Форт Росс

Дмитрий Полетаев

Форт Росс

Историко-приключенческий роман

Пролог

“…На входящего в одни и те же реки притекают в один раз одни, в другой раз другие воды.”

Гераклит Эфесский, IV д. н. э.

Лета 1794–го. Санкт-Петербург. Зимний дворец, апартаменты Екатерины II.

Екатерине Алексеевне с утра нездоровилось. Не то чтобы простуда или инфлюэнция какая, а так, тошно было как-то. “Наверное, подобное состояние лондонские людишки хандрой зовут”, – печально думала императрица. “Английская версия” внутреннего душевного разлада вконец испортила настроение. “Черт бы их взял, проклятых! Еще не хватало, чтоб по их милости удар хватил! Рвотного что-ли принять…” Царица отодвинула блюдо с тушеной телятиной почти нетронутым. Из фарфоровой соусницы с золоченым ободком зачерпнула квашеной капусты с клюковкой, отрезала малосольный огурчик. Не помогло. Глоток хереса хоть и разлил приятное тепло по телу, но от мыслей разве скроешься! Наконец императрица подняла глаза. Обедавший сегодня с ней граф Безбородко, действительный тайный советник, личный секретарь императрицы и один из могущественнейших людей России, старался быть как можно менее заметным, что при его комплекции, надо сказать, ему не очень-то удавалось. Потупившись в тарелку, граф скромно уплетал устрицы, запивая белым вином. “Странно!” – усмехнулась про себя императрица, – “я вот нерусская, а простую русскую похлебку любым парижским разносолам предпочту, а этот – смотри-ка, как ракушки лопает, будто не в глухомани какой родился, а в самих Европах!”

– Саша, – позвала императрица, – ты где, милый, родился? А то запамятовала я…

– В городе Глухове, матушка, Сумской губернии – с готовностью отозвался вице-канцлер, ворочавший ныне делами Коллегии иностранных дел становившейся все более необъятной Российской империи.

– Вот я и говорю, Глухов… – рассеянно отозвалась Екатерина. – Ты вот что, милый, ноту англичанам сам составь, у тебя это лучше получится, а то нездоровится мне что-то нынче. Пойду-ка я прилягу…

Александр Андреевич, заерзал на стуле, приподнимаясь в поклоне и поспешно вытирая салфеткой лоснящиеся губы.

– Матушка, так ведь это… – неуверенно начал Безбородко.

– Ну, что еще? – подавляя раздражение, нахмурилась Екатерина.

– Так ведь, Державин просил…

– Ах да, про секретаря своего, Резанова! Мне еще Платоша про него что-то сказывал. Напомни, друг мой, в чем там дело-то, вкратце только…

– А дело в том, матушка, что Резанов этот, Николай Петрович, секретарь канцелярии вашего величества, коей управляет упомянутый вами Гаврила Романович Державин…

– Я сама знаю, что Державин моей канцелярией ведает, ты давай дело говори, не умничай! – раздраженно прервала императрица.

– Так вот я и говорю, – невозмутимо продолжал Безбородко, – что Резанов, Николай Петрович, прожект имеет вашему величеству представить. Относительно земель наших американских.

– Наших! – фыркнула Екатерина. – Слыхали бы тебя сейчас твои друзья англичане!

– Друзья они не мои, а его сиятельства графа Панина, и ваше величество об этом хорошо осведомлено, – парировал Безбородко, – а вот что касается меня, то я бы любой прожект, заботящийся о наших землях в Америках поддержал, хотя бы для того только, чтобы спесь с Лондона сбить. А то, прости Господи, по нужде в мире нонча не сходишь, на лондонцев не напоровшись, как на крапиву!

– Ты, Александр Андреич, про нужду-то оставь, пока из-за стола не вышли! А что касается англичан, то с ними ссорится нам сейчас не резон! И тут чертов Панин прав! Хотя… я слышала, посол лондонский ему на днях карету подарил, всю в золоте… За какие такие заслуги, хотелось бы знать!

– Заслуг у него перед Европой, как главы кабинета иностранных дел вашего величества, более чем достаточно. Не перечесть! Вот только где заслуги перед Россией? Где радение об интересах наших? То Пруссия, то теперь вот Англицкое королевство! Ей богу, ваше величество, золотую карету просто так не презентуют!

– Во-первых, официально кабинет иностранных дел возглавляешь ты! – холодно возразила Екатерина. – Во-вторых, не одного его иностранные послы одаривают, возьми хоть Голицына, да и мы так же поступаем с теми, от кого для нас польза может заиметься! Этот-то хоть на виду, и люблю я его, паскудника, не меньше твоего! Ну, а в-третьих, настроение твое мне не нравится! Повторяю, не стала бы я сейчас на рожон с британцами лезть!

Императрица медленно поднялась. Грузной походкой прошла к окну. Вечерело.

Свинцовая туча нависла над Санкт-Петербургом, обещая еще подвалить снегу. У дворца шла смена караула. Екатерина засмотрелась на статных гвардейцев. Вздохнула. Как ни странно, эмоциональный всплеск пошел на пользу. Царице стало лучше. Безбородко, прекрасно зная нрав хозяйки, молчал.

– Ну ладно, так что там Резанов?

– Может, вашему величеству будет угодно его самого выслушать? – вкрадчиво спросил Безбородко.

– Так он что, здесь, что ли?

– В приемной вашего величества изволит дожидаться, – смиренно произнес министр.

– Так проси! Чего ж ты человека ждать заставляешь!

Несмотря на абсолютную власть, коей наделила ее судьба, Екатерина никогда ею не кичилась. Со времен своей юности, когда она, бедная принцесса ничтожного германского княжества, предстала перед Елизаветой с одной ночной сорочкой в качестве приданного – с тех самых пор поклялась Екатерина, что никогда не оскорбит благосклонное к ней Проведение ни каплей спеси. Не терпела ее и в других. Пожалуй, это единственное, что раздражало ее в России, которую она, в общем, полюбила всей душой. Спесь здесь была, наверное, одной из главных черт национального характера. “Взять того же Безбородко, – думала императрица, – давно ли в холопах ходил у Румянцева, а сейчас гляди-ка, как перья распушил! Да этот-то еще ладно – талантище, самородок! А другие – чуть из грязи рыло подымут, чуть копейка в портах заведется, так сразу раздуются, точно индюки, и глазки от бывшего сотоварища воротят! Не замечают уже человечишку – не ровня! Тьфу ты, пакость!”

Отворившиеся двери прервали размышления императрицы. Перед Екатериной склонился в галантном поклоне молодой человек лет двадцати восьми. Тонкие черты лица, прямой европейский нос. Из под длинных ресниц на царицу глядели умные голубые глаза. Глядели без подобострастия, а лишь с должным почтением. Безукоризненно пошитый голубой с серебром камзол, белый галстук; в меру припудренный парик с черной бархатной лентой тонко гармонировал с внешностью вошедшего. Екатерина невольно залюбовалась. “Эх, кабы годков так десять назад! – быстро окинув взором статную фигуру молодого человека, со знанием дела плотоядно подумала царица. – Как все-таки коротка и быстротечна жизнь!”

Наконец Екатерина отвела глаза от стройных, обтянутых в лосины ног Резанова, и встретила взгляд молодого человека. Пухлая рука в бриллиантовых перстнях подала знак приблизиться. Резанов сделал еще несколько шагов и вновь остановился в почтительном поклоне, адресованным в первую очередь императрице, но каким-то немыслимым манером захватывающим также и Безбородко. Граф, склонившись к плечу царицы, уважительно произнес:

– Николай Петрович Резанов, секретарь канцелярии вашего величества!

– Да-да, как же, наслышана. Гаврила Романович вас хвалит, да и Платон Александрович много говорил о вас лестного.

– Премного благодарен, ваше величество! Изо всех сил стараюсь быть полезен, по мере скромных способностей моих, Отечеству нашему!

– Ну-ну, не скромничайте. Знаем, что отличаетесь вы воспитанием благородным и изрядным образованием! Напомните, откуда к нам направлены были?

– Из канцелярии вице-президента Адмиралтейств-коллегии, графа Чернышова, переведен был в имперскую канцелярию вашего величества на должность секретаря. А до этого имел честь служить в лейб-гвардии Измайловском полку.

– Так-так, ну, так в чем же дело ваше?

– По правде сказать, дело это вовсе не мое, а небезызвестного вам сибирского купца Григория Ивановича Шелихова…

– Что, опять про присоединение к Империи вновь открытых земель в Америке? – нахмурилась Екатерина.

– Никак нет, ваше величество. На этот раз гораздо умнее. Господин Шелихов предлагает создать коммерческое предприятие и наделить его правом открывать и возделывать на пользу всея Империи незанятые испанцами и англичанами американские земли, по примеру Ост-Индской компании. Таким образом вновь открытые земли будут внешне принадлежать не Российской Империи, а частной российской промысловой компании. И в Европе не будет повода смотреть на нас косо.

– Хм, – продолжала хмурится Екатерина, – и что же хочет взамен этот ваш Колумб российский? Вполоборота она повернулась к Безбородко, как бы вовлекая и его в беседу.

– Монополию, ваше величество.

В зале воцарилась тишина. Императрица встала и вновь прошла к окну – неторопливо, выдерживая паузу. Наконец, обернувшись к Резанову и Безбородко, произнесла ледяным тоном:

– А понимает ли купец ваш, что просит?

Одной из первых экономических акций молодой императрицы, которая благодаря перевороту только что вступила на престол, была отмена монопольного права торговли на соль, принадлежавшая тогда Шувалову. Ох, и нелегко далась ей тогда эта победа. Но выгоды она принесла ощутимые и сразу же. Цены на соль снизились, народное недовольство поутихло, и юная Вседержительница Российская, получив первую одобрительную оценку в народе, стала, наконец, относительно спокойно спать. С тех пор слово “монополия” при дворе было запрещено. Безбородко историю эту хорошо знал; разумеется, знал ее и Резанов.

– Это еще не все, ваше величество, – тихо, но твердо сказал Резанов. – Господин Шелихов также нижайше просит вас оказать ему высочайшее благоволение и содействие в получении ссуды на постройку флота для освоения оных земель на благо Государства Российского.

– Государства Российского! – взорвалась Екатерина. – Кабы он о пользе Государства Рассейского заботился, тогда о монополии не осмелился бы просить! А то ить, вона как, образовалися! Монополии им подавай! А потом, кто за этой монополией уследить! Тыщи верст – отсель не увидать!

В молодости Екатерина беспокоилась, что русские не признают ее, иноземку, поэтому старалась вставить в речь побольше простонародных слов и оборотов, как бы подчеркивая, что знает русский язык не хуже других. Со временем это вошло у нее в привычку.

– Не изволь серчать, матушка, дозволь и мне слово молвить, – подыгрывая ее “сермяге”, зашевелился все это время молчавший Безбородко. – На сегодня у отдаленных берегов наших промыслуют около семи дюжин торговых ватаг. Причем именно что ватаг, ваше величество! Купцы набирают артели из казаков, так как боле работников взять неоткуда. А казаки, чем зверя пушного бить, друг друга дубасят – так им как-то сподручней и прибыльней. Легче же готовое у сотоварища отнять, чем самим, в байдарах с туземцами, “достоинство” свое в ледовитом окияне морозить! Передача добычи пушной рухляди в руки одной компании значительно упростило бы дело, да и следить за одной компанией легче…

– Да как ты уследишь-то, – не сдавалась Екатерина.

– Путем выпуска акций, ваше величество, – тихо, но опять же отчетливо произнес Резанов.

За долгие годы правления императрица свыклась со своей репутацией “просвещенной монархини”, гордилась перепиской с Вольтером и дружбой с Дидро. Поэтому она не очень любила, когда ее ловили на чем-то, чего она не знала. Нет, словечко это – “акция” – она, конечно, слышала и даже могла употребить к месту, но вот уяснить принцип действия как-то все не доходили руки. Екатерина повернулась к Резанову.

– Благодарю вас за похвальное рвение и радение об интересах Отечества. Я довольна вами. Передайте Гавриле Романовичу Державину, что я также довольна его умением приобщать к государственной службе молодых и талантливых людей.

Произнося эту фразу Екатерина не удержалась и еще раз окинула взглядом статную фигуру Резанова.

– Ваши старания будут отмечены!

Екатерина слегка наклонила голову. Аудиенция была закончена. Резанов низко поклонился императрице и на сей раз отдельно вице-канцлеру и вышел из залы, тихо затворив за собой дверь. Императрица опять смотрела в окно.

– То-то мне Платоша все уши прожужжал давеча, “акция” да “акция”! Я ему говорю: “Твоя “акция”, Платоша, у тебя между ног! Ты за ней следи, чтоб крепко стояла! А я уж за тобой присмотрю”. Так ишь ты, надулся на меня даже…

Императрица говорила не оборачиваясь. Безбородко смущенно молчал, слегка покраснев. За годы служения он так и не смог привыкнуть к немецкой “натуралистичности” Императрицы. За окном наконец вовсю повалил снег.

– Саша, ты мне как-нибудь объясни, глупой бабе, как эти акции работают-то. А то ведь ужо 19 век на дворе скоро!

Царица тяжело оперлась на руку своего канцлера и, прихрамывая, проследовала к выходу. Отворив тяжелые, поблескивающие в полумраке позолотой “растреллиевские” двери, в почтительном полупоклоне склонились лакеи. Величественно, как линкор в сопровождении крейсера, проплыв мимо них, императрица и граф углубились в бесконечные анфилады дворцовых комнат.

* * *

Карета имперской канцелярии несла Резанова домой. Быстро скользили полозья по свежевыпавшему снегу. Закутавшись в шубу и вытянув ноги к маленькой чугунной печке в углу экипажа, Николай Петрович задумчиво глядел в окно. Тогда он еще не знал, что больше никогда не увидит императрицу. Неведомо ему было и то, что дело, случайным ходатаем которого он стал, превратится в смысл всей его жизни.

На следующий год его отправят в Иркутск – инспектировать предпринимательские дела купца первой гильдии Григория Ивановича Шелихова. Там произойдет первая романтическая история в его жизни. Николай Петрович влюбится в 15–ти летнюю дочку Шелихова Анну, которая станет его женой. Ненадолго, правда. Она умрет, а за ней скончается и сам Шелихов, сделав Резанова, своего зятя, одним из наследников огромного состояния – наравне с женой и братом.

Уже при Павле I компания, наделенная монопольным правом владения и разработки земель Русской Америки, будет все-таки создана, и при самом деятельном участии Николая Петровича. Назовется она Российской Американской Компанией. С той памятной встречи с императрицей пройдет еще десяток лет – и Компания снарядит первую российскую морскую кругосветную экспедицию. Командовать кораблями “Надежда” и “Нева” будут соответственно Крузенштерн и Лисянский. Резанова же, как камергера императорского двора, назначат ее начальником.

Будет у него и тайная дипломатическая миссия в Японию, но главное – сбудется его мечта и он наконец-то посетит Русскую Америку. Там он встретит вторую и последнюю Любовь своей жизни, прекрасную Марию де Аргуэльо, или Кончиту. И там он вдохнет новую жизнь в американские колонии России, история которых отныне навсегда будет связана с его именем. Но все это еще за горизонтом… И ты, Любовь, о которой поэты будут слагать песни! И ты, короткая, но полная свершений, прекрасная жизнь! А пока молодой человек смотрел из окна кареты на пролетавшие мимо заснеженные улицы Петербурга и улыбался.

Часть первая

“Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после”.

Екклесиаст

Глава первая.

Лета 1820–го. Владения Российско-американской компании на побережье Северной Калифорнии. Раннее утро.

Скалистый берег, поросший первозданным лесом, уступами скатывался в океан, где встречался с тяжелыми холодными волнами. Через предрассветный туман белым блюдцем проглядывало утреннее солнце.

На высоком берегу ощетинилась новеньким частоколом крепость. Или, может, скит? Вон, над куполом часовни – православный крест! Нет, все-таки, судя по бойницам с дулами пушек, – крепость. Прямо от крепостных стен и до опушки леса, что темнел невдалеке, колыхалось на ветру созревшими колосьями ржаное поле. В стороне от крепости, ближе к речке, впадающей в океан, раскинулась чисто русская деревенька с рассыпанными вдоль берега избами. Напротив нее, на другой стороне реки, высились застывшие в предутренней синеве вигвамы индейского поселения. Вдалеке сонно побрехивали собаки.

Воин застыл в полной неподвижности. Он прекрасно знал, как отключать желания. Велий Дух поведал ему об этом. Самое главное было научится в такие минуты ни о чем не думать. Это было трудно, но возможно. Затем надо было попросить разрешение у Духа этого удивительного Красного Леса побыть какое-то время его частью. Это было очень страшно. Воин никогда не видел такого леса. Там, где жил он и его родичи, все было по-другому. Там Великая Огненная Ладья, плывущая по небу, любит свой народ и заботится о нем. Она не скрывается за краем Земли так часто, как здесь. Там нет таких гигантских деревьев, среди которых чувствуешь себя муравьем. Да, Огненная Ладья тоже покидает небо, и надолго, но при этом она всегда возвращается, а на время своего отсутствия дарит Великое Белое Безмолвие. И если ты был удачлив на охоте, и Духи были милостивы, и ручьи, и речки кишели рыбой со сладким красным мясом, то это время можно прекрасно провести в своем вигваме, у горящего очага в кругу жен и родичей, и как Большой Бурый Брат, сладко дремать в ожидании нового прихода Великой Огненной Ладьи.

Воспоминание о доме было некстати. Воспоминание о женах – тем более. Тридцатая луна пошла, как воины его племени выкопали томагавки на Великом Совете племен. Тридцатая луна пошла, как Воин был в походе. Тридцатая луна пошла, как Воин не знал женщин. И вот сегодня все кончится. Напьется крови его уставший от ожидания томагавк. Натешится женской плотью его измученное ожиданием тело. Но самое главное – великие дары ждут его и его братьев по окончании битвы! Как все-таки любят его Духи Предков и Великая Мать, если именно ему досталась честь вместе со своими братьями отправиться в этот поход! Ноздри Воина чуть заметно расширились. Он чувствовал, как Великий Дух, почтив его своим присутствием, входил в него. Ему не надо было даже поворачивать голову, чтобы знать: его братья так же, как и он, безмолвно застыли рядом в ожидании заветного сигнала. И потом, он бы все равно их не увидел. Они слились с лесом – так же, как и он.

Глава вторая.

Лета 1825-го, декабря 15-го. 11 часов утра. Санктъ-Петербург. На следующий день после восстания.

Над скованной морозом Невой мрачно зависло низкое зимнее солнце. Солнечный лучик, случайно вырвавшийся из морозной мглы, коротко и как бы нехотя блеснул иглой адмиралтейского шпиля и сразу же вновь спрятался за свинцовую тучу.

Новоиспеченный император, прислонившись лбом к оконной раме, хмуро взирал на площадь из окна своего кабинета. Стекло приятно холодило горячий лоб. Пошли уже вторые, почти бессонные сутки, когда у него, кроме рюмки мадеры да пары миндального печенья, ничего во рту не было. Как не было, впрочем, и аппетита. Равно как и других желаний, кроме одного – побыстрее покончить с этим кошмаром. Все произошедшее вчера, хотя Николай и был к этому готов, в действительности повлияло на него гораздо сильнее, чем он сам того ожидал. В минуты слабости, которые он гнал от себя прочь, и которые помимо воли подкатывали тошнотой и головокружением, он ощущал себя не просто одиноким, но гораздо хуже – покинутым и преданным. Еще вчера в одном мундире, на пронизывающем декабрьском ветру он, подобно юному Александру Великому – так, по крайней мере, ему казалось – защищал и утверждал дарованную ему свыше власть. А сегодня постыдная апатия сдавила его волю. К чему все это? Брат Константин, презрев устои династии, засел в Варшаве и думает исключительно только о себе и своих интересах. Брат Михаил с матушкой явно что-то задумали. И все ждут малейшей его оплошности, малейшего неверного шага.

“Ничего, господа! Не дождетесь! Все ваши тайные намерения мне хорошо известны! И кто за вами стоит, тоже! И из чьих рук вы подачки принимаете, я прекрасно знаю! И на чьи деньги из Варшавы половиной мира править намереваетесь! Только одного вы не учли – пешкой в вашей игре я быть не собираюсь!” – в который раз мысленно репетировал Николай обвинительную речь, которую кинет им в лицо. Хотя, пожалуй, это слишком громко сказано. Во-первых, случай наверняка не представится, а во-вторых… Рано еще, слишком пока все неустойчиво. Сначала надо с этими разобраться, да так, чтоб неповадно другим было, а потом… Что делать потом, Николай Павлович додумать не успел, ибо движение за окном вновь привлекло его внимание и вывело из задумчивости.

Из-за поворота на площадь вылетела черная повозка на санном ходу с зарешеченным окном, запряженная четверкой вороных лошадей. Площадь перед Зимним дворцом продолжала являть собой картину абсолютного хаоса или, точнее, города на осадном положении. С утра толпы народа, несмотря на усиливающийся мороз, стали вновь скапливаться вокруг дворца. Потрясения прошедшего дня, казалось, обострило нервы всем, включая животных. Непрестанное ржание лошадей и гомон воронья были непереносимы. Лошади, неся в седлах фельдъегерей и адъютантов, то и дело пересекали площадь; цокот подков по брусчатке мучительно отдавался в воспаленном мозгу вчерашнего великого князя.

Добавив свою порцию цокота копыт и скрипа полозьев, повозка остановилась у императорского подъезда. Конный взвод Саперного полка, сопровождавший повозку, спешился и выстроился в линию. Дверца тотчас отворилась, и из повозки выскочил молодой подпоручик того же Саперного полка. За ним, в накинутых на мундиры шубах, но без головных уборов вышли несколько офицеров. Николай впился глазами в их лица. Скинув по очереди шубы на руки конвоиров, офицеры, нерешительно оглядываясь, двинулись к подъезду. Подпоручик, достав из повозки охапку сабель, поспешил следом за ними. Николай невольно зажмурился и отвернулся от окна. Перед глазами опять поплыли черные круги. “Нет-нет, нужно взять себя в руки! Только бы не показать слабость”, – билась в мозгу бессильная мысль. Но обуревавшее его чувство обиды вновь пульсирующими спазмами сдавило виски. И опять внутренним взором он увидел то, чего больше всего боялся, – хорошо знакомые лица! “А как же честь? А как же офицерское товарищество? А как же офицерский долг, в конце концов? Мерзавцы!” – пульсировало в мозгу. – Насколько же человек может быть продажен? Господи, помоги!”

Наконец Николай взял себя в руки. Стоявший за его спиной Бенкендорф, который явился невольным свидетелем борьбы молодого Императора со своими чувствами, почтительно молчал. Николай разомкнул веки, и в Бенкендорфа вперился взгляд его голубых глаз. Из-за разлившейся по лицу монарха нервной бледности их голубизна показалась Бенкендорфу еще более пронзительной. Этому взгляду еще только предстояло стать знаменитым – “холодным николаевским”. Сейчас генерал легко читал в нем всю гамму обуревавших молодого человека чувств. Несколько мгновений Николай смотрел на Бенкендорфа, словно не узнавая его. Затем он, видимо, совладал с собой, и взгляд его несколько смягчился.

– Продолжайте, генерал, я все слышу, – слегка сдавленным голосом проговорил он по-французски. Генерал молча склонил голову и вновь принялся читать прерванное донесение.

– …Исходя из вышесказанного, совет директоров Российско-Американской Компании нижайше просит о помиловании управляющего ея канцелярией, господина Рылеева, Кондратия Федоровича…

Бенкендорф осекся, заметив на щеках Николая наконец появившийся румянец. По всем приметам, которые генерал уже хорошо изучил, это было дурное предзнаменование.

– Что?! – в ярости новый русский император перешел на родной, немецкий. – Помиловать! Кого?! Компанию?! Не бывать! Слышите? Не бывать этому! Да я лучше Трубецкого помилую, чем этого…

Николай задохнулся, не в силах подобрать подходящее слово.

– Позвольте напомнить, ваше величество, – невозмутимо выдерживая мечущий молнии взгляд Николая, тихо начал Бенкендорф, – что господина Рылеева на Сенатской площади практически и не видели, а вот его сиятельство князь Трубецкой, по слухам, осмелились возомнить себя на вашем месте…

– Его сиятельство – просто дурак! – уже кричал Николай. – Нет, эта Компания и Рылеев вместе с ними – вот кто мои истинные враги! Слышите?! И запомните это, генерал! Оттуда вся мерзость! Деньгами захотели Россией править! Вместо помазанника Божьего?! Не бывать этому! Слышите? Не бывать!

Голос молодого человека, взвившийся до истерики, сорвался. Помолчав, Николай наконец взял себя в руки – в который раз за этот мучительный день.

– Надеюсь, генерал, вы понимаете, что мой гнев никоим образом к вам не относится. – Император вновь перешел на французский. – Мы никогда не забудем вашу верность нам и России, но преступников мы будем судить безжалостно и… сами!

Взгляд безумно-голубых глаз Николая пересекся со спокойным, уверенным взором Бенкендорфа. Генерал молча опустил голову…

Глава третья.

Наше время. Нью-Йорк.

Дмитрий открыл глаза. К реалиям повседневной жизни возвращаться не хотелось. Странный сон не отпускал, будоражил воображение. Самое интересное было то, что практически один и тот же сюжет, под разным углом, в разном преломлении повторялся уже несколько раз. Удивительная вещь человеческое сознание, но все же заказывать сны Дмитрию еще не приходилось. И вот тебе на… Наверное, следует показаться психотерапевтам, – шевельнулась ленивая мысль. Хотя что они могут сказать? Что он может им сказать? Что вот уже который день смотрит во сне цветное кино с продолжением? Чушь!

До его сознания четко донеслись слова: “Деньгами захотели Россией править! Не бывать этому! Слышите? Не бывать!” Дмитрий вздрогнул. А уже другой, хорошо поставленный голос продолжал: “…как было заявлено на встрече с представителями прессы… Мы продолжим знакомить вас с материалами по делу Ходорковского в следующем выпуске новостей”.

Дмитрий сел на кровати. “Ну вот, все и объяснилось, – пронеслось в мозгу. Телевизор на ночь надо все-таки выключать! А то еще и не такая дрянь в голову залезет! Ну и пить, понятно, надо меньше. А уж если пить, то хотя бы не курить”.

Тяжело вздохнув, Дмитрий поднялся и прошел в гостиную. Поднял с пола телевизионный пульт, щелкнул кнопкой выключателя. Экран погас, и в комнате воцарился равномерный шум кондиционера вперемешку с гулом далекого уличного траффика. Дмитрий подошел к окну, раздвинул шторы. В зеркальном небоскребе напротив отразилось размытое маревом большого города бледное Нью-Йоркское солнце. Уже больше года снимал он эту квартиру в центре Манхэттена, на пересечении 54–ой улицы и Лексингтон авеню, а все никак не мог привыкнуть к панораме, открывавшейся взгляду с тридцатого этажа. Точнее, к чувствам, которые этот вид дарил. Ощущение парения над огромным городом с желтыми букашками такси далеко внизу словно превращало смотрящего в некое существо со сверхъестественными способностями. Иллюзия, конечно, но иллюзия настолько сильная, что она одна способна была покончить с сезонными приступами хандры, к которым, как и все творческие люди, Дмитрий был склонен. Особенно в промозглые осенние дни с их бесконечными дождями. Правда, спасала работа, которую он, в отличии от многих, любил. Хотя работой, в прямом смысле слова, это назвать было сложно. Согласитесь, ну как можно назвать работой то, что ты бы делал и так, даже если бы тебе за это не платили? Никак нельзя. Поэтому спустя годы, проведенные в профессии, Дмитрий всякий раз с изумлением взирал на чек, который получал за телевизионные репортажи, и про себя благодарил судьбу за то, что хоть со смыслом жизни и своим предназначением ему не пришлось разбираться.

Он был Рассказчик. Да, именно так, с большой буквы. Каждый век вносит что-то свое в способ повествования. От гуслей и арф человечество поднялось до радио и телевидения, но и эти технические чудеса служили одной древней цели – доносить информацию до ушей слушателя. И, как во все времена, кому-то суждено было остаться на уровне “информаторов” или “корреспондентов”, а кто-то, благодаря таланту, поднимался до высот Рассказчика.

Дмитрий был талантлив. Более того – он был популярен. Он рассказывал то, что ему самому удалось познать, уважая в своем слушателе собеседника, оставляя за ним право самому делать выводы и вовлекая таким образом в интерактивный процесс познания. За что его и ценили. Правда, сам Дмитрий изрядно удивился бы подобному анализу своего творчества. В те редкие моменты, когда во время вручения призов на телефестивалях у него брали интервью, он любил повторять, что формула его успеха заключается всего лишь в любви к своему делу. Последний телевизионный цикл “По Америке” принес ему заслуженную славу; именно благодаря ему он оказался в этой стране.

От одиночества Дмитрий не страдал. Профессия телевизионного журналиста научила его даже ценить это состояние. Да и к тому же, одиночество его тоже было относительное. Он любил хорошую компанию, вкусную еду, бесконечный выбор ресторанов, который предоставлял Нью-Йорк, и еще более бесконечный выбор женщин. Причем предпочитал он “своих”, русских. И не из патриотизма или потому, что “русские женщины самые красивые в мире” – в Нью-Йорке попадались порой такие местные экземпляры, что челюсть отваливалась – а просто потому, что с ними ему было как-то уютней. “Коммон хэретидж”, как говорят американцы, то есть, “общий культурный багаж” – любил повторять он. Действительно, им не надо было объяснять, кто такой Сеня, и почему он обязательно должен беречь руку, или что такое Чебурашка.

С русским населением в Нью-Йорке, как, впрочем, и со всем остальным в этом уникальном городе, проблем не было. В свои сорок с небольшим, с квартирой в центре Манхэттена, приятными манерами, прекрасной спортивной фигурой и длинными вьющимися волосами, Дмитрий являл собою вариант, мимо которого женскому полу, особенно одиноким его представительницам, пройти было очень трудно, если вообще возможно. Чем он успешно и пользовался. Было, конечно, одно “но”. Именно потому, что он представлял из себя такой завидный мужской экземпляр, практически всегда дело заканчивалось тем, что его партнерши довольно быстро начинали возлагать слишком большие надежды на продолжение взаимоотношений. А этого Дмитрий избегал. И не потому, что не хотел семьи. Семья у него была. Однажды. И развод, причем не с женой, а с ребенком, во что все в результате вылилось, он воспринял очень тяжело. И даже сейчас, спустя несколько лет, заживать эта рана упорно не желала. Другими словами, ему не хотелось вновь наступать на грабли. Так что обычно, когда он начинал чувствовать, что дело приобретает черты некой семейственности, когда в квартире там и тут с удивительным постоянством начинали попадаться вещи женского туалета, а в ванной комнате уже невозможно было найти свой бритвенный прибор среди банок и склянок с женской косметикой, Дмитрий каким-то образом умудрялся свести отношения на нет и при этом остаться с очередной отвергнутой претенденткой в дружеских отношениях. Плимкнул сигнал поступившей на телефон смс-ки. Дмитрий отвернулся от окна и первые несколько секунд соображал, куда он вчера спьяну воткнул подзарядку с айфоном. “Нет, смотри-ка, даже в автоматическом режиме все приборы работали нормально”, – усмехнулся он, увидев айфон на том месте, где ему и положено было быть, – на кухонной стойке рядом с кофе-машиной. Практически одновременно с текстом звякнул сигнал нового сообщения электронной почты, и при этом, дабы окончательно убедиться, что хозяин пришел в себя, мобильник заиграл джазовую композицию вызова.

День настойчиво вступал в свои права. Текст был лаконичен: “Ты потрясающий. Лена”. Дмитрий кинул взгляд на смятую постель и пожалел, что проспал момент ее ухода. Что поделать, Ленка, его последняя пассия, подрабатывала в цветочном магазине и вставала, когда Дмитрий обычно только ложился. Чрезвычайно сексуальная барышня. К тому же умненькая: заканчивала колледж и была без пяти минут помощником адвоката. Люди они оба были занятые, но когда случалось совпасть во времени и в пространстве, ничего не имели против того, чтобы провести пару-тройку часов вместе. Без каких-либо обязательств с обеих сторон, что Дмитрия вполне устраивало.

Имейл был из московского офиса, скорее всего от нового шефа, а вот номер телефонного вызова… Дмитрий быстро нажал на кнопку приема.

– Да, Фима, ну где вы?

Вместе с завываниями сирены пожарной машины и гудением Нью-Йоркского траффика в кухню ворвался молодой, почти мальчишеский голос.

– На подъезде, Дмитрий Сергеич! На 42–ой застряли… Но ниче, движемся!

“Двигаться им еще по меньшей мере минут пятнадцать”, – про себя подумал Дмитрий, заваривая кофе.

– Марго с тобой? – спросил он в телефонную трубку.

– Со мной… Дрыхнет на заднем сидении… – с нескрываемой завистью отозвался голос.

– Кассеты? – спросил Дмитрий.

– Взял, – лаконично ответил голос.

– Ты их из кофра достань, с собой в самолет возьмем… Ну давайте, через 15 минут, внизу!

Дмитрий отключился, зажмурившись, в два глотка выпил кофе и принялся за сборы.

Глава четвертая.

Лета 1820–го. У побережья Северной Калифорнии. Раннее утро.

В предрассветном тумане примерно в четырех кабельтовых от калифорнийского берега покачивалась на волнах двухмачтовая шхуна без каких либо опознавательных знаков. На монотонное позвякивание якорной цепи мелодично отзывалась бортовая склянка. Вот, пожалуй, и все, что нарушало безмятежную тишину этого утра. Туман был такой, что мачты призрачно таяли где-то за первым гафельным парусом, а бушприт точно обрубили у самого носа судна. На корме крупными бронзовыми буквами было набито название «Pearl of the Seas». На месте же порта приписки на ржавых гвоздях болтались всего две латинские буквы “B” и “n”. Всем своим видом “Жемчужина Морей” давала понять, что знавала она и лучшие дни, правда, это было давно, и у других, видимо более аккуратных хозяев.

У борта, сосредоточенно вслушиваясь в тишину и пытаясь хоть что-то разглядеть в тумане, сгрудилась группа мужчин. Компания была из тех, с какой никому не захотелось бы встретиться в темном переулке. Небритые лица ни умом, ни интеллигентностью не светились. Кто-то попыхивал трубкой, кто-то жевал табак, время от времени смачно сплевывая за борт. В общем, вид у команды был самый что ни на есть пиратский. Наконец капитан – а о том, что это был именно он, можно было судить по числу пистолетов за поясом, черной треуголке поверх повязанного на голове красного платка и по тому, как подобострастно поеживались под его взглядом окружающие – повернулся вполоборота к стоящему рядом толстяку. Тот исходил потом и то и дело отирал лицо тряпицей. Если у всех вид был напряженный, то у толстяка на лице отображался настоящий страх. Причин тому могло быть несколько. Во-первых, у капитана под глазом цвел свежий фиолетовый синяк, что явно негативно отражалось на его настроении. Во-вторых, на месте передних зубов у него зияли дыры, что тоже, по-видимому, было для капитана в новинку: он все еще стыдливо прикрывал рот платком, отчего порой совершенно невозможно было понять, что он говорил. Это заставляло толстяка изо всех сил вслушиваться и потеть еще больше. Инстинкт подсказывал, что сейчас совсем не время переспрашивать. Наконец капитан, даже не взглянув в сторону толстяка, презрительно прошипел:

– Ну, что думаешь, боцман, не подведут твои красножопые?

Толстяк с готовностью и гораздо более рьяно, чем того требовала ситуация, прошептал в ответ:

– Да вроде не должны, сэр.

– Смотри! А то, не ровен час, пушнину сами приберут. Что тогда? Мне в Кантон идти торговать твоей шкурой? Так на ней много не заработаешь!

Капитан замолчал, уставившись в туман. Толстяку такая перспектива явно не понравилась.

– Да на кой черт им пушнина, сэр? – вытаращив для убедительности глаза, затараторил он. – Да они за ружья с порохом еще и испанцев заодно вырежут! Пушнину! Да что они в ней понимают!

Капитан резко обернулся к нему:

– Заткнись! Не ори! Звук на воде далеко слышен… На что им пушнина, говоришь? Да хотя бы на то, чтобы британцам перепродать. Я слышал, они тоже здесь, где-то у устья Колумбии болтаются.

Но боцман не сдавался:

– Так то местные сообразили бы! А этих мы зря, что ли, с самого Севера перли! Специально таких вербовал. Эти дикие совсем! Вон, всю шхуну провоняли, как в хлеву…

Толстяк демонстративно поморщился.

– Ладно, не сопи! – оборвал его капитан. – От самого тоже не французской водой несет!.. Сам знаешь, я бы с удовольствием с местными договорился, да ведь они против чертовых русских не попрут! А эти… Может, они и дикие с севера, да только сдается мне – цену морскому бобру они-то, в отличие от местных, прекрасно знают!

Капитан задумчиво уставился за борт в том направлении, где, как указывал компас, должен был лежать незнакомый берег с таинственным русским поселением. Все молчали не осмеливаясь прервать размышлений вожака. Наконец тот тяжело вздохнул, приняв решение:

– Что-то тишина эта мне не нравится… Ну да ладно, грузите!

Боцман, радостный, что все обошлось, быстро повернулся к команде и уже сам начальственно цыкнул:

– Ну, чего раззявились?! Приказ слышали?!

Головорезы, выйдя из подобострастного оцепенения, живо но осторожно, стараясь не лязгать железом, кинулись грузить ящики с ружьями и амуницией в привязанные к борту шхуны и отчаянно пляшущие на волнах шлюпки.

* * *

Подминая под себя предрассветный туман, тяжелые валы холодного океана мерно накатывали на скалистый берег, поросший девственным лесом. Сквозь душные клубы испарений радужным ореолом просвечивало восходящее солнце.

Семейство морских бобров, подставив солнцу мохнатые животики, лениво почесывалось, полусонно покачиваясь на волнах. Вожак, смешно топорща мокрый мех и приподняв маленькую головку, бдительно поглядывал по сторонам. Вокруг усов, на острой мордочке вожака поблескивала седина, что говорило о его незаурядности и заодно придавало шкурке особый оттенок. Конечно, вожаку были неведомы страсти людского мира, иначе бы его изрядно позабавил бы тот факт, что прекрасная шкура, которой он так дорожил, была нынче на вес золота и расхожий каламбур “дорожи своей шкурой”, имел для него отнюдь не отвлеченное значение. Но эти страсти были сокрыты от его бобрового сознания, да и не до забав ему было. “Доживать до старости” нынче становилось все тяжелей. Весь мир, казалось, ополчился против его сородичей. Почесав за ухом и распушив слипшийся мокрый мех, вожак достал из меховой складки на животе заранее припасенный острый камушек и приготовился с его помощью открыть большущую устрицу, чтоб наконец-то спокойно позавтракать. Но нет, что-то ему все же не нравилось. Устав бороться с инстинктом, подсказывавшим неладное, вожак, недовольно свистнув, юркнул под воду. За ним, не смея ослушаться, последовало и все многочисленное семейство, сверкнув на солнце темной медью великолепного меха. Мудрость и жизненный опыт не подвели вожака и на сей раз.

Почти в то же самое время как бобровое семейство, скользнув под воду, скрылось из виду, из тумана в полной тишине возникли три корабельные шлюпки. Они были полностью забиты вооруженными людьми. Бесшумно и быстро шлюпки скользили в направлении берега. Судя по напряженным лицам и сосредоточенности гребцов было ясно, что отряд торопился отнюдь не на пикник. Впрочем, торопился он весьма профессионально, без суеты и лишних движений. Причина спешки становилась все более очевидна. Утренний туман, который так удачно скрывал отряд, рассеивался прямо на глазах. Начинали отчетливо проступать контуры высокого скалистого берега, а на нем все контрастней вырисовывались очертания крепости. И если бы кто-нибудь из ее обитателей взглянул сейчас в сторону залива, участь морского десанта была бы решена.

Крепость, ощетинившаяся новеньким частоколом, прикрывала вход в небольшую, довольно удобную бухту. Над куполом часовни, выглядывавшей из-за крепостной стены, горел начищенной медью крест. Над горным хребтом на горизонте неумолимо вставало солнце. Стараясь использовать последние клочья утреннего тумана, все три шлюпки бесшумно приближались к берегу. На одной из них, прильнув глазом к подзорной трубе и распластавшись на брюхе для пущей устойчивости, пыхтел боцман. Что-либо разглядеть ему мешал струившийся по лицу пот, который он все так же безрезультатно пытался отереть обшлагом кафтана. Рассвет был отнюдь не жарким, а довольно-таки прохладным, как и подобает всем калифорнийским рассветам, так что толстяка подводила не температура окружающей среды, а собственные нервишки. Правда, теперь повод был куда более серьезный, чем перспектива получить от капитана очередную зуботычину. Уже ясно были видны в крепостной стене бойницы с поблескивавшими дулами пушек. Пара-тройка выстрелов, и… Что было бы тогда, боцману думать совсем не хотелось. Тем более, что пока все шло на удивление гладко. Ничто, кроме цикад, стрекот которых уже отчетливо доносился с берега, не нарушало первозданного безмолвия этого утра.

В башне над часовней от дуновения ветра лениво звякнул колокол. Как бы в ответ встрепенулось обвисшее на флагштоке знамя – российский триколор с двуглавым золотым орлом на увеличенном белом поле. Под орлом, тоже золотом, были вышиты три прописных буквы: РАК – Российская Американская Компания.

Глава пятая.

Лета 1820–го. Форт Росс. Раннее утро.

Собаки ни с того ни с сего зашлись лаем, но тут же умолкли, точно захлебнувшись. Человек, спавший на кровати, открыл глаза. Будто и не спал вовсе. Какое-то время он еще настороженно прислушивался, затем наконец резко откинул одеяло и сел на кровати. За исключением обуви и верхней одежды мужчина оказался полностью одетым. Натянув сапоги и притопнув, он встал, вынул из-под подушки два пистолета, и привычным движением проверив затворы, сунул их за пояс. Затем, накинув на плечи мундир российского морского офицера и размашисто перекрестившись на образа, бледно поблескивавшие под лампадкой в углу просторной избы, мужчина, стараясь двигаться как можно тише, вышел из комнаты.

Иван Александрович Кусков, комендант и основатель крепости “Русь” – или “Росс”, как называли ее здесь на иностранный манер, – больше жизни любил свое детище.

Практически все здесь было создано его руками, под его руководством и его стараниями. Оказавшись на крыльце массивного, о двух этажах, комендантского дома, сложенного из отесанного и хорошо подогнанного бруса, и служившего по совместительству еще и оружейным складом, Кусков невольно замер перед открывшейся его взору картиной. Весь обширный двор крепости был заполнен народом. При этом, несмотря на большое скопление людей, человеческих голосов слышно не было. Лишь цикады, ничуть не смущаясь представительной аудитории, продолжали свой оглушительный предрассветный концерт. Да еще собаки, оставленные внизу, в деревне, заполошно перегавкивались. По периметру крепости горели поставленные на высокие треноги жаровни, освещая пляшущим светом сосредоточенные лица людей и придавая всей картине оттенок ирреальности.

Под взглядом коменданта собравшаяся толпа пришла в некоторое движение. Мужчины встали и вышли вперед, бабы со спящими детьми отодвинулись назад. Небольшой отряд кадровых военных в форме морской пехоты, по деловому разобрав ружья, выстроился в шеренгу. Молодой офицерик, подхватив рукой шпагу, чтобы не лязгать металлическими частями новенькой перевязи, кинулся к коменданту. Иван Александрович, легко сбежав по ступеням к нему навстречу, широким шагом двинулся к выстроенной у стены пушечной батареи. Офицерик бросился за ним.

Сказать по чести, гарнизон крепости являл из себя довольно странное зрелище. Между орудийными расчетами, у бойниц, расположились индейцы с луками и стрелами. Это были воины соседнего племени Кашайа, входившие в союз племен Помо, территории которых раскинулись почти до Большого Соленого озера за Скалистыми горами на востоке. Кусков прекрасно помнил, как по совету Николая Петровича Резанова они с Барановым торговали эти земли у старейшин племени для будущего русского поселения. Именно что торговали, а затем и купили, к полному удовлетворению обоих сторон.

“Вот человек, – в который раз подумал Кусков. – Какая голова! Какой умница! Ведь это надо ж было так все предусмотреть!”

Кускову не дано было знать, что годы его правления Фортом Росс назовут впоследствии «золотым веком» Русской Калифорнии. Сегодня ему казалось, что так будет всегда. Мирно, ладно, славно, любо! Дружбу русских с народом Помо и с Кашайя уже попросту дружбой и назвать-то было нельзя. Русские поселенцы, за отсутствием собственных баб, переженились на местных индианках, и колония еще прочнее утвердилась на новой земле. В отличии от испанцев на юге, русские насильно индейцев не крестили. Свадьбы, конечно, игрались как положено – по нашему, православному обычаю, а для индианок, вступающих с русскими мужиками в брак, диакон Кирилл придумал специальный укороченный обряд крещения. Но все знали, что, будучи верными женами, Тани – так поселенцы между собой называли своих раскосых жен – местные обряды и праздники тоже не забывали.

Индейские воины стояли в полной боевой раскраске. У многих были ружья. Одеты они были в расшитые бисером и отделанные бахромой рубахи из тонкой, хорошо выделанной оленьей шкуры, и в такие же штаны. Кто в мокасинах, а кто в лаптях! Кусков усмехнулся про себя. Это ж надо – кто бы мог подумать, что простые русские лапти и онучи, которые наловчились ткать индианки, так придутся по вкусу здесь, в Калифорнии! Русские строили уже второй цех по производству лаптей и торговали ими вплоть до столицы испанской Калифорнии, Монтерея. Этот город-порт, находившийся в двух днях конного пути на юг от Сан-Франциско, являлся после Лимы вторым по значимости портом испанских владений на тихоокеанском побережье обеих Америк.

Кусков остановился и осмотрелся. Орудийные расчеты с зажженными фитилями стояли по местам. Все было готово к бою.

Среди русских и индейцев были еще и алеуты. Их доставили сюда третьего дня с севера, с Ситки, как сменную артель для добычи морского бобра. Они пока держались особняком, сбившись в кучу и крепко прижимая к груди связки дротиков с костяными наконечниками.

“Дикари, ей-богу”, – вздохнул Кусков, взглянув на странный народец. В щеках алеутов были проделаны отверстия, из которых торчали вставленные туда звериные клыки. “Надо бы их подбодрить как-нибудь, а то попали как куры в ощип – вместо охоты в полномасштабные военные действия!”

Кусков обернулся к офицеру.

– Унтер-офицер Заборщиков! – громким шепотом позвал он. Офицер воспринял это как призыв к рапорту, и, залившись румянцем, прошептал в ответ:

– Все готово, Иван Алексаныч!

– Ты вот, что Прохор… В общем, приказ будет такой…

Кусков немного помолчал, как бы подбирая слова, затем продолжил по-военному четко:

– Заряды жалеть. Бить шрапнелью. Раненых не оставлять, пленных не брать. Да, и вот еще что, братец! Ты это, братьев-кашайцев наших уведомь. Пускай расстараются, чтоб никто из чужих не ушел. Надо сделать так, будто и не случилось тут ничего! Понял?

– Так точно, господин комендант!

– Не надо нам лишних скандалов, – задумчиво, как бы про себя, пробормотал Кусков. – Я уж потом сам в рапорте в Компанию все опишу.

Кусков глубоко вздохнул. Потом, вспомнив что-то, добавил:

– Да! А к заливу, на перехват бостонцев, отряд Завалишина вышел?

– Так точно! С ночи еще, господин комендант!

– Ну и слава Богу, – удовлетворенно проговорил Иван Александрович. – А что гости наши?

Прохор по-заговорщически подался к Кускову.

– Один, что помоложе, вместе с ихней Танькой, с позволения кашайцев в деревеньку индейскую отправились. Вроде забыли там чего. А этот, – Прохор кивнул головой в сторону, – вон, у калитки, проститься, говорит, с вами желает.

Кусков повернулся и посмотрел, куда указывал Прохор. У противоположной стены, привалившись плечом к косяку неприметной калитки, стоял человек. Что-либо сказать о нем было сложно – фигуру его почти полностью скрывала бесформенная монашеская ряса-балахон с широким капюшоном. Ряса была грубо сшита из ворсистого шерстяного полотна. Цвет ее определить было сложно – то ли из-за ее уже преклонного возраста, то ли по задумке создателей. Примерно такие же рясы Кусков видел на монахах-францисканцах из ближайшей испанской миссии. Но более ничего общего гость или, точнее, гости с францисканцами не имели. Появившись невесть откуда с неприятной, но своевременной новостью о готовившемся на форт нападении, гости, прекрасно говорившие по-русски, практически спасли крепость, дав возможность колонистам подготовится к атаке. За это Кусков, как и все поселенцы, был им чрезвычайно признателен.

– Проститься, говоришь, – пробормотал Кусков. – А ну, обожди меня тут, – бросил он Прохору и быстрым шагом двинулся через крепостной двор.

Глава шестая.

Лета 1820–го. Побережье Северной Калифорнии. Форт Росс. Залив Румянцева.

С обрывистого берега, сквозь кусты и маленькие деревца, непонятно за что цеплявшиеся своими корнями, открывался прекрасный вид и на залив, и на расстилающийся до самого горизонта Тихий океан. “Не зря его прозвали Тихим, – размышлял лежавший на камнях лейтенант Завалишин. – Чем меньше и мельче водный бассейн, тем более он имеет тенденцию к бурному, непредсказуемому поведению. А такие просторы поди-ка раскачай!”

Несмотря на молодость, Дмитрий Иринархович Завалишин уже проявил себя как человек неординарный. Потомственный военный, сын генерала, героя Отечественной войны 12–го года, Завалишин был своего рода вундеркинд. Будучи зачисленным в Морской кадетский корпус, он вскоре показал такие способности, что в 16 лет, будучи еще гардемарином, был назначен по совместительству преподавателем навигации. Не удивительно: юноша не только умел производить в уме сложнейшие математические вычисления, но также отличался прекрасной памятью и четкой выразительной речью. А в семнадцать лет высочайшим повелением ему, в обход всех формальностей, было присвоено звание лейтенанта военно-морского флота.

Завалишин был живой легендой всего Корпуса. Поэтому, когда в училище пришел приказ отобрать наиболее талантливых молодых офицеров и гардемаринов старших курсов в состав военно-морской кругосветной экспедиции Лазарева, имевшей своей целью, помимо демонстрации славы и мощи русского оружия на всех континентах еще и обновление мореходных карт, в кандидатуре Завалишина никто не сомневался. Добавим, что Дмитрий Иринархович, которому к тому времени было уже двадцать лет, свободно говорил на шести языках – немецком, французском, английском, испанском, голландском и шведском, учил итальянский, греческий и арабский. Словом, лейтенант был весьма незаурядным молодым человеком.

Увидеть, как пираты спускали шлюпки на воду, из-за густого тумана было совершенно невозможно, зато молодой слух легко ловил малейшие нюансы перемещения врага. Вот на далекой шхуне опускают в шлюпку последний ящик, вот отталкиваются веслом от борта судна, вот делают первые гребки. Наконец шлюпки выскочили из тумана и с удвоенной скоростью понеслись к берегу.

Отряд залегших по обе стороны от Завалишина гардемаринов и солдат пришел в движение, защелкав ружейными затворами.

– Нахимов! – тихо позвал Завалишин. На зов к нему подполз такой же молоденький офицер в новеньком мичманском мундире.

– Как полагаешь, мичман, каким маневром их удобней брать будет? – спокойно, как на лекции, спросил Завалишин мичмана, кивнув головой в сторону вражеского десанта. Нахимов обвел взором местность.

– Что ж тут полагать, господин лейтенант? Взять их на высоте труда не составит. Но хотелось бы тихо – так, чтоб главный приз не уплыл. Верно я понимаю? – мичман кивнул в сторону сокрытой пока в тумане шхуны.

– Ты, душа моя, прямо мысли мои читаешь, – с полуулыбкой ответил Завалишин. – Так что вот тебе первое боевое задание. Возьми половину людей и укройтесь вон там, за выступом ниже по тропе. Пропустишь их на меня. А там уж не медли: как мы штыками в них уткнемся, так ты со своими сзади их и припри! Попортим сукнишко-то им сразу и со спины, и с пуза.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

Не разгибаясь в полный рост, Нахимов вскочил на ноги и тихо отдал пару команд. Группа солдат, используя выступы скал и кусты, чтобы не выдать себя раньше времени, короткими перебежками последовали за Нахимовым. “Хороший офицер получится, – глядя ему вслед, со знанием дела подумал Завалишин. – Толковый…”

Глава седьмая.

Лета 1820–го. Форт Росс. Продолжение.

Широко улыбаясь и протягивая руку, Кусков подошел к человеку в балахоне.

– Не в добрый час уходить вы собрались. Переждали бы.

Незнакомец, сунув в котомку что-то, бывшее у него в руках, сделал шаг навстречу Кускову и пожал протянутую руку.

– Да нет, мы до того, как все начнется, уйти должны. Прощайте, Иван Александрович. Так надо. Бог вам в помощь!

На Кускова приветливо и уважительно глядели серые глаза. Длинные русые волосы, выбившиеся из-под капюшона, нисколько не лишали незнакомца мужественности. Был он небрит и помят – что, вероятно, являлось следствием полного тягот путешествия – но при этом от него веяло какой-то непонятной свежестью, что ли. Кусков никак не мог подобрать подходящего слова. Но то, что он не имел ничего общего с францисканцами, уж это точно! Насчет этого Кусков мог побиться об заклад. Монахи, соблюдая обет нищеты, годами не мылись и воняли, как стадо баранов. Этот же не только не пах, но даже, как казалось Кускову, источал какой-то необыкновенный, удивительно приятный аромат.

– Ну, раз надо, не смею вас задерживать, святой отец, – продолжая улыбаться, тихо проговорил Кусков. – Мы и так вам за то, что прозорливо упредили беду нашу, по гроб жизни обязаны. За то вам поклон нижайший! И от Компании, и от России, и от всех нас, грешных!

– Да не стоим мы такой благодарности от вас, Иван Александрович. И не священник я вовсе. Мы… как бы вам это объяснить, – незнакомец замолк на минуту, подбирая слова. – Странники мы, я же говорил вам…

– Ну, странники так странники, – миролюбиво согласился Кусков, – будь по-вашему! Только вот невдомек мне, однако. Говорите вы вроде по-нашему, а чудно как-то…

– Что ж тут чудного, Иван Александрович, – насупился незнакомец, – давненько ходим по местам далеким, неведомым, с разными народами встречаемся. Иные и совсем говор родной забывают, а мы вишь, помним. – Странник вдруг перешел почти на былинный язык.

Кусков, продолжая делать вид, будто не замечает смущения гостя, добавил: – Да и потом, люди брешут, будто вы про то, что будет, ведаете? Не знаю, как здесь, а у нас на Руси это только святым отцам-праведникам испокон веку было под силу. Да вот и снеди никакой в дорогу не взяли, опять же! Святым Духом, что ли, питаетесь? Так кто же вы тогда, как не святые? – очень довольный, что “поддел” гостя, тем не менее вполне дружелюбно улыбался Кусков. Странник неуютно переминался с ноги на ногу.

– Иван Александрович, оставим святость. Нет безгрешных людей. А мы еще и погрешней вас, пожалуй. Но вот насчет будущего действительно совет могу дать. То нападение, которое сегодня учинили… то есть, еще учинят бостонцы, – это лишь начало! Дальше хуже будет! И не только пушнину красть начнут, а скоро и зверя в ваших, э-э-э, наших водах бить будут! Отсюда и до самого Севера!

Улыбка и благодушие сошли с лица Кускова. Он это и сам прекрасно понимал. Единственное, чего он не мог взять в толк, это упорное молчание руководства Компании на все его рапорты и донесения, касательно последних провокаций в российских территориальных водах. Один только раз получил он намек, что решение вопроса связанно с высочайшим волеизъявлением, точнее, отсутствием оного, и над получением коего руководство Компании денно и нощно трудится. Вслух он, однако, сказал:

– Да какой же их интерес тут, свят… странник?! Бостонцы, эвона, за тысячи верст на востоке, только что свою государственность завели, Соединенными Штатами обозвались. А тут – наши, законно выкупленные у индейцев, российские ныне земли! Ладно бы уж испанцы. Этих еще бы мог понять, соседу всегда лучше, когда тебе хуже, – так ведь и с ними в мире торгуем! А эти-то куда лезут!?

Странник снова тяжело вздохнул.

– Эх, Иван Александрович! Кабы знали вы, что эта новая “государственность” с индейцами вашими скоро сделает!..

Оба невольно оглянулись на ближайшую группу индейцев, о чем-то тихо беседовавших с унтером Прохором.

– Да и потом, – продолжал Странник, – если бы все в мире так думали: тут мое, а тут чужое и я туда не лезу, то по-другому этот мир и выглядел бы… однажды! Эх, не могу я вам всего объяснить, – развел он руками. – Но не думайте, что то, что происходит и далее происходить будет, только пиратами да злодеями учиняется. Иные государства подчас такими же средствами политику свою ведут! И еще – помните, что с российским благодушием и совестливостью Америки вам не удержать! Другие времена грядут, Иван Александрович! – совсем мрачно заключил он.

У Кускова тоже испортилось настроение. “Странник – от слова “странно”, – подумал он про себя. – Из России, говорит, давно, а вишь ты, о державе-то как радеет. Да и говорит дело. Только здесь ведь не в “благодушии” заковыка, а в медлительности нашей вечной!

Ведь, право, как медведь в берлоге! Пока повернется Россия-матушка, пока сообразит, пока ответ на вопрос свой получишь, – тут у тебя все прямо из-под носа и уведут!”

Кусков поднял голову и взглянул на флаг с русским гербом, чуть ожившим на флагштоке.

– Мудрено речешь ты, брат! Ну да постараюсь осмыслить советы твои. Уж это я тебе обещаю…

– Да, и последнее, – Странник вновь в неуверенности остановился, – вы это… Иван Александрович, вы как-нибудь мастеровых своих попросите в земле покопаться. Вдруг полезные минералы какие найдете!

Кусков чуть слышно рассмеялся.

– Уже и про золотишко индейцы наши тебе поведали? Так об этом они и нам давно рассказали! И не только рассказали, а и показали, где добывать! Мы ведь к монетам нашим, что Компания льет, давно уже местное золото добавляем! А как же! С этими словами Кусков извлек из кармана новенькую пятирублевую монету с российским гербом и буквами РАК – Российская Американская Компания. Взвесив монету в своей широкой ладони, Кусков вдруг подкинул ее в воздух. Золотой, сверкнув на солнце, послушно опустился обратно на ладонь.

Иван Александрович протянул монету Страннику.

– Вот, возьми-ка на память! И спасибо за совет. Может, еще и свидимся когда. Так что не вешай носа, брат! Всему свое время! Авось, все из землицы нашей достанем в свое время! Дай только срок, да рук мастеровых, умелых!

– Ох, уж мне это “авось”, – вздохнул Странник, почтительно беря монету с огрубелой, мозолистой ладони коменданта.

– Кстати, Иван Александрович, все время хотел спросить вас… – помолчав, начал было он, но договорить не успел.

Глава восьмая.

Лета 1820–го. Индейская деревушка неподалеку от Форта Росс. То же самое утро.

Через вход в вигвам отлично просматривались избы русской деревушки по другую сторону реки. Устье безымянной речки, смиренно вливавшей свои воды в Великий океан, так же хорошо было видно слева от индейского поселения. За околицей русской деревни начиналось поле созревшей ржи, которое взбегало вверх по холму почти до самых стен пристроившегося на вершине Форта. Чуть вверх по течению реки и параллельно морю тянулась наезженная дорога. На север за фортом вновь начинался лес, который с юга подступал к индейскому поселению и, таким образом, плотным кольцом обхватывал небольшую долину. Ничто не нарушало сонного утреннего спокойствия.

От угасающих углей очага, выложенного в середине вигвама, струился легкий дымок. Грубо выделанные шкуры покрывали конусообразную конструкцию строения. Слегка извиваясь, дымок уходил в специально оставленное отверстие наверху.

У очага, на мешке, сплетя “в икс” длинные стройные ноги, сидела совершенно современного вида девушка. Она курила самокрутку и из-под томно опущенных ресниц поглядывала на молодого парня, который в отличие от нее был очень занят. Он торопливо укладывал в заплечные мешки многочисленные свертки и пакеты. Парень был ей под стать – в джинсах, кроссовках и футболке с надписью “Зенит”. И все же девчонка выглядела круче. Короткие шорты и майка на тонких бретельках не скрывали, а подчеркивали прелести ее молодого тела, которое к тому же было сплошь покрыто татуировкой. При этом каким-то непостижимым образом татуировка не выглядела на ней пошло. Преобладал то ли японский, то ли китайский мотив – змей или дракон, поражающий в немыслимом броске нечто, находящееся под блузкой. Остальные участки кожи, не занятые сюжетом, были испещрены символами и иероглифами тоже явно восточного происхождения. Черные волосы выложены в “ирокез”, который вдобавок раскрашен в цвета российского флага – красный, белый и синий, что вполне гармонировало с синими тенями и черной помадой. При этом девица, правда, переборщила с пирсингом. В общем, в какой-нибудь современный “рокерский” или “вампирский” клуб ее впустили бы без билета, да еще и выдали бы бесплатный дринк в придачу. Для завершения умопомрачительного образа в “ирокез” были воткнуты два орлиных пера, что, наконец, хоть как-то сочеталось с индейским интерьером.

– Ты мои наушники не забыл? – томно растягивая гласные, спросила своего напарника девушка, не отрывая взгляда от мастерски выпущенной изо рта серии дымовых колец. Ответить что-либо парень не успел: на лежащем рядом с мешками приемном устройстве “уоки-токи” замигала лампочка вызова. Парень бросился к прибору, но девчонка его опередила.

– Але, шеф! Что, все пропало? – насмешливо проговорила она в трубку.

– Марго, вы готовы?.. – ответил взволнованный голос.

– Да мы, как пионеры, всегда готовы! – кокетливо хихикнула Марго.

– Фима собрался? Ничего не забыли? – не поддаваясь на игривый тон, по-деловому продолжала трубка.

– Да что вы, Дмитрий Сергеевич, я с него глаз не спускала! – отозвалась девушка. – Разве можно его без контроля оставить?!

Парень лишь демонстративно закатил глаза. Трубка помолчала и затем, продолжая игнорировать игривый тон Марго, произнесла:

– Марго, у меня к тебе большая просьба…

– Для вас Дмитрий Сергеич, я на все готова! – не на шутку разошлась девица. – Что, Фимку здесь оставляем, у людоедов?

– Нам надо уходить! Срочно… Поэтому то, о чем я сейчас тебя попрошу, очень важно, понимаешь?

– Так, а какие проблемы? – посерьезнела наконец Марго. – Надо, значит уходим…

– Пока заваруха не началась, нельзя, слишком явно получится… Да и потом, волнует меня что-то эта затянувшаяся пауза, – задумчиво произнес на другом конце голос, – как бы они ни почуяли чего… Поэтому я и хочу тебя кое о чем попросить… Слушай внимательно! Ты сейчас выйдешь из вигвама и сделаешь вид, будто только что проснулась и не чувствуешь никакой опасности. Такая наивная доверчивая Покахонтас. Поняла? Позевывай там, потягивайся… В общем, доверяю твоей фантазии. Только не переиграй! И это… Осторожней там, без фокусов!

– Так я же и костюм уже на “склад” сдала…

Марго сменила позу. Поджав под себя ноги, она чуть озабоченно поглядывала на продолжающего собираться Фимку, который как раз запихивал в рюкзак какие-то тряпки.

– Что, назад доставать? – нервным шепотом спросил Фимка. – Время теряем!

Но Марго, не отрывая переговорное устройство от уха, только показала ему средний палец.

– О’кей, шеф! Все поняла! Будет вам Покахонтас! – бодро заявила девушка.

– Смотрите там, осторожней! – еще раз напомнила трубка. – И как только, так сразу – на условленном месте. Хорошо?

– “Роджер!” – залихватски козырнула знанием международных позывных Марго и отключившись, бросила переговорник на рюкзак.

Парень, сидя на корточках у рюкзака, внимательно следил за ее действиями. С кошачьей грацией девушка поднялась. На ее губах вновь блуждала фирменная усмешка.

– Где камера, Фим? – что-то размышляя про себя, спросила девушка.

– Упаковал, – ответил Фима, – а что?

– А то, что настоящий оператор камеру упаковывает в последний момент, понял?

– Так ведь сама же сказала, уходим, – возмутился парень.

– Ты мультик “Покахонтас” смотрел? – вдруг спросила Марго.

– Ну, смотрел, – удивленно отозвался Фима, не успевая следить за лихими поворотами женской логики. – А что?

– А то, что сейчас будем оттуда сцену разыгрывать! Купание Покахонтас в водопаде! – хохотнула Марго.

– В каком водопаде? – ничего не понимал Фима.

– Сейчас увидишь! Эх, жаль, что ты камеру упаковал, оператор хренов, – беззлобно добавила девушка. – Такие кадры пропадут!

С этими словами Марго потянулась и в одно мгновение скинула шорты и майку.

Фима оторопел, от неожиданности открыв рот. Перед изумленным взором парня, залитая солнцем в открытом проеме вигвама, татуированная красавица предстала в ослепительной наготе.

– Закрой рот и жди моей команды, – кинув на Фиму насмешливый взгляд, хмыкнула Марго и выскользнула из вигвама.

* * *

Сквозь редкую листву подступившего к самому полю леса открывался превосходный вид на всю небольшую долину: поле, холм с крепостью, река. От одного из вигвамов, потягиваясь и зябко ежась в утренней прохладе, к реке двигалась обнаженная женская фигура.

Ничего не дрогнуло в нечеловеческой маске-лице застывшего среди деревьев индейского воина. Может, только чуть-чуть расширились его ноздри. Ему было отлично видно, как обнаженное татуированное тело склонилось к водам реки. Точеные бедра, длинные ноги…

Больше воин не видел ничего. Все, что накопилось в нем за долгое время воздержания, вылилось в леденящий душу, останавливающий в жилах кровь вопль-клич. И практически сразу весь лес, окружавший маленькую долину русских владений, огласился ответным воем сотен глоток сорвавшихся с места дикарей!

Глава девятая.

Лета 1820–го. Форт Росс. То же самое утро. Продолжение…

Договорить Странник не успел. Со стороны леса вдруг раздался душераздирающий вой. Никто не понимал, откуда именно ждать напасти: звуки раздавались то по одну, то по другую сторону от форта. Наконец, они разлились по долине, доносясь отовсюду. И когда к заунывному вою добавилось оглушительное улюлюканье, стало ясно, что звуки эти были исторгнуты не звериными, а человеческими глотками.

В крепости все разом пришло в движение. Загудел колокол на башне часовни, которая одновременно исполняла роль смотровой. Захлопали зарядными ящиками батарейщики. Зычно зазвучали команды командиров расчетов. Все предосторожности были вмиг отброшены, и двор крепости наполнился шумом военного действа. Защитники бросились к стенам. Кусков на ходу обернулся к Страннику и прокричал, стараясь перекрыть поднявшийся гвалт:

– Если в Монтерее корабля не сыщете, возвращайтесь к нам! Мы в сентябре новый пакетбот с верфи спускаем. До Новоархангельска подбросим! А там через Кадьяк и до Камчатки, до Петропавловска рукой подать!

– Иван Александрович, – кинулся за ним незнакомец, силясь перекричать какофонию звуков пробудившегося к жизни форта, – я только хотел спросить…

Но вниманием Кускова уже завладел подскочивший к нему и отчаянно махавший руками Прохор. С раскрасневшимися от волнения щеками он на что-то указал Кускову, вытянув руку с подзорной трубой в сторону леса. Выслушав его, комендант не оглядываясь, быстрым шагом направился к батарее. Но, по-видимому, то, что хотел узнать у него человек в балахоне, было очень важным. Не боясь показаться навязчивым, Странник кинулся за Кусковым, что-то спрашивая у того на бегу. Иван Александрович на секунду приостановился и отрицательно покачал головой. Странник замер на месте. Что уж там Кусков ему такого сказал, расслышать было уже абсолютно невозможно, но было видно, что ответ этот изумил Странника до крайней степени. Иван Александрович, казалось, тоже был удивлен вопросом Странника. Ускорив шаг, он что-то снова прокричал ему.

Но в этот момент небо вдруг зажглось мириадами огоньков. Странник, как и все защитники форта, задрал голову вверх. Капюшон упал ему на плечи. “Красиво! – залюбовавшись небесной феерией и на миг забыв о Кускове, подумал он. – Интересно, что бы это могло быть?”

Зависнув на мгновение в зените, огоньки сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, превращаясь на лету в горящие черточки, устремились к земле. Дмитрий – а это был именно он! – не думал об опасности. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что с ним случилось, и взирал на происходящее как бы со стороны. “Это же стрелы! Горящие стрелы! – наконец сообразил Дмитрий, – вот это да!”

Защитники крепости, судя по всему, не разделяли его восхищения. Все, как по команде, кинулись к заранее приготовленным укрытиям. Женщины и дети проворно укрылись под телегами. “Так вот почему телеги нагружены мешками с песком, – догадался Дмитрий, – да и бочки с водой в таком количестве теперь тоже понятны!” Пробегая, кто-то толкнул его в плечо, да так, что он отлетел к калитке. И сию же секунду в то место, где он только что стоял, с протяжно-шипящим звуком вонзилось сразу несколько стрел. Неизвестный спаситель, не замедлив движения и даже не оглянувшись, схватил валявшееся на земле ведро, зачерпнул воды из ближайшей бочки и плеснул размашистой дугой на большой куст, весь объятый огнем.

Дмитрий вскочил на ноги. “Вот тебе раз!” – непонятно к чему воскликнул он. Наклонился, выдернул, сам не зная зачем, торчавшую из земли стрелу и сунул ее в котомку. Взявшись за калитку, Дмитрий опять замер в нерешительности. Затем обернулся и взглянул в сторону орудийных расчетов, пытаясь высмотреть там Кускова. Наконец, достав из мешка переговорное устройство уоки-токи, отомкнул засов калитки и выскользнул наружу. В суматохе боя ни кто из защитников крепости этого не заметил.

Глава десятая.

Лета 1820–го. Залив Румянцева. Форт Росс. Раннее утро. Продолжение…

Вверх по тропе, круто сбегавшей с вершины скалы к небольшому пляжу, быстро но осторожно взбиралось несколько десятков вооруженных до зубов матросов. Во главе штурмового отряда и, надо отдать ему должное, чуть впереди, пыхтел боцман с ружьем на изготовку. “Главное добраться до зарослей на кромке утеса, там можно будет перевести дух”, – пронеслась в его голове стратегическая мысль. Идея была вполне здравой, только вот у Судьбы, которая в этот самый момент наматывала на веретено последние сантиметры его нити жизни, в связи с чем теряла к нему всякий интерес, были другие представления о способах “переведения духа”. В то мгновение, когда боцман уже схватился одной рукой за вожделенную ветку, так спасительно тянувшуюся ему навстречу, горизонт вдруг разлетелся на тысячу маленьких ослепительно-ярких осколков. За секунду до этого каким-то шестым чувством или третьим глазом, который вдруг вырос где-то на затылке, боцман отчетливо увидел идущий на сближение с его головой кованый ружейный приклад. Но повернуться или тем более увернуться толстяк уже не сумел. Когда он очнулся, все было кончено. Он лежал связанный посередине тропы, а вокруг него такими же безмолвными бревнами, с кляпами во рту, “отдыхала” его бравая команда. Вдруг кто-то склонился над ним. Лицо невозможно было разглядеть: из-за головы незнакомца нещадно слепило взошедшее наконец солнце. Сначала толстяк ощутил болезненный укол в шею. Он сразу узнал холодное жало клинка. А затем услышал слова. Они были произнесены вполголоса, но он прекрасно понял их смысл, ибо прозвучали они на его родном языке.

– Welcome to Fort Ross! One word and you’re dead! Do you understand?[1]

Боцман осторожно, чтобы не пораниться о клинок, и пытаясь всем своим видом показать, что да, он все понял, кивнул головой. Чьи-то сильные руки схватили его за шкирку, одним рывком переведя в сидячее положение. Наконец-то боцман смог разглядеть своих победителей. К его изумлению перед ним стоял красивый молодой человек в форме русского морского офицера. Взгляд офицера излучал уверенность. Было видно, что, несмотря на молодость, он прекрасно знал, что делает. Такое впечатление подтверждалось и сосредоточенным вниманием, с которым слушали офицера стоявшие вокруг солдаты. “Чтоб я сдох!” – пронеслась в мозгу боцмана фраза, о которой он еще не раз в этот день пожалеет. Ибо известно, что не стоит высказывать свои желания всуе: никогда не знаешь, какие именно из них вдруг решит исполнить капризная Фортуна. “Да ведь у чертовых русских здесь целая регулярная армия! Подставили, сволочи!” Кто конкретно его подставил, толстяк додумать не успел, так как услышал новый приказ:

Примечания

1

(англ.) – Добро пожаловать в Форт Росс! Одно слово и ты труп! Ясно?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.