Маркиз де Сад

В 1773 году у Гаспара сложилась любопытная ситуация. Он служил адвокатом у маркиза и выступал в качестве представителя Рене-Пелажи в ее эскападах в защиту мужа. Но, вероятно, догадавшись, какой оборот примет дело, Гофриди в скором времени умудрился поступить и в услужение к мадам де Монтрей. Все обязательства, налагаемые на него ситуацией, каким-то образом мирно уживались в лабиринтах сознания этого человека.

К концу года стало ясно, что Гофриди проявил мудрость, сделав ставку на мадам де Монтрей. В Париже наконец подписали приказ об аресте Сада и его заточении в Пьер-Ансиз. Документ датировался 16 декабря, и его незамедлительно привели в действие. Необходимая подготовка была произведена в Париже, несомненно, не без активного участия мадам де Монтрей. Она, вероятно, также внесла материальный вклад в операцию, стоимость которой обещала вылиться в сумму более восьми тысяч ливров. Полицейского адъютанта из Парижа, господина Гупиля, сопровождал отряд всадников из Марселя с четырьмя констеблями. Ночью 6 января 1774 года они без предупреждения появились в деревушке Ла-Кост. Изолировать ее от внешнего мира не представляло особого труда: для этого поставили охрану у Портей де ла Гард на востоке, у Портей де Шевр — на западе и у рю Басе, по которой также можно попасть на лежащую внизу равнину. Перед всадниками вставали мрачные отвесные стены замка, делавшие его похожим на каменное зернохранилище или склад. Поднявшись вверх по узким, выложенным булыжником тропам, они окружили здание, возвышавшееся над крышами домов на высоком плато. Проблем с проникновением внутрь у них не возникло. При этом присутствовала Рене-Пелажи и оставила собственное описание вторжения, изложенное в официальной жалобе, составленной Гофриди.

«Приготовили лестницы, и стены шато были взяты штурмом. Они ворвались со шпагами и пистолетами в руках. Именно в таком виде полицейский адъютант и предстал перед истицей. Понадобившиеся ему для этого усилия спровоцировали у него вспышку ярости, которую он и не думал скрывать. Страшно ругаясь, и в самых непристойных выражениях полицейский потребовал сказать, где находится господин де Сад, муж упомянутой истицы. Кто способен описать состояние женщины в столь ужасном положении? Ее глаза видели настоящее варварство, душу одолевал то ужас, то страх. Она понимала, что все происходящее является делом рук ее матери…

Упомянутая истица сказала, что мужа здесь нет. Это послужило сигналом к необузданной развязности. Мужчины разделились на группы. Одна часть охраняла подступы к замку, вторая с оружием в руках обшаривала каждый угол помещения, в любую минуту готовая сломать любое оказанное ей сопротивление. Для этой цели специально подготовили особые приспособления, и одно из них, железный лом, выкованный в Боннье, для взламывания дверей и крушения мебели, можно было увидеть в руках одного из констеблей. Поиск ни к чему не привел, это удвоило их ярость. Кабинет господина де Сада стал последней сценой, где разворачивалось действие. Они хватали и резали фамильные картины. Полицейский адьютант «отличился», взламывая бюро и дверцы шкафов кабинета. Они вытащили все бумаги и письма, которые только смогли найти. По прихоти полицейского адьютанта некоторых из них тут же предали огню. Остальные он забрал, не сказав истице ни слова о их содержании. Он не дал никаких объяснений относительно того, что именно послужило поводом для принятия решения в пользу такого вторжения, являющегося нарушением прав личности, прав человечества в целом, и приносит репутацию господина де Сада в жертву предрассудкам мадам де Монтрей».

Часть отряда, ворвавшаяся в замок, продолжала ночной обыск. Гупиль выхватил из рук Рене-Пелажи бумаги и лаковую позолоченную миниатюру. «Не было такого ругательства, которое не прозвучало бы в адрес маркиза де Сада». Некоторые из них признавали, что явились туда только для того, чтобы по приказу мадам де Монтрей привести в исполнение смертный приговор. Каждый из них должен был «выпустить в него по три пули и доставить ей тело».

По признанию Рене-Пелажи, существовала опасность выступления жителей Ла-Косты против солдат в защиту своего господина. То и дело в поднятом шуме раздавались крики: «Его поймали! Негодяй у нас в руках!» Но этого не случилось. Самого Сада нигде не нашли. Хотя полиция была уверена, что, раз маркиза находилась в замке, значит, и ее муж присутствует где-то поблизости, но обнаружить его не удалось. Наконец полицейский отряд оседлал лошадей, адьютант занял место в карете, и все они покинули пределы замка. Но на другой день они оставались еще в деревне. Только спустя сутки преследователи вернулись в Апт. Так закончился один из многочисленных безуспешных походов в поисках беглеца. Адвокат Гофриди получил от Рене-Пелажи написанную впопыхах записку. Ему вменялось в обязанность предупредить Сада о произошедшем и призвать его быть осторожным.

После этого фиаско, 25 марта, герцог де ла Вриер от имени короля обратился к генерал-губернатору Прованса с рекомендацией прекратить бесполезные попытки разыскать маркиза в замке Ла-Коста, а лучше бы устроить для него западню где-нибудь в окрестностях шато, когда он будет меньше всего этого ожидать. 12 апреля генерал-губернатор дал ответ, в котором пообещал подключить к работе своих шпионов, однако пессимистично добавил: «В районе Ла-Косты Сада, по-видимому, нет».

Случилось же так, что маркиз, никем не замеченный, вернулся в замок, где тихо прожил с женой и Анн-Проспер весь июнь и начало июля 1774 года. Отсутствие энтузиазма со стороны властей объясняется, вероятно, тем, что театром семейных военных действий на сей раз стал Париж, куда 14 июля Рене-Пелажи вернулась с сестрой, чтобы попытаться уговорить мадам де Монтрей отозвать приказ об аресте мужа. По-видимому, в ее отсутствие Сад ездил в Бордо, где в театре ставили одну из его пьес. Оттуда он отправился в Испанию, чтобы предпринять путешествие в Кадис. В ноябре он и Рене-Пелажи вновь мирно проживали в Ла-Косте. Негласный договор о перемирии существовал между преследователями и их жертвой до тех пор, пока Сад вел тихую, спокойную жизнь в своем уединенном замке. Спокойствие ничем не омрачалось на протяжении всех зимних месяцев. В письме из Парижа от 3 сентября жена настоятельно просила маркиза оставаться в Ла-Косте или Мазане. «Если он не последует моему совету, покажите ему это письмо». Lettre de cachet, согласно которому он мог быть задержан королевскими властями, все еще действовал. Но это была техническая сторона дела. Чтобы аннулировать приказ короля о его аресте, следовало сначала отменить выдвинутые против него в Марселе обвинения.

Саду время от времени нравилось играть роль помещика среди своих селян, даже если при этом ему приходилось поступать нехарактерным для него способом. В декабре 1774 года он сообщил Гофриди о своем запрете бродячим актерам играть в его деревне спектакль и даже велел порвать их афиши. Они собирались показать комедию, которую Сад считал непристойной, «Муж-рогоносец: побитый, но счастливый» Такое представление, как благочестиво заметил маркиз, оскорбляет религиозные чувства.

1774 год близился к завершению, и жизнь в Ла-Косте оставалась окутана атмосферой таинственности и подозрительности. В декабре Сад пригласил Гофриди на обед, уточнив, что еду подадут в три часа пополудни, что было на два-три часа раньше обычного времени трапезы в восемнадцатом веке. Хозяин объяснил это изменение следующим образом:

«Этой зимой по тысяче причин мы решили видеться с минимальным количеством людей. В результате, я провожу вечера в кабинете, мадам и иже с ней до вечерней поры обитают в соседней комнате. Это означает, что с наступлением ночи шато запирается, гасится свет, еда не готовится и даже не подается. По этой причине мы не укладываемся в обычное обеденное время, что причиняет нам ряд прочих неудобств».

Кабинет Сада располагался на цокольном этаже замка. Его окна в наружной стене выходили на юго-восток и смотрели в сторону Люберонской гряды. Несколько большую по размеру комнату рядом с ним вместе со своими дамами занимала Рене-Пелажи. В ночное время порядок размещения обитателей замка на первом этаже отличался некоторыми особенностями. Летняя спальня маркиза с гостиной занимала северо-восточный бастион, отвесно возвышавшийся над деревенскими крышами. Комнаты Рене-Пелажи и детей располагались с другой стороны здания, над внутренним двором. Рядом с Садом соседствовала молодая горничная жены. В доме Анн-Мари Мейфер знали под именем «Готон». У хозяина имелась также и зимняя спальня, устроенная в помещении в конце коридора — следовательно, еще дальше от семьи.

Если Гофриди наивно полагал, что зимний распорядок дня в Ла-Косте свидетельствовал о наступивших в жизни Сада переменах, то он глубоко ошибался, доказательством чему стали события зимних ночей, получившие огласку весной 1775 года и вызвавшие полнейший шок.

В Соман приехала девушка пятнадцати лет, и ее принял аббат де Сад. Она поведала ему о том, что прошедшей зимой вытворяли с ней в неком замке, где она находилась вместе со своими подругами. Все они были очень юными. С неосмотрительного согласия их родителей девушек взяли в господский дом в качестве прислуги. Теперь же отцы и матери начали свидетельствовать против своего господина, обвиняя его в похищении. Но до тех пор родители этих юных созданий ничего не знали о нуждах своих дочерей, так как находились далеко от них, например, в Лионе и прочих местах. Теперь же упоминалось об одном ужасном происшествии, связанном с захоронением человеческих останков в том месте, где содержались служанки. Но более важным выглядело другое: на теле девушки имелись еще не до конца зажившие отметины. Она являлась живым доказательством мрачных развлечений, которым в те зимние месяцы предавались в замке развратника.

— 2 —

Аббат де Сад не на шутку встревожился, в основном, по той причине, что сразу понял, о каком замке идет речь, и, скорее всего, балом там правит его распутный племянник. Сам маркиз 27 января 1775 года настаивал на ложности рассказа девушки, хотя объяснения отметинам на ее теле дать не смог. Но его слова действия не возымели. Теперь и его дядя был готов присоединиться к тем, кто требовал ареста и заключения Сада. Вскоре после этого в Соман пришло письмо от мадам де Монтрей, находившейся в Лионе, где она занималась расследованием «Скандала маленьких девочек», именно под этим названием дело получило огласку. Она подтвердила худшие опасения аббата, но умоляла его ни в коем случае не подвергать юную особу, находившуюся у него на попечении, медицинскому обследованию. Вторая пятнадцатилетняя девушка, по имени Мари Туссен, сбежавшая из Ла-Коста, получила убежище в монастыре в Кадруссе. Какой бы ни оказалась правда, но грозил разразиться скандал, ничуть не меньший, чем в Аркейе и Марселе. На сей раз, к великому огорчению мадам де Монтрей, в преступлении, похоже, были замешаны ее собственные дочери. По мнению матери, Рене-Пелажи являлась одновременно и жертвой, и сообщницей. Когда в оргиях в Ла-Косте Сад начал прибегать к кнуту и розгам, она «стала первой жертвой безумия, которое нельзя рассматривать иначе, как сумасшествие».

Мадам де Монтрей даже в круговерти обвинений и угроз сохраняла благоразумие. Сады на зиму наняли пять девушек и молодого секретаря. Девушек для них раздобыла «Нанон», Анн Саблоньер, молодая женщина, двадцати двух лет, сводница, как называли ее впоследствии. Словом, появляется еще одно действующее лицо событий, разворачивавшихся в шато Ла-Кост. 11 февраля Гофриди от мадам де Монтрей получил недвусмысленные инструкции. Рене-Пелажи приобрела бумаги для доказательства того, что некоторые девушки в Ла-Косте находились в хорошем состоянии. Но это не годилось. На Гофриди возлагалась обязанность найти подходящую женщину, которой можно доверять. С ее помощью ему предстояло отвезти девушек родителям и добиться от них согласия не придавать делу законного хода. Если девушка в Сомане не захочет успокоиться и будет угрожать неприятностями, ей придется напомнить, что «молодые женщины ничего не знают о законе или возможных последствиях этого дела, а сама она может оказаться жестоко скомпрометированной». От Гофриди требовалось немедленно отправиться в Вену и Лион для проведения «переговоров». Кроме, того, его настоятельно предупредили, чтобы он ничего не записывал. Несмотря на чувства, испытываемые к зятю, мадам де Монтрей была женщиной решительной и энергичной. Судя по всему, ее мало трогали упреки юных девушек, жаловавшихся на то, что длинными зимними вечерами в Ла-Косте ради удовольствия Сада их секли или как-то по-иному дурно обращались.

Зимой 1774—1775 года маркиз, похоже, в действительности предпринял попытку создать нечто вроде гарема, который будет служить вдохновением его героям в романе «120 дней Содома». Детство, проведенное в уединенности Сомана, нашло отражение во взрослых фантазиях Ла-Коста. Осенью 1785 года Сад свяжет детские зимы Сомана с зимним заключением в горном районе Миолана и сезонными развлечениями в Ла-Косте. Эта смесь воспоминаний и фантазий породит «120 дней Содома», герои которого вместе со своими рабынями запирались в горной крепости Силлинг, где с ноября по февраль у них длился сезон наслаждения и жестокости. В сердце горной крепости имелась огромная зала — дань домашнему театру в Ла-Косте. Ее увешанные зеркалами альковы и колонны, широкие диваны с мягкими подушками и трон, участие зрителей в драме — все это придавало эксцентричному действию театральный блеск.

Несмотря на приложенные мадам де Монтрей усилия, в мае 1775 года Брюни д'Антрекасто, председатель суда в Экс-ан-Провансе, известил семью Садов о том, что хозяин Ла-Коста обвиняется в похищении юных особ из Лиона, где против него возбуждено уголовное дело. Кроме пяти девушек и Нанон, маркиз, по-видимому, использовал также горничную Рене-Пелажи, Готон, дочь швейцарского протестанта. Еще у него в услужении находился мальчик, которого он нанял в качестве секретаря. В мире, созданном им в «120 днях Содома», каждый из героев имел жену и гарем, что является доказательством того, что в те зимние месяцы Рене-Пелажи явно присутствовала в Ла-Косте и была соучастницей скандала «Скандала маленьких девочек».

Сад дал объяснение человеческим останкам, захороненным на территории замка. Во время путешествия, происходившего за год до описываемых событий, когда маркиз старался держаться как можно дальше от Ла-Коста, он заезжал в Бордо, где познакомился с танцовщицей, Ле План, которая затем вернулась в Марсель и поступила в местный театр. Визит в Бордо, как в 1785 году вспоминал Сад, оказался весьма богатым на события. Тогда же он обнаружил двух шпионок мадам де Монтрей и устроил им отменную порку. Еще одна шпионка в Бордо, названная им шлюхой, удостоилась его внимания, когда он «высек ее, дабы научить хорошим манерам и поведению».

Танцовщица Ле План, проявив довольно извращенный вкус, также осталась вместе с другими на зиму в Ла-Косте. Ей доставляло удовольствие использовать в качестве украшений человеческие кости, и она привезла их с собой из Марселя. В конце концов, решили избавиться от этих ужасных предметов, закопав их в саду. Что касается остальных девушек, то среди них находилась некая Розет из Монпелье. Пробыв с ними несколько месяцев, она попросила разрешения уехать. Увез ее приятель, работавший плотником в родном городе девушки. Еще была там некая Аделаида, остававшаяся с ними до того момента, когда мадам де Монтрей начала разбираться с зимними развлечениями зятя.

Неприятными последствиями работы горничных в Ла-Косте, как намекнула мадам де Монтрей аббату де Саду, стали беременность, бичевание и содомия. Захлебывающейся радости героев «120 дней Содома» пришлось омрачиться банальностями обыденной жизни в Ла-Косте. Нанон забеременела, хотя искренне утверждала, что обязана этим собственному мужу. Кроме того, две служанки просто сбежали, что для вымышленного мира крепости Силлинг являлось совершенно недопустимым. Стены Ла-Коста не могли удержать решительно настроенных молодых женщин. Как бы то ни было, с восточной стороны замка имелся открытый двор с подъездной дорогой и двумя воротами. Имея на себе следы последних мучений, беглянки прибыли — одна в Соман, вторая — в Кадрусс. Их родители начали судебное преследование Сада. В Ла-Кост пригласили семью секретаря, и те увезли парня домой.

Из всех персонажей, занятых в драме, разыгравшейся той зимой в Ла-Косте, десять лет спустя на страницах «120 дней Содома» появилась только Аделаида, представшая в образе дочери склонного к инцесту президента де Курваля, который в начале романа выдает ее замуж за банкира Дюрсе. Ее портрет и поведение дают представление о зимних развлечениях гарема Сада.

«Двадцати лет, маленькая и стройная, хрупкого, изящного телосложения с прекрасными светлыми волосами, она выглядела идеальным объектом для картины. В ней угадывалось нечто интригующее, некий ореол чувственности, исходивший от каждого ее члена и делавший ее настоящей героиней романа. Голубые глаза казались необычайно большими и одновременно отражали нежность и скромность. Брови — длинные, узкие и хорошо очерченные — служили достойным украшением ее лба, не очень высокого, но столь благородного, что его смело можно было бы назвать храмом благопристойности. Она имела довольно узкий нос, несколько напоминающий по форме орлиный, узкие, но очерченные яркой красной каймой губы и довольно большой рот, несколько портивший столь безукоризненный небесный облик… Груди у нее были такие маленькие, что едва могли заполнить пространство охватывающей ладони, но совершенной круглой формы, очень твердые и хорошо стоящие. Они в значительной степени напоминали два маленьких яблока, принесенных шаловливым Купидоном из сада своей матери…

Живот гладок, как атлас. Восхищенное внимание неизменно привлекал небольшой холмик, едва покрытый светлым пухом, будто специально придуманный, чтобы служить перистилем храма Венеры. Вход в это святилище был настолько плотен, что, не исторгнув из нее крика, туда нельзя было даже вставить палец. Однако, благодаря президенту, бедное юное существо утратило девственность почти десять лет назад. В этом состоит ее правда здесь, но есть и другая сторона, которую еще предстоит обследовать. Как привлекал второй ее храм, какие сулил наслаждения, этот крутой изгиб спины, эта форма задних щек такой белизны и румянца! Все же эта красота обладала малыми пропорциями… Разведите эти восхитительные половинки, и вашему взору предстанет розовый бутон, раскрывающийся вам навстречу. Так невинен и чист, что другого такого розового цвета вам в жизни не увидеть. Но как плотен, как узок! Не без определенного труда смог президент исследовать эти глубины. Повторить этот свой подвиг ему удалось еще лишь один или два раза».

Подобно большинству описаний внешности персонажей, портрет Аделаиды содержит подробности и отличается яркой образностью, что явно свидетельствует о том, что она является отражением реальности той зимы в Ла-Косте, принявшей черты художественного вымысла. Однако в данном случае героиня не избежала ни одного из истязаний, и еще до конца романа ее предали казни.

В других отношениях фантазия и реальность совершенно не совпадали. В Ла-Косте давно не существовало гарема, и режим сексуальной тирании пал, чего не могло случиться на страницах прозы Сада. Все же отдельные моменты «120 дней Содома» словно являются отражением стоящей за ними действительности событий «Скандала маленьких девочек», имевших место зимой 1774—1775 года. В заключительной части романа, устав от прочих наслаждений, епископ соблазнился задом одной швейцарской девушки, девятнадцати лет от роду, в которой угадывается образ Готон. Она скорее относится к кухонной прислуге, чем к избранницам гарема. Когда герои завершают с ней свои дела, ее, порядком утомившуюся, снова отправляют на кухню для выполнения непосредственных обязанностей. В этот момент происходит единственный в романе эпизод неповиновения. Повара, угрожают, что, если господа будут посягать на домашнюю прислугу, прислуживать около плиты станет некому. Епископ, банкир, президент и герцог могут иметь в своем распоряжении пол-Франции и всех девушек на ее территории, но они скорее умрут с голоду, чем станут сами себе готовить. Суть социальной иронии, состоящей в том, что оргия аристократов могла быть сорвана бунтом кухонной прислуги, несет в себе ощутимый отклик событий в Ла-Косте и напоминает о непосредственном соседстве спальни Сада с комнатой швейцарской служанки.

Но за удовольствия «120 дней Содома» в скором времени пришлось расплачиваться. Весной и летом 1775 года маркиз впервые почувствовал, как против него ополчился почти весь свет. Преданной оставалась лишь Рене-Пелажи. Наряду с угрозами, исходившими от разъяренных родителей юных девушек, дошло до него порицание, высказанное дядей, аббатом де Садам, требовавшим изоляции племянника как человека с помрачившимся умом. С другой стороны, священника утомляло присутствие у него беглянки. Теперь, когда ее раны зажили, ему не терпелось поскорее избавиться от нее. Ему надоело ухаживать за ней и «проявлять внимание к людям, которые никогда не проявляли его по отношению ко мне, и с кем я больше не хочу иметь ничего общего». Его, однако, удалось убедить, чтобы девушка пожила в Сомане еще некоторое время и никто, кроме доктора, назначенного самой мадам де Монтрей, ее не осматривал. Президентша де Монтрей встревожилась, услышав, что в Сомане живет один безвестный врач, которого аббат де Сад мог пригласить для осмотра особы, находившейся на его попечении.

В апреле мадам де Монтрей настоятельно попросила Гофриди, дабы тот проверил, имелись ли у девушек следы плохого обращения, или все — не более чем «детские жалобы». Девушку в Сомане решили оставить на всякий случай, так сказать, подстраховаться. Что она говорила? Кому? Освободить аббата де Сада от ее присутствия посчитали возможным только с наступлением осени, когда непосредственная опасность уже не угрожала. Но даже и тогда ее передали под наблюдение Рипера, управлявшего от имени Сада имением в Мазане.

Враждебность мадам де Монтрей Сад пытался пресечь с первых моментов ее проявления. Он уговорил Гофриди написать ей о своем почтительном уважении к ней. То, что это не соответствовало действительности, ничуть не беспокоило его. Маркиз совершенно уверился в том, что причиной всех его несчастий являются Монтрей. Если бы их удалось заставить замолчать, ничего бы не пришлось бояться. Мадам де Монтрей снова занималась свойственной ей двойной игрой: с одной стороны, она подкупала очевидцев, кто мог бы свидетельствовать против ее зятя, с другой — старалась упечь его в такое место, сбежать откуда он уже не смог бы.

В начале апреля Сад покинул Ла-Кост, чтобы возобновить странствования по Франции. Судьба привела его в Монпелье, вероятно, когда он укрывался в фамильном поместье ма де Кабан, близ Арля. Вскоре маркиз снова очутился в Бордо, а затем — Гренобле. Эти путешествия сделали его мастером описаний авантюрного романа, что хорошо проявилось в «Жюстине» и коротких литературных произведениях с их точными зрительными образами места действия и уместностью деталей. Пока Сад отсутствовал, сплетни, обвинения и подкуп продолжались. У Нанон родился и умер ребенок. Она покинула Ла-Кост, прихватив с собой, по словам Рене-Пелажи, какое-то серебряное блюдо. Ее арестовали, согласно все тому же lettre de cachet и заключили в исправительное заведение в Арле. Той же осенью мадам де Монтрей заверили, что с Нанон провели беседу адвокат и хозяйка заведения. Та, хоть и обладала «острым язычком», но находилась под опекой тех, кто знал, как заставить ее «успокоиться».

Мадам де Монтрей потрудилась на славу, дабы направить жалобы и контроль в выгодное для себя русло. Естественно, она, чувствовала, что имеет право на некоторую передышку от проблем, устроенных ей деяниями зятя. Но уже 3 мая председатель парламента Экс-ан-Прованса сообщил ей о возвращении Сада в Ла-Кост, который «снова предается излишествам всякого рода».

В течение лета 1775 года маркиз продолжал привлекать к себе внимание, но на сей раз по причинам совершенно иного плана. Дела в его поместьях в Ла-Косте, Мазане, Сомане и Ма-де-Кабан шли из рук вон плохо. Он попытался продать земли, лежащие к западу от Роны, но безуспешно. Теперь его в большей степени одолевали кредиторы и неоплаченные счета, чем жалобы маленьких девочек и их родителей. Даже Рене-Пелажи пришлось предстать перед судом в Экс-ан-Провансе, чтобы ответить по выдвинутому против нее иску.

Ее финансовые проблемы усугубляли грозившую ему со всех сторон опасность. За кредиторами, когда они появлялись, следовали шпионы. В июле полицейский отряд из Апта совершил неожиданное вторжение в замок Ла-Коста. Сада не схватили только потому, что его охотникам явно недоставало упорства полицейского адьютанта Гупиля из Парижа. Несмотря на обыск замка, маркиз умудрился спрятаться в нише чердака, где он и просидел до тех пор, пока полицейские не уехали в город. Каким бы ни было его поведение, люди, для которых он являлся хозяином и господином, оставались преданными ему. Ни жители Ла-Коста, ни его слуги не проявили ни малейшего желания помогать властям. Но аббат де Сад и Александр де Неркло, приор Жюмьежа, приютившие у себя двух сбежавших из Ла-Коста девушек, теперь оба требовали ареста маркиза. Незадолго до этого приор укрыл у себя Нанон, которую слуги Сада хотели взять под стражу по поводу кражи из Ла-Коста серебряного блюда. Но он отказался выдать им девушку. Теперь к их голосам начали присоединяться и другие. Мать молодого человека, служившего в Ла-Косте секретарем, находилась в Экс-а-Провансе и на всех углах обвиняла маркиза в мужеложестве. К тому же их одолевали кредиторы, настойчивость которых в любую минуту могла заставить последовать за ними судебных приставов. Последнее вторжение полицейских едва не кончилось арестом аббата.

Даже Сад, похоже, наконец, понял, что его время миновало. Летом 1775 года в письме Гофриди он мрачно заметил: «Если в провинции кто-то выпорет кошку, то непременно скажут, что это сделал господин де Сад».

— 3 —

Настало время покинуть Ла-Кост. Действительно, пора было уезжать из Франции. 19 июля маркиз в одной карете со слугой выехал из замка и направился в сторону лежащей внизу долины. Первые две ночи своего путешествия в восточном направлении они спали в амбарах. Потом, 21 июля, беглецы начали подниматься в горы, за которыми находился Савой. Выбранная ими дорога оказалась настолько крутой, что, по словам местных деревенских жителей, за последние двадцать лет в их местах появлялось всего лишь три кареты. Никем не замеченные, они также без лишнего шума спустились по другую сторону горной гряды и оказались в Савойе, стремительно пересекли территорию герцогства и приблизились к итальянской границе. Хотя арест Саду теперь не угрожал, он находился в стране, языка которой практически не знал. Как он с сожалением заметил Гофриди, чтобы выучить итальянский язык, ему порекомендовали взять в любовницы местную девушку.

В течение последующих двенадцати месяцев Сад был вынужден путешествовать по Италии. При этом он именовал себя своим второстепенным титулом — графом де Мазаном. В течение этого времени маркиз вел дневник, предназначавшийся, как и записи, которые он вел в Голландии, Рене-Пелажи. На его страницах де Сад впервые начал выражать те взгляды и вкусы, которые сделают его объектом похвалы и хулы как самого дерзкого и самого отвратительного автора современной литературы. Но проклятие общества мало беспокоило его. Покидая Ла-Кост, он не переставал думать, сделало ли общество и его правохранительные органы хоть что-нибудь, дабы улучшить человеческую жизнь. Лично для его существования, бесспорно, ничего хорошего не сделано. Таким образом, он пришел к выводу, что эгоизм является основным законом природы. Рене-Пелажи, как он считал, эту точку зрения разделит.

По пути во Флоренцию Сад проезжал Турин, Парму, Модену и Болонью. К месту назначения он прибыл 3 августа и провел там два с половиной месяца. Не успел завершиться первый месяц его пребывания в городе, как маркиз написал первое из многочисленных посланий Гофриди, в котором просил того прислать ему денег из собранных с его поместий податей. «Мой дорогой адвокат, вы очаровательный человек, но слишком уж долго не в состоянии найти мне три тысячи франков, в которых я нуждаюсь. Более того, если к концу августа не раздобудете требуемой мне суммы, вы сделаете меня заметной фигурой, что крайне нежелательно и неудобно». Та же тема звучит и в его остальных письмах. «Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы вся сумма в три тысячи франков была беспрепятственно выслана мне». К концу сентября его терпение оказалось на исходе. «Бога ради, месье, окажите любезность, скажите, кто увивается вокруг мадам де Сад и говорит ей всякие нелепости, которые она передает мне относительно моих трех тысяч франков, которые я так долго и с таким нетерпением жду».

Увиденное им во Флоренции во время путешествия не могло ни оказать на него должного впечатления, ни зачаровать его. Вид белокурой красавицы Тициана во дворце Медичи вызвал у него чувственный восторг, о чем он написал в своем дневнике. Что касается Венеры Медичи, он не спеша, с фетишистским наслаждением описывает прелести ее груди и ягодиц. Но с неменьшим восторгом рассматривает маркиз и восковую фигуру девушки, которую можно вскрыть с тем, чтобы исследовать анатомию. Подобно Родену, кровожадному хирургу из «Жюстины», Сад был в состоянии проникать в секретные механизмы женской красоты.

Большое впечатление на него оказали восковые работы. Эта форма искусства позволяла моделировать натуральные трехмерные ужасы, которые не могли быть исполнены в действительности. Особое впечатление произвела на него серия фигур, изображавших процесс разложения человеческого тела после смерти и до полного исчезновения. Эта тема без конца, если не сказать, навязчиво, муссировалась в «Жюстине» и «Жюльетте». Кроме того, интерес Сада вызывали произведения искусства с сексуальными акцентами. С восхищением любовался он гермафродитом античного мира и Приапом, на котором, как напоминал он Рене-Пелажи, благочестивые дамы античности могли посидеть, чтобы выразить свое религиозное рвение.