Тамплеры Пролетариата

Русско-советский национализм и становится в таком случае фокусом национал-большевистской идеологии, причем не только в рамках России или Восточной Европы, но на планетарном уровне. Ангел России открывается как ангел интеграции, как некое особое световое существо, стремящееся телеологически объединить в себе иные ангелические сущности, не стирая их индивидуальность, но возвышая ее до универсальных имперских масштабов. И не случайно Эрих Мюллер, ученик и ближайший сподвижник Эрнста Никиша, в своей книге «Национал-большевизм» писал: "Если Первый Райх был католическим, а Второй Райх — протестантским, то Третий Райх должен быть православным". Православным и советским одновременно.
      В данном случае мы сталкиваемся с очень любопытным вопросом. Так как ангелы наций суть различные индивидуумы, то судьбы народов в истории, и соответственно, их социально-политические и религиозные институты, отражают картину диспозиции сил в самом ангелическом мире. Поразительно, но эта чисто теологическая идея блестяще подтверждается геополитическими исследованиями, которые демонстрируют взаимосвязь между географическими и ландшафтными условиями существования народов и их культурой, психологией и даже социально-политическими предпочтениями. Так постепенно проясняется дуализм между Востоком и Западом, который дублируется этническим дуализмом: сухопутная «идеократическая» Россия (славянский мир плюс другие евразийские этносы) против островного «плутократического» англо-саксонского Запада. Ангельское полчище Евразии против атлантических воинств капитализма. При этом о подлинном качестве «ангела» Капитала (в Традиции его имя — "Маммона") легко догадаться…

6. Традиционализм (Эвола, взгляд "слева")

      Когда Карл Поппер «изобличает» врагов "открытого общества", он постоянно использует выражение «иррационализм». Это логично, так как само "открытое общество" основывается исключительно на нормативах рассудка и постулатах "обыденного сознания". Как правило, даже самые откровенно антилиберальные авторы стремятся оправдаться в этом и снять с себя обвинение в «иррационализме». Национал-большевики, последовательно принимающие схему Поппера, взятую с обратным знаком, принимают и этот упрек. Действительно, основная мотивация "врагов открытого общества" и его самых яростных и самых последовательных врагов — национал-большевиков — никоим образом не проистекает из рационалистических установок. И в этом вопросе особенно помогают труды традиционалистов, и в первую очередь, Рене Генона и Юлиуса Эволы. У Генона и Эволы содержится подробное изложение механики циклического процесса, в котором происходит деградация земной среды (и, соответственно, человеческого сознания), десакрализация цивилизации, а как один из последних этапов деградации рассматривается сам современный «рационализм» со всеми своими логическими следствиями. Иррациональное понимается традиционалистами не как чисто отрицательная и уничижительная категория, но как гигантская область реальности, не поддающаяся исследованию чисто аналитическими, рассудочными методами. Следовательно, традиционалистская доктрина в этом вопросе не оспаривает остроумные выводы либерала Поппера, но соглашается с ними, переставляя знаки на прямо противоположные. Традиция основана на сверхрассудочном знании, на инициатических ритуалах, провоцирующих разрыв сознания, и доктринах, выраженных в символах. Дискурсивный разум носит лишь вспомогательный характер, а следовательно, не имеет никакого решающего значения. Центр тяжести Традиции лежит в сфере не только нерационального, но и Нечеловеческого, причем речь идет не об интуитивных догадках, предчувствиях и предположениях, но о достоверности опыта особого инициатического типа. Иррациональное, вскрытое Поппером в центре доктрин врагов открытого общества, на самом деле, есть не что иное, как ось сакрального, основа Традиции. Если это так, то различные антилиберальные идеологии, и в том числе «левые» революционные идеологии, должны иметь некоторое отношение к Традиции. Если в случае "крайне правых" и гиперконсерваторов это очевидно, то в случае «левых», это проблематично. Мы уже коснулись этого вопроса, когда говорили о понятии «большевизма». Но есть и еще один момент: революционные антилиберальные идеологии, особенно коммунизм, анархизм и революционный социализм, предполагают радикальное уничтожение не просто капиталистических отношений, но и таких традиционных институтов, как монархии, церкви, религиозные культовые организации. Как совместить этот аспект антилиберализма с традиционализмом?
      Показательно, что сам Эвола (и в некоторой степени, Генон, хотя с определенностью о нем это утверждать трудно, так как его отношение к «левым» не было столь однозначно сформулировано, как у Эволы, открыто относившего себя к радикальным консерваторам и крайне правым) отрицал традиционный характер революционных доктрин и считал их максимальным выражением духа современности, деградации и упадка. Однако в личной судьбе Эволы были периоды, — самый ранний и самый поздний, — когда он занимал почти нигилистические, «анархистские» позиции в отношении окружающей реальности, предлагая ни больше ни меньше, как "оседлать тигра", т. е. солидаризоваться с силами разложения и хаоса, чтобы преодолеть критическую точку "заката Запада". Но дело не только в подобном историческом опыте Эволы как политической фигуры. Гораздо важнее, что в его работах даже среднего, максимально «консервативного» периода постоянно акцентируется необходимость обращения к особой эзотерической традиции, которая, мягко говоря, не совсем вписывается в монархо-клерикальные модели, свойственные близким к нему политически европейским консерваторам. Дело не только в его антихристианстве, но и в повышенном интересе к тантрической традиции и буддизму, которые в рамках индуистского традиционалистского консерватизма считаются довольно еретическими и субверсивными. Кроме того, совсем скандальны симпатии Эволы к таким персонажам, как Джулиано Креммерц, Мария Нагловска и Алистер Кроули, которых Генон однозначно причислял к «контринициации», к негативному, разрушительному течению в эзотеризме. У Эволы, постоянно говорящего о "традиционалистской ортодоксии" и бичующего субверсивные учения «левых», таким образом, постоянно встречаются прямые обращения к откровенной гетеродоксии. И еще выразительнее тот факт, что самого себя он причислял к эзотерикам, идущим по "пути левойруки". Здесь мы подходим к особому моменту, связанному с метафизикой национал-большевизма. Дело в том, что в этом течении парадоксальным образом сочетаются не просто политические противоположности — ("правые" и "левые"), не просто взаимоисключающие, на первый взгляд, философские системы (идеализм и материализм), но и две линии в самом традиционализме — утвердительная (ортодоксальная) и отрицательная (субверсивная). И Эвола в этом отношении является автором в высшей степени показательным, хотя между его метафизическими доктринами и политическими воззрениями существует определенный диссонанс, основанный, на наш взгляд, на некоторых инерциальных предрассудках, свойственных "крайне правым" кругам Средней Европы того времени.
      В своей великолепной книге о тантре "Йога Могущества" Эвола описывает инициатическую структуру тантрических организаций (каула) и свойственную им иерархию . Эта иерархия является вертикальной по отношению к также сакральной иерархии, свойственной индуистскому обществу. Тантра (равно как и буддистская доктрина) и участие в ее травматическом инициатическом опыте как бы отменяет всю систему обычного уклада, утверждая, что "идущий по короткому пути не нуждается во внешней поддержке". В тантрической цепи абсолютно не важно, кто — брамин (высшая каста), а кто — чандала (низшая каста неприкасаемых). Все зависит от успеха в осуществлении сложных инициатических операций и от реальности трансцендентного опыта. Это своего рода "левая сакральность", основанная на убежденности в недостаточности, дегенерации и отчужденности обычных сакральных институтов. Иными словами, "левый эзотеризм" противопоставляет себя "правому эзотеризму" не из чистого отрицания, а из особого парадоксального утверждения, настаивающего на аутентичности опыта и конкретике преображения. Безусловно, с этой реальностью "левого эзотеризма" мы имеем дело и в случае Эволы, и в случае тех мистиков, которые стояли у истоков социалистических и коммунистических идеологий. Разрушение Церквей не есть просто отрицание религии, это особая экстатическая форма религиозного духа, настаивающая на абсолютности, конкретности преображения "здесь и сейчас". Феномен староверческих самосожжений или хлыстовских радений относится к этой же категории. Сам Генон в статье "Пятая Веда", посвященной тантризму, говорит, что в особые циклические периоды, вплотную прилегающие к концу "железного века", «кали-юги», многие древние традиционные институты теряют жизненную силу и метафизическая реализация требует особых неортодоксальных путей и методов. Поэтому учение Тантр и называется «пятой» Ведой, хотя Вед всего четыре. Иными словами, по мере дегенерации традиционных консервативных институтов — таких, как монархия, церковь, социальная иерархия, кастовая система и т. д. — наиболее актуальными становятся особые, опасные и рискованные, инициатические практики, связанные с "путем левой руки".
      Традиционализм, свойственный национал-большевизму в самом общем смысле, это, безусловно, "левый эзотеризм", повторяющий в основных чертах принципы тантрической каулы и доктрины "разрушительной трансцендентности". Рационализм и гуманизм индивидуалистического толка изнутри поразил даже те организации современного мира, которые носят номинально сакральный характер. Утверждение подлинных пропорций Традиции невозможно путем постепенного улучшения состояния среды. Этот путь "эзотеризма правой руки" заведомо обречен в эсхатологической обстановке. Более того, апелляция к эволюции и постепенности играет лишь способствует либеральной экспансии. Поэтому национал-большевистское прочтение Эволы заключается в акцентировании тех моментов, которые напрямую сопряжены с доктринами "левой руки", травматической духовной реализацией в конкретном революционном и преображающем опыте по ту сторону конвенций и обычаев, утративших свое сакральное оправдание.
      "Иррациональное" национал-большевики понимают не просто как «нерациональное», но как "агрессивное и активное разрушение рационального", как борьбу с "обыденным сознанием" (и "обыденным поведением"), как погружение в стихию "новой жизни", особого магического существования "дифференцированного человека", отбросившего все внешние запреты и нормы.

7. Третий Рим — Третий Райх — Третий Интернационал

      Среди многообразных доктрин "врагов открытого общества" только две смогли одержать временную победу над либерализмом: это советский (и китайский) коммунизм и среднеевропейский фашизм. Между ними как уникальная и нереализованная историческая возможность, как тонкая прослойка политиков-ясновидцев находились национал-большевики, вынужденные действовать на периферии фашистов и коммунистов и обреченные на провал своей интеграционной идеологической и политической деятельности. В германском национал-социализме роковым образом возобладала провальная баварско-католическая линия Гитлера, а Советы упрямо отказывались открыто провозгласить мистическую подоплеку своей идеологии, обескровив духовно и оскопив интеллектуально большевизм. Вначале пал фашизм, затем пришла очередь последней антилиберальной цитадели — СССР. На первый взгляд, в 1991 году закрыта последняя страница геополитического противостояния Маммоне, демону атлантического Запада, первертному "ангелу космополитического Капитала". Но вместе с тем становится кристально ясной не только метафизическая истинность национал-большевизма, но и абсолютная историческая правота его первых представителей. Единственный политический дискурс 20 — 30-х годов, не утративший актуальности и по сей день, это тексты русских евразийцев и немецких «левых» консервативных революционеров. Национал-большевизм — последнее прибежище "врагов открытого общества", если они не хотят упорствовать в своих изжитых, не адекватных исторически и совершенно не эффективных доктринах. Если "крайне левые" отказываются быть придатками продажной и оппортунистической социал-демократии, если "крайне правые" не желают служить средой для вербовки экстремистского крыла аппарата репрессий либеральной системы, если люди, одержимые религиозным чувством, не находят удовлетворения в тех моралистических убогих суррогатах, которыми потчуют их жрецы оглупленных культов или примитивного неоспиритуализма — у всех них один путь: Национал-Большевизм.
      По ту сторону «правых» и «левых», единая и неделимая Революция, в диалектической триаде "Третий Рим — Третий Райх — Третий Интернационал".
      Царствие национал-большевизма, Regnum, их Империя Конца — это совершенная реализация величайшей Революции истории, континентальной и универсальной. Это возвращение ангелов, воскрешение героев, восстание сердца против диктатуры рассудка. Эта Последняя Революция — дело ацефала, безголового носителя креста, серпа и молота, коронованного вечной свастикой солнца.
 
       Статья написана в 1994 г., оригинал по-французски, впервые опубликована в 1997 г. в жле «Элементы» № 8 (досье "национал-большевизм")

ЧАСТЬ 2 Русь Революционная

"ЯКО НЕ ИСПОЛНИЛОСЬ ЧИСЛО ЗВЕРИНОЕ…"

Книга Сергея Зеньковского

      В 1995 году была переиздана книга историка религии, известного слависта Сергея Зеньковского "Русское старообрядчество (духовные движения семнадцатого века"). В ней дано детальное описание духовной истории русского раскола — важнейшего, переломного момента сакральной истории Руси. В своем труде Зеньковский затрагивает самые существенные аспекты раскола, связанные с центральными понятиями традиционализма — соотношение духовного владычества и временной власти, понимание эсхатологии, геополитические влияния, роль обряда и доктрины и т. д.

Русь, Богом избранная

      Зеньковский совершенно точно указывает на то, что "в России, в древней Руси, идея особого положения русского народа в мире как народа, удостоенного православной веры, развивается уже в первый же век по принятии христианства". Уже в своем "Слове о законе и благодати" митрополит Илларион, первый этнически русский глава Русской Православной Церкви, писал об особой богоизбранности русской нации: "сбысться о нас (разрядка наша — А.Д.) языцех реченое: открыет Господь мышцу свою святую пред всеми языки и узрят все концы земли спасение, еже от Бога нашего".
      После падения Византии интуиции о национальной избранности русских становятся фактически официальной религиозной доктриной. Так, в "Слове о восьмом соборе" в 1461 году уже официально записано: "в восточной земле суть большее православие и высшее христианство — Белая Русь". В 1492 году митрополит Зосима развивает эту идею и говорит об Иване III как о прямом наследнике мистической и эсхатологической миссии византийских императоров; он называет его "новым царем Константином нового града Константинополя — Москвы и всея Руси". Сходную идею мы встречаем и у современника Зосимы знаменитого русского святого Иосифа Волоцкого, который говорит в своем «Просветителе»: "… яко древние нечестие м превзыде русская земля, так ныне благочестием всех одоле."
      Особенно законченную форму идея мессианской избранности Руси получает в "Повести о Белом Клобуке", которая впервые исторически зафиксирована в то же время и, возможно, была записана в круге архиепископа новгородского Геннадия, сподвижника Иосифа Волоцкого по разгрому ереси "жидовствующих".
      Зеньковский пишет: "Белый клобук" — символ чистоты православия и "светлого тридневного Воскресения Христова", — был, по словам легенды, дарован императором Константином папе Сильвестру. Из Рима Белый Клобук попал в Константинополь, — второй Рим, — который в течение долгих веков был центром православия. Оттуда Клобук был "переслан [опять-таки, по словам легенды] в Новгород", на Русь, так как "там воистину есть славима вера Христова". Нахождение Белого Клобука на Руси очень многозначительно, по словам легенды, так как оно указывает не только на то, что "ныне православная вера там почитается и прославляется больше, чем где-либо на земле", но и обещает духовную славу России. По мнению авторов легенды, ".. в третьем же Риме, еже есть на русской земле — благодать святого Духа воссия". Другим аргументом в пользу избранности Руси служила апокрифическая история о пророчестве апостола Андрея, проповедовавшего Евангелие на севере Греции и в Скифии. По словам летописца, апостол, остановившись на берегах Днепра, предсказал: "На сих горах воссияет благодать Божия, имать град великий и церкви многи Бог воздвигнути имать." Окончательную формулу богоизбранности Руси дал псковский инок старец Филофей, в самом начале XVI века. Филофей особо уточнил сакральную миссию Москвы и московского царя, развивая линию митрополита Зосимы. Обращаясь к великому князю московскому, Филофей писал:
      "Старого убо Рима церкви падося неверием аполинариевы ереси; второго же Рима, Константинова града церкви, агаряне-внуци секарами и оскордми рассекоша двери. Сия же ныне третьего нового Рима державного твоего царствия святая соборная апостольская церковь, иже в концах вселенныя в православной христианской вере во всей поднебесной паче солнца светится… два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти: уже твое христианское царство инем не останется."
      Третий Рим — Москва и православный царь наделены эсхатологической функцией, собрать под свою спасительную сень все народы мира перед концом света. — "Все христианские царства снидоша, придоша в конец и снидошася во единое царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Российское царство. Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти," — писал тот же Филофей.
      Эти эсхатологические доктрины относительно богоизбранности Руси нашли свое отражение и в идее особой чистоты русского церковного обряда, сохранившего, по мнению русских XVI века, древнюю структуру, утраченную или попорченную во всех остальных православных церквях. Все эти учения — и о национальной избранности, и о совершенстве русского обряда — были закреплены постановлением "Стоглавого собора" 1551 года. Зеньковский справедливо указывает на важность циклологических аспектов понимания русскими своей священной истории.
      Константинополь, твердыня православия, пал в 1453 году, т. е. незадолго перед окончанием седьмого тысячелетия по православному летоисчислению, основанному на библейской хронологии. Этот конец должен был наступить в 1492 году. Следовательно, Святая Русь как бы замыкала своей верностью православию и своей политической независимостью всю священную историю мира. К ней от павшей Византии переходила миссия быть "избранной землей", эсхатологическим пространством Нового Израиля, уготованного для того, чтобы служить проводником Второго Пришествия, явления Нового Иерусалима. Но так как сама Византия, в согласии с православной доктриной, была универсальным царством, вмещавшем в себя и хранившем в себе полноту спасения, замыкавшем всемирную историю, то Москва, став наследницей Византии, также обретала всемирно-историческую функцию. Белый Русский Царь отождествлялся с Царем Мира, а русский народ становился избранным сосудом благодати, спасителем, богоносцем, нацией Святого Духа.
      В некоторых версиях эсхатологических пророчеств — в частности, в т. н. "Кирилловой книге" — указывалась иная дата 1666 год. Так расшифровывали некоторые богословы указание Апокалипсиса на секрет цифры 666. В этом случае, эсхатологическое ожидание несколько отодвигало дату Конца Света, но общее настроение оставалось тем же. Ко всем этим моментам стоит добавить, что проблема эсхатологического Царства была изначально центральной в христианском мировоззрении. Единое православное царство, отмеченное симфонией властей, т. е. гармонией между церковным владычеством и императорской властью, рассматривалось христианами как важнейший богословский элемент — как «катехон», "удерживающий", о котором говорит апостол Павел. Отпадение Запада, католичества от Византии распознавалось как следствие нарушения симфонии, как неправомочная узурпация Римом светских функций. Иными словами, католичество воспринималось как «ересь», искажавшая сотериологические пропорции в структуре последнего царства, как удар, нанесенный по "катехону".
      Сама Византия (нерасторжимое единство Восточной Церкви и восточного Царства) оставалась «катехоном» и после отпадения Запада. Однако политические мотивы (не являлись ли они отражением провиденциальных, циклологических закономерностей?!) заставили Константинополь перед лицом турецких завоевателей подписать Флорентийскую унию, что означало ни больше ни меньше как отказ от однозначности полноценного эсхатологического учения. За этим отчаянным шагом, символически снимавшим с Византии особую мессианскую функцию, последовала утрата политической независимости в результате турецкого завоевания. Так как в православном сознании светская власть была неразрывно связана с церковно-религиозной сферой, и вместе они прямо сопрягались с расшифровкой циклического момента священной истории, то эти события — Флорентийская уния и падение Константинополя — воспринимались как грани единого апокалиптического процесса: отход от среды «держащего» и полный триумф сына погибели. Без священного христианского царствия и симфонии властей обычные пути спасения были более неприемлемы… Христианское сознание сталкивалось с труднейшей проблемой — существования в мире восторжествовавшего антихриста.
      Единственным исключением из этого поствизантийского периода была православная Русь, уникальное царство, в котором сохранились оба аспекта «катехона» — политическое могущество, крепкая и независимая ни от кого политически царская власть и православная вера как единственная и главенствующая, канонизировавшая симфонию властей и твердо держащаяся обрядов и догм древности.
      Профанические историки могут списать все эти совпадения и сопутствующие им мировоззренческие сдвиги на «случайности» или "искаженное отражение социальных трансформаций"… Традиционалистское сознание понимает их как глубинный онтологический и циклологический факт.
      Русь, действительно, стала избранным царством, русские, действительно, приняли на себя эсхатологическую миссию.

Церковь и Царство перед концом света

      Уже перед первым предполагаемым концом света в 1492 году в русской церкви проявились тревожные признаки: с одной стороны, возникновение ереси жидовствующих, с другой — спор иосифлян с заволжскими старцами относительно монастырских имений. Близость конца активизировала в религиозном сознании идею о «порче» христианства, которая логически должна была бы присутствовать в последней, «лаодикийской» церкви, о которой говорил Апокалипсис. Реальные недостатки иерархии, частные просчеты и т. д. воспринимались гипертрофированно. Тень ангела лаодикийской церкви, который "не холоден и не горяч, а тепл", падала на все русское православие.
      С одной стороны, потребность в реформе, в очищении веры пошла по "ветхозаветному пути". Ересь «жидовствующих» предлагала в качестве возврата к истокам христианства обращение к иудейским источникам. Возможно, речь шла о некоем эзотерическом направлении, пришедшем с Запада, а не о настоящем иудаистическом влиянии. Характерно упоминание в деле об этой ереси о «звездозаконии», "астрологии", которая была свойственна скорее герметическим европейским организациям, чем ортодоксальному иудаизму. Как бы то ни было, для «жидовствующих» критика церковной иерархии была тесно связана с эсхатологическими аспектами. «Жидовствующие» предлагали свой путь для исправления положения. Одновременно, во всем этом ясно чувствуются латинские веяния, и весьма вероятно, что агенты Ватикана постарались воспользоваться эсхатологическими настроениями на Руси, чтобы внедрить свою (предельно политизированную и в высшей степени корыстную) версию конца истории — объединение всех христиан под властью Папы. Вторым эсхатологическим течением было движение исихаста Нила Сорского, который настаивал на отказе церкви от светских владений, на необходимости возврата монашества к абсолютной бедности, на десоциализации церкви. Не исключено, что на Нила Сорского и заволжских старцев повлияла ситуация на греческом Афоне, где православные исихасты, геополитически принадлежащие отныне неправославной державе, разрабатывали предпочтительно пути личной духовной реализации, индивидуального спасения, полностью отвернувшись от социальных проблем. Ведь они уже пребывали в десакрализованном царстве, в мире апостасии, под светской властью антихриста… Русским же только предстояло то же самое, причем эсхатологические оптимисты — подобные Иосифу Волоцкому или новгородскому митрополиту Геннадию — вообще склонны были отрицать грядущее падение Руси, которая могла, по их мнению, чудесно избежать апостасии и слиться с Новым Иерусалимом в последний момент священной истории.
      Но в 1492 году конца света не наступило.
      Русь оставалась православной державой, а впереди зловеще сияла новая страшная дата — 1666 год. В преддверии этого года эсхатологическая проблематика разгорелась с новой силой. По мере приближения к середине XVIII века снова начинают нарастать подозрения о «порче» церковной иерархии. С одной стороны, это проявляется в движении "лесных старцев", учеников некоего Капитона. Оно было особенно активно в 1630-1640-х годах. "Лесные старцы" распространились именно в Заволжье, излюбленном месте тех монахов и отшельников, которые искали спасения от мира. Не исключено, что к Капитону тянулись нити и от последователей Нила Сорского. "Лесные старцы" отличались крайним аскетизмом, предельно строгим постом, полной сосредоточенностью на духовной практике, оставлением всех мирских попечений. Одно время Капитон был лично близок к царю Михаилу Федоровичу, который ценил старца за дар пророчества и предвидения. На определенном этапе к нему благоволили и церковные власти, но потом радикальность его аскезы и довольно высокомерное отношение к церковной иерархии вызвало их немилость. Он и его последователи были объявлены еретиками, на них начались гонения. Скрывшиеся в леса старцы видели в гонениях властей лишь подтверждение своей духовной правоты и повод для дополнительных страданий. Нарастало и эсхатологическое напряжение.
      "Лесные старцы" и их последователи уже тогда практиковали строжайший пост, нередко приводивший к смерти, и иные крайние формы аскезы.
      Другим, более оптимистическим, течением того же периода было движение боголюбцев, возглавляемое Иваном Нероновым. Это были представители белого духовенства, — попов и протопопов, — которые в отличие от "лесных старцев" наследовали линию иосифлян, т. е. ориентацию на благодатность православного царства, на мироустроительство в согласии с эсхатологическим предназначением Святой Руси. Но и у них присутствовала резкая критика церковных властей, идея о порче иерархии и даже элементов обряда.
      Так, боголюбцы настаивали на «единогласии», т. е. последовательном произнесении всех частей литургии, тогда как в современной им церкви сплошь и рядом практиковалось «многогласие», одновременное чтение причтом разных фрагментов службы_в целях сокращения ее длительности. Кроме того, боголюбцы были крайними моралистами, настаивали на буквальном соблюдении норм христианской этики. Несмотря на истовую приверженность православному обряду, у них заметны многие «протестантские» черты.
      К боголюбцам благоволил сам царь Алексей Михайлович. К их кругу принадлежали, кроме Неронова, духовник царя Вонифатьев, будущий патриарх Никон, протопоп Аввакум и другие яркие религиозные деятели. Боголюбцам, несмотря на противодействие многих архиереев, удалось воплотить в жизнь свои реформы. Но параллельно с этим они довольно сильно потревожили духовную жизнь на Руси, поставив под вопрос те аспекты, которые казались ранее незыблемыми и освященными авторитетом старины. Боголюбцы дали прецедент обращения к прошлому, к традиции, к древности в целях осуществления перемен, «нововведений» в настоящем. В дальнейшей истории русского православия этот ход повторится еще не раз.
      Все с новой силой становится в русском обществе вопрос о соотношении между Церковью и Царской Властью. "Лесные старцы" де факто отрицают сакральный характер царской власти и внешней церкви, считая единственным духовным путем крайний аскетизм. Но это уже за гранью православия. Боголюбцы же настаивают на увеличении удельного веса религии в обществе и на буквальном соблюдении христианских правил мирянами и клиром. Иногда у них проявляются мотивы "превосходства церкви над царством", что свидетельствует о некотором влиянии католицизма… Но все же верность православной симфонии властей сохраняется.
      Первым серьезным отходом от этой симфонии становится деятельность патриарха Никона. У него явно сквозят нотки полного и прямого превосходства церкви над государством. В период отсутствия царя он ведет себя как русский самодержец. В Никоне теократические черты, заложенные в боголюбческом движении, проявляются со всей силой.
      К середине XVII века незадолго до фатальной даты 1666 патриарх Никон резко нарушает гармонию властей. Книжная справа, которую он затевает, имеет своей целью ту же теократическую мечту — превратить престол московского патриарха в главную инстанцию православного мира, стать православным «папой». Средством для этого Никон выбирает униформизацию православного обряда, которая выражается в подстройке русского обряда под современный ему новогреческий (распространенный также среди православного населения Польши, Малороссии, Белоруссии и у южных славян).

Догматические основания раскола

      Никон явился не только проводником радикально боголюбских тенденций. Он совершил (причем, скоропалительно, по ходу дела, как убедительно показывает Зеньковский) важнейшую обрядовую реформу. Относительно обрядовых споров, послуживших главным поводом для русского раскола, существует множество различных мнений, в зависимости от того, какой позиции (никонианской или старообрядческой) придерживаются авторы. Зеньковский ставит в этом вопросе все точки над i.
      К началу XX века труды русских историков Каптерева, Бороздина и Голубинского окончательно прояснили смысл обрядовых споров XVII века.