Ундецима, или Смерть на Посошок

Дмитрий Миропольский

Ундецима, или Смерть на Посошок

Warning!

Перво-наперво: предупреждён – значит вооружён.

Если любые описанные события совпали с теми, которые происходили с реальными людьми, животными, растениями, напитками, государствами, предметами и звуками – это случайность.

Только случайно могли совпасть место, время и обстоятельства происходящих событий с действительностью.

И тем более случайны совпадения любых персонажей с вероятными прототипами.

Случайны явные и неявные цитаты; случайно их соответствие известным и неизвестным текстам…

Всё, всё совершенно случайно!

Даже сама эта книга появилась на свет по воле случая.

А уж то, что она попала в руки читателя – вообще чистая случайность.

Правда необычнее вымысла: вымысел обязан держаться в рамках правдоподобия, а правда – нет.

Марк Твен

Так называемые парадоксы автора, шокирующие читателя, часто находятся не в книге автора, а в голове читателя.

Фридрих Ницше

Художника может обидеть каждый.

Зато художник может обидеть всех.

Житейская мудрость

Я умер.

Когда приходит кирдык или обнимает кондратий, всё просто и понятно.

Склеить ласты, двинуть кони, перекинуться, зажмуриться, гавкнуть и всё такое – вариантов у меня было не меньше, чем у любого. Даже больше.

Я мог томно испустить последний вздох и почить в горних, как лирический герой женского романа. Мог сурово и мужественно отдать концы, как в песне: «Товарищ, я вахты не в силах стоять, – сказал кочегар кочегару», и дальше: «Упал… Сердце больше не билось». Мог, по-умному говоря, естественно и необратимо прекратить жизнедеятельность…

А штука в том, что жизнедеятельность я прекратил неестественно. Но вроде пока обратимо. Надеюсь, так.

Мне тридцать семь лет.

Из них двадцать пять я занимаюсь музыкой.

Из них пятнадцать ушли на то, чтобы одержимый провинциальный мальчик добрался до вершин гитаризма. Не знаю, кто сейчас в нашей Великой Стране может играть, как я, но даже в мире таких не густо.

Я давно перестал считать победы на конкурсах и фестивалях, все эти бесконечные призы и награды. Топ достигнут. Получена Самая Престижная Музыкальная Премия в мире. Самый Главный руководитель на торжественном приёме в Державном Центре собственноручно пожаловал меня Почётным Званием…

…и тут жизнь кончилась.

Со мной перестала разговаривать Моя Гитара.

А ещё от меня ушла Любимая Жена.

* * *

Когда я говорю – Любимая Жена, это не значит, что есть ещё нелюбимая.

Но сказать просто Жена – это всё равно как лабать фламенко от ля-минора и на коду выйти в бескайфовый ми-мажор. То есть не обыграть мажорный септ гаммой римского-Корсакова, таким симметричным ладом тон-полутон-тон-полутон. Не добавить к большой терции соль-диез с чистой квинтой си малую секунду фа. И даже не дотянуться через октаву до малой ноны…

Короче, сказать просто Жена – ничего не сказать.

А сказать просто Любимая – получится как у бабки, которая внучку учила: мол, у порядочной девушки бывает только одна любовь. Внучка спрашивает: «И что, единственная любовь твоей жизни – дедушка?!» «Нет, – говорит бабка, – единственная любовь моей жизни – моряки!»

Я своих единственных звал возлюбленными. Рекрутировал из окружающей действительности, по взаимной охоте и без дискриминации. «Пианистка, нет? А что – арфа, скрипка, домра, флейта? По барабану, иди сюда!» Певицы тоже случались: солистки были не прочь хором, хористки предпочитали соло… Барышни журнально-газетные радовали. «Интервью пришла брать? На, бери!» Поклонницы – куда же без них…

Всё по-честному. Поразвлеклись и разбежались. Аттракцион «Уйми гормон». Иногда возлюбленные претендовали на «я ведь твоя девушка, да?» Единицы достигали статуса временной дамы сердца…

А потом появилась Любимая, и остальные тётки отвяли удивительно быстро. Странным образом сами собой потерялись – даже раньше, чем она стала Женой. Толком удивиться я тогда не успел, потому что Любимая Жена сразила меня другим: она мгновенно и запросто поладила с Моей Гитарой.

Когда я говорю – Моя Гитара, речь тоже не просто о деревянном шестиструнном станке за штуку-другую баксов. Приличных гитар у меня в хозяйстве набралось больше двух десятков. Смотришь перед концертом на стойки, где они развешаны, и тормозишь: какую брать-то? Баран бараном… Бывало, опаздывал из-за этого.

И дело не в том, что имя у Моей Гитары заковыристое, любому латиносу на зависть: Ovation Custom Legend 1669 выпуска 1985 года с увеличенной мензурой и встроенным мидидрайвером. Не вдруг запомнишь и хрен с ходу выговоришь. Поэтому в миру она – Овация Си Эл. А для меня – Моя Гитара.

Дело не в том, как она мне досталась и что мы с ней вытворяли. Дело даже не в том, что сам Великий Гринго, когда впервые увидел Мою Гитару, тут же загорелся её купить. Любые деньги предлагал, и до сих пор предлагает, хотя с тех пор уж сколько лет… Видно, понял. На то он и великий, а не какой-нибудь там.

Дело в том, что Моя Гитара со мной разговаривает. Она со мной, я – с ней. Дело именно в этих наших разговорах, о которых догадался Великий Гринго, которые умела слышать Любимая Жена…

…и которые закончились, неестественно прекратив мою жизнедеятельность. Две стервы, Жена и Гитара, сговорились и бросили меня. Вот, собственно, и всё.

Теперь погибнут люди. Много людей. Тысячи три или пять – это минимум. Скорее, намного больше.

Ни их, ни себя я не жалею. А вот как всё случится – не знаю пока.

Надо покумекать.

* * *

Первый раз я взял в руки пистолет…

Сколько же мне тогда было? Лет семь, наверное, или восемь.

Мы с Отцом пришли к его приятелю, Старому Вояке. Почти в самом центре нашего Промышленного Города облупленная стена огораживала огромный кусок земли, на котором умещались трамвайный парк и гарнизонный тир. Даже не один тир, а несколько – это я уже потом узнал; под них переделали старые пакгаузы. Ну, как переделали… Окна кирпичом заложили, свет поставили, отбойники, мешки с песком, стальные шкафы, ящики для стреляных гильз, столики для стрелков, мишени – вот и вся реконструкция.

Зато оружия Старый Вояка накопил невероятную гору: по-моему, он собирал все стволы, которые состояли на вооружении за последние сто лет. Мало того, это добро было исправно и снаряжено горами патронов. Винтовки, автоматы, пистолеты, револьверы… Ходили слухи даже про три рабочих пулемёта «Максим». Насчёт трёх не знаю, а один я, став постарше, своими глазами видел. Гарнизонное начальство спьяну лупило из него в самом большом тире, стометровом: меня посылали отнести туда новые цинки с пулемётными лентами.

Там же потом Старый Вояка тренировал снайперов для горячих точек, пристреливал хозяевам жизни дорогие охотничьи ружья, опробовал всякую экзотику – легальную, не очень и вообще левую. Но это уже без меня: из нашего Промышленного Города я рванул в Столицу…

А тогда Отец растил из меня настоящего мужчину. Первый раз посадил за руль, когда я и дороги-то ещё не видел: даже подпрыгивая на отцовских коленях, едва-едва мог разглядеть капот. Зимой лыжи и коньки просто прирастали к ногам. Летом я ходил мало, чаще бегал – если не ездил на велосипеде, конечно, и не гонял мяч. Теоретически мог пропустить занятия в школе, но утреннюю зарядку – никогда.

Старый Вояка приговаривал: «Причина невыполнения задачи для солдата может быть только одна. Смерть». Моей задачей было – стать мужчиной. «Подбери нюни!» – чуть что, командовал Отец, и я подбирал.

Тир стал очередным этапом намеченного пути к мужеству. Увидав настоящее оружие, я забыл обо всём на свете. Старый Вояка вложил в мою детскую ладонь настоящий пистолет. Огромный, покоцанный, с протёртым воронением и ребристой холодной рукояткой. Слишком тяжёлый даже без обоймы. Я держал его двумя руками и водил стволом от мишени к мишени, стараясь не потерять прицел. Делов-то: мушка, прорезь… Мы каждые выходные стреляли с Отцом из пневматики в «Луна-парке».

Пока Старый Вояка не вернул меня к действительности и не вытащил пистолет из скрюченных от напряжения пальцев, я успел побывать всеми индейцами, всеми ковбоями и вообще всеми киношными героями, которых только смог вспомнить с оружием в руках. «Ты приводи его, – сказал Отцу Старый Вояка. – Толк будет». Он подарил мне стреляную гильзу. А ещё я влюбился в ощущение тяжёлой стали в руках и в запахи – холодных каменных стен, горелого пороха, кислой латуни гильз и терпкой оружейной смазки. Дразнящие запахи стрелкового тира.

В секцию брали с двенадцати лет. К этому времени я уже натыркался так, что давал фору пацанам постарше. А в четырнадцать легко выбивал норму кандидата в мастера. «Навык меткости есть результат правильного обучения, систематических тренировок и постоянной практики, – повторял Старый Вояка и тыкал корявым пальцем в плакаты на стенах. – Главное в стойке для стрельбы – естественность положения, наименьшее мышечное напряжение, равновесие и устойчивость системы тело-оружие». Он учил разгружать позвоночник, концентрироваться, понимать логику движений…

Всё это здорово помогло потом в занятиях музыкой.

* * *

Убивать – нет, не убивать, убить! – я решил не сразу.

И не сразу почувствовал пустоту, оставшись один, без Моей Гитары и Любимой Жены.

Вернее, так: сначала эта пустота доставляла мне удовольствие. Как в байке про еврея, который жаловался на невыносимую жизнь. Раввин ему посоветовал: «Пусти в дом козу». Тот пустил. И скоро взвыл окончательно: мало того, что кругом всё хреново, так и дома жизни не стало. Шерсть, вонь, шум, рога и копыта… Хоть ложись и помирай. «Выгони козу», – сказал раввин. Еврей выгнал – и вздохнул с облегчением: по сравнению с козой в доме остальное – в натуре ерунда.

Я не еврей, так ведь и как бы коза у меня была не одна. Две.

Зато теперь – свобода! Даже какой-то злой азарт появился: ну-ну, посмотрим, как вы без меня. Уж я-то без вас не пропаду, золотые мои!

Дуры.

Нашли, когда свалить. Когда наконец-то весь мир лежит у ног! И я ведь ничего не украл ни у кого, не отнял! Всё сам – своими ногами прошёл, собственным лбом прошиб; вот этими руками, этими пальцами – каждую нотку, каждую денежку… Столько лет, не поднимая головы и не отрывая задницы!

Сегодня можно взять на спор любой – любой! – глянцевый журнал, а там что? Слава мне. Тернистый путь гитариста… неласковая судьба… потрясающая самоотдача… искромётный талант… немыслимая техника… заслуженное признание… триумф творческой личности… торжество музыки фьюжн… космические бездны джаза… И дальше в том же духе, три-ля-ля-септаккорд.

Мир у ног, говорю я Моей Гитаре и Любимой Жене. Деньги, успех, Почётное Звание… Теперь всё это – наше! Пользуйтесь!

И тут они говорят – нет. Ты, говорят, не гитарист. Ошибочка вышла. Ты гитараст – чувствуешь разницу? Ги. Та. Раст. Так что возьми все эти деньги, успех и Почётное Звание, сверни в трубочку и засунь… Впрочем, делай, что хочешь. Но – один. Без нас.

Ха! Да пожалуйста. В конце концов, художнику нужны свежие впечатления. А их просто через край.

Меня носят на руках. Я поднимаюсь над головами и плыву выше облаков дорогого парфюма. Выше всех, один. Плыву – и слышу скрежет внизу. Немузыкальный, жуткий такой скрежет и хруст. Это крошатся баснословно дорогие зубы, растиражированные миллионами жемчужных улыбок в тех же глянцевых журналах. Зубы, насмерть стиснутые от ненависти ко мне.

Надушенные и зубастые – элита шоу-бизнеса нашей Великой Страны – несут меня над головами. Сочатся ядом зависти и маскируют вонь свежайшими ароматами из последних коллекций. Крошат во рту драгоценный стоматологический фарфор вениров. Захлёбываются от бессилия смрадной слюной…

…потому что потрескавшиеся зубы – это так, семечки. У них вся жизнь сейчас трещину дала!

Зубастые и ароматные живут с того, что доят публику. Скот – или, попросту говоря, быдло.

Быдло хавает, что дают. Эти – скармливают быдлу поганую сурепку. А если обнаружится, что есть хавчик повкуснее? Голимый сорняк будет уже не нужен. Быдло перестанет доиться, да ещё затопчет сгоряча…

Попсе страшно. Попса скрежещет зубами. А делать нечего: приходится носить меня на руках. Проморгали!

Я демонстративно кайфую, как и положено небожителю – располагает колыхание над чужими головами. А эти с радостью убили бы меня сию секунду. Бросили, чтобы я рухнул со своей высоты и разбился вдребезги. Только каждому страшно бросить первым, вот и тащат…

В общем, теперь скучать не приходится. Жаль, нет рядом Моей Гитары и Любимой Жены, с которыми всегда всем делился… Ладно, как-нибудь обойдусь. Тёток офигенных на мой век хватит. А говорящая гитара… Эка невидаль!

В цирке, что ли, с ней выступать?

* * *

Дядя позвонил неожиданно.

В семнадцать лет я учился на первом курсе Института. Перспектива, утверждённая Отцом: за ближайшую пяти летку получить высшее техническое образование и превратиться в Настоящего Инженера. Поэтому, когда раздался звонок Дяди, я сидел в тоске перед листом ватмана и вяло прикидывал эпюру каких-нибудь поперечных сил или внутренних усилий при прямом изгибе.

Дядин театральный шёпот в трубке гулко рванул ухо. «Бросай всё, хватай гитару, ноги в руки – и ко мне. Это шанс!!!»

Как два родных брата могли вырасти настолько разными, ломали голову многие. Но никому не открылась тайна, почему младший – мой Отец – стал промышленным специалистом и уважаемым человеком, а старший – Дядя – цирковым музыкальным эксцентриком.

Клоуном.

До цирка я домчался мигом, даже не запыхавшись. Сказались занятия спортом, желание свалить куда угодно от напряжений ущемлённой балки – и то, что цирк был в паре минут ходьбы от нашего дома, из окна видать. В центре старого Промышленного Города всё недалеко.

Какая-то у них там лажа случилась с гитаристом, и к началу представления в рядах циркового биг-бэнда зияла брешь. Дядя счёл, что это шанс, который нельзя упускать, и подсуетился: просто так в профессиональные коллективы не берут. И не просто так – берут с большим скрипом.

«Времени на предварительные ласки нет, – сказал Дирижёр и окинул меня скептическим взглядом: выглядел я неприлично молодо. – Ноты читать умеет?» «Легко! – уверил Дядя. – Моя школа».

Мы взлетели по главной лестнице с мраморными перилами и двусмысленными объявлениями по обе стороны: «Дети до пятилетнего возраста проходят в цирк на руках». Нырнули в служебный ход и стремительно двинулись через узкие пахучие лестницы и коридоры, крашенные-перекрашенные тусклой масляной краской. Впереди нёсся Дирижёр, следом поспевал я, замыкал шествие Дядя – в намерении насладиться моим триумфом.

«Значит, так, – Дирижёр говорил через плечо, почти не оборачиваясь, – твоя задача – делать всё по-писаному. Тютелька в тютельку, как в партитуре. Что такое тютелька в тютельку, знаешь?» От нервного зажима я брякнул: «Тютелька в тютельку – это гномики трахаются!»

Дирижёр затормозил так резко, что мой гитарный кофр бумкнул ему по спине. Развернулся и сурово спросил Дядю: «Тоже твоя школа?» Дядя виновато пожал плечами. «Тютелька – вежливость королей?» – предположил он.

«Клоуны, – фыркнул Дирижёр, – ну и семейка! Вежливость королей – точность. И будьте любезны, молодой человек, исполнить всё в точности, как написано. Это в ваших же интересах. Мы пришли, ступайте на место».

Оркестранты, похоже, не обратили на меня особого внимания. К тому же начиналось представление. Гитара у меня уже тогда была вполне приличная – известный бренд, хотя и азиатской сборки. Тоже Дядя постарался. Так что расчехлить оказалось не стыдно. Я наугад заглянул в партитуру и облегчённо выдохнул: никаких чудес. Мне доводилось и покруче вещички с листа шпилить.

Дальше – парад-алле, как говорят в цирке. Представление идёт, биг-бэнд свингует, я участвую, всё ровно. Освоился, сел поудобнее. Перелистнул страницу, играю септаккорд до-минор, дальше вижу большой нонаккорд ля, септ ля-мажор… Что за чёрт? Прямо на нотном стане написано: «ПрИГНИСЬ!!!» От руки, большими жирными буквами, с тремя восклицательными знаками. Потом снова минорный до-септ и прочее.

Глаза продолжали такт за тактом читать ноты и поглядывать на Дирижёра, нога машинально отбивала ритм, пальцы перебирали струны – тыц-тыц, ры-ты-тыц, – а мысль металась. Чушь какая-то… ноты, потом буквы… что, в самом деле пригнуться?!. И строгое предупреждение Дирижёра – делать всё в точности, как сказано в партитуре… в моих же интересах…

Я пригнулся на те два такта, которые занимала надпись. Потом выпрямился и продолжил играть. Глянул вокруг – на меня по-прежнему не обращал внимания никто, кроме Дирижёра, который едва заметно кивнул. То есть, боксёрские нырки гитариста посреди композиции здесь в порядке вещей. Ну-ну… в самом деле – цирк.

Ещё тактов через двадцать до меня дошло. Отец рассказывал, как на флоте новичкам дают продувать макароны, в которых дырки залипли, или заставляют якорь точить – типа, чтобы лучше в грунт входил. Проверка на лоха! И я повёлся… придурок! Где это видано, чтобы в партитуре писали всякую хрень?! Я повёлся, и в антракте меня засмеют, и я никогда не смогу играть в этом оркестре, потому что лоханулся на глазах у всех…

На следующей странице надпись повторялась. Я сыграл большой нонаккорд ля, потом септ ля-мажор… и вместо того, чтобы пригнуться – наоборот, выпрямился и нагло усмехнулся: мол, не на того напали!

В следующий миг меня вырубил удар по затылку.

Очухался я в антракте, на диванчике в гримёрке Дяди. Лысый чувак в несвежем белом халате совал мне под нос ватку с нашатырным спиртом. Я дёрнулся, закашлялся – и голова раскололась от боли. «Слава богу, – сказал Дядя. – Ведь прямо в основание черепа угадал… Ты лежи, лежи».

Рядом стоял Дирижёр, тряс моей партитурой и шипел: «Что ж вы за народ, а? Где ж вас таких делают? Ведь и сказано, и написано… Ноты читать умеешь, а буквы нет? Пригнись! Чего непонятного-то? Пригнись! Потому что тромбоны вступают! А они у тебя за спиной сидят!!!»

* * *

Я знаю: то, что я затеял – преступление.

Я догадываюсь, чем оно для меня кончится, но это – дело решённое. Моё преступление станет Преступлением Века. Когда я совершу его – мир вздрогнет, зато уже никогда не будет таким, как прежде. Никогда! Потому я и решился.

Мне ещё многое надо обдумать. Очень многое. Голова пухнет, мысли разбегаются. И когда я говорю, что меня бросили Любимая Жена и Моя Гитара, это не совсем так.

Любимая Жена, действительно, отчалила из дому. Но то, что случилось, меньше всего походило на сцену разрыва и всё такое. Она просто собралась и уехала. Куда – я знал: поселилась у нашей общей подруги. Та надолго укатила с экспедицией в экзотические края и просила присматривать за квартирой и флегматичным котом-кастратом. Деньги у Любимой Жены были, какие-то шмотки она с собой взяла… Так что за неё я не особенно переживал. Не бедствует. Отсидится, отлежится, успокоится, образумится, а потом мы с ней всё обсудим.

Моя Гитара сама по себе, понятно, никуда отправиться не могла. Будь Овация Си Эл хоть сто раз волшебной, всё равно она – просто деревянная банка со встроенным электронным блоком. И на грифе, даже с увеличенной мензурой и заказными струнами, далеко не уедешь. А Моя Гитара – не волшебная, тут другое…

Нынешняя просторная квартира у нас появилась сравнительно недавно. И первым делом Любимая Жена настояла, чтобы мы оборудовали кабинет – домашнюю студию. Теперь здесь собраны призы и награды, здесь я торчу иногда днями и ночами напролёт, здесь живёт и трудится моя аппаратура, здесь дожидаются своего часа развешанные гитары – и в отдельной стойке, как на троне, гнездится королева здешнего музыкального мира. Моя Гитара.

Здесь мы разговаривали с ней. Здесь они с Любимой Женой объявили меня гитарастом. Здесь я крикнул Моей Гитаре: «Заткнись!», и она заткнулась. А её подруга в знак солидарности тоже замолчала, собрала вещи и уехала.

Теперь это меня тоже не сильно беспокоило. Теперь – после того, как я решил, что делать. Конечно, получить такую оплеуху от Моей Гитары и Любимой Жены было больно. От них я удара не ждал. Да, очень больно, но не смертельно: уж как только меня не называли, как только не поливали – особенно в начале пути! И сейчас хватает желающих приласкать. Чем ничтожнее убожество, тем щедрее оно сочится гноем, тем яростнее топчет меня в Интернете и паршивых газетёнках. Плевать! Так даже веселее.

Не беспокоило меня сейчас ни отсутствие Любимой Жены, ни молчание Моей Гитары, ни обида… Беспокоило другое.

Для всех я на вершине успеха. Я не просто в полном порядке, я в запредельном порядке! Признание, Почётное Звание, глянцевые журналы, неплохие деньги, купание в лести, феерические перспективы… Поэтому все должны быть уверены, что я принял правила игры. Поэтому я должен жить своей обычной жизнью: выступления, записи, гастроли…

Никто не должен догадаться о том, что в действительности у меня на уме.

Иначе ничего не получится.

* * *

Наш Промышленный Город разделяла надвое немаленькая река.

Мы с Отцом часто купались. Начинали с весны, едва сходил лёд, и заканчивали осенью, когда до нового льда оставалось недолго. Говорю же, Отец растил из меня настоящего мужчину. Пока река стояла подо льдом – купание заменялось обливанием.

С такой подготовкой плескаться на городском пляже – не шибко интересно. Отец охотно возил меня в разные дикие места. Однажды мы оказались довольно далеко от Промышленного Города. В нашу реку там впадала речка поменьше. На берегах кустилась блёклая растительность. Давным-давно через речку был перекинут мост, а просто давно – он рухнул. О бетонных опорах напоминали обломанные пеньки; неподалёку бурлили ржавые водовороты.

К тому ещё денёк выдался пасмурный. Такие пейзажи могут вдохновить на запой, суицид или блюз, но не на купание. А лезть в воду пришлось. Вместе с Отцом я поплыл в сторону позеленевших свай, утыканных пиками полусгнившей арматуры. «Береги силы, – распорядился Отец, – и не лезь на рожон. Железяку зацепишь – всё. А мы здесь не за этим».

Интересно, зачем же?

Оказалось – затем, чтобы я научился выбираться из водоворота. «В жизни пригодится», – уверенно сказал Отец и продемонстрировал технику. Естественно, на мне.

Чувствуешь, как закрутило и потащило – вдохни воздуха, сколько сможешь, и не сопротивляйся. Если водоворот там, где не особо глубоко – тебя утянет на дно. Если крутит на глубине – значит, воронка скоро ослабеет, и ты это заметишь. В любом случае, надо дождаться, пока тебя засосёт на метра на два, на три, а потом или толкнуться от дна, или сгруппироваться – и отнырнуть в сторону.

Теперь нюанс. Дёрнешься раньше – не хватит сил на следующую попытку. Пересидишь – не хватит воздуха, чтобы всплыть. Спастись из водоворота можно, если не суетиться. Но если паниковать – считай, шансов нет.

Спасибо Отцу, я запомнил с детства: затягивает – не рыпайся. Соберись и погружайся спокойно. А чтобы выбраться – сделай решительный бросок.

Вовремя.

* * *

Я пока до конца не знаю, что сделаю с этими уродами.

Уничтожу – да. Осталось додумать – как.

Зато я уже знаю, на что буду их ловить. На какого живца. Знаю, как буду отделять ягнят от козлищ, злаки от плевел, чистых от нечистых, своих от чужих…

…короче, я изобрёл freak’n’roll. Звучит? Фрик-н-ролл!

Я придумал новое музыкальное направление. Бог с ней, с классикой. Новый путь – для современной музыки нового века. Замах неслабый, верно. А к чему скромничать? Гениальность моей идеи поймут лишь со временем, но место в Зале Музыкальной Славы обеспечено уже сейчас.

Много лет назад Великая Актриса говорила про два извращения: хоккей на траве и балет на льду. Я знаю ещё одно – джаз в нашей Великой Стране. Несуразная хрень, которую называли то музыкой неграмотных и порабощённых, то музыкой толстых и шибко больно умных, а ещё – изысканным пиром духа и гнилым вражеским влиянием, а ещё… и ещё… и ещё…

Наша Великая Страна, как известно, родина не только слонов, но и джаза. Родина извращения, которое оказалось вообще не пойми, чем. Теоретики за сто лет настрочили километры умняка, изгадили тонны бумаги, забрызгали друг друга декалитрами слюны, но так и не выяснили толком: что есть джаз?

И нефиг! О музыке говорить – всё равно что танцевать об архитектуре.

О музыке надо писать. Нотами. А лучше всего – просто играть.

Вот я могу взять инструмент, сыграть и заявить, что играл джаз. Почему? Да потому! Потому что я решил, что играю джаз, и то, что сыграл, считаю джазом. Кой мне хрен разница, что вякнул по этому поводу критик? Хочет возразить – пусть сыграет в ответ. Молча.

Говорил же Стравинский, что комментировать одно музыкальное сочинение можно только другим музыкальным сочинением. Или Стравинский больше не авторитет?

Те, кому играть не дано, а около музыки тереться хочется, потыкались, покричали, позудели: «джаз, джаз-з, джаз-з-з-з!» – и придумали новое жужжащее словечко: «фьюжн». Fusion – сплав то есть. Ну, сплав, ну и что?

Публике по барабану. Стаду, которое кормится не сочной музыкой, а паршивой музыкальной сурепкой – без разницы. Ему нужна замануха. И делается это просто.

Что такое саксофон? Блестящая штука, на которой играет Самый Главный руководитель одной Великой Страны. Которому делала минет сама Мисс Орал. «Иди сюда, маленький дружок! Сыграй-ка на моём саксофоне!»

Минет? руководителю?! Мисс?!! Стадо заинтересовалось: оба-на, чё дальше?

Дальше – уже в нашей Великой Стране показывают национальное телевизионное шоу. Там на коньках катается чувак. В одной руке у него – удостоверение активиста Партии Власти, в другой – саксофон.

Публика прётся, потому что с Партией всё понятно, а блестящая штука напрямую связана с минетом. Между делом стаду сообщают, что чувак на льду вообще-то – реально Знаменитый Саксофонист, который играет это… ну, как его… Короче, слушать можно, хотя хрен вспомнишь и хрена с два напоёшь. И жалко, что в пару к нему не поставили Мисс Орал, чтобы исполнила, как полагается. Клёвое было бы шоу под пивко с чипсами!

Секс и политика, никакой музыки.

Сурепка. Быдло хавает за милую душу.

Вот и весь джаз.

Обо мне пишут: он играет сплав разных стилей, он играет фьюжн. Ах, в его музыке переплетается джаз и блюз! Ух, в ней звучат афрокубинские и латиноамериканские ритмы! Эх, она пронизана энергетикой фанка и экспрессией фламенко…

Давайте, ребята. Строчите-строчите. Всё равно это прожевали и выплюнули.

Я играю фрик-н-ролл.

Тот, кто быстро нашёл в словаре freak и родил шуточку про вертлявого чудилу, напрасно поторопился. Потому что roll – действительно значит крутить-вертеть. Выучили хотя бы один из тридцати смыслов, спасибо Чаку Берри, Биллу Хейли и японской кухне. Но freak…

Фрик – значит не только чудак. Фрик – гипер-мегаёмкая тема!

Фрик – это в принципе нечто странное и не влезающее в обычные рамки. Как моя музыка, например. И это ещё не всё.

Фрик – возбуждённый и сердитый.

Фрик – ведущий беспорядочную жизнь.

Фрик – помешанный.

Фрик – тот, кто движется неожиданным путём…

…и за кем ломанётся не только публика.

Публика – само собой, куда ей деваться! Но сейчас важнее, что за мной, сердитым психованным фриком, бросятся, сметая друг друга, фрики нашего шоу-бизнеса. Потому что в их случае freak значит наркоман, капризный урод, извращенец и просто пидор.

Вот как раз эти-то у меня и покрутятся, и повертятся! Я прошёл джаз-блюз-афрокубу-латину-фламенко и открыл новый музыкальный путь. Теперь я такой фрик-н-ролл устрою…

Самое забавное, что самые-самые фрики прибегут самыми-самыми первыми.

У них нервная организация тонкая.

У них чутьё.

* * *

Мой нюх, было дело, мистическим образом помогал нам с Дядей.

Мы играли тогда в похоронном оркестре. Музыканты знают: похороны – школа жизни. Или, как дежурно шутил Дядя: «Мёртвое тело – живая копейка».

Деньги были нужны нам обоим. Так что Дядя взял меня в оборот. И кроме работы в цирковом биг-бэнде, где я всё-таки прижился, мы нехило подмолачивали на жмурах.

Жмуры – это когда зажмурился кто. Похороны, короче.

Ради такого случая Дядя в пару недель натаскал меня шпилить на трубе. Наука оказалась нехитрая и нужная. Когда тепло – нормально, а на морозе в дудку дуть удовольствия мало. Но с гитарой на жмурах делать вообще нечего.

Тем более уж раз всё равно на кладбище приехал – заработать можно не только игрой. Хорошо платили за уголёк – вынос тела, в смысле. И если могилу копаешь. Конечно, руки жалко было, старался беречь. Но когда гитара – дрова и надо прямо сейчас брать новую, иначе она уйдёт, куда деваться?

Похоронный оркестр, в котором играли мы с Дядей, был в нашем Промышленном Городе не один. Водились профессиональные конкуренты, и ещё войсковые части по округе. Офицеры, давно потерявшие нюх и совесть, бойко сдавали внаём солдатиков-оркестрантов. Сбивали цену, сволочи: безутешные родственники башляли только начальству, а солдаты брали водкой. Военных мы не любили.

О том, что будет жмур, я всегда узнавал первым. Странным образом из мундштука трубы начинало пахнуть колбасой. Заметил я это случайно. Думал – совпадение. Оказалось, нет. Рассказал Дяде – он посмеялся. Но сколько раз потом проверяли – я не ошибся ни разу. Так что мы с Дядей всегда знали о предстоящей работе и оставляли время свободным. Это щедро вознаграждалось. Шеф ценил нашу постоянную готовность и то, что играли трезвыми. Я не бухал по молодости, Дядя – по редкой для музыканта привычке: он обычно выпивал не больше трёх стопок.

А у других случались казусы. Был такой чувак, Глобус. Шпилил с нами на си-бемольной тубе – огромной дудке, как в кино у Карабаса-Барабаса. Истории про него по всей нашей Великой Стране как анекдоты рассказывали. Например, однажды мы отработали – и его сморило. Лето, жарко, а Глобус приехал на кладбище уже вдетый и там ещё добавил. Чувак мирный; отошёл в сторонку, лёг с тубой в обнимку под кустик – и задрушлял. Когда по аллее понесли чужой уголёк, Глобус услыхал траурный марш, на автомате поднялся и встал в оркестр – тоже чужой.

Но прекол не в этом. А в том, что чувак закончил консу и со своим консерваторским образованием лажи не переносил. В нашем оркестре за кикс полагался пендель от Глобуса: промазал мимо ноты – изволь получить. Мы старались, а чужие чуваки шпилили жиденько и киксовали вовсю. Поэтому их ждали аж два сюрприза. Сначала в оркестре бархатно заиграл супер-тубист. А потом от него посыпались увесистые пендолюхи с обеих ног. Удивлённые чуваки шли, дудели – и подпрыгивали по очереди. Но ничего, интеллигентные люди – доиграли.

Мотаясь с оркестром на жмуры, я узнал, что музыкальные инструменты могут быть кормильцами и поильцами в буквальном смысле. Например, раструб кларнета откручивается – из него кирять удобно; считай, стакан всегда с собой. А туба си-бемоль – вроде той, что у Глобуса – вообще штука незаменимая: при некотором навыке можно стырить с поминального стола и запихнуть в её раструб две бутылки водки и три целых курицы…

Как-то позвонил мне наш руководитель. «Понюхай трубу, – говорит. – Колбасой пахнет?» Я понюхал. «Нет, – говорю, – не пахнет». «Точно не пахнет?» «Точно».

Он довольно хрюкнул: привычка такая у него была, из-за гайморита. «Хреновый ты предсказатель. Я про жмуры договорился. Так что шпилим, поимей в виду».

Я машинально ещё раз потянул носом – колбасой не пахло даже близко. Ну и ладно. Причапал в назначенное время в назначенное место. Нас всех подобрал автобус. Доскрипела эта колымага до кладбища. Мы свои дудки-барабаны расчехляем, выходим, и тут из-за кустов – пам-пам-па-па-рам! – слышим первые звуки: траурного Шопена играют. Уголё к понесли!

Оказалось – танкисты, суки, подсуетились и перебили ангажемент.

Говорил же я, что не пахнет колбасой.

Не наш это был жмур.

* * *

Я неестественно прекратил свою жизнедеятельность…

…и теперь собираюсь необратимо прекратить жизнедеятельность чужую. Обдумывают способ. Убеждаюсь, что прав мой приятель Тырда: думать надо как можно реже. Иначе это входит в привычку, от которой трудно избавиться.

Особенно трудно, когда валяешься на диване в гостиной перед включённым телевизором. Дома пусто. Любимая Жена предпочла общество чужого кастрированного кота. Моя Гитара молчит упрямо и угрюмо. Вот и появляются мысли, мысли, мысли – каждые шесть секунд восемь штук.

Телевизор громыхал боевиком. История была в тему: отчаянный Бродячий Музыкант стирал с лица земли посёлок городского типа и мало-помалу расправлялся с местными бандосами. Заодно успешно устраивал свою личную жизнь. В гитарном кофре чувак таскал груду стволов и не задумываясь шмалял направо и налево.

Ещё недавно эта идея могла приглянуться. Среди невыдуманных музыкантов я – лучший стрелок. Отчего бы не казнить приговорённых простым и понятным для меня способом?

Лучший стрелок… Мысль охотно и незаметно свернула на соревнования вроде биатлона, только среди гитаристов. Играешь – потом стреляешь. Потом опять играешь, потом снова стреляешь… Как учил Старый Вояка: с одной руки, с двух рук, стоя, сидя, лёжа, с колена… Вместо стандартных лыжных дистанций – гитарная классика: Паганини, Сарасате, Пьяццолла и, конечно, Великий Гринго. На скоростных участках – Бах, Бетховен, Моцарт и римский-Корсаков. Эти звучат в транскрипциях, потому что ничего специально для гитары не писали. За промах или лажу – штрафные круги: тупо шпилишь гаммы.

Публика приторчит реально. Хороший может получиться микс. Надо потолковать с юристом: запатентовать, что ли, это дело? Зарегистрировать на Любимую Жену. Первый чемпионат провести, проверить братьев-гитаристов на вшивость. Следом, глядишь, и другие клюнут – клавишники, скрипачи, перкуссионисты; новые дисциплины появятся… Так, стоп! Куда-то я не в ту степь уехал.

Тем временем в телевизоре Бродячий Музыкант мощно отлюбил свою кралю и снова давил на гашетку, разбрызгивая бандитские кишки.

Оружие – не проблема. Честному гражданину у нас его не достать. Но честному гражданину оружие без надобности, так ведь? Зато нечестному, да ещё при бабках, надыбать ствол – раз плюнуть.

А я-то кто? Честный или?.. Так, опять не туда. Какая разница? Я тот, кому нужно оружие и кто знает, где его взять.

Проще всего – позвонить, и ствол организуют за пару дней. Есть такие знакомые. Я всё же пятнадцать лет в Столице! Сам здесь не последний – и общаюсь не с последними… Купят все справки, за шелестящее спасибо оформят любые ксивы и в лучшем виде доставят посылочку прямо домой – не придётся даже с дивана вставать. Чистый, легальный ствол, на меня зарегистрированный. И это плохо. Как первого завалю, так за мной и придут.

Со Старым Воякой можно связаться. Добудет что угодно. Поворчит, конечно, для виду, но добудет. У него получится подороже и подольше, зато – полная конфиденциальность. Хорошо, но есть другая проблема: кто знает, что за ствол подгонит старик? Какая история за ним тянется? Я и своими-то делами не успею заняться, а уже чужие на себя навешу…

Самое муторное, но самое правильное – сторговать у чёрных копателей. Я знаю кое-кого в Культурной Столице. Там у них военного добра со времён Великой Войны невыводно.

Боевик на экране сменили новости. Криминальные, само собой: откуда нынче хорошим взяться? Убийства, интриги, скандалы, расследования… На фоне неуклонного роста валового продукта и национального благосостояния. Это – святое.

Телевизор вещал про губернатора, который выбрал себе интересную служебную машину. Дома у него гараж под завязку, но эта понадобилась для Столицы: не пешком же здесь ходить солидному перцу! Черпнул лапой из бюджета – и купил себе под задницу эксклюзивный Mercedes-Benz S600 Guard. Притом есть только один эксклюзив, который немного круче: это Mercedes-Benz S600 Pullman Guard, на котором ездит наш Самый Главный руководитель…

Журналюги взахлёб восторгались губернаторской обновкой. Высший класс брони, шесть сотен лошадей под капотом, все сидения – динамические, мультиконтурные, с функцией массажа… До кучи ляпнули про мощный генератор и холодильник. На общем фоне – дурной тон. Как про скидку в полпроцента по случаю праздника. Или освежитель «Ёлочка» в подарок.

Перед новостями рекламировали легковушку – очередную кровавую победу отечественного автопрома. Завлекали ценой. Служебная тачка слуги народа обошлась в пятьдесят раз дороже. Комплект бронированной зимней резины к ней стоил ещё как две легковушки, страховка на год – ещё как две…

Вообще мне плевать. Губернаторы, прокуроры, депутаты… У народа Великой Страны хватит денег, чтобы его слуги взбесились с жиру и утонули в роскоши. А моя забота – другая. Охотиться предстоит не на тех, что ходят по тёмным переулкам и ездят на троллейбусах. Все мои будущие жертвы моторизованы, как этот перец.

А что такое броня высшего класса? Интернет говорит: «Бронированный кузов выдерживает попадание пуль из армейского стрелкового оружия, осколков ручных гранат и взрывных устройств средней мощности. Модели оснащаются самогерметизирующимся баком и системой пожаротушения».

Во как. У тех, за кем я охочусь, машинки попроще. Но всё равно не из простых. Товар чёрных копателей против них – детские пукалки. Как разряженный пистолет Старого Вояки в тире три десятка лет назад. Стало быть, романтика Бродячего Музыканта с гитарным кофром, набитым стволами – не для меня.

И вообще дело не в этом.

Можно подкараулить одного-двоих, даже если они ездят в броне и с охраной. Но моих объектов – не один-двое. Их список занимает даже не одну-две страницы.

На журнальном столике возле дивана поблёскивает глянцем свеженький справочник «Кто есть кто в отечественном шоу-бизнесе». Довольно толстая книжка со множеством персонажей.

За небольшим исключением я приговорил к смерти их всех.

* * *

Отец переживал за Дядю.

Или просто стыдился того, что его старший брат – клоун. Родственники вздыхали и говорили, что у Дяди с детства была золотая голова, ему прочили прекрасное будущее, а он…

Я на эту тему не задумывался. Свой человек в цирке – о чём ещё пацан может мечтать? Отец занимался мужским воспитанием; Дядя, по его словам, гармонично развивал мою личность. Таскал эту личность по театрам и музеям, брал на выставки и концерты… Мы дружили: с Дядей было интересно и весело.

Тётя – его жена – при встрече тискала меня, сюсюкала на ухо, гладила по голове и совала бесконечные пирожки и конфеты. До тех пор, пока Отец не делал ей замечания. «Не порти мне мужика! – говорил. – Разбалуешь, раскормишь в свинью – и что тогда? Колоть кабанчика на холодец?»

Однажды при мне вспоминали, как Дядя познакомился с Тётей.

Зашёл в музыкальный магазин фирмы «Мелодия». Собственно, музыкальных магазинов другой фирмы тогда в нашем Промышленном Городе не было. Зашёл и спросил у продавщицы пластинку – «реквием» Верди. Девушка возмущённо посмотрела на него и отчеканила: «Молодой человек, «реквием» – это Моцарт!» Семейное предание гласило: именно в тот момент Дядя понял, что встретил свою жену.

Он смеялся: «Я когда-то придумал тест. Спрашиваешь: кто написал «Ромео и Джульетту»? Если человек не знает, с ним всё ясно. Кто книжки читал – скажет, что Шекспир. Кто много книжек читал – назовёт Банделло. Музыковед скажет – «ромео и Джульетту» написал Чайковский. Или Берлиоз. Или Прокофьев. Оперный критик вспомнит Гуно. А ещё ведь есть у Задонаи «Джульетта и Ромео», и у Беллини «Монтекки и Капулетти»!»

Сейчас я бы добавил к списку ещё мюзикл Пресгурвика. А тогда Дядя не стал плющить эрудицией будущую Тётю. Не стал грузить про «реквием» Ахматовой, Дворжака, Керубини, Брамса или Верди с тем же Берлиозом. Он просто спросил: что такая милая барышня делает после работы? И пригласил её в кафе, а потом на танцы.

Жили они дружно. Детей завести не получилось. А когда мне было десять, Тётя умерла.

У кого день рождения летом, тому одноклассников не собрать. Меня обычно поздравляли на ближайших выходных – как говорится, в узком семейном кругу. Удобно, что в нашем спортивном лагере в это время был пересменок. Всех распускали по домам на несколько дней.

Когда мне исполнилось одиннадцать, Дядя заскочил после вечернего представления. Меня напоили чаем с тортиком и скоро отправили спать.

Среди ночи я проснулся. С кухни через приоткрытую дверь слышался разговор. Отец и Дядя выпили явно больше обычных трёх стопок.

«Знаешь, как в Париже говорят? – спросил Дядя. – Метро, булё, додо!»

За границей тогда мало кто бывал. Из всех наших знакомых – только он один. Ездил с цирком на гастроли.

«Булё, додо… Это что значит?» – не понял Отец.

«Это значит, что утром ты тащишься на метро через весь город. Целый день пашешь, как Папа Карло. Вечером тебя хватает только на то, чтобы доползти до дому, завалиться в люлю и друшлять. А назавтра всё повторяется. И так всю жизнь».

Отец хмыкнул: «И что?» «То, что я так не могу». «Интересно! Все могут, а ты не можешь? Включи мужика и смог и!»

«Зачем? Кому на пользу, если я через силу вымучиваю то, от чего меня тошнит? Я хочу заниматься любимым делом! разве плохо?»

«Музыка и все твои штуки – это не дело, – сказал Отец. – Это хобби».

«Оплачиваемое хобби – лучшая работа, – возразил Дядя. – Я делаю то, что мне нравится, и прекрасно себя чувствую. Кстати, опять на гастроли за бугор приглашают».

«Несерьёзно это всё, – упрямо повторил Отец. – Анекдот про Шаляпина помнишь? Извозчик спросил, кем он работает. Шаляпин отвечает: пою. А извозчик говорит: у нас все поют. Я, когда выпью, тоже пою! работаешь-то ты кем?»

«Ты продолжение забыл, – сказал Дядя. – Шаляпин ответил мужику: ты, когда выпьешь, сам поёшь. А когда я напьюсь – вместо меня Власов поёт. Это в Большом театре солист был такой… Не калечь мальчишку».

Тут я понял, что говорят они вообще-то обо мне.

«Зачем из него раньше времени солдата делать? – говорил Дядя. – Здоровье, спорт, учёба, я всё понимаю. Но пусть хотя бы попробует! На жизнь с разных сторон посмотрит. Обломаться-то недолго. Родина постарается».

«Что ты предлагаешь?» – устало спросил Отец.

«Перкуссию, – оживился Дядя. – К осени набирать будут. Клёвое направление, а народ не врубается, и на перкуссию никто идти не хочет».

«Перкуссия… – повторил Отец. – Барабаны, что ли?»

«Ударные, – поправил Дядя. – Как раз не барабаны, а всё остальное. Маримба, ксилофон, вибрафон, колокола, литавры и так далее».

«Куда уж далее», – проворчал Отец.

На кухне снова наполнили стопки.

«Давай не чокаясь, – попросил Дядя. – Мою помянем…»

Они выпили и помолчали.

«Перкуссия реакцию изумительно развивает, координацию и мозги. В спорте пригодится, в учёбе пригодится, – снова подал голос Дядя и вроде всхлипнул. – Спасибо, что не отнимаешь у меня парня. Он же мне как сын…»

Оба они – Дядя и Отец – были тогда моложе, чем я сейчас.

* * *

Этим столичным мальчикам предстояло начать реализацию моего плана.

Они о своей роли не догадывались, а время действовать уже пришло. Так что я зазвал их в гости. В отсутствие Любимой Жены объявил квартиру зоной, свободной от предрассудков. Попросту – притоном разврата. Сказочное гостеприимство для дорогих гостей: скатерть-самобранка и простыня-самобранка. Короче, халявное бухло и сговорчивые тёлки. Верняк.

«Тюрьма-старуха, дай кликуху!» – в былое время кричал в окошко камеры тот, кто залетел на кичу и хотел стать блатным. Из других камер ему кричали в ответ, предлагали варианты, и авторитеты выбирали подходящий. Этим своим гостям кликухи придумал я.

Внезапный Вождь был толстым мальчиком лет пятидесяти четырёх. Длинные седые волосы он обычно скручивал в неряшливую кичку или куцый хвостик. В любой компании, никого не спросясь, назначал себя главным остроумцем и душой. Впрочем, ему везло на интеллигентную публику. Я не слыхал, чтобы его били.

Вообще-то Внезапному Вождю полагалось регулярно получать в бубен: для начала – за манеру обращаться к окружающим воины мои. Пол, возраст и регалии воинов значения не имели. Панибратский оборотец взялся из анекдота. Вождь сообщает своему племени две новости, плохую и хорошую: «Воины мои, случился неурожай, и все мы будем целый год жрать говно… Зато его у нас много!» Достойный повод для любого воина – от души напинать по кишкам вождю-самозванцу, который возник внезапно, да ещё с гнилым базаром.

Толстый седой мальчик считал себя неотразимым мужчиной. Впервые увидав Любимую Жену, он хихикнул и заявил мне: «Если твоя баба – клад, ты по закону имеешь право на двадцать пять процентов». Опять же, стоило с ходу засадить ему по печени. Тогда я пожалел его; потом пожалел, что пожалел. Ничего, теперь ответит.

По молодости Внезапный Вождь написал несколько неплохих стихов. С первыми песенками въехал в околомузыкальную тусовку таких же, как он, столичных мальчиков. Несколько аккордов, даже помноженных на любовь к битлам, не сделали его ни композитором, ни гитаристом. На шестом десятке Внезапный Вождь оставался любителем, подающим последние надежды. Но по старой памяти в тусовке с ним здоровались. Это мне на руку.

Пригодится и то, что Внезапный Вождь пробавлялся журналистикой. Его незатейливые статейки иногда печатали в больших газетах – за интеллигентскую беззубость и соответствие трендам.

Пригодится и то, что Внезапный Вождь вхож в телевизионные кулуары: с телевидением он многие годы крутил вялый роман без взаимности. Радио тоже топталось где-то рядом.

Второй персонаж дополнял пару: он был вдвое моложе, косил под метросексуала – то ли яппи, то ли хипстера, их не разберёшь – и, в отличие от Внезапного Вождя, не грыз ногти до мяса. Как это у старика Бетховена со стариком Гёте в песенке савояра? «Кусочки хлеба нам дарят – сурок всегда со мною. / И вот я сыт, и вот я рад, и мой сурок со мною. / И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною…» Сурок намертво прилип к Внезапному Вождю, как блохатый грызун к средневековому бродяге.

С пелёнок Сурка растили уверенным в собственной гениальности, и он вырос уверенным. Гениальны были пресные рифмочки стишат, которые Сурок строчил как подорванный. Тем более гениальны – его фуфлыжные песенки на трёх аккордах. Тем более – литературные опусы.

Один из них Сурок неосмотрительно запустил в Интернет. Гениальное полотно начиналось так: «В детстве, часто болея, моей любимой книгой был старина Кун с его «Легендами и мифами Древней Греции». Безграмотный Сурок тут же стал объектом циничного стёба, а то, что его любимой книгой был старина – превратилось в визитную карточку. Вместе с частыми детскими болезнями.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.