Сага о Булаях - Дровосек

ФБР сообщало, что Голубин с кем-то активно встречается в городе. Он выходит на проверочные маршруты, подолгу и старательно проверяется. Обнаружив слежку, возвращается на базу, а значит, не хочет, чтобы американцы знали о его источнике. Судя по тому, как обставляются его выезды, источник этот чрезвычайно серьезен, и имеется настоятельная необходимость в его выявлении. Однако Голубин упорно уходил от прямых вопросов и врал напропалую о каких-то тайниковых операциях, которые уже который раз не получились, потому что «на той стороне что-то не заладилось».

Стенли по глазам видел, что Олег просто издевается над ним, и впадал в бешенство.

– Ты понимаешь, что мельчаешь в наших глазах? Мы выплатили тебе чуть не полмиллиона долларов. За что? За то, что ты впарил нашу дезу своим ракетчикам? Ну и каковы результаты? Они побарахтались пару лет в этом дерьме, а потом разработали свой порох, превосходящий наш по всем параметрам. Эти ваши мобильные моноблоки, которые скоро пойдут в серию – настоящий кошмар для ослов из Пентагона. Так за что я плачу тебе баксы?

– Если бы не обещание Ричарда Хелмса продавить секретное постановление Конгресса о введении меня в американское подданство, я бы, пожалуй, плюнул на всю эту вашу кухню, Стенли. Вы похожи на шакалов, которым всегда всего мало. Кстати, я еще старика Кейбла просил не ставить тебя на связь в качестве ведущего офицера. Но тот не послушал – и я теперь вынужден иметь дело с вонючим полячишкой, который дальше своего носа ничего не хочет видеть. Ты почитай мой файл, когда вернешься в кабинет. Может быть, твоим куриным мозгам станет ясно, за что мне платят деньги. И спроси себя, много ли у вас агентов, которым пробивают через Конгресс американское гражданство. Ты мне надоел, Стенли, повторяю тебе это в сотый раз. И вот еще что. Пусть дядя Сэм потерпит немножко, покуда я не выдал ему нашу крупную агентуру, потому что время еще не пришло. И не пытайтесь ее выявить без моего позволения. Да, у нас есть пара интересных источников. Но придет срок, и они получат свое от вашей долбаной Фемиды. Только, надеюсь, к этому времени я буду в безопасности.

Голубин действительно верил, что переигрывает ЦРУ в схватке за собственную безопасность, как и задумал с самого начала. Два года назад ему передали на связь очень серьезного агента, поставлявшего для ПГУ чемоданами стратегическую информацию. Выдать его – означало бы дать повод для очень громкого скандала в межгосударственных отношениях и одновременно поставить себя под серьезнейшие подозрения со стороны коллег. Поэтому Голубин и не думал о выдаче источника, приберегая его, как яичко к пасхальному дню. Это давалось нелегко, потому что цэрэушники обрушили на него жесточайший прессинг. Однако «Лис» не поддавался, заявив, что если почувствует на себе воздействие психотропных веществ, то прервет сотрудничество. Поэтому американцы не решались применить к нему специальные препараты.

Голубин наслаждался, наблюдая за тем, как Стенли психует. Он давно уже осознал, что его стихия – это лужа адреналина, нахлебавшись из которой, ощущаешь, как по тебе идет электрический ток. Какая разница, отчего это случается. От того, что ты подписал кому-то путевку на электрический стул, вывел из равновесия кретина, вроде Полански, или кинул в постель какую-нибудь случайную красотку. Главное – получить кайф.

Голубин хорошо помнил, как впервые в нем появилось ощущение торжества от насилия, и это во многом определило его дальнейшее отношение к миру.

Ему было восемь лет, он гулял в своем дворике солнечным летним днем. Из соседнего двора с криками закатилась группа его сверстников, гнавшая перед собой раненого воробья. Мальчишки подбили ему из рогатки крылышко, и птичка не могла летать. Она кувыркалась по щебенке, передвигаясь зигзагами, в отчаянии ища убежища от нависших над ней страшных и орущих людей. Кто-то из них пнул воробья ногой, и тот перевернулся на спинку, раскинув крылья и в ужасе пища.

– А ну, вдарь ему, вдарь, – подбадривали друг друга сопляки, но настолько беззащитен и жалок был вид пичуги, что никто из них не решался поднять на нее руку. Олег растолкал мальчишек, взял у одного из них рогатку, зарядил ее куском щебня, натянул изо всех сил, поднес поближе к птице и выстрелил. Камень с чмоканьем ударил в крохотное тельце, сломав в нем грудные кости. Воробей трепыхнулся, раскрыл клюв, из которого выкатилась капля крови, глаза его затянулись белой пеленой век. Мальчишки затихли, кого-то из них стошнило. А Олег бросил рогатку на землю, повернулся и пошел прочь. Его распирало счастливое ощущение всесилия. Ощущение распорядителя чужой жизни.

Много лет спустя, став предателем и выдавая агентуру ПГУ, он всякий раз с удовольствием думал о том, что в очередной раз свершил чью-то судьбу по собственному усмотрению. Его внутренний голос, или, может быть, чей-то чужой голос, живший у него внутри, говорил всякий раз низким и приятным баритоном: «Молодец, Олежа! Так их, эту погань, этих чистеньких уродов! Молодчина!» Это была неподражаемая музыка обожания себя, любимого. Голос напевал ему самую главную в его жизни мысль: он выше всех этих уродов.

Когда Голубину приходило в голову, что однажды придется сматывать удочки из Союза и превращаться в скучного американского пенсионера, ему становилось тошно. Жизнь без адреналина была неинтересна. Единственное, что еще оставалось за пределами профессии из этой статьи, – это девочки. Они волновали его, заставляли чувствовать себя молодым и агрессивным. «Девочки, девочки. Как хорошо, что вы не кончаетесь. Как хорошо, что вы не за морду любите, а за дышло. Если бы не дышло, я с моей мордой недалеко бы ускакал…»

– И вот что, Стенли. Не вздумай сокращать мне ежемесячное содержание. Как ты можешь догадываться, в биографии каждого источника бывают спады и подъемы. И это не значит, что его за это следует хлестать долларом по ягодицам. Подожди немного, я принесу тебе в зубах агента наших технарей. Они присосались к вашему аэрокосмическому агентству и таскают оттуда кучи материалов. О'кей?

– О'кей, Олег.

– Ну вот, будь умницей, а я пошел. Меня ждет советский резидент в его вашингтонском логове.

Глава 8

Америка превыше всего

Наконец-то он ухватил главную нить. И что же? Нет ничего нового, что уже не случалось в истории. Эврика! Конечно, тайные общества. Конечно, конечно. Демократическое поле и задумано как сцена для заговорщиков. Оно таким родилось на свет. Вспомни, Збигнев, вспомни, дурашка, кто управлял подготовкой Парижской коммуны. Французские масоны, спрятавшиеся за фасад многочисленных общественных клубов. А какой эффективной была их организация! В нужный момент они смогли направить волю масс на физическую расправу с королевской знатью. Вот! Искусство управления обществом только притворяется развивающимся. Ни черта оно не развивается. Общество всегда будет управляться по одним и тем же законам. По тем самым, по которым яблоко падает не вверх, а вниз, и хочется писать после пинты пива, а не до нее. В обществе всегда будет существовать организационный центр, состоящий из наиболее влиятельных, а значит, богатых людей, и стада баранов, рыщущих в поисках свежей травки. Пора взглянуть на эти вещи открыто и перестать играть в демократический балаган, называющийся американской системой. То есть, балаган этот на потеху публики, конечно, продолжать надо. Но также очевидно, что основным игрокам надо договариваться о разделении власти за пределами выборной системы. Это и будет гарантировать стабильность в обществе, и усиливать роль Америки в мире. Масонство? Да назовите как угодно. Главное – это самый эффективный способ управления американской державой, а в будущем – и американской империей. Почему? Потому что нет ничего страшнее для имперской политики, чем два противоборствующих лагеря на самом верху власти. Это младенческое состояние государства, которое оно должно преодолевать по мере наращивания своих мускулов. Руководить США должна элита, а не демос.

Ситуацию подогрел в 1971 году невообразимый скандал, разгоревшийся вокруг причин Вьетнамской войны. Какой-то малоизвестный подонок из Пентагона по имени Даниэль Эллсберг стибрил секретные материалы по всему периоду подготовки операции, включая провокацию в Тонкинском заливе, и передал ее в «Нью-Йорк Таймс». После долгих колебаний эта газета начала публикации, произведшие эффект разорвавшейся бомбы. Оказалось, что вся эта военная операция замышлялась в Пентагоне и Белом доме задолго до инцидента в заливе и была наглядным образчиком спланированной агрессии, в результате которой сложили головы десятки тысяч молодых американцев. Либеральная пресса, интеллигенция, студенческая молодежь, интеллектуалы развернули небывалое улюлюкание в адрес администрации и вообще всей американской системы ценностей, которая в их глазах оказалась подложной. Началось бурное брожение, способное произвести на свет новую либеральную политическую элиту, далекую от имперских целей.

Збигнев с обеспокоенностью следил за происходящим и вскоре понял, что необходимо срочно действовать. Он вступил в контакт с председателем Торговой Палаты США Льюисом Пауэллом, одним из наиболее влиятельных людей в деловом мире страны.

Вскоре увидела свет и получила широкое хождение подписанная Пауэллом, но составленная Збигневым памятная записка по текущему положению. В записке говорилось, что для Америки настал решительный час противостояния реальной опасности самого ее существования. Основа основ американского образа жизни – свобода – подвергается оголтелым наскокам со стороны либералов, коммунистов, левых профессоров и других революционеров всех мастей. Их главная цель – разрушить существующий порядок. За этой опасностью стоят интеллектуалы, профессора университетов, студенты, газетчики, люди искусства и даже некоторые бизнесмены и политики.

Эта записка, словно сошедшая с ума флейточка, втерлась в дружный хор либералов и стала вызывать в нем дисгармонию. О чем вы там блеете? Неужели Вы не понимаете главных целей истории? Нужно совсем другое объединение общества. Не вокруг ваших дурацких ценностей, а вокруг идеи власти над миром.

В записке прямо говорилось о необходимости установления контроля над общественным мнением со стороны деловых кругов и распространения их контроля на все сферы общественной жизни. Деловой мир призывался к преодолению угрозы со стороны левых. В этих целях предлагалось использовать новейшие технологии по управлению обществом. Основать широкую сеть организаций, направить их работу на плановую основу и не жалеть денег на их финансирование. Используя политическую власть, объединить усилия всех консервативных сил в стране и подчинить их единой задаче. Предлагалось разработать идеологическую программу с привлечением ученых, и на ее основе массированно выпускать литературу, газеты, листовки, подчиняя эту работу долгосрочному плану. Главный упор сделать на промывание мозгов студенчеству как наиболее агрессивной либеральной силе. Выдвигалось требование установить постоянный контроль над телевизионными программами и периодикой. Отдельно выдвигалось требование подчинить контролю систему правосудия, с тем, чтобы она была беспощадной к красной заразе.

Это было открытое объявление войны либералам, которые распоясались на волне критики Вьетнамской войны.

Правящие круги страны с восторгом приняли инициативу Пауэлла, увидев в ней реальную возможность потушить разгоравшуюся либеральную революцию. Были созданы тайные и явные программы «американизации Америки», стали поступать гигантские пожертвования – и машина, обильно смазанная долларами, ходко закрутилась во второй раз после Второй мировой войны. Только в отличие от времен маккартизма, вместо «охоты на ведьм» на сей раз населению всеми средствами промывали мозги, и это довольно быстро стало приносить плоды. Уже к приходу в Белый дом Джимми Картера Збигнев успокоился. Дело шло хорошо, и рядовой американец с убежденностью пятилетнего дебила полагал, что на свете не существует ничего лучшего, чем он сам и Соединенные Штаты Америки.

Однако имперские планы не могли ограничиваться территорией США. Сформировавшаяся в сплоченный масонский улей американская элита испытывала потребность в единомышленниках за рубежом, в первую очередь в Западной Европе, и Збигнев вплотную занялся этой проблемой.

Ситуация способствовала продвижению его планов. Он познакомился с Джимми Картером – арахисовым фермером и протестантом с блаженным взглядом на мир. Миротворец и прекраснодушный провинциал, Джимми был открыт для речей Жабиньского. Он подпадал под их темпераментное изложение и полностью с ними соглашался. Наконец Збигнев достиг того, чего хотел. С согласия Джимми, он начал подготовку к созданию международного масонского общества, которое было названо Трехсторонней комиссией. Она включала в себя американских, японских и западноевропейских лидеров для решения экономических проблем. Что за комиссия, почему? Мало, что ли, других комиссий? Ответа Збигнев давать не хотел. Чем больше объясняешь – тем больше подозревают. Комиссия простая – по решению судеб мира. Чего здесь непонятного? Если же кто не понимает – пусть смотрит футбол и пьет пиво.

Но работа комиссии не задалась. Эти социалисты в Западной Европе слишком сильно раскатали свою идеологию по обществу после Второй мировой войны. Там нашлись политики, которые поверили, что демократический процесс как бы даже идеален. Попытки уйти в келейность в рамках Трехсторонней комиссии натолкнулись на сопротивление западных немцев. Молодая немецкая демократия явно какала в пеленки, не понимая, что подрубает ветку, которая в дальнейшем могла бы превратиться в удобный сук, на котором можно комфортабельно сидеть.

Жабиньский понял, что с европейцами каши не сваришь. Они уже никогда не придут в себя после нашествия Гитлера и оглядываются на каждый чих. Европа не поможет Америке в империальном освоении планеты. Она лжива, труслива и недалека в понимании исторических перспектив. США остаются одни в своем историческом вызове. Разве что Великобритания будет с ней до конца. Англичане – наглые и коварные псы – станут хорошим подспорьем в предстоящей работе. Конечно, пусть продолжает свое существование Атлантический альянс, пусть льются бесконечные речи о единстве НАТО, но американская элита должна хорошо усвоить, что она одна-единственная на белом свете, кому предстоит взять на себя суровую ответственность за судьбы белой цивилизации.

Глава 9

1972 год. Прорыв

«Волчонок, настоящий волчонок», – думал начальник нелегального управления ПГУ Вадим Кирсаченко, глядя на полковника Голубина, который в составе руководства своего управления отчитывался на Директорате по делам внешней контрразведки. Кирсаченко был одним из самых опытных и удачливых советских разведчиков. Он обладал способностью быстро проникать во внутреннюю суть людей, порой с первого взгляда понять мотивы человеческих поступков.

Голубина он немного знал по прежним делам и симпатии к нему не испытывал. Когда настала очередь этого молодого работника зачитать краткую справку о состоянии дел на курируемом участке, и тот произнес первую фразу, беспокойное и неприятное чувство появилось в душе генерала. Он вслушивался в сипловатый и одновременно резкий голос Голубина, ловил мельчайшие нюансы интонаций, смотрел на его позу, на почти не двигающийся по бумаге взгляд – и понимал, что этого человека не покидает внутреннее напряжение. Напряжение волчонка, попавшего во вражеский стан. Всегда пренебрежительный перекос его рта сейчас был усилен нервным спазмом, полуприкрытые глаза поблескивали внутренней злой силой.

«И что это он запросился во внешнюю контрразведку, ведь всегда работал в политическом отделе? Или смекнул, что в этом новом деле можно быстрей вырасти? Но ведь он же ни черта не знает про эту работу. Почему его Крючков послушал? Из-за этой его легендарной вербовки? Но она к нему как подарок с неба упала. Другой работник сотни контактов переберет, прежде чем подобного человека отыщет. А этот не успел приехать – бах – прямо на тротуар пред ним упал с неба секретоноситель. Давно ли мы в чудеса научились верить? Или Владимиру Алексадровичу так невтерпеж было рапортовать, что он и проверки порядочной «Шейлока» не затребовал? Мол, чего проверять, если тот сверхсекретную информацию дает».

Кирсаченко был в курсе разработки «Шейлока» в силу того, что в одно время руководство ПГУ изучало возможность передачи этого агента на связь нелегалу. Тогда он подробно ознакомился с его делом и категорически отказался рисковать своим человеком. Разработка «Шейлока» Голубиным была настолько похожа на рождественскую сказку, что весь жизненный и оперативный опыт Кирсаченко запротестовал против ее достоверности. Преуспевающий и удачливый американский ученый, по счастливой случайности завязавший знакомство с советским стажером на выставке, оказался тайным коммунистом и таким пылким сторонником СССР, что ему ничего не стоило вступить на путь сотрудничества, хотя в Америке еще вовсю свирепствовал маккартизм и это дело грозило электрическим стулом.

В тот период Кирсаченко принимал Голубина во время его приезда в отпуск, чтобы послушать личные впечатления сотрудника. Состоявшийся разговор еще больше укрепил подозрения, и он доложил о них бывшему начальнику ПГУ Сахаровскому. Однако его мнение осталось без внимания. «Шейлок» уже поставлял ценную информацию, и оборонка не имела к ней никаких претензий.

Теперь, два года спустя, послушав выступление Голубина, Кирсаченко решил поговорить с Крючковым, который всегда внимательно прислушивался к его мнению. Разговор состоялся в тот же день, когда они прогуливались после обеда по лесопарковой зоне ПГУ.

Крючков внимательно выслушал Кирсаченко и потом с неожиданным раздражением сказал:

– Вот попробуй осознать, Вадим Алексеевич, что мы с тобой делаем. Приехал из Штатов молодой, удачливый работник, как никто другой заслуживший выдвижения. Информация его агента по ракетному топливу идет «на ура». Таких источников у нас единицы. Помимо этого, он хорошо отработал с ценным агентом, которого ему передали на связь. Профессионально отработал. За это и повышен. Да, он не очень симпатичен, этот Голубин, согласен с тобой. Мне он тоже не нравится. Правильно ты говоришь: волчонок. Но разве он виноват, что физиономия у него тянет на отрицательного киногероя? И из-за этого мы с тобой будем тормозить его служебный рост? Да ты в своем уме? А какие у тебя еще против него доводы? Никаких! Так вот, больше разговора этого не заводи. Будут аргументы – добро пожаловать, приходи, поговорим. А как сегодня – не думай даже…

Крючков кривил душой. Он сам подозревал, что не все так просто с этим работником. И не все данные «Шейлока» шли «на ура». Зачастую от ученых поступали уточняющие вопросы, а иногда и недоумевающие оценки. Однако в целом они охотно брали документацию и, как было известно начальнику ПГУ, использовали ее в своих разработках. Крючков почти ежемесячно докладывал Андропову о реализации секретных сведений от «Шейлока» и последовал предложению Юрия Владимировича «выдвигать таких, как Голубин», несмотря на его «зеленый возраст». Все это привело к тому, что он сам оказался в зависимости от дела «Шейлока». Поэтому начальник ПГУ занял объективистскую позицию, хотя знал, что в разведке интуиция очень часто идет впереди информации. Единственное, что он сделал, – это не стал сразу назначать Голубина на еще более высокий пост, хотя такая возможность была. Надо было посмотреть на него в условиях Центра.

Голубин же, в свою очередь, очень хорошо почувствовал недоверие и даже подозрительность со стороны своих коллег. Он возглавил подразделение, в котором многие работники в отцы ему годились и хорошо знали цену оперативному результату. Им не нравилось, что звезда Голубина зажглась так неожиданно и высоко, без приложения им серьезных усилий, и они умели дать понять это своему руководителю. Это бесило Олега, но он знал, что вступать в конфликт с коллективом нельзя. В ПГУ это конец. Здесь работают люди с независимым и сильным характером, способные на поступок. Поэтому он старался вести себя по-дружески и любезно, однако не со всеми это получалось. Молодой начальник особым расположением подчиненного ему коллектива не пользовался, и дела его шли ни шатко, ни валко.

На период пребывания в Союзе Голубин сотрудничество с ЦРУ прекратил, так как знал, насколько плотный контроль Второй Главк осуществляет за американской резидентурой в Москве. Уже имела место пара случаев, когда американцы проваливали свою агентуру, завербованную за рубежом, переведя ее на связь в столицу СССР. Поэтому Голубин согласился на встречи только во время выезда в командировки за рубеж, а в Москве жил относительно спокойно. По его убеждению, в ЦРУ о нем знал минимум людей, а угрызения совести ему не были знакомы. Если он и предположил бы какие-то моральные переживания, то разве что по отношению к своим родителям, которые, конечно, не одобрили бы его сотрудничества с американцами. Он даже представить себе не мог, что случилось бы с отцом, узнай он такое. Старый, закаленный сталинец, наверное, тихо умер бы от разрыва сердца.

А все остальное его мало трогало. Высокие слова о Родине и долге всегда были ему смешны. Голубин вырос одиночкой, потому что родители не пускали сына гулять в темный и блатной мир питерских подворотен, а с одноклассниками дружбы не получилось в силу его независимого характера. Он всегда был на виду, всегда хорошо и легко учился, всегда презирал слабаков. Олег искренне считал, что все люди готовы бороться за себя, как за самую большую земную ценность. Подмечая признаки непоследовательности или двоедушия своих комсомольских начальников, он делал выводы, что все они притворяются и живут двумя жизнями: на виду играют одну роль, а внутри существуют совсем по другим правилам. Ему это было понятно, потому что он всегда шел таким же путем и к моменту поступления в КГБ сформировался во вполне законченного скрытого негодяя, не знающего ничего, кроме собственных интересов.

Когда пришел момент пересечения с ЦРУ, Голубин решил, что настал час удачи. У него не было никаких сомнений в том, что с ЦРУ надо сотрудничать. Это принесет жизненный успех, какого не знал никто из его ровесников. Ну, а опасности он не боялся. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. У Голубина при вступлении во взаимодействие с американцами была только одна забота – продать себя как можно дороже. И это у него получилось.

Однако с возвращением в Москву амбициозные планы Олега слегка поблекли. В его представлении все сущее подчинялось единым законам. Всегда будет робкая и беспомощная добродетель, и всегда будет властный и беззастенчивый грех. Поэтому, закончив свою вторую загранкомандировку, полковник Голубин полагал, что его удачная оперативная работа откроет перед ним ворота к служебному росту. Основания для этого у него были. Ведь пока он находился в Вашингтоне, с повышениями задержки не было. Его агент блистал, как звезда на небосклоне, и держал рейтинг всей резидентуры на высоком уровне.

Однако обстановка в Центре была скорее ближе к той, какую когда-то описывал Кейбл. Ему отвели должность начальника отдела и засадили за текучку. Заслуги заслугами, а работа работой. С первых недель своего пребывания в Центре Олег понял, что это тупиковый вариант. Он может просидеть здесь долгие годы и вырасти, возможно, еще на одну ступеньку. Надо было что-то предпринимать. Неутомимая энергия Голубина и его желание вырваться наверх заставляли его постоянно искать новые варианты. Наконец такой вариант представился в виде секретарши Тамары, которая работала в приемной заместителя Крючкова – Мишина. Так уж повелось: секретарши, давно работающие со своим начальником, умеют исподволь оказывать на него влияние и могут сказать свое веское слово. Тамаре стукнуло сорок лет, она была не замужем и уже пятнадцать лет служила в разведке, пройдя сложную школу бюрократических игр административно-технического состава.

Собственно говоря, сначала она просто понравилась сексуально неутомимому Голубину, и только после первых ночевок у нее на квартире он сообразил, что может использовать эту женщину как инструмент в своих планах. В то же время он видел, что Тамара не так проста в обращении. Пройдя нелегкий путь одиночества и приняв в своей постели немало партнеров, она не была склонна к романтизму или безвольному следованию капризам очередного ухажера. Олег для нее служил «лекарством от головной боли». Было видно, что пик своего женского подъема Тамара уже миновала и сейчас просто добирала то, что предлагала ей судьба.

Голубин, привыкший к быстрым и славным победам над женщинами, был озадачен довольно прохладным отношением любовницы к собственному появлению в ее жизни. Обычно такие появления сопровождались легким женским сумасшествием, влюбленностью и драматическими истериками в финальной части. Здесь же ничего подобного не было. Он решил во что бы то ни стало вывести Тамару из равновесия и подчинить ее своей воле.

Однако наработанные и верные приемы не давали результата. Ни букеты цветов, купленные за большие деньги на Центральном рынке, ни страстные слова о любви, звучавшие в самые ответственные моменты их близости, не могли зажечь в Тамаре настоящего огня. Она была довольна его приходами, улыбалась, благодарила, ждала новых свиданий, но при этом ощущение невидимой преграды между ними не исчезало. Тамара не хотела пускать его в свой мир.

Голубин решил, что секретарша оставила позади период женского любовного романтизма, и единственное, что может ее сейчас увлечь, – это разврат. Но как развратить вышколенную и идейно стойкую советскую работницу, начавшую уже спуск по склону лет? Сложная и ответственная это работа. Начинать надо было весьма осторожно. Он задумался над тем, что может быть интересно одинокой и сексуально активной женщине, уже закрывшейся в своей маленькой капсуле? Перебирая в памяти все подходящие эпизоды, Голубин вспомнил, что женщины такого типа склонны подсматривать за интимной жизнью других людей. Это их возбуждает, выводит из собственного одиночества. Во время очередной командировки в Западную Европу, Олег посетил магазин порнопродукции и после долгого отбора купил фильм «Вдова, которая подглядывает». Весь сюжет фильма заключался в том, что хозяйка маленькой гостиницы по очереди подсматривает через смотровые глазки в номера, где предаются самым экзотическим формам любви ее постояльцы. Это доводит ее до высшей степени возбуждения, в результате чего она заманивает одного из наиболее симпатичных постояльцев к себе в спальню, где делает с ним все, что хочет.

Вернувшись из командировки, Голубин притащил Тамаре любительский кинопроектор, научил заряжать фильм и под удобным предлогом исчез, пообещав вскоре объявиться.

Он не очень удивился, когда в его следующий приход Тамара предложила посмотреть ролик перед тем, как лечь в постель. Стало ясно, что она крутила его уже много раз. В ту пору о порнографии в СССР знали только понаслышке, и как любой запретный плод она вызывала повышенно острую реакцию. В эту же ночь Тамара предложила поставить у изножья кровати зеркало и посмотреть, «как это выглядит у них самих». Дальше дело пошло легче. В ней загорелась жажда плоти, не связанная с душевной работой, но требующая максимального удовлетворения. Вскоре Голубин познал с ней все, что можно познать с женщиной, а она все наращивала свою ненасытность. Тамаре нравилось делать это в самых неожиданных местах. Она могла остановить лифт между этажами, расстегнуть ему брюки и устроить «маленького француза», могла заставить его заняться с ней любовью, стоя на лестничной площадке, рискуя быть застигнутыми врасплох. Потом наступила пора полного откровения, и она стала говорить с ним нецензурно, цинично называя вещи своими именами. Голубин понял, что в душе ее поселился порок и с ней можно вести себя соответственно.

Однажды ночью, когда она, обессилевшая, лежала в постели, Голубин сел рядом и стал говорить так, как, по его предположению, она хотела бы слышать.

– Между нами редкое дело, киса. Ты такого никогда не испытывала, да и я тоже. Не знаю как ты, а я этой связи рвать не хочу. Точнее, хочу, чтоб ты была всегда. Сама знаешь, в нашей системе не распрыгаешься. Семью нам не создать. Сгорим оба к чертовой маме. Но семья семьей, а любовь любовью, правда? Ты хочешь это продолжать?

– Хочу, Олеженька. Хочу.

Он видел, как Тамару изогнула сладкая истома и внутренне ухмыльнулся. Клиент был явно готов. Можно приступать к инструктажу.

Вскоре Тамара начала обрабатывать Мишина в пользу Олега. Старый чекист Мишин, никогда и в мыслях не допускавший возможности интимной близости с секретаршей, тем не менее охотно с ней любезничал, ненароком бросая взгляд на зрелые формы и млея от ее обворожительного голоса. Тамара же загорелась новой, амбициозной целью. Кончилось ее прозябание, появилась ясная и приятная задача – продвигать наверх своего любовника, этого ненасытного зверя, этого наглого и неотразимого самца, который доставал до печенок. Нет ничего приятнее такой сверхзадачи. В ней забил источник жизни, заработали изобретательность и предприимчивость. Дело пошло.

Голубин в полной мере использовал помощь любовницы. В общении с начальством он превратился в саму любезность и угодливость. От обычного карьериста его отличало лишь то, что каждый свой разговор с руководителем он тщательно продумывал, иногда отбрасывая версию за версией. Неудивительно, что этот улыбчивый и понятливый молодой работник стал все больше и больше завоевывать сердца своих руководителей, чему в полной мере способствовала Тамара.

Через полгода Мишин вызвал к себе начальника управления внешней контрразведки и в безапелляционном тоне дал указание написать на Голубина представление к повышению в должности.

Еще через неделю начальник ПГУ получил на подпись рапорт о повышении Голубина. Он долго сидел над документом, несколько раз открывал и закрывал папку, вспоминая все, что было связано с этим офицером. Однако громче всего в его ушах звучал голос Андропова, который недавно в очередной раз поинтересовался, как идут дела у Голубина. Председатель явно благоволил этому работнику. Отказ в повышении может быть не понят…

Крючков еще раз пробежался по рапорту и коротко черкнул свою фамилию. Потом тихо выругался и раздраженно бросил ручку на стол.

Начался прорыв наверх.