Рассказы и очерки (1850-1859)

Всегда настороже, всегда в предельном напряжении умственных способностей, работники сыска изо дня в день, из года в год должны находить все новые способы борьбы против новых хитростей и уловок, измышляемых соединенной фантазией всех беззастенчивых нарушителей закона в Англии, ни на шаг не отставать в изобретательности от противника. На суде материал тысячи таких историй, какие мы тут рассказали, - иногда, по самому сплетенью обстоятельств романтически чудесных, - бывает заключен в стереотипную фразу "на основании полученных мною сведений, я сделал то-то и то-то". А ведь надо было, тщательно выверяя выводы и всю дедуктивную цепь, безошибочно направить подозрение на данное лицо; захватить это лицо, куда бы оно ни укрылось и что бы оно ни предприняло, чтобы не быть обнаружену. Преступник схвачен; предстал перед судом, и все. На основе сведений, которые я, офицер сыскной полиции, получил, мною это сделано; и согласно заведенному для этих случаев обычаю, я больше ничего не говорю.
      Эта шахматная партия на живых фигурах, разыгрываемая перед немногими зрителями, нигде не записывается. Игрока поддерживает его интерес к игре. Суд довольствуется ее результатами. Если дозволено сравнить великое с малым, представим себе Леверье, или Адамса *, сообщающим публике, что он на основании полученных им сведений открыл новую планету; или Колумба, сообщающим современной ему публике, что на основании полученных им сведений он открыл новый материк; вот так же сыщики сообщают, что они выявили новое мошенничество или давнишнего преступника, а процесс выявления остается неизвестным.
      Итак, к полуночи наша встреча с интересными и, необычными гостями закончилась. Но поистине завершило вечер происшествие, имевшее место уже после того, как сыщики от нас ушли. К одному из них, едва ли не самому ловкому - тому, который считался первым знатоком "фасонной банды", - когда он шел домой, залезли в карман!
      ТРИ РАССКАЗА О СЫЩИКАХ
      Перевод Н. Вольпин
      I. ПАРА ПЕРЧАТОК
      - Случай не из обычных, сэр, - сказал инспектор Уилд, офицер сыскной полиции, который вместе с сержантами Дорнтоном и Митом как-то в июле еще раз зашел к нам в редакцию скоротать вечерок, - и мне подумалось, что вам, пожалуй, интересно будет с ним познакомиться.
      Он связан с убийством молодой женщины, Элизы Гримвуд - помните? лет пять назад, на Ватерлоо-роуд. Ее все называли "Графиня" - за красивую внешность и гордую осанку; и когда я увидел бедную Графиню (я ее знавал и мог опознать), мертвую, с перерезанным горлом, в ее спальне на полу, вы мне поверите, что мне полезли в голову разные мысли, от которых человеку становится невесело на душе.
      Но это к делу не относится. Я туда пришел наутро после убийства. Освидетельствовал тело, произвел общий осмотр спальни, где оно лежало. Откинув собственной своей рукой подушку на кровати, я нашел под ней пару перчаток. Пару лайковых мужских перчаток, очень грязных; на подбивке с внутренней стороны буквы "Тр." и крестик.
      Значит, сэр, забрал я эти перчатки и показал мировому судье, который вел это дело. И что ж он говорит?
      - Уилд, - говорит, - это бесспорно находка, и такая, что может иметь большое значение; теперь, Уилд, от вас требуется одно: разыскать владельца этих перчаток.
      Я, конечно, думал то же самое и не стал тратить время впустую. Осмотрел я внимательно перчатки и пришел к заключению, что они побывали в чистке. От них, понимаете, шел запашок серы и смолы - чищеные перчатки, сильно или слабо, а непременно попахивают. Пошел я с ними в Кеннингтон * к одному своему знакомому, который работает по этой части, и выложил их перед ним.
      - Как по-вашему, были эти перчатки в чистке?
      - Да, - говорят он, - перчатки в чистке были.
      - А могли бы вы определить, у кого?
      - Понятия не имею! - говорит он. - Я только могу определить, у кого они не были в чистке: у меня! Но вот что я вам скажу, Уилд. В Лондоне наберется от силы восемь или десять мастеров по чистке перчаток (их тогда, по-видимому, столько и было). Я, думается мне, могу дать вам все их адреса, и вы сможете разузнать, кто их чистил.
      Дал он мне, значит, свои указания, и я ходил туда, и ходил сюда, и виделся с тем, и виделся с другим; но хотя они все подтверждали, что перчатки побывали в чистке, я все никак не мог найти того мужчину, женщину или ребенка, который чистил эту самую пару перчаток.
      А тут, понимаете, то человека нет дома, то ждут человека к двум часам, и всякое такое - за всем этим ушло у меня на розыски три дня. На третий день, вечером, иду я с того берега из Сэррея, по мосту Ватерлоо, замученный, измотанный вконец, уже теряя надежду, и думаю: загляну-ка я в театр Лицеум *, удовольствие будет стоить один шиллинг, а мне это освежит мозги. Итак, взял я себе за полцены место в партере, в задних рядах, и сел рядом с одним молодым человеком, тихим и скромным. Видя, что я не знаток (я нарочно прикинулся таким), он стал мне называть имена актеров, исполняющих роли, и между нами завязался разговор. Когда спектакль кончился, мы вышли вместе, и я сказал:
      - Вы такой приятный человек и такой компанейский - может быть, не откажетесь пропустить со мною, стаканчик?
      - Вы так любезны, - говорит он, - что я не откажусь пропустить с вами стаканчик.
      Мы, следовательно, зашли в какой-то кабачок поблизости от театра, расположились в тихой комнате наверху и заказали по пинте портера с элем и по трубке.
      Курим мы свои трубки, потягиваем свой портер с Элем - сидим, разговариваем, очень так приятно, и вдруг молодой человек заявляет:
      - Извините, я посидел бы подольше, но я должен вовремя прийти домой. Мне сегодня предстоит проработать всю ночь до утра.
      - Работать всю ночь до утра? - говорю. - Уж не пекарь ли вы?
      - Нет, - рассмеялся он, - я не пекарь.
      - Я и то не думал, - говорю я. - На пекаря вы не похожи.
      - Нет, - говорит он. - Я чистильщик перчаток.
      В жизни своей не бывал я так удивлен, как в ту минуту, когда услыхал от него эти слова.
      - Вы чистильщик перчаток? В самом деле? - говорю я.
      - Да, - говорит он, - именно.
      - Так не можете ли вы, - говорю я, вынимая из кармана те перчатки, сказать мне, кто чистил эту пару? Тут у меня с ними вышла, говорю, целая история. Я обедал на днях в Ламбете * - случайно завернул. Непритязательный ресторанчик. Публика всякая... И вот какой-то джентльмен оставил эти перчатки! Тут я, понимаете, еще с одним джентльменом заключил пари на соверен, что я сумею выяснить, кому они принадлежат. Я уже израсходовал семь шиллингов в попытках разгадать эту загадку; но если бы вы могли мне помочь, я бы с радостью уплатил еще столько же. Видите, тут внутри стоит "Тр." и крестик.
      - Вижу, - говорит он. - Господи! Я же превосходно знаю эти перчатки! Я видел не одну дюжину пар от того же владельца.
      - Да не правда? - говорю я.
      - Истинная правда! - говорит он.
      - Так вы, верно, знаете, кто их чистил? - говорю я.
      - Знаю, конечно, - говорит он. - Их чистил мой отец.
      - Где живет ваш отец? - говорю я.
      - Да тут за углом, - говорит молодой человек, - совсем близко, в двух шагах от Эксетер-стрит. Он вам сразу скажет, чьи они.
      - Вы не могли бы сейчас же пойти туда со мной? - говорю.
      - Конечно, могу, - говорит он, - но только, знаете, не рассказывайте вы моему отцу, что мы познакомились с вами в театре, ему это не понравится.
      - Хорошо!
      Мы пошли прямо к ним на квартиру и застали там за работой старика в белом фартуке и двух или трех его дочерей: сидят в первой комнате, а перед ними груда перчаток, и они их чем-то натирают и чистят.
      - Отец, - говорит молодой человек, - этот джентльмен заключил пари, что найдет владельца пары перчаток, и я пообещал, что ты ему поможешь.
      - Добрый вечер, сэр, - говорю я старику. - Вот перчатки, о которых говорит ваш сын. Видите - буквы "Тр." и крестик.
      - Да, - говорит он, - я эти перчатки знаю очень хорошо; я их чистил дюжинами. Они принадлежат мистеру Тринклу: у него большая обивочная мастерская на Чипсайде *.
      - А вы, разрешите вас спросить, получаете их непосредственно от Тринкла?
      - Нет, - говорит он, - мистер Тринкл посылает их всегда мистеру Фибсу, галантерейщику, у которого лавка напротив его мастерской, а галантерейщик пересылает их ко мне.
      - Вы не откажетесь выпить со мною кружку? - говорю я.
      - Пожалуй, не откажусь! - говорит он.
      Итак, повел я почтенного старика в трактир, и мы еще поговорили с ним и его сыном за кружкой, и расстались мы с ним друзьями.
      Это было в субботу ночью. В понедельник я с утра пораньше пошел первым делом в галантерейную лавку, что напротив Тринкла - большой обивочной мастерской на Чипсайде.
      - Могу я видеть мистера Фибса?
      - Я и есть мистер Фибс.
      - Ага! Насколько мне известно, вы посылали чистить эту пару перчаток?
      - Да, посылал, для молодого мистера Тринкла - здесь, через улицу. Он сейчас у себя в мастерской.
      - Ага! Это он там у прилавка, да? В зеленом сюртуке?
      - Он самый.
      - Вот что, мистер Фибс: тут неприятное дело, но я не кто иной, как инспектор Уилд из сыскной полиции, и эти перчатки я обнаружил под подушкой той молодой женщины, которую зарезали на днях на Ватерлоо-роуд.
      - Силы небесные! - говорит он. - Он очень приличный молодой человек, и если его отец услышит, его это убьет!
      - Мне очень жаль, - говорю я, - но я должен взять его под стражу.
      - Силы небесные! - говорит опять мистер Фибс. - И ничего нельзя сделать?
      - Ничего! - говорю я.
      - Может быть, вы мне позволите вызвать его сюда, - говорит он, - чтоб это было сделано не на глазах у отца?
      - Я бы не возражал, - говорю я, - но, к несчастью, мистер Фибс, я не могу допустить никаких переговоров между вами. Всякую попытку такого рода я обязан пресечь. Может быть, вы ему кивнете отсюда?
      Мистер Фибс стал в дверях, кивнул, и молодой человек тут же перебежал через улицу; видный такой, веселый молодой человек.
      - С добрым утром, сэр, - говорю я. И он:
      - С добрым утром сэр.
      - Разрешите мне задать вам вопрос, - говорю я, - Не знавали ли вы особу по имени Гримвуд?
      - Гримвуд, - говорит он. - Гримвуд... Нет!
      - Вы знаете Ватерлоо-роуд?
      - Ватерлоо-роуд? Конечно, знаю!
      - А не слышали вы случаем, что там убили молодую женщину?
      - Да, я читал об этом в газете, и мне очень было горестно об этом читать.
      - Вот пара перчаток - ваших перчаток, - которую я на другое утро нашел у нее под подушкой!
      Он был в страшном смятении, сэр! В страшном смятении!
      - Мистер Уилд, - говорит он, - клянусь всем святым, я там никогда не бывал. Я, насколько мне известно, никогда в жизни не видел ее...
      - Мне очень жаль, - говорю я. - И сказать по правде, я не думаю, что вы - ее убийца, но я должен нанять кэб и отвезти вас к мировому. Впрочем, мне кажется, это такого рода случай, что судья хотел бы - по крайней мере поначалу - вести дело без огласки.
      Проведено было негласное разбирательство, и тут выяснилось, что этот молодой человек был знаком, с двоюродным братом несчастной Элизы Гримвуд и что однажды - дня за два до убийства - он зашел проведать этого ее двоюродного брата и оставил у него на столе перчатки. А вскоре затем заходит туда же - кто бы вы думали? - Элиза Гримвуд!
      - Чьи это перчатки? - говорит она и берет их в руки.
      - Это перчатки мистера Тринкла, - говорит двоюродный брат.
      - Вот как? - говорит Элиза. - Они очень грязные и ему, конечно, ни к чему. Я их возьму для своей служанки - пусть чистит в них печи.
      И кладет перчатки в карман. Служанка, когда чистила печи, пользовалась ими и, как я полагаю, оставила их лежать на камине, или на комоде, или где еще; ее хозяйка, поглядев вокруг, чисто ли прибрано в комнате, схватила их и сунула под подушку, где я и нашел их.
      Вот какой случай, сэр.
      II. МАСТЕРСКОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ
      - Может быть, одним из самых красивых фокусов, проделанных нами, сказал инспектор Уилд, напирая на эпитет и тем как бы предупреждая, что сейчас последует рассказ не о чем-либо захватывающем, а скорей о ловкости и находчивости, - был некий маневр сержанта Уитчема. Это была прелестная идея!
      Мы с Уитчемом в день скачек дежурили в Эпсоме * - поджидали на вокзале "фасонную банду". Как я упоминал в нашей прежней беседе, мы всегда дежурим на вокзале, когда идет дерби, или сельскохозяйственная выставка, или когда новый ректор университета приносит присягу, или там Дженни Линд *, или еще что-нибудь в том же роде; и когда сходят на перрон ширмачи из "фасонной банды", мы их следующим поездом отсылаем обратно. Но в тот день, чтобы попасть на скачки, о которых я рассказываю, кое-кто из этих ширмачей сумел нас обхитрить: они наняли кабриолеты, тронулись из Лондона с Уайтчепла *, дали хороший крюк; прибыли в Эпсом с противоположной стороны; и, покуда мы их караулили у железной дороги, они уже на кругу и работают направо и налево! Но к тому, что я хочу вам рассказать, это по сути дела не относится.
      Когда мы с Уитчемом дежурили на вокзале, к нам подошел некто Татт джентльмен, в свое время послуживший обществу, а сейчас, можно сказать, сыщик-любитель, очень уважаемый.
      - Чарли Уилд! - говорит он. - Что вы тут делаете? Выслеживаете кого-то из старых приятелей?
      - Да, старые штуки, мистер Татт.
      - Идемте, - говорит он, - разопьем втроем - вы, я да Уитчем - по стакану хереса.
      - Нам нельзя двинуться с места, - говорю я, - до прихода следующего поезда; а там - с нашим удовольствием!
      Мистер Татт ждет, подходит поезд, а потом Уитчем и я идем с ним в его гостиницу. Мистер Татт по случаю скачек разоделся как на бал; и в пластроне у него была красивая бриллиантовая булавка - фунтов за пятнадцать или двадцать, - очень красивая булавочка! Выпили мы хересу у стойки, по три, по четыре стакана, и вдруг Уитчем крикнул:
      - Внимание, мистер Уилд! Держитесь! - и налетает на залу "фасонная банда", четыре ширмача (как они туда проникли, я вам объяснил), и в тот же миг булавочки мистера Татта как не бывало! Уитчем стал в дверях - отрезал им выход; я их колочу как могу; мистер Татт тоже дерется на совесть; и вот мы все сцепились, катаемся по полу, тычем и головой и ногами, полная сумятица вам, верно, сроду не случалось видеть такую картину! Мы, однако же, не выпускаем наших молодчиков (нам ведь помогает мистер Татт, а он стоит любого полицейского!), забираем их, тащим в участок. В участке полно воров, взятых у круга; не так-то просто отдать под стражу наших. Но в конце концов мы с этим сладили, приступаем к обыску; но ничего при них не находим, и их запирают. А уж и упарились мы с ними к этому часу... сами понимаете!
      Меня крайне смущало, что мы проморгали булавку; и когда мы, сдав их под стражу, отдыхали вместе с мистером Таттом, я сказал Уитчему:
      - Провели вроде бы успешно, а проку не много - потому что ничего при них не найдено. Браггадоча {Три месяца тюрьмы - как заведомым ворам. (Прим. автора.)} - только и всего.
      - Почему, мистер Уилд? - говорит Уитчем. - Вот она, бриллиантовая булавка!
      Она у него на ладони, в целости и сохранности!
      - Каким чудом? - говорим в удивлении мы с Таттом. - Как она к вам попала?
      - А вот расскажу вам, - говорит он, - как она ко мне попала. Я приметил, кто из них ее взял; и когда мы все вповалку дрались на полу, я легонько прикоснулся к тыльной стороне его руки, как сделал бы, я знаю, его товарищ; он и подумал, что это товарищ подает знак, и передал ее мне!
      Это было красиво, кра-си-во!
      Но даже и тут дело прошло не так, чтобы очень гладко, потому что молодчика судили на очередной сессии в Гилдфорде *. А вы же знаете, сэр, что такое эти сессии. Так вот, верьте мне или нет, покуда судьи копались, покуда сверялись по парламентским актам, что с ним можно сделать, я так и думал: разрази меня гром, если подсудимый не сбежит у них из-под носу! А он и впрямь сбежал; да вплавь через реку; потом залез на дерево обсушиться. С дерева его сняли - одна старуха видела, как он туда карабкался, - а Уитчем мастерским своим прикосновением отправил его на каторгу!
      III. ДИВАН
      - И чего только не делают порой молодые люди себе на погибель и на горе своим друзьям! - сказал сержант Дорнтон. - Просто диву даешься! Был у меня случай в одной больнице - как раз в таком роде. Случай впрямь дурной, и с дурным исходом!
      Секретарь той больницы, больничный врач и казначей пришли в Скотленд-Ярд и сделали заявление насчет покраж, и неоднократных, которые производились у студентов. Студенты, когда раздевались в больнице, ничего не могли оставить в карманах шинелей - пока шинель висит, карман почти наверняка обчистят! Пропадали вещи самые разные. Джентльменам, разумеется, это было неприятно, и они хотели, ревнуя о чести своего учреждения, чтобы вора поскорей разоблачили. Дело поручили мне, и я отправился в больницу.
      - Так вот, господа, - сказал я, когда мы все обговорили, - веши, как я понимаю, пропадали всегда в одной определенной комнате.
      - Да, - сказали они, - всегда в одной.
      - Я хотел бы, с вашего позволения, - - сказал я, - осмотреть эту комнату.
      Мне показали просторное помещение в нижнем этаже: несколько столов, скамеек, а по стенам вешалки для шляп и шинелей.
      - Далее, господа, - сказал я, - есть у вас на кого-нибудь подозрение?
      Да, сказали они, есть у них подозрение. Как это ни прискорбно, они подозревают одного из швейцаров.
      - Я хотел бы, - сказал я, - чтобы мне указали этого человека и дали бы понаблюдать за ним некоторое время.
      Мне указали, я понаблюдал за ним, потом пошел опять в больницу и объявил:
      - Нет, господа, швейцар ни при чем! Он на свою беду любит выпить лишнее, но и только. Я подозреваю, что эти покражи совершает кто-то из студентов, и если вы в той комнате, где вешалки, поставите мне диван поскольку там нет чуланчика, - то я думаю, что смогу выследить вора. Мне, с вашего разрешения, нужно, чтобы диван был покрыт ситцевым чехлом или чем-нибудь вроде того, чтобы я мог, оставаясь невидимым, лежать под ним ничком.
      Диван достали, и на другой день, в одиннадцать часов, до прихода студентов, я пошел туда с теми джентльменами, чтоб устроиться под ним. Это оказался старомодный диван с большой крестовидной перекладиной под сиденьем, которая мне сразу проломила бы хребет, если бы я умудрился под нее залезть. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы вовремя это все удалить; но я тут же взялся за работу, взялись и они за работу, и мы эту штуковину выломали, и место для меня было расчищено. Я заполз под диван, лег ничком, вынул нож из кармана и прорезал в ситце дырку, чтоб удобно было подсматривать. С джентльменами был у нас сговор, что, когда студенты разойдутся все по палатам, один джентльмен вернется и повесит на одну из вешалок шинель. И что в той шинели в одном из карманов будет лежать бумажник, а в нем - меченые деньги.
      Пролежал я там немного, и в комнату начинают заходить студенты поодиночке, по двое, по трое; поговорят о всякой всячине, ни мало не думая, что под диваном кто-то есть, потом поднимутся наверх. Наконец пришел один, который пробыл подольше, выжидая, пока все не разойдутся. Довольно высокий, красивый молодой человек лет двадцати - двадцати двух, со светлыми бачками. Он подошел к одной из вешалок для шляп, снял висевшую на ней хорошую шляпу, примерил, повесил на ее место свою, а ту шляпу перевесил на другую вешалку, почти напротив меня. У меня тогда же явилась уверенность, что он и есть вор и что он еще вернется.
      Когда все ушли наверх, пришел мой джентльмен с шинелью. Я указал, куда ее повесить, чтобы мне хорошо было видно; и он ушел; а я пролежал ничком под диваном еще часа два - лежу и жду.
      Наконец приходит тот самый молодой человек. Он, насвистывая, прошелся по комнате... послушал... еще раз прошелся, посвистел... опять постоял, послушал - потом начал обходить одну за другой все вешалки, шаря в карманах каждой шинели. Когда он дошел до той шинели и нащупал бумажник, он так взволновался и заторопился, что, открывая его, оборвал ремешок. Когда он начал перекладывать деньги к себе в карман, я вылез из-под дивана, и глаза наши встретились.
      Сейчас лицо у меня, как видите, загорелое, но в то время оно было бледное, так как я прихварывал, и вытянутое, как лошадиная морда. К тому же под диваном изрядно сквозило - дуло из-под двери, и я обвязал голову носовым платком: так что воображаю, какой при всем при этом был у меня вид! Студент посинел, буквальна посинел, когда увидел, как я на него выползаю, - и ничуть не удивительно!
      - Я - офицер сыскной полиции, - сказал я, - и я тут лежу с утра, когда вы только пришли. Мне больно за вас и за ваших друзей, что вы сделали то, что сделали; но факт налицо. Вы держали бумажник в руке, и деньги при вас; я должен взять вас под стражу!
      Ему нечего было выдвинуть в свою защиту, и на суде он признал себя виновным. Как и когда достал он средство, не знаю, но в ожидании приговора, в Ньюгете, он отравился.
      Дослушав рассказ, мы спросили у этого офицера, как шло для него время, быстро или медленно, когда он лежал под диваном и не мог пошевелиться.
      - Понимаете, сэр, - отвечал он, - если бы он не зашел в первый раз и не было бы у меня уверенности, что он вор и вернется, время шло бы медленно. Ну а тут, раз я был крепко уверен в успехе, время прошло незаметно.
      РАССКАЗ БЕДНЯКА О ПАТЕНТЕ
      Перевод Н. Хуцишвили
      Я не привык писать для печати. Да и какой рабочий человек, ежели он трудится всю жизнь по двенадцати, а то и четырнадцати часов в сутки (не считая нескольких понедельников* и дней рождества и пасхи), умеет писать? Но меня просили рассказать попросту, что и как случилось, и вот я беру перо и чернила и пишу, стараясь по мере сил моих, в надежде, что мне простят мои промахи.
      Я родился близ Лондона, но работаю в мастерской в Бирмингеме, почти с той самой поры, как закончилось мое ученичество. (Мастерскими мы называем то, что принято называть мануфактурами.) Ученье я проходил в Детфорде, недалеко от места, где родился. По ремеслу своему я кузнец. Имя мое Джон. А зовут меня чуть не с девятнадцати лет "Старый Джон" по той причине, что волос у меня маловато. Сейчас мне пятьдесят шесть, и волос у меня, можно сказать, столько же, сколько было и в девятнадцать, как уже упоминалось выше.
      В апреле будет тридцать пять лет как я женат. Женился я 1-го числа в день "всех Дураков". Говорят, что смеется тот, кому достается удача. А мне в этот день досталась хорошая жена, и для меня он самый разумный день во всей моей жизни.
      Детей у нас было десять душ, и шестеро из них живы. Старший сын, механик, служит на итальянском почтовом пароходе "Меццо Джорно", который совершает рейсы между Марселем и Неаполем, с заходом в Геную, Ливорно и Чивита-Веккиа. Он хороший работник, изобрел множество полезных вещей, а получил за них... да ничего не получил! Два других сына неплохо устроились в Сиднее, Новый Южный Уэль; они еще не женаты, как писали последний раз. Еще один сын (Джеймс) задурил и пошел в солдаты; в Индии его ранили, и он шесть недель пролежал с мушкетной пулей в ключице, о чем и написал мне собственноручно. Он был самый из них красивый. Одна моя дочь (Мэри) живет в достатке, но у нее водянка в груди. Вторая (Шарлотта), которую подло покинул муж, живет у нас с тремя детьми. Младшему шесть лет и у него склонность к механике.
      Я не чартист и никогда им не был. Не скажу, чтобы я не видел, что не все у нас ладно в общественных делах, но только думаю, что таким путем дело не исправишь. Если бы я думал иначе, то был бы чартистом. Но я так не думаю и я не чартист. Я и газеты читаю, и на собрания хожу, и знаю среди чартистов немало хороших людей и хороших рабочих. Примечание. Я против насилия.
      Да не сочтут за похвальбу с моей стороны, если я замечу (потому что я не могу рассказать, что и как случилось, не упомянув об этом с самого начала), что у меня всегда была склонность к изобретательству. Однажды я получил двадцать фунтов стерлингов за винт, им и посейчас пользуются. В течении двадцати лет я урывками работал над одним изобретением, все время его совершенствуя. Я закончил свою работу в сочельник прошлого года, в десять часов вечера. Когда все было готово, я привел жену посмотреть на мою модель, и мы оба всплакнули, стоя рядом и глядя на нее.
      Есть у меня друг по имени Уильям Бучер, чартист. Из умеренных. Говорит он хорошо, с воодушевлением. Я часто слышал, как он объясняет, что, мол, перед рабочим на каждом шагу встают какие-нибудь помехи - уж слишком много должностей придумали, чтобы обеспечить тех, кого и обеспечивать-то не стоило, и что нам приходится соблюдать всякие формальности и платить поборы, чтобы содержать этих чиновников в разных канцеляриях, хоть оно и несправедливо. Правда,- это Уильям Бучср так рассуждает,- платить приходится всем, но тяжелее всего это ложится на плечи рабочего человека, потому что у него меньше всего лишних денег, да еще потому, что нельзя чинить ему препятствий, когда он хочет добиться справедливости и осуществить свои права. Примечание. Я записал это прямо с его слов. Уильям Бучер заново повторил всю речь, чтобы я мог записать ее.
      Но вернемся опять к моей модели. Итак, она была закончена тому уже почти год, в сочельник, в десять часов вечера. Все деньги, какие я мог уделить, я тратил на свою модель. А когда времена бывали плохие, или у моей дочери Шарлотты болели дети, или то и другое вместе, она так и стояла без движения целыми месяцами. Уж не Знаю, сколько раз я ее разбирал до последнего винтика и снова собирал, всякий раз что-нибудь в ней улучшая. И вот наконец, как я упоминал уже, модель была окончательно готова.
      На другой день, в праздник, мы с Уильямом Бучером долго говорили о моем изобретении. Уильям разумный человек, но порою он ведет себя как чудак. Уильям спросил: Я ответил: .- - . Тогда Уильям стал рассуждать о том, как несправедлив и жесток закон о патентах. .- .-,- и стал рассуждать об этом подробно. Я сказал Уильяму Бучеру, что сам получу патент.
      Мой шурин Джордж Бэри из Вест-Бромвича * (его жена, по несчастью, пристрастилась к спиртному, пропила все, что было в доме, и семнадцать раз побывала в бирмингемской тюрьме, прежде чем пришло счастливое для всех избавление) отказал своей сестре, моей жене, по завещанию сто двадцать восемь с половиной фунтов в бумагах Английского банка *. Мы с женой этих денег еще не трогали. Примечание. Ведь когда состаримся, мы не сможем больше работать. Теперь мы решили взять патент. Я сказал, что пробью в них брешь (я разумею в упомянутых деньгах) и запатентую изобретение. Уильям Бучер написал для меня письмо к Томасу Джою в Лондон; Томас Джой - плотник, ростом шесть футов четыре дюйма; он ловко играет в кольца. Живет он в Челси, в Лондоне, недалеко от церкви. Из мастерской меня отпустили и обещались взять обратно, когда я вернусь. Я хороший работник. Не трезвенник, но пьяным не бываю. Сразу после рождества я поехал в Лондон парламентским поездом и снял на неделю помещение у Томаса Джоя. Он женат. У него один сын, сейчас он в плавании.
      Томас Джой решил (справившись по книге), что первый шаг, который мне надлежит сделать, чтобы получить патент, - это приготовить петицию на имя королевы Виктории. Уильям Бучер решил так же, как и Томас Джой, и сам сочинил мне ее. Примечание. Уильям - мастер писать. К петиции надо было приложить прошение чиновнику королевской канцелярии. Прошение мы тоже сочинили. После долгих хлопот я отыскал такого чиновника в Саутгемптон-Билдингс * на Чансери-лейн, близ Тэмпл-Бара *, подал прошение и заплатил восемнадцать пенсов. Мне велели отнести прошение и петицию в министерство внутренних дел на Уайтхолл, где я их и оставил на подпись министру (после того, как разыскал его канцелярию), и там я заплатил два фунта два шиллинга и шесть пенсов. Через шесть дней он подписал бумаги и мне велели отнести их в приемную генерального прокурора и оставить там для доклада. Я так и поступил и заплатил еще четыре фунта четыре шиллинга. Примечание. Ни один человек за эти деньги не сказал спасибо, напротив того, все были очень грубы.
      Пришлось мне заплатить Томасу Джою еще за неделю, из которой пять дней уже прошли. Генеральный прокурор сделал доклад без наведения справок (ведь мое изобретение, как еще раньше говорил Уильям Бучер, никем не оспаривалось), и меня послали с ним обратно и Министерство внутренних дел. С доклада сняли копию, которая называется "правомочие". За это правомочие я заплатил семь фунтов тринадцать шиллингов и шесть пенсов. Его послали Королеве на подпись. Королева, подписавши, прислала назад. Министр внутренних дел подписал снова. Когда я зашел туда, тамошний чиновник швырнул мне эту бумагу я сказал: "Теперь снесите ее в Управление патентов в Линкольнс-Инн". Я жил тогда у Томаса Джоя уже третью неделю, и жил очень скудно, все из-за этих поборов. И я начал терять надежду.
      В Управлении патентов составили "проект королевского приказа" о моем изобретении и "приложение к приказу". Я заплатил за это пять фунтов, десять шиллингов и шесть пенсов. С приказа сняли две копии - одну для Канцелярии личной королевской печати, а другую для Канцелярии малой государственной печати. Я заплатил за это один фунт семь шиллингов и шесть пенсов. А гербовых сборов за все это еще три фунта. Здесь же клерк переписал королевский приказ набело - чтобы опять отправить на подпись. Я заплатил ему фунт и шиллинг. И гербовых сборов фунт и десять шиллингов. Затем мне опять пришлось пойти с королевским приказом к генеральному прокурору, чтобы его снова подписали. Получив приказ в руки, я заплатил еще пять фунтов. Я забрал приказ и пошел с ним опять к министру внутренних дел. Он опять послал его королеве. Та опять подписала. Я заплатил за это семь фунтов тринадцать шиллингов и шесть пенсов. Я прожил у Томаса Джоя уже свыше месяца. Денег у меня оставалось совсем мало, да и терпение подходило к концу.
      О том, как шли мои дела, Томас Джой сообщал Уильяму Бучеру. Уильям Бучер в свою очередь сообщал об этом трем Бирмингемским собраниям, откуда вести расходились по всем другим собраниям; как мне потом сказали, об этом стали говорить на всех фабриках Северной Англии. Примечание. Уильям Бучер в своей речи на собрании заявил, что это - верный способ сделать человека чартистом и надо бы этот способ запатентовать.