Две королевы

— Я это понимаю, и мы тоже очень дорожим вашей жизнью, государь, поэтому я не позволю вам больше уезжать далеко, и, если ваше величество согласится, замок Монкальери будет немедленно готов, чтобы принять вас.

Это был вежливый способ удалить его; Виктор Амедей до крови прикусил губы и ничего не ответил.

Беседа прошла очень холодно; отец и сын расстались, твердо зная, что теперь они будут встречаться крайне редко и не станут испытывать особого желания видеться друг с другом.

Старый король и в самом деле отправился в Монкальери и с раздражением, даже неприязнью принимал там придворных, порицая все, что делалось в стране со времени его отъезда, и не скрывая своего разочарования. Он попытался прощупать настроение людей, приходивших к нему, особенно своих бывших министров и советников. Никто не понял или не захотел понять его; к нему обращались со словами сожаления, но чаще ограничивались воспоминаниями, ибо сожаления о прошлом могли пагубно отразиться на их настоящем; что же касается надежд на его возвращение, об этом никто и не помышлял.

Понимая, что ему необходимо высказаться открыто, иначе никто не встанет на его сторону, Виктор Амедей решился на этот шаг без промедления — таково свойство всех гордых натур, переживших унижение.

Он вызвал к себе маркиза дель Борго и не отпускал его, пока не разъехались все другие придворные.

Госпожа ди Спиньо очень хотела присутствовать при их разговоре, но король, не знаю почему, не пожелал этого и попросил ее удалиться.

— Сударь, — обратился Виктор Амедей к маркизу, как только они остались одни, — я послал за вами, поскольку рассчитываю предпринять одно довольно необычное дело.

— Я, как всегда, к услугам вашего величества, — ответил дель Борго.

— Праздность — совсем неподходящее состояние для такого человека, как я, сударь, — продолжал король, — мне скучна моя нынешняя жизнь, и я решил изменить положение.

— Каким образом, ваше величество?..

— Я попытался уйти на покой: он меня не устраивает; к тому же, с тех пор как я больше ни во что не вмешиваюсь, дела идут плохо. Поэтому прошу вас, а если надо, то и приказываю вернуть мне мой акт отречения: я считаю его недействительным.

— Но, государь, король Карл… — пробормотал министр, испугавшийся столь чудовищного намерения.

— Король Карл снова станет принцем Пьемонтским, как раньше, а возможно, сохранит и свой нынешний титул, если он им дорожит: между нами не возникнет разногласия из-за этого. Вам же я поручаю объявить ему мою волю, против которой, я полагаю, он не будет восставать; Карл Эммануил слишком хорошо знает, чем он обязан мне и кто я есть.

— Ваше величество!..

— Вы принесете мне этот акт, слышите, сударь! Я вижу, что вы, мой старый слуга, довольно прохладно отнеслись к этой новости, хотя должны бы были преисполниться радостью. Неужели я ошибся, понадеявшись на вас?

— Государь, вы и ваш славный род можете рассчитывать на меня до моего последнего вздоха.

— Хорошо, — сухо произнес Виктор Амедей, — побеседуйте же с моим сыном и привезите мне этот документ.

Дель Борго удалился в крайнем смятении. Старый король был взволнован не менее его и уже раскаивался в своем поступке, жалел, что поговорил с человеком, в котором был теперь недостаточно уверен; он размышлял также о том, что перспектива расстаться с властью, пожалуй, не приведет сына в восторг и что на его месте он сам отказался бы от подобного предложения, отомстив тем, кто осмелился его сделать.

Виктор Амедей в лихорадочном состоянии ходил по комнате, продумывая разные варианты, чтобы предотвратить неизбежную бурю. Маркиза разделяла его опасения; так они жаловались друг другу, пока в полночь он неожиданно не решил вернуться к первоначальному плану, насколько это было возможно, и попытать счастья.

— Никакого промедления, никаких посредников и полумер, сударыня! — воскликнул он. — Все решится сегодня же ночью. За мной — сила, право и отвага. Кто же остановит меня? Я немедленно отправляюсь в крепость Турина; комендант Сан Ремо обязан мне всем, он откроет ворота, солдаты гарнизона знают и любят меня и, вполне естественно, встанут на мою сторону, а завтра, до того как все проснутся, я уже буду хозяином города и всей страны, поскольку эта крепость, важнейший пункт, от которого все зависит, будет моей.

— Великолепно задумано, — одобрила маркиза, — вы правы, но поторопитесь же и не берите с собой многочисленную свиту, иначе господин де Сан Ремо, несгибаемый воин, может не пропустить вас.

Тут же были отданы необходимые приказы, Виктор Амедей взял с собой только одного адъютанта, нежно поцеловал рыдающую маркизу, затем сел в седло и поскакал.

В пути все было тихо, и обошлось без происшествий. Подъехав к запасным воротам крепости, адъютант постучал в них и велел передать барону де Сан Ремо приказ Виктора Амедея, требующего тотчас пропустить его.

Барон поспешно спустился, подошел к окошечку в воротах, почтительно поздоровался со своим прежним повелителем, но с твердостью, в которой ощущалось недовольство, заявил, что не откроет ворот без письменного приказа короля Карла Эммануила, ибо по долгу службы обязан немедленно сообщить ему о столь странном требовании.

— Но это невозможно, Сан Ремо! Вспомните, что я сделал для вас. И вы смеете отказать мне в таком простом деле и не впустите меня в крепость, которая принадлежит мне! В конце концов, ведь я ее хозяин.

— Государь, вы приводите меня в отчаяние: я знаю, чем обязан вам, и никогда этого не забуду, но ничто не заставит меня нарушить мой долг, ибо я дал клятву и сдержу ее, так что никто не войдет в крепость без письменного приказа его величества.

После такого определенного ответа Виктору Амедею оставалось лишь удалиться, но в какой ярости он это сделал!

— О! — сказал он г-же ди Спиньо. — Что за дурацкое желание побудило меня отказаться от власти!

А в это время дель Борго уже потребовал разбудить короля и во всех подробностях рассказал ему о той сиене, что разыгралась в Монкальери; к величайшему удивлению маркиза, король вовсе не удивился, он лишь приказал дель Борго послать за членами совета, чтобы, не теряя времени, обсудить с ними дальнейшие действия.

Приказ был исполнен, и в скором времени три государственных министра, архиепископ Турина, канцлер и другие вельможи поспешили во дворец.

Король изложил им, что произошло, и попросил собравшихся вокруг него синьоров помочь ему своим просвещенным мнением. Остолбенев от поразившей всех новости, придворные хранили молчание, но лишь до тех пор, пока архиепископ не взял слово и не выразил в весьма пространной речи крайнего удивления по поводу того, что он услышал. Он сказал, что прежний король теперь не может отказаться от своего отречения и подтвердил право молодого властелина на сохранение короны, которую его отец вручил ему по собственной воле; затем архиепископ добавил, что по чести и совести Карлу Эммануилу не позволительно отказываться от власти, ибо он принадлежит теперь своим подданным и слугам.

Весь совет поддержал мнение человека, столь прославленного своими добродетелями и знаниями.

Обсуждение, однако, продолжалось, как вдруг появился посланец от барона де Сан Ремо, рассказавший о предпринятой Виктором Амедеем попытке проникнуть в крепость.

Этот дерзкий шаг открыл молодому королю, на что способен его отец и насколько еще ему следует остерегаться его. Члены совета, хорошо знавшие нрав Виктора Амедея, опасались его еще больше: в случае успеха он, конечно, отомстит им за возникшие на его пути препятствия, теперь им надо было защищать не только короля и страну, но и самих себя.

Маркиз дель Борго первым осмелился произнести слова, заставившие Карла Эммануила содрогнуться всем сердцем.

— Есть только одна мера, — сказал маркиз, — и, как бы тяжела она ни была для сыновней преданности вашего величества, колебаться нельзя ни секунды: король Виктор Амедей должен быть взят под стражу.

— Сударь, — прервал его Карл Эммануил, — это мой отец, и он король.

— Это бунтовщик, государь! К несчастью, мы не можем назвать его иным именем; я повторяю, надо арестовать его.

— Я никогда не смогу на это согласиться.

— Признаю, ваше величество, — начал настаивать архиепископ, — что это тяжкая необходимость, и понимаю, как глубоко она ранит ваше сердце, государь, но интересы подданных превыше всего, нужно подчиниться…

Карл Эммануил долго сопротивлялся, согласие пришлось вырывать у него чуть ли не силой, и он скорее сдался, чем добровольно принял предложение; но когда ему принесли перо, чтобы подписать приказ, он отбросил его.

— Я не могу ничего подписывать, достаточно того, что я сказал.

— Ни один из ваших подданных, государь, не осмелится поднять руку на короля Виктора Амедея без приказа, подписанного рукой вашего величества.

— Как это поднять руку? Я категорически запрещаю дотрагиваться до него и требую, чтобы ему оказывали такие же почести и знаки уважения, как и мне.

— А если он станет сопротивляться, что более чем вероятно?..

— Заставьте его подчиниться, но обращайтесь с ним с той почтительностью, какая полагается моему отцу, слышите, господа? Вы мне за это ответите! — приказал Карл Эммануил.

— Подпишите же, ваше величество… — вновь предложил ему маркиз д'Ормеа, подавая ему перо.

— Я не могу, не могу…

Рука короля дрожала так, что он действительно не мог вывести буквы; глаза его наполнились слезами.

— Господа, это же мой отец! — повторял он без конца. Наконец, после очередных уговоров, он поставил подпись, но маркизу д'Ормеа пришлось ему помочь.

Получив приказ, члены совета удалились, чтобы ускорить его исполнение.

VII

Маркизу д'Ормеа было поручено возглавить исполнение этой задачи, что и было им сделано с огромным рвением, потому что, как и другие, он понимал: если Карл Эммануил проявит слабость — они погибли.

Вызвали солдат, якобы для того, чтобы пополнить казармы Турина, и в ночь с 27 на 28 сентября маркиз в полной тишине окружил замок Монкальери. Он с большим отрядом занял малую лестницу, ведущую в покои короля, а в это время граф делла Пероса поднимался по главной лестнице и, выламывая двери, захватывал слуг.

Граф решительно корнался н комнату, где спали король с маркизой; услышан шум, маркиза соскочила с кровати и бросилась в кабинет, не отдавая себе отчета в том, что происходит. Поскольку на совете было прямо объявлено, что именно она виновна во всем случившемся, и не предусматривалось, что с ней надо обходиться так же бережно, как с бывшим королем, за маркизой погнались без всякого стеснения. Супругу Виктора Амедея схватили в ту минуту, когда она открывала дверь, чтобы сбежать, и, невзирая на ее крики и сопротивление, увели, посадили в карету и в сопровождении пятидесяти драгунов отвезли в замок Чева, под очень тщательную охрану.

Эта операция, как бы важна она ни была, оказалась не самой трудной. Старый король, совершенно не слышавший весь этот шум, по своему обыкновению спал таким глубоким сном, что почти напугал тех, кто не привык видеть его в таком состоянии. Будить его, чтобы сообщить о том, что его ждет, было жестоко, но, тем не менее, необходимо.

Кавалер де Соларо начал с того, что предусмотрительно потянулся за шпагой короля, лежавшей на столике, а граф делла Пероса раздвинул занавески и приступил к выполнению своей тяжелой обязанности. Не осмеливаясь дотронуться до монарха, он несколько раз позвал его, но напрасно; тогда, увидев, что разбудить короля не удается, он решился и, взяв за руку, довольно сильно встряхнул его.

— Государь! Ваше величество!

Никакого ответа.

— Государь! Проснитесь же, ваше величество!

Так продолжалось четверть часа. И тогда, поскольку пробуждение грозило затянуться, кавалер де Соларо приказал выстрелить во дворе из аркебузы, предположив, что привычные звуки сражения разбудит старого солдата; так и случилось.

Виктор Амедей резко приподнялся на кровати, протер глаза и спросил:

— Что такое? Чего от меня хотят? Где маркиза?

Вместо ответа, граф делла Пероса низко поклонился и показал ему приказ короля.

— Прочтите мне это, сударь, я ничего не вижу.

— Государь!.. Дело в том…

— Что происходит, в конце концов? — перебил его Виктор Амедей, начинавший терять терпение. — Где госпожа ли Спиньо? По какому праву ко мне врываются в такой час, хотя я никого не вызывал? Отвечайте же, сударь, отвечайте!

— Да простит меня ваше величество, но я вынужден подчиниться приказу. Госпожа маркиза находится в настоящее время на пути к замку Чева.

— Быть того не может! Да знаете ли вы, что это преступление против монаршей особы? Я пока еще король, сударь, и вы наносите мне оскорбление, посягнув на самое дорогое для меня. Сейчас же верните сюда маркизу, слышите? Только бы ей не причинили вреда, но, если она пожалуется на малейшее оскорбление, вы заплатите за это головой!

— Простите, государь, простите, но это еще не все.

— Сначала возвратите маркизу, а затем я выслушаю вас.

— Госпожа маркиза не вернется, а вы, ваше величество, соблаговолите встать поскорее.

— Зачем?

— Чтобы последовать за мной.

— И куда, разрешите узнать?

— Если ваше величество соблаговолит прочесть этот приказ…

— Приказ, подписанный моим сыном… о моем аресте! Не может быть! Арестовать меня, короля!

Виктор Амедей впал в такую ярость, что по своему неистовству оно напоминало безумие: крики, проклятия, страшные угрозы, которые он обрушил на присутствующих, бросали в дрожь самых смелых из них. Король молил Бога, святых, дьявола и все потусторонние силы, призывая проклятие Неба на голову неблагодарного сына и тех трусов, которые помогали ему в отцеубийстве. Если бы у него было оружие, он несомненно убил бы кого-то из своих противников.

Они же переглядывались в замешательстве, поскольку конца этим криками не было видно, а он был необходим.

Граф делла Пероса еще раз попросил короля одеться.

— Я не стану одеваться, — воскликнул король, — и горе тому из вас, кто первым дотронется до меня!

Офицеры посовещались несколько минут и не без некоторого колебания, разумеется, поскольку им было запрещено применять насилие, решили завернуть короля в покрывала и в таком виде отнести в карету, ожидавшую его во дворе.

Виктор Амедей отбивался изо всех сил; наконец его крепко связали и усмирили.

Офицеры подняли его и пронесли между двумя рядами солдат. При виде старого короля, которого они знали и любили, солдаты стали перешептываться. Такое обращение с их бывшим повелителем, хотя им было неизвестно, почему происходит такое, казалось им необъяснимым и позорным.

— Этого нельзя терпеть, — чуть ли не во весь голос заявили самые старые из них. — Виктор Амедей был нашим генералом, и мы не допустим, чтобы с ним так поступали.

— Молчать, именем короля и под страхом смерти! — воскликнул граф делла Пероса.

Все замолчали, но взгляды были красноречивее слов: те, кто нес старика, ускорили шаг. Во дворе Виктор Амедей заметил солдат того полка, что прошел с ним все войны; узнав их, он хотел обратиться к ним, но барабанный бой тут же заглушил его голос.

Не без труда его поместили в карете, не развернув покрывал, что вновь вызвало ропот солдат и чуть не привело к бунту, усмирить который удалось лишь магическими словами:

— Такова воля короля!

Граф делла Пероса и кавалер де Соларо попросили у Виктора Амедея разрешение сесть рядом с ним в карете. Услышав это, старый король снова впал в ярость:

— Вон отсюда, палачи! Чтоб я вас больше не видел! Глядя на вас, я умру от злости.

Пероса и Соларо сели на лошадей и поскакали по обе стороны кареты; эскорт составляли шестьсот человек; кавалькада направилась к замку Риволи, готовому принять пленного короля. На окнах замка даже установили решетки, что было крайне необходимо, ибо Виктор Амедей никак не мог успокоиться: приступы ярости у него не прекращались.

Пришлось также отобрать у него все письменные принадлежности, а также оружие; если бы такая предосторожность не была принята, он мог бы, нанося удары окружающим, поранить самого себя, и его стоны, которые слышались бы извне, способны были вызвать опасное недовольство народа.

Ему запретили всякое общение; тем, кто его охранял, не разрешали разговаривать с ним: когда король спрашивал о чем-нибудь, велено было кланяться, не отвечая ему.

Бедный старый король! Мой возлюбленный в молодые годы! Я помню его таким гордым, великим, внушающим страх! О! Какой бесконечной печалью наполняется моя душа, какая боль удручает мое сердце!

Что за обращение! В кого его превратили? Он стал похож на льва, с возрастом утратившего былую силу и изнуряющего себя бесплодными попытками сопротивляться. Я не могла писать об этом, не страдая жестоко, но как бы то ни было, таковы великие уроки истории, и именно об этом я должна рассказать, чтобы мой труд не оказался неполноценным и бесполезным. Я не собираюсь обвинять короля Карла, знаю, что он действовал исходя из чувства долга по отношению к своим подданным, но он должен был плакать кровавыми слезами, ибо, повторяю, то была суровая необходимость.

Безудержная ярость, неистовое возбуждение пленника улеглись через несколько недель. Он стал мрачен и молчалив, он был подавлен, почти уничтожен. Нескольким из его бывших приближенных позволили навестить старого короля; они нашли его совершенно спокойным, но погруженным в такую печаль, которую ничто не могло развеять. Его стариннейший друг князь делла Цистерна первым поспешил к нему: король был счастлив видеть его, но это продлилось не более четверти часа, после чего он впал в прежнее оцепенение.

— Вам что-нибудь нужно, государь? — спросил его князь. — Мне поручено передать, что вам ни в чем не будет отказа.

— Какое великодушие, — заметил Виктор Амедей, горько усмехнувшись.

— Не нужны ли вам какие-нибудь книги? Я принесу их вам.

— Да, доставьте сюда мои книги, чтобы я мог забыться, читая их… Однако и там я тоже встречусь с неблагодарными людьми, с сыном-отцеубийцей… О друг мой, я так несчастен!..

Князь делла Цистерна попытался пролить целительный бальзам дружбы на разбитое сердце короля, но это было бесполезно.

— Вы ничего больше не желаете? — спросил он перед уходом.

— Я желаю то, что мне не дадут, бессмысленно говорить об этом.

— Меня заверили определенно, что вам ни в чем не откажут, государь, ни в чем на свете, просите же!

— Меня разлучили с одним человеком… только эта женщина может помочь мне перенести мои беды, одна она по-настоящему предана мне, но вернут ли мне ее?

— Да, государь, хотя именно эта женщина — виновница всего того, что случилось с вашим величеством, в ней причина несчастий, обрушившихся на ваш славный род.

— Не обвиняйте ее, сударь, неужели вы меня не знаете? С каких это пор у Виктора Амедея нет собственной воли? С каких это пор он позволяет управлять собой женщине, которую к тому же обвиняют в том, что она плохо справилась с этим? Нет, сударь, то, что я сделал, было совершено мною одним, ничьих советов я не слушал и сделал это потому, что сам так хотел, потому, что это было справедливо и в интересах всех; если бы мой сын не поддался глупому тщеславию своей супруги, он без колебаний вернул бы мне корону, ведь я по-прежнему еще в состоянии ее носить.

Увы! Бедный король! Он не знал, что всем дворам было передано официальное сообщение о том, что он сошел с ума; он не знал, что от имени его внука, Людовика XV, были предприняты попытки, правда безуспешные, возражать против варварского обращения, которому подвергали пленника.

Виктор Амедей сумасшедший! Такой всеобъемлющий и такой бесспорный гений! Человек необыкновенно гордый, просвещенный, блестящий! Вот они, людские невзгоды!

К нему привезли г-жу ди Спиньо, но она была довольна лишь наполовину: тюрьма вовсе не устраивала ее.

Увидев маркизу, старый король, рыдая, бросился в ее объятия.

— О дорогая моя, у меня остались только вы, — сказал он ей.

Однако великим счастьем г-жа ди Спиньо его не одарила — напротив, она стала сварливой, неприятной, особенно после того, как ей запретили разыгрывать из себя королеву и требовать, чтобы ее называли «ваше величество».

Погружаясь в полное одиночество, в беспросветную печаль, Виктор Амедей, отрезанный от мира, притесняемый со всех сторон, стал чрезмерно набожным, соблюдал все религиозные обряды, не пренебрегая самыми незначительными, и требовал того же от своей подруги, чему она подчинялась лишь с ворчанием. Аббат, не имевший ничего общего с моим маленьким Мишоном, превратил этого великого гения в своего рода монаха, с утра до вечера нашептывал ему молитвы, и за несколько месяцев Виктор Амедей превратился в собственную тень.

Упомянув маленького Мишона, я забыла добавить, что после того славного приключения он заболел странной болезнью, от которой чуть не умер и до сих пор не оправился.

Мишон раздулся и стал красным как рак; от пережитого страха его кровь сделалась как вода. Неделю назад он написал мне, что все еще нездоров, хотя с тех пор прошло уже три года.

Виктор Амедей больше не встречался с сыном и не хотел видеть даже наших детей, плодов ошибки, о которой он сожалел. Моя дочь в значительной мере пострадала от этого: изменилось отношение к ней при различных дворах, а во Франции она была лишена поддержки. Госпожа ди Спиньо способствовала этому не меньше, чем исповедник Виктора Амедея.

И вот мы подошли к тому, с чего начали наш рассказ:

Виктор Амедей, герой и великий монарх, скончался в прошлом году, а именно 31 октября 1732 года, в возрасте шестидесяти шести лет. Он стал молчаливым и послушным, передвигался только в портшезе и потихоньку угасал; перед смертью старый король не позвал к себе Карла Эммануила, хотя тот просил передать ему, что ждет его приказаний.

— Мне нечего сказать сыну, — ответил король. — Я желал бы только, чтобы его правление закончилось лучше, чем началось…

Перед тем как испустить последний вздох, он, однако, попросил позаботиться о маркизе ди Спиньо; этой женщине оставили все, что бывший король завещал ей, потребовали только, чтобы она удалилась в монастырь Визитации в Пинероло, и это было для нее большим несчастьем. Маркиза не много приобрела, случайно став королевой, и, если взвесить все за и против, я все же предпочла бы свое место тому положению, которое занимала она, хотя иногда и ловила себя на том, что завидую ей.

VIII

Я обещала продолжить эти мемуары, если у меня хватит смелости, и вот решилась сделать это после вчерашнего долгого разговора с г-ном де Вольтером и г-ном Дюкло.

Я жаловалась на разъедающую меня невыносимую скуку, я, Царица

Сладострастия, изведавшая все за свою жизнь и убежденная в том, что наполнила ее тончайшими изысками наслаждения.

— Не объясняется ли эта скука тем, что я постарела? — спрашивала я. — Или же тем, что нынешние времена так мало похожи на времена моей молодости?

— Не думаю, — ответил мне Дюкло, — вы слишком умны, чтобы не восполнить своим умом потерю хорошенького личика.

— А так ли вы скучали, когда поверяли бумаге историю молодости, о которой тоскуете в настоящее время? — продолжил г-н де Вольтер.

— О нет, по правде говоря, не скучала, я казалась себе еще молодой, мне нравилось рассказывать о той эпохе.

— Так последуйте моему совету и продолжайте.

— Вы так думаете?

— Конечно, я так думаю и настаиваю на этом. Вы знаете столько того, что неизвестно миру! Зачем скрывать это, ведь такое можно считать преступлением. Отчего же не осветить факелом потемки, в которых впоследствии может заблудиться история. Ну же, сударыня, попытайтесь; познакомьте нас с интригами испанского двора при Карле Втором, используйте письма, рассказы вашего друга принца Дармштадтского, откровения королевы Сицилии, беседы с Виктором Амедеем и то, о чем проболтались министры. Ваши бумаги и память хранят множество фактов; раскройте их, мы готовы слушать. И вы больше не будете скучать, ручаюсь вам.

Так они убеждали меня во время ужина и еще долго после него; я уступила и вот уже сижу за работой.

У меня, действительно, целые ящики набиты бумагами, и разобрать их мне было бы очень трудно, если бы г-н Дюкло не предложил мне свою помощь: целую неделю он сортирует, подбирает и раскладывает мой архив.

— Это сокровища! — говорит он.

Дюкло отыскал для меня все письма герцогини Савойской, позднее ставшей королевой Сицилии, а затем — Сардинии; я же помню все, что она мне рассказывала, и собираюсь написать об этом.

Дочери Месье, в особенности мадемуазель Орлеанская, которая была на семь лет старше мадемуазель де Валуа, были одержимы одной идеей: они хотели выйти замуж за дофина. Мадемуазель де Валуа пережила лишь детское увлечение, поскольку монсеньер женился намного раньше, чем она выросла.

С мадемуазель Орлеанской все было совсем по-другому, и, если бы король в то время имел те же намерения, что появились у него впоследствии, или, скорее, если бы он не испытывал подспудного желания направлять своего сына даже в мелочах, брак между двоюродными братом и сестрой вполне мог бы совершиться.

Мадемуазель Орлеанская была красива, обаятельна и необыкновенно умна; грацию и неподражаемую манеру танцевать она унаследовала от своей матери, покойной г-жи Генриетты. Кроме того, она отличалась изысканным вкусом в том, что касалось нарядов, и ни у кого не было причесок лучше, чем у нее.

Что касается дофина, то всем известно, насколько красиво было его лицо, а его фигура, несколько тяжеловатая, не лишена была определенного величия. Его улыбка и взгляд напоминали скорее о глазах и губах его матери-испанки, королевы Марии Терезы, нежели об облике Юпитера Олимпийца, присущем Людовику XIV.

Его робкий, но приятный нрав не соответствовал тому высокому предназначению, которое было уготовано принцу. Дофин стал бы жалким государем, что не мешало ему быть милым человеком. Он славился своей добротой, очень хотел нравиться окружающим и обладал покладистостью — весьма ценным качеством прежде всего для тех, кто ему служил.

Король не хотел, чтобы он что-то собой представлял, и, хотя учителями дофина были г-н Боссюэ и г-н де Монтозье, образованный человек из него не получился. Всякий раз, когда он проявлял инициативу или желание как-то отличиться, его по приказу короля останавливали. Даже повзрослев, наследник престола не мог ничего совершить при таком отце.

Выбор супруги, будущей королевы Франции, был делом слишком серьезным, чтобы король мог положиться в этом на своего сына и не навязать ему свою волю. Молодой принц и в мыслях не допускал, что может ослушаться отца, и, если бы не вмешался амур, самый хитрый из богов, никогда бы не осмелился открыто взбунтоваться.

Монсеньер был старше своей кузины месяцев на восемь, не больше. С детства он виделся с нею почти ежедневно и ничем не отличал ее от остальных: когда привыкаешь к лицам, в них не замечаешь ничего особенного. Но принцесса смотрела на него иначе, и смотрела так пристально, что в конце концов он обратил на это внимание и в свою очередь стал присматриваться к ней.

Мадам, вторая жена Месье, предпочитала как можно больше времени проводить в Сен-Клу, где она чувствовала себя свободнее и делала все, что ей хотелось. Как-то раз она решила провести там чудесные майские дни, когда все вокруг наполнено благоуханием сирени и нарциссов. Король не любил, когда его покидали надолго, но, тем не менее, на этот раз он позволил Мадам провести несколько дней в имении и взять с собой юных принцесс, всегда с радостью сопровождавших ее.

Вот уже примерно с неделю дофину все чаще хотелось заговорить с мадемуазель Орлеанской; встречаясь в одной из рощ Версаля, они краснели, опускали глаза и стояли в растерянности; теперь им хотелось сказать друг другу так много, когда они не виделись, но у них не находилось слов, когда они оказывались рядом.

Настоящая любовь, если она приходит, всегда бессловесна и простодушна.

Поездка Мадам в Сен-Клу должна была положить коней этим улыбкам и взглядам, всем тем волшебным мгновениям, которые не возвращаются, если их упустишь.

Мадемуазель Орлеанская попыталась остаться в Версале под весьма благовидным предлогом; она решила сыграть на своей привязанности к г-же де Монтеспан, которая только что родила графа Тулузского и вновь пользовалась расположением короля. Когда зашла речь об отъезде, принцесса стала умолять г-жу де Монтеспан добиться разрешения, чтобы ее оставили в Версале: она уверяла, что не может даже на день расстаться с нею и с королем, и плакала от отчаяния.

Маркиза рассказала об этом королю, и они вместе долго смеялись, не подозревая, что скрывалось за этой: просьбой, однако капризу принцессы не уступили, ей надо было уезжать.

Нетрудно догадаться, что юное создание разрыдалось еще громче.

На следующий день мадемуазель Орлеанская, прогуливалась в одиночестве на зеленой лужайке перед замком, не осмеливаясь отойти дальше; она смотрела на облака, плывущие со стороны Версаля по небу, и думала о том, что, быть может, ион любуется ими. Вдруг со стороны ворот послышался цокот копыт, форейторы и конюшие появились раньше кареты, и принцесса узнала ливреи слуг дофина.

— О! Вот и он, — прошептала она и покраснела, как будто ее кто-то услышал.

Сердце принцессы сильно забилось, она и шагу не могла ступить, к тому же ей казалось, что следует подождать, пока за ней пришлют.

Ждать пришлось долго, никто не приходил; Мадам, очень обрадовавшись приезду племянника, которого она очень любила, и не подумала пригласить принцессу, а дофин из скромности, присущей зарождающемуся чувству, не решился попросить ее об этом, хотя это было так просто, тем более что ради встречи с возлюбленной он и приехал.

Визит так и прошел бы без Киферийского божества, как говорят поэты. Но принц очень кстати вручил Мадам письмо от ее тетки, курфюрстины Ганноверской, требовавшей немедленного ответа. Для Мадам не было в мире ничего дороже и важнее ее переписки, как и для всех, кто разбирается в подобных делах. Она почувствовала себя очень неловко, но дофин тут же вывел ее из затруднения.

Увидев из окна, что принцесса гуляет на лужайке, и сгорая от нетерпения присоединиться к ней, он встал и в очень изысканной форме предоставил хозяйке возможность взяться за перо, понимая, что она непременно так и сделает, а затем обернулся к сопровождавшим его господам д'О, де Шеверни и де Гриньяну и с величественным видом, подражая отцу, сказал: