Покидая мир

Вскоре после похорон прошла бурная обличительная кампания, как в Гарварде, так и в прессе, касавшаяся сотрудников кафедры английской литературы, подвергших Дэвида несправедливой травле. Игра на сей раз была честная, достойная «Гарвард Кримсон»[20], и в результате подонки, что жаждали его крови, были с позором изгнаны. Но что это меняло теперь? Дэвид не встал из гроба. Три месяца спустя после «несчастного случая» в часовне университета отслужили панихиду. Я, конечно, присутствовала. После службы, когда народ стал расходиться, многие потянулись к Полли, а я, задержавшись у двери в часовню, наблюдала за происходящим. В этот миг Полли осмотрелась, и так случилось, что взгляд ее упал на меня. Вдова оглядела меня холодно, но спокойно, за этим последовал быстрый короткий кивок-приветствие. Потом она отвернулась к друзьям, столпившимся вокруг. Хотела ли Полли показать, что ей известно обо мне? Но почему после ледяного взора мне был адресован кивок едва ли не сочувственный – неужели она признавала существующую между нами связь и роднящую нас утрату? Может быть, я пыталась вложить слишком многое в пятисекундный обмен взглядами. Не исключено, что она просто отвела в мою сторону глаза, пытаясь сохранить самообладание в этот непростой момент. А кивок, возможно, был всего лишь нейтральным приветствием: «Здравствуйте… кем бы вы ни были».

Нам никогда не узнать, что в действительности кроется за невысказанным. Жест, выражение лица могут иметь любое значение, все зависит от интерпретации. Точно так же подчас невозможно досконально узнать истинные причины катастрофы. Следовательно, вступив на путь недосказанности, можно оградить себя от многого.

Вот чему научила меня смерть Дэвида. Если ни в чем не сознаваться, окружающим остается лишь строить догадки. Доказательств у них нет. Если тщательно хранить тайну, она на самом деле остается тайной. Эта мысль некоторым образом меня утешала, и не только потому, что в ней я увидела основу оборонительного щита, необходимого для дальнейшей жизни в Гарварде, но и потому, что она каким-то образом помогла разложить по полочкам все мои переживания, все отчаяние и гнев, позволила справиться с бушующими в душе демонами. Я почти не позволяла себе отвлекаться от работы над диссертацией. Профессор Готорден – а он прочитывал главу за главой по мере их появления на свет – был, казалось, доволен результатами. Когда я закончила, он выразил восхищение тем, что я сумела сделать это на шесть месяцев раньше официально установленного срока.

– Мне просто удалось как следует сосредоточиться, – объяснила я.

Обычно между написанием диссертации и ее защитой проходит четыре месяца. Но Готорден, явно желая ускорить процесс, сообщил мне, что назначит защиту до того, как члены ученого совета разъедутся на летние каникулы. На защите членами кафедры было задано всего три вопроса по поводу моей работы «Инфернальная двойственность: смирение и противление в американской литературе». Они касались влияния Эмиля Золя на творчество Драйзера и прогрессивной политической мысли в «Джунглях» Эптона Синклера. Один из профессоров довольно язвительно прошелся насчет моей тяги к поиску социально-экономического контекста решительно во всех рассматриваемых произведениях (это я легко парировала), другой выразил сомнение в том, не слишком ли «беллестристичен» мой стиль для научной работы… и вот уже я выхожу после защиты, отнюдь не уверенная в том, что мне удалось быть хоть немного убедительной.

Через неделю я получила официальное уведомление от Готордена о том, что защита диссертации прошла успешно и мне присвоена ученая степень доктора философии[21]. Внизу отпечатанного на принтере письма были две строчки, приписанные от руки:

Для меня было истинным удовольствием работать с вами. Желаю успеха.

И инициалы Готордена.

Было ли это вежливым способом сказать мне: «А теперь ступай на все четыре стороны»? Не потому ли он организовал мне стремительную, без проволочек, защиту, чтобы поскорее вычеркнуть меня из жизни кафедры и своей? Или это снова лишь одно из различных толкований, возможных для этих десяти слов? Неужели в мире всегда все так запутанно и допускает множество интерпретаций?

Спустя несколько дней после получения письма от Готордена мне позвонили из Гарвардского бюро по трудоустройству выпускников и пригласили на беседу. Сотрудница, встретившая меня – деловитая дама лет сорока по имени мисс Стил, – сообщила, что в Висконсинском университете в Мэдисоне только что открылась вакансия – освободилось место старшего преподавателя.

– Это редкий случай, когда впоследствии возможно будет заключить бессрочный контракт, и Висконсинский университет, как вы знаете, числится в ряду лучших государственных вузов.

– Я готова ехать на собеседование.

Двумя днями позже я вылетела в Мэдисон. Заведующий кафедрой – довольно издерганный тощий человек по фамилии Уилсон – встретил меня в аэропорту и по дороге в университет изливал мне душу. Он многословно рассказывал о том, что вакансия освободилась потому, что старший преподаватель внезапно проявил нездоровый интерес к студентке и был уволен; что необходимо найти еще одного человека – некому читать средневековую литературу, так как женщина, что вела этот курс в течение двадцати лет, допилась до того, что угодила в реанимацию, а…

– Ну, что тут скажешь? – подвел итог Уилсон, – Перед вами самая типичная ни на что не способная кафедра английской литературы.

Ближе к вечеру я сидела за столом для переговоров в административном здании, где со мной беседовали сам Уилсон и еще четыре сотрудника кафедры. В глаза мне бросилась подавленность будущих коллег, они выглядели одновременно и вялыми, и настороженными. Они бросали на меня оценивающие взгляды, как бы прикидывая, не слишком ли я высокого мнения о собственном уме, представляю ли для них угрозу или позволю себя подмять. Мне задали вопрос о скандале, из-за которого один из преподавателей вынужден был оставить свой пост.

Осторожно, предостерегла я себя, после чего ответила:

– Трудно судить, ведь я не знаю подробностей.

– Но что вы вообще думаете о правилах, запрещающих интимные отношения между студентами и членами преподавательского состава? – настаивала та же женщина.

Уж не известно ли ей обо мне и…?

– Это недопустимо, – ответила я, глядя ей прямо в глаза. Больше эта тема не затрагивалась.

Вечером я летела назад, в Бостон, вспоминая, как Дэвид однажды сказал мне: «Если когда-нибудь решишь стать университетским преподавателем, вспомни избитую, но освященную веками истину – в университетской среде все только и делают, что грызутся между собой, а причина одна – мало платят».

Дэвид. Бедный мой, чудесный Дэвид.

А я еще собираюсь войти в тот самый мирок, который довел его до смерти…

Поэтому, когда через три дня мне позвонили из Висконсина и сообщили, что я принята на работу, я сказала заведующему кафедрой, что отказываюсь от нее.

– Но почему же? – оторопел он.

– Я решила зарабатывать деньги, – объяснила я. – Серьезные деньги.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Деньги… вообще-то я никогда не придавала им большого значения. До момента, когда я начала зарабатывать всерьез, по-взрослому, я о них, по сути дела, вообще не думала. Как я понимаю сейчас, отношению к деньгам – к тому, как ими распоряжаться и как они распоряжаются нами (а такое рано или поздно неизбежно происходит), – люди учатся очень рано. Когда я была подростком, мы с мамой вынуждены были жить весьма скромно, так как в качестве алиментов отец перечислял нам ничтожную сумму. В старших классах я была известна как «дочка библиотекарши». В отличие от большинства других ребят в Олд Гринвиче, у меня не было собственной машины, я не говорю уж о членстве в загородном гольф-клубе (ведь Олд Гринвич – такое место, где мальчикам дарят первый набор клюшек для гольфа, когда им исполняется одиннадцать). Уже тогда я начала осознавать, что это не смертельно – не иметь автомобиля и не проводить уик-энды на особой территории для избранных. И все же о некоторых преимуществах, обеспечиваемых деньгами, я мечтала – прежде всего, мне хотелось бы иметь возможность не обращаться с просьбами к маме, которая и без того переживала из-за своей низкой зарплаты и неспособности сделать для меня больше, хотя я постоянно уверяла ее, что мне ничего не нужно сверх того, что я имею.

Удивительно, как складываются стереотипы поведения, а мы и наши близкие даже не замечаем, в какие моменты и под влиянием чего они формируются. Мама мучилась виной из-за нехватки денег. Я чувствовала себя виноватой перед мамой за то, что ее это мучило, а еще мне было больно и стыдно за отца из-за его скаредности. Я старательно добивалась стипендии (и находила мелкие подработки) для того, чтобы хоть немного облегчить мамино финансовое бремя и одновременно доказать отцу, что могу сама постоять за себя в этом мире.

Потому и получилось, что, учась в колледже, я пятнадцать часов в неделю работала в библиотеке, обеспечивая себя карманными деньгами. Во время учебы в аспирантуре Гарварда я, чтобы немного увеличить свои доходы, преподавала первокурсникам вводный курс литературной композиции. А из-за того, что в нашей жизни все было скудно, в обрез, я приучила себя к экономии. Стипендия моя, за вычетом книг и расходов на обучение, составляла семьсот долларов в месяц. Комната обходилась в пятьсот, так что в итоге, вместе с жалованьем за лекции для первокурсников, на руки я получала четыреста баксов в месяц на все про все. Как правило, я готовила и ела дома. Одежду покупала в дисконтных магазинах. Дважды в неделю даже позволяла себе сходить в кино. Для передвижения по Кембриджу и Бостону я прекрасно обходилась метро. Мне никогда ничего не хотелось, у меня не возникало чувства обделенности… потому что, по сути дела, я ни к чему и не стремилась.

В этом весь секрет того, как жить, не имея много денег. Надо просто понять, что, в сущности, для того, чтобы жизнь была интересной, требуется совсем чуть-чуть. Только начав зарабатывать всерьез, вы обнаруживаете потребность в таких вещах, о которых раньше и не помышляли. А стоит получить их, тут же появляются навязчивые мысли и обо всем прочем, чего у вас до сих пор еще нет. Потом вас охватывает отчаяние. Вы задаете себе вопрос – как же это, черт подери, вышло, что вы так подсели на эту потребность приобретать? – потому что знаете: потакая своим потребностям, вы одновременно обманываете себя и, прикидываясь, будто серьезно увлечены этой ерундой, пытаетесь подавить внутренние сомнения и уныние.

Деньги… Самая хитрая штука в жизни – с помощью этого мерила мы ведем счет удачам и провалам, по нему определяем, чего мы стоим, с их помощью надеемся изменить свою судьбу. Деньги – всеобщее глобальное заблуждение.

Но в те первые месяцы, когда я приступила к работе во «Фридом Мьючуал», эти самые деньги показались мне потерявшим голову влюбленным, который вознамерился открыть мне другой, свежий взгляд на этот мир. Пора покончить с жесткой экономией, долой эту серость и бедность. Вперед к радостям красивой, обеспеченной жизни, я могу позволить себе все и буду игнорировать цифры на ценниках.

Деньги… К собственному немалому удивлению, я быстро привыкла к пьянящим радостям, которые они дарили, и к тем перспективам, которые они передо мной открывали.

Деньги… В какой-то мере это была и игра.

По крайней мере, именно так смотрел на них Брэд Пулман.

Брэд Пулман был председателем правления «Фридом Мьючуал». Брэду было ближе к сорока; сын дантиста с Лонг-Айленда, бывший «чокнутый ботаник», по собственному определению, ныне он занимался тем, что давал прикурить этому миру, с тех самых пор, как открыл для себя деньги. Он учился в Мидлбери, потом окончил Гарвардскую школу бизнеса, после чего нашел лазейку в «безопасный и бесконфликтный мир фондов взаимных инвестиций».

– Первые тридцать лет своей жизни я только тем и занимался, что старался избегать риска. Уверяю тебя, Джейн, страх – это Большая Помеха в Жизни. – Замечу, он произносил эти слова именно так, с заглавных букв. – Страх, и только он один, удерживает тебя, не позволяя добиться успеха и вести такую жизнь, которой ты достоин. А самое коварное в страхе – то, что он нескончаем и от него почти невозможно избавиться. Мы сами творим свои страхи, и они связывают нас по рукам и ногам, не позволяя двигаться вперед.

Да, Брэд Пулман частенько разглагольствовал вот так, разражался монологами в стиле проповедника, апологета самосовершенствования. Это, по его же собственным словам, «входило в пакет». Он считал себя живым свидетельством того, как «Необходимо Одолеть все Негативное». Все в компании знали эту доктрину под сокращенным названием «НОН».

– А знаете, мне нравится, – произнес Брэд, впервые услышав эту аббревиатуру. – Если не считать того, что звучит похоже на французское non[22], а я, как любой уважающий себя американец, на дух не переношу сраных французишек.

Сам Брэд применял доктрину «НОН» буквально ко всему в жизни. Он избавился от первой жены («классический недолговечный ранний брак»), поняв, что не в силах больше выносить ее «тупой негативизм». Он избавился от отжившего свое имиджа провинциала, не говоря уж об излишней полноте. Пятьдесят фунтов были сброшены благодаря жесткой диете и не менее жесткому персональному тренеру по фитнесу. С вновь обретенным лоском невесть откуда явилась и потребность одеваться с иголочки, изображая денди.

– Признаю с удовольствием, что в моем доме за пять с половиной миллионов долларов, что на Бикон-хилл, висит ни много ни мало пятьдесят костюмов от известных дизайнеров. Нужны ли мужчине полсотни костюмов и полторы сотни сорочек? Не говорите ерунды. Пятьдесят костюмов и сто пятьдесят сорочек в доме за пять с половиной миллионов баксов – это пример легкомыслия и чрезмерного потребления… до тех пор, конечно, пока вы не произведете некоторые подсчеты. Пятьдесят костюмчиков и сто пятьдесят рубашечек… скажем, расходы на них составили сто тысяч за пятилетний период, то есть двадцать тысяч за год. Теперь допустим, что вы какой-нибудь менеджер средней руки и зарабатываете в год сто пятьдесят тысяч чистыми, до уплаты налогов. Для такого двадцать тысяч баксов в год на костюмы… ну, это почти как подсесть на кокаин, скажете, нет? Но вот если ты зашибаешь в год миллионов восемь, как у меня было в прошлом году…

Была у Брэда Пулмана и еще одна отличительная черта. Он не только охотно говорил о стоимости всего чего угодно («Смотришь на мои часы? Швейцария, „Жагер ле Культр“. Приобрел вот в „Европейских часах“ на Ньюбери-стрит. Пять тысяч четыреста – практически даром для этой марки»). Ему еще непременно нужно было сообщить – всем и каждому, – сколько он зарабатывает, какой оборот у его фирмы, сколько ты, его подчиненный, мог бы получать, но не получаешь, только потому что… ну, потому что «Ты пока еще не проникся идеей Необходимости Одолеть все Негативное и начать зашибать бешеные бабки».

Впервые я увидела Брэда Пулмана на собеседовании. О вакансии мне сообщили все в том же Гарвардском бюро по трудоустройству выпускников. Отклонив предложение из Висконсина, я поинтересовалась у миссис Стил, нет ли у нее на примете лазейки в мир Больших Баксов.

– Да сколько угодно, разумеется, но вы же защитили диссертацию, откуда вдруг желание…

– Хочу поменять профессию, – перебила я.

– Даже не начав работать по профессии, – заметила она.

– Я поняла, что не хочу преподавать и заниматься наукой. А уж если отказываться от университетской карьеры, то нужно подыскать как можно более высокооплачиваемую работу.

– Профессор Генри этого бы не одобрил, – поджав губы, бросила она.

Мне удалось сохранить самообладание.

– Профессору Генри многое было не по душе в гарвардской жизни, в частности ее мелочность и убожество. Он наверняка одобрил бы мое решение.

– Ну, вы, по всей вероятности, знали его лучше, чем я.

– Это верно, – сдержанно сказала я. – Знала.

После этого я спросила ее о «денежной работе».

– Что ж, сейчас на большом подъеме хедж-фонды[23]. А в Бостоне за последние несколько лет они расплодились словно грибы после дождя. Эти компании обычно ищут сотрудников с начальным уровнем знаний, предпочитают Гарвард. Наличие у вас ученой степени может их слегка ошарашить. Однако, с другой стороны, по той же причине вы можете показаться интереснее и предпочтительнее других кандидатов.

Брэду Пулману определенно именно так и показалось. Сначала я была удивлена тем, что самый главный босс в компании лично проводит собеседование с соискателем на стажерскую должность. Но Брэд не скрыл от меня, что, так как коллектив «Фридом Мьючуал» небольшой (всего тридцать сотрудников), он всегда держит руку на пульсе:

– Я вникаю решительно во все аспекты деятельности компании. Поэтому да, я в курсе всего и с самого начала. И мне нравится, что у вас голова на месте, так какого хрена тут колебаться – кто сказал, что у нас в операционном зале не должен работать специалист по Драйзеру? Стартовая зарплата – сто тысяч в год плюс единоразовая вступительная премия, равная двадцати тысячам. Ее мы выплатим немедленно. Возражений нет?

– Никаких.

– А со временем у вас будет в десять, в двадцать раз больше, если покажете себя с выгодной стороны. Если останетесь с нами, при правильном раскладе сможете годам к тридцати обеспечить себя на всю жизнь. Ну а пока, для начала, я дам вам две тысячи баксов и отправлю завтра после обеда с Триш Розенстайн – с такой фамилией она, между прочим, могла бы прохлаждаться все лето в Кеннебанкпорте[24] с гребаными Бушами, а она вкалывает, является первоклассным менеджером и распорядителем фонда, а вдобавок понимает все про то, как надо одеваться. Она поможет вам приобрести новый гардероб для офиса. Консервативный, но элегантный. А то сейчас вид у вас такой, словно вы только что вышли из студенческого клуба и собрались перекусить каким-нибудь вегетарианским печеньицем с кружкой чая из бузины. Такой имидж прокатит в местном магазине здоровой пищи, но в наш интерьер он не впишется. Поэтому, если хотите работу, соглашайтесь на перемену гардероба.

Я слушала этот монолог, а в голове копошилась мысль: Передо мной настоящий актер, блистательно исполняющий роль самодовольного придурка, бахвала и невежи. Самое интересное, Брэд играл эту роль сознательно – он проверял, как ты отреагируешь: оскорбишься (в этом случае последовал бы пинок под зад – тебя немедленно списали ли бы со счетов как самодовольную и ограниченную гордячку) или сумеешь приспособиться к его грубоватой трескотне и привычке нести ахинею. Пока я его слушала, зубрилке с кафедры английского во мне неожиданно стало любопытно, я заинтересовалась его скороговоркой. Раньше мне не доводилось встречать подобных Брэду Пулману типов, хотя конечно же я догадывалась, что такие существуют. Но особенно меня удивило то, что почему-то его болтовня – особенно после беседы с ожившими мумиями из Висконсинского университета – казалась занимательной и имеющей непосредственное отношение к нашей реальной жизни. Да, она звучала приземленно и была сориентирована на материальные потребности, но странным образом я находила в этом вопиющем меркантилизме что-то бодрящее. Брэд представлял собой современный вариант самоуверенного пирата-капиталиста, описанного во множестве проштудированных мною романов, – стопроцентно американский типаж, с его бурной энергией, питающей и толкающей вперед взрывоопасную машину капитализма.

– Ну как, готова отдаться в объятия свободного рынка? – спросил меня Брэд в конце интервью.

За сто тысяч в год, да еще с двадцатью тысячами задатка? Я даже не сомневалась.

– Пожалуй, – произнесла я, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

– В последний раз отвечаешь так неуверенно. В нашем мире существуют только решительные «да» и «нет», и абсолютно никакой неопределенности быть не может.

Триш Розенстайн показалась мне абсолютным воплощением этого манихейского взгляда на мир. Хотя основной ее задачей на тот момент было придание мне внешнего лоска – а Брэд велел нам обеим заниматься этим на следующий день после обеда до тех пор, «пока дело не будет сделано», – получилось так, что, покончив с покупками, мы приземлились в баре отеля «Четыре времени года» и разговорились.

Брэд описал ее довольно точно. Триш обладала голосом, который соединял в себе тягучесть бруклинских гласных с всепроникающей пронзительностью сирены, – голос, созданный для того, чтобы на него оборачивались все посетители в ресторане, голос, способный пугать маленьких детей и усмирять домашних животных. Когда мы двинулись по Ньюбери-стрит и Триш начала знакомить меня с многочисленными империями стильной одежды, я поймала себя на мысли: «Больше десяти минут я рядом с этой женщиной не продержусь».

– Не вздумай даже примерять это, – проорала она, когда я показала ей на деловой костюмчик в «Банана репаблик». – В таком барахле будешь выглядеть как глиста в обмороке.

После такого заявления все, кто был на этаже, посмотрели на нас. А Триш заставила всех мгновенно потупиться, гаркнув:

– Здесь кого-то что-то не устраивает? – В магазине воцарилась тишина. Триш повернулась ко мне со словами: – Вперед! Поищем тебе что-нибудь стильное в другом месте.

Когда мы оказались на улице, я начала:

– Знаешь, не стоило…

– Говорить то, что я сказала? А какого хрена, почему нет? Я никого не обидела. Просто высказала свое суждение.

– Довольно громкое суждение.

– И что с того? Я громко говорю. Такой у меня способ общения.

Она настояла, чтобы мы зашли в «Армани»:

– Там сейчас распродажа, у нас есть шанс что-нибудь подобрать и помочь тебе избавиться от внешности гринписовской активистки.

К вечеру этого дня я стала обладательницей трех костюмов, двух пар обуви и разрозненных вещиц – стильных, но простых, – и у меня даже еще осталось двести долларов на белье. Несмотря на манеры портового грузчика, Триш обладала безукоризненным вкусом в одежде и определенно умела делать покупки – занятие, по ее верной догадке, для меня малоинтересное.

– Брэд показывал нам твое резюме, он всегда так делает, если решает взять кого-то на работу, – сообщила Триш, когда притащила меня в «Четыре времени года» и заказала себе два мартини, выпив первый коктейль почти залпом. – Почти все мы сразу тебя оценили: девчонка с мозгами, не опустила руки в трудных обстоятельствах. Кстати, папаша у тебя, похоже, тот еще поганец.

– С чего ты это взяла? – возмутилась я.

– Ну что ты ерепенишься? Это элементарная дедукция. Папочка в горнодобывающем бизнесе, явно не бедствует, но бросил вас с матерью ради новой жизни в Южной Америке с гурьбой местных цыпочек, так?

– Их было всего две…

– По твоим сведениям. Все мужики в душе кобели, даже те, что поприличнее. Но ты ведь это знаешь и на собственном опыте, разве нет?

Я внимательно посмотрела на нее:

– Что ты имеешь в виду?

– Ой, да брось, надеюсь, ты понимаешь, что Брэд – наш Мистер Зануда – не упустил шанса покопаться немного в твоем прошлом и, конечно, разузнал про тебя и профессора.

Я потрясенно молчала, глядя на Триш.

– Подавая заявление на работу в качестве стажера, я не подозревала, что тут будут копаться в моей прошлой частной жизни.

– В нашу контрольную комиссию по приему на работу входит три человека, и нам необходимо удостовериться, что человек, которого мы берем, подойдет «Фридом Мьючуал». Знаешь, что нам всем в тебе понравилось, помимо ученой степени и того, что ты сама всего добилась, не став при этом занудой?

– Жажду узнать.

– То, что у тебя был четырехлетний роман с научным руководителем и ты ухитрилась держать все в секрете и не растрезвонить всем об этом.

– Кто тебе сказал об этом?

– Ты всерьез полагаешь, что я сдам тебе свои источники? Нет, ну я тебя умоля-аю. Но, между нами говоря, Брэда тоже супервпечатлило то, что ты вела себя так достойно – ни разу не проболталась, не похвасталась и даже после его смерти хранила молчание. Ох, и неприятная же история, кстати говоря. Я тебе искренне посочувствовала… особенно учитывая эти жуткие двусмысленные обстоятельства…

– Я сейчас же ухожу, – услышала я собственный голос.

– Я сказала что-то не то?

– Вообще-то, да. И к тому же я нахожу совершенно отвратительным, что ты и твои коллеги рылись в моем прошлом и…

– Мы все в компании знаем все друг о друге, – перебила она. – Я знаю, что Брэд изменяет жене с некоей Самантой, дилером по ценным бумагам. У нее скверный характерец, в постели она постоянно царапает Брэду спину, так что ему потом по несколько дней приходится надевать футболку, когда ложится с женой. Все знают, что Брэду давно пора с ней покончить, но ему, по-видимому, нравятся проблемы. А Брэду известно, что у меня вот уже два года отношения с полицейской, которую зовут Полин.

– Ясно. – Я постаралась не выдать смущения.

– Давай-давай изображай искушенность и умудренность. Притворяйся, будто тебе по фигу было узнать, что я лесба.

– На самом деле это твое личное дело.

– Только не во «Фридом Мьючуал». Брэд настаивает на полной прозрачности. Никаких секретов, никаких кукишей в кармане. Все открыто, все на виду. Поэтому валяй задавай любые вопросы обо мне. Любые. Ты спрашиваешь – я отвечаю.

– Лучше не надо.

– Расслабься.

– Хорошо. Почему ты так громко разговариваешь?

– Отличный вопрос. А вот ответ: потому что у меня была мать, которая вечно на всех орала и постоянно жаловалась, что жизнь у нее не удалась… и что «если хочешь, чтобы у тебя все было наперекосяк, нарожай детей».

– Прелестно.

– Этого о ней нельзя было сказать.

– Она умерла?

– Они все умерли. Мой отец, мать и брат Фил…

– Сколько лет ему было, когда он умер?

– Девятнадцать.

– Он болел?

– Это было самоубийство, так что – да, болел.

– Почему он…

– Повесился у себя в спальне в канун Рождества семьдесят девятого года?

– Ох ты…

– Да будь ты американкой, скажи «Твою мать!».

– Это просто ужасно.

– Хуже не бывает. Мне тогда было двенадцать лет, и брат только что приехал на каникулы. Он учился на втором курсе в Пенсильванском университете. Для нашей семьи это было событие: первенец – мальчишка! – поступил в университет Лиги плюща, готовится специализироваться по медицине и все такое прочее. Но мои родители тогда еще не знали, что Фил, блестяще – только на отлично – окончив первый курс, потом немного спасовал и получил трояк по биохимии. А для того, кто собирается специализироваться по медицине, «удовлетворительно» по биохимии – серьезный прокол. И вот двадцать третьего декабря мама получает его карточку успеваемости. От большого ума – и вообще потому, что такой уж была моя чертова мамаша, – она начала его пилить. Ела мальчишку поедом, рассказывала, что он – позор семьи, самое большое разочарование в ее жизни, что она все силы на него положила, во всем себе отказывала, чтобы его вырастить, и вот как он ей отплатил. Моя мать разрушала все и всех, с чем и с кем имела дело. Может, я сейчас говорю как мозгоправ, что ж… я же девять лет была у них на излечении после того, как увидела брата висящим у себя в платяном шкафу.

– Ты его нашла?

– О чем я и говорю.

Триш помолчала и допила мартини, потом сделала официанту знак, чтобы заказать третий.

– Мне не надо, – предупредила я, услышав, что она заказывает два коктейля.

– Выпьешь – и не спорь. Потому что, если уж я что-то знаю о жизни, так это то, что время от времени всем необходимо бывает выпить, и даже вам, мисс Благопристойность.

– Для твоих родителей, наверное, это было убийственно…

– Папа умер через полгода после Фила. Рак горла – последствие сорока лет беспрерывного курения. Ему было всего пятьдесят шесть, и я практически уверена, что все эти чертовы метастазы пошли в рост после того, как Фил убил себя.

Триш рассказала, что с тех пор она перестала разговаривать с матерью. Когда мать попыталась поговорить с ней по телефону, Триш сменила номер. А когда на переговоры явились дядя с троюродной сестрой, отказалась с ними видеться.

– Они названивали мне по телефону и талдычили: «Вот умрет она, и как же ужасно ты будешь себя чувствовать», а я кричала в ответ: «Нет, мне ни вот столечко не будет стыдно!»

– А когда это в конце концов случилось? – спросила я.

– Года через три после того, как умер отец. Мать решила съездить в торговый центр рядом с домом, в Морристауне, и за рулем у нее прихватило сердце. Машина завиляла, выехала на встречную полосу, а там этот уродский грузовик – хлоп, и все. Я осталась сиротой.

Триш осушила последний мартини. Как и любого человека, добравшегося до донышка третьего коктейля, ее основательно развезло. Как и меня, честно говоря. Единственная разница между нами заключалась в том, что я, подавая свои реплики, не голосила что есть мочи.

– Тебе интересно, глодало ли меня чувство вины? – оглушительно, как будто в мегафон, спросила Триш. – Конечно, я чувствовала себя дьявольски виноватой. Сука она была, моя чертова маманя, но хоть даже она и была полнейшей дрянью, которая довела моего бедного одуревшего братца до того, что он сам себя линчевал, надев на шею проклятущий бойскаутский ремень…

В этот момент у нашего стола вырос верзила в смокинге. Представившись дежурным менеджером отеля, он попросил нас немедленно рассчитаться и освободить помещение.

– Слушай меня, говнюк, тебе придется притащить сюда всех сраных копов из Бостонского управления полиции, чтобы стронуть меня с места, – заявила Триш.

– Пожалуйста, не нужно меня провоцировать, – попросил менеджер.

Я поднялась и положила на столик деньги, весьма приличную сумму.

– Мы уходим, – уверила я его.

– Ну уж нет, хренушки вам, – запротестовала Триш.

– Я отвезу тебя домой.

– Что ты мне, тетушка?

– Мне все ясно. – И с этими словами дежурный менеджер стремительно удалился.

Триш поерзала, глубже устраиваясь в своем кресле, и улыбнулась: