мундир и возвратился вместе с нами обратно в Париж.

Мы были на вершине счастья, видя, что план бегства так легко удался. Одна Анриетта была печальна; я не понимал причины этой грусти, но через месяц мне все стало ясно, когда в слезах, бросившись мне на грудь, она призналась, что беременна!

XXXIII. ПИСЬМО, КОТОРОЕ ПРИШЛО СЛИШКОМ ПОЗДНО

Мадлен на минуту остановился, быстро вытер глаза и продолжил:

— Я мог бы долго здесь говорить о нарушенном законе гостеприимства, о преданной дружбе, об обманутой невинности. Но я лишь замечу вам, господин граф, что удар был жесток и попал в самое сердце. Правда, граф де Норуа и не подозревал, что оставляет Анриетту в таком положении. Она сама узнала об этом лишь после его отъезда; и если бы не это, я уверен, что ваш отец женился бы на ней…

— Я не стал вам первым говорить об этом, — ответил молодой человек. — Но, поскольку вы сами высказали подобное предположение, то могу заверить вас, что его всю жизнь мучили угрызения совести из-за неблагодарности, проявленной им по отношению к этой молодой женщине и к вам.

— Я знаю о событиях, последовавших за бегством графа, лишь с его собственных слов, — продолжил Мадлен.

— Не имеет значения, заканчивайте ваш рассказ, сударь… До тех пор, пока мы не дойдем до определенных подробностей, я бы хотел услышать от вас о том, что произошло тогда.

Мадлен сделал жест, означавший, что он и не желал бы лучшего, и заговорил снова:

— По истечении восьми с половиной месяцев с того дня, как граф нас покинул, Анриетта родила мальчика и умерла, дав ему жизнь!

Я избавлю вас, сударь, от рассказа о тревожных бдениях у изголовья больной, о моих слезах, о моем отчаянии. Вновь увидев вашего отца, я все ему простил.

Ребенок был записан в книгу актов гражданского состояния под именем Анри, и поскольку он был сиротой, то я поклялся перед Богом заменить ему отца и мать.

Затем, просто на всякий случай, не зная, дойдет ли оно когда-либо до адресата, я послал графу де Норуа письмо в «Сельский приют» в штате Техас.

Тем временем состоялось слушание дела в Палате пэров. Ваш отец был приговорен к смерти, но без конфискации имущества. Мне даже не потребовалось предъявлять мою купчую, по поводу которой ни нотариуса, ни чиновника, зарегистрировавшего ее, никто не побеспокоил.

В течение трех лет я ничего не слышал о вашем отце; за эти три года мне пришлось, против воли, участвовать в Испанской кампании. Но кампания закончилась, срок моей военной службы истек, и, к своей огромной радости, я снял с себя мундир. Однако я не хотел оставаться без дела и, полагая себя не вправе пользоваться состоянием, всего лишь хранителем которого я был, купил за несколько тысяч франков, оставшихся у меня, небольшой магазин игрушек на улице Бурдоне; это не только давало мне средства к существованию, но и позволяло покрывать первые расходы на ребенка.

Тем временем король Людовик Восемнадцатый скончался, ему наследовал Карл Десятый, и всеобщая амнистия, под которую подпадал и ваш отец, ознаменовала наступление нового царствования.

Четыре месяца спустя, в ту минуту, когда я меньше всего думал о нем, я вдруг увидел вашего отца входящим в мою бедную лавочку.

Моим первым порывом было броситься в его объятия.

«Мой бедный друг, — сказал он мне, — я получил твое письмо, когда уже ничего нельзя было поправить. Когда я прибыл в Техас, „Сельский приют“ был разгромлен по приказанию вице-короля Мексики. Я обошел весь залив от Остина до Вера-Круса, от Мехико до Кубы, поднялся по Амазонке, прошел обширные леса и бесконечные равнины, спустился по реке Парана, пересек Уругвай и прибыл в Монтевидео.

У меня были рекомендательные письма к уважаемым жителям этого города и среди прочих к полковнику Овандо. Существовали две причины, по которым меня хорошо приняли в его доме: я был француз, а полковник обожал Францию, и я был политический ссыльный, а он посвятил всю свою жизнь делу свободы.

Впрочем, Господь был щедр к нему. Полковник Овандо был прекрасный кавалер в испанском смысле этого слова, которое означает одновременно солдата и дворянина…»

Молодой граф поклонился Мадлену.

— Это был мой дед по материнской линии, — сказал он.