Диснейленд

Но как же мало я ее знал! Она вошла в комнату энергичной походкой, бодрая, как само утро, весь ее облик как нельзя лучше соответствовал будничной обстановке. Одета она была как и следует, по-моему, быть одетой двадцатидвухлетней девушке утром в будни. На ней, насколько я в этом разбираюсь, была широкая юбка из твида, в светло-коричневую клетку, темно-зеленый мохеровый свитер, зеленые чулки, а, может, колготки? – и коричневые мокасины. Повязавшись фартуком, вернее, полотенцем, она стояла, прислонясь к дверному косяку, и вытирала руки об это полотенце. Агнешка посмотрела на меня смело, даже вызывающе, но с некоторым беспокойством. Наверно, так смотрит укротитель на льва, которого он должен обучить разным фокусам, находящимся в резком противоречии с привычками властелина джунглей.
      – Дорогая, – сказал я, – что ты делаешь?
      – Пытаюсь установить в доме хотя бы относительный порядок. Боже мой, что у тебя творится! И тебе не стыдно?
      – В каждой холостяцкой квартире беспорядок. Только нежная и опытная женская рука в состоянии…
      – Не болтай глупостей, – перебила меня Агнешка. Она покраснела от злости. Видно, она восприняла это, как намек, будто она хочет стать хозяйкой в моем доме и поэтому наглядно демонстрирует целесообразность своего присутствия. – Меня нисколько не волнует беспорядок в чужом доме, поверь, у меня нет филантропических наклонностей. Но сама я находиться в бедламе не могу: такой у меня выработался рефлекс. Когда я уйду, можешь возвращаться в первобытное состояние.
      Я хотел как бы между прочим сказать: «Ты отсюда никогда не уйдешь», но сообразил, что подлил бы только масла в огонь. Поэтому я улыбнулся:
      – Ну, подойди ко мне и сядь рядом со мной, – сказал я. – На одну минутку! Ты можешь поздороваться со мной?
      – Нет, – отрезала она и снова удалилась на кухню. Она была оскорблена, что я мог о ней подумать нечто подобное.
      Спустя минуту снова забренчала кухонная посуда и послышалось посвистывание. Я не люблю, когда женщины свистят в соседней комнате. Агнешка насвистывала марш из кинофильма «Мост через реку Квай». Но это не имело значения. Ничего хорошего не жди, когда женщина рядом свистит. Когда поет – другое дело. Свист – это не к добру. Ничего хорошего мужчинам он не предвещает. Но тем не менее поведение Агнешки меня радовало. Все, что она делала, было так непохоже на то, что делали другие девушки, которые оставались у меня ночевать. А мне необходимо было что-то новое, иное, мне все время надо было что-то другое. Думаю, что именно из-за этого стремления к чему-то иному моя повседневная жизнь мне так опостылела и казалась такой однообразной.
      – Агнешка! – крикнул я.
      В ответ послышалось неопределенное бурчание. Однако свист прекратился.
      – Агнешка! Когда мы будем завтракать?
      – Скоро. Разумеется, ты получишь завтрак. С видом на курган Костюшки.
      Впервые со вчерашнего дня, когда мы повалились в сугроб, она намекнула мне на Йовиту. Но я не обратил на это внимания. То есть обратил, но не придал этому особого значения. «Однако она ей все выложила, все, до мельчайших подробностей», – подумал я. И больше ни о чем не подумал.
      – Вот здорово! – воскликнул я. – А то я страшно проголодался.
      – Только не воображай… – заявила Агнешка и через минуту повторила: – Только не воображай, пожалуйста…
      И она снова засвистела.
      – Что ты хочешь сказать? Разве мы не будем завтракать?
      – Будем. Я уже тебе сказала. Только не воображай, пожалуйста, что я подам тебе завтрак в постель.
      Я терпеть не могу завтракать в постели. И ни разу в жизни этого не пробовал. Наверно, у меня кусок в горло не полез бы. Но мне казалось, что заявлять об этом нетактично, и поэтому я решил изобразить разочарование.
      – Ничего не поделаешь, – сказал я, – раз ты приказываешь…
      – Я ничего не приказываю. Просто не подам тебе завтрак в постель, и все.
      – Ничего не поделаешь. Сейчас же надену халат и приду.
      – Нет, нет! И не думай даже.
      – Ты о чем?
      – Никаких халатов. Прими душ, побрейся, оденься – все как полагается, тогда получишь завтрак.
      – И башмаки прикажешь надеть?
      – Конечно!
      Я вскочил с постели и поспешил в ванную комнату. Пустил воду, а сам принялся бриться.
      Обычно после девушек в ванной страшный кавардак. Повсюду разбрасывают они свои косметические принадлежности: щеточки, баночки, незакрученные тюбики, флакончики, источающие аромат, пудреницы с рассыпанной пудрой и прочую чепуху, не лишенную прелести, но способную вывести из себя. И даже самые аккуратные устраивают в ванной беспорядок. Они словно демонстрируют победу женского начала над мужским даже в таких мелочах, как туалетные принадлежности. Они нарочно ничего за собой не прибирают, чтобы эти разбросанные по всей ванной «фэктори» и «Рубинштейны» или хотя бы зауряднейшие «лехии» свели на нет присутствие мужчины и утвердили здесь женское начало. Только перед тем как уйти, они небрежным жестом сгребают все это в сумку с бесцеремонностью деспота, который покидает завоеванную им страну. После Агнешки в ванной не осталось никаких следов. Можно бы подумать, что она вовсе сюда не заглядывала, если вообще существуют женщины, которые, находясь долгое время в квартире, ни разу не войдут в ванную комнату. Интересно, зачем они туда ходят и что там делают. Когда я спросил однажды об этом Дороту, она ответила мне, что я круглый идиот.
      Я влез в ванну. Вдруг я подумал: как бы вела себя утром Йовита, если бы пришла тогда ко мне. Наверно, иначе, чем Агнешка, но и не так, как другие девушки, те, типичные. Мне бы хотелось, чтобы она когда-нибудь пришла сюда и я мог бы в этом удостовериться. Из любопытства. Я просто так подумал об этом. Здесь не было ничего дурного. Правда, Йовита перестала меня интересовать. Как мог меня занимать этот нелепый мираж одного-единственного вечера, как могла меня занимать девушка, даже лица которой я не видел? Я любил Агнешку. Проснувшись утром, я убедился, что люблю Агнешку, что она именно та девушка, которую я всю жизнь искал. А о Йовите я подумал просто так. Ведь у человека в голове все время проносятся какие-то нелепые, ни к чему его не обязывающие мысли. Высказанные вслух, они прозвучали бы дико, но как можно нести ответственность за мысли, которые приходят вам в голову, когда вы садитесь в ванну. И вообще повлиять на них можно с таким же успехом, как на радио, которое доносится через стену от соседей. Впрочем, я не вспомнил бы Йовиту, если бы Агнешка не упомянула о завтраке с видом на курган Костюшки. Я начал напевать «Мост через реку Квай». Послышался стук в дверь.
      – Агнешка, это ты?
      – А кто же? Надеюсь, ты не приглашал на утро гостей?
      – Агнешка, я люблю тебя.
      – Прошу тебя, перестань петь «Мост через реку Квай».
      – Я сказал, что люблю тебя.
      – Я уже слышала.
      – Почему же ты ничего не скажешь?
      – Всему свое время. Быстрей вылезай из ванны. Завтрак готов.
      – А почему ты запрещаешь мне петь «Мост через реку Квай»?
      – Ты страшно фальшивишь. А кроме того, эта мелодия действует мне на нервы.
      – Ты же сама только что насвистывала ее.
      – Я?
      – Конечно!
      – Тебе показалось. – Она некоторое время постояла молча перед запертой дверью, потом добавила:
      – И вообще тебе кажется невесть что. – Она отошла от двери. Я услышал ее шаги, а через минуту – посвистывание.
      Я выскочил из ванной. Эта утренняя Агнешка совсем была непохожа на ту, ночную Агнешку. Она отрекалась от той ночной, раз ей нетерпелось поскорее побежать домой и переодеться. Я влюбился в ночную Агнешку, но эту новую, неведомую, дневную я продолжал любить. По существу, несмотря на кажущуюся разницу, обе они имели общий знаменатель, который я затруднялся точно определить. Возможно, им был тот простой факт, что я ее любил. У меня появились все основания считать, что у Агнешки трудный характер, но я был полон решимости приноровиться к ней, уступать ей во всем, лишь бы ей понравиться. Я тщательно, со вкусом оделся, почистил ботинки и даже волосы смазал бриллиантином, полученным в подарок от Дороты. Я решил держаться сдержанно и с достоинством, словно явился на дипломатический завтрак. Я вошел в кухню, поклонился и хотел спросить, можно ли садиться к столу? Но не успел. Агнешка, которая стояла у окна и смотрела на курган Костюшки, обернулась, подбежала ко мне, закинула на шею Руки и давай целовать. Мы так и не сели завтракать, верней, позавтракали значительно позже.
      Я сказал Агнешке, что она моя первая и последняя любовь.
      – Сколько раз ты уже говорил это девушкам? – спросила она.
      – Говорил, не отрицаю. Но тогда мне это только казалось, а теперь – другое дело.
      – Тем девушкам ты тоже говорил, что теперь другое дело?
      – Не помню. Пожалуй, нет. Но даже если…
      – Какого черта ты мажешь волосы этой гадостью? У меня теперь руки липкие.
      – Это бриллиантин «Ярдлей».
      – Все равно. Запрещаю тебе пользоваться бриллиантином. Слышишь?
      – Да. Я буду делать все, что ты прикажешь.
      – Всегда или только сегодня?
      – Всегда. До конца жизни.
      – Ха-ха, – сказала Агнешка. Она не засмеялась, а именно произнесла: ха-ха.
      – Ты мне не веришь?
      – Ясное дело, нет. Каждый мужчина плетет одни и те же глупости.
      – А ты меня любишь?
      – Разве я похожа на девушку, которую можно подцепить на танцах и привести к себе?
      – Нет.
      – Тогда не задавай лишних вопросов.
      – Но ты мне ни разу этого не сказала.
      – Зато ты твердишь об этом подозрительно часто. Ты недостаточно современен.
      – Разве любовь несовременна?
      – Это ты несовременен.
      – В чем же суть современности?
      – Не знаю. То есть не могу точно сформулировать. Во всяком случае, не в том, чтобы обставить свою комнату вот так, повесить на стены такие вот картины, а на окна такие занавески… Впрочем, занавески еще кое-как сойдут. Но если хочешь, чтобы я снова сюда пришла, немедленно сними со стены этот морской пейзаж.
      Сквозь бежевые занавески с яркими плодами пробивался яркий дневной свет. После снежной ночи вовсю светило солнце. Интересно, который теперь час? Но, что бы взглянуть на часы, надо было высвободить руку из-под спины Агнешки, а мне не хотелось этого делать.
      – Ты права. Комната действительно обставлена отвратительно. Такой она мне досталась, и я никакие мог собраться привести ее в порядок. Но это носит чисто внешний характер…
      – Внешнее неразрывно связано с внутренним. Утром, когда я проснулась, мне от этих вещей стало не по себе. Рядом с тобой мне было хорошо, и во сне ты выглядел очень трогательно. – Она погладила меня по волосам и тотчас с отвращением стала вытирать руки. – Пожалуйста, отправляйся немедленно в ванную и вымой голову!
      Я думал, она шутит, но она не шутила: она разозлилась, спихнула меня с постели, и я пошел в ванную мыть голову. Не знаю, почему она так взъелась на бриллиантин. Как известно, от бриллиантина «Ярдлей» волосы не слипаются, а запах у него приятный, ничего не скажешь! Если бы она была в курсе моих дел, я мог бы заподозрить ее в ревности к Дороте. Мне стало обидно. Дорота мне очень нравилась. Может, ее единственную я любил по-настоящему. Нет, это абсурд. Ничего, кроме дружбы, нас не могло с ней связывать. Только теперь я сообразил, что Агнешка и не знает о существовании Дороты. Но так или иначе, я был убежден, что Дорота ей не понравится. Я словно слышал, как она говорит: «Этот бриллиантин тебе подарила Дорота? Конечно, я так и знала!»
      Из ванной я вышел с растрепанными волосами. У меня темные, густые волосы, и когда я их вымою, я похож на папуаса. Агнешка засмеялась.
      – Я кажусь тебе или смешным, или отвратительным, – сказал я.
      – Нет! Когда ты спал, ты не был ни смешон, ни отвратителен, ты был трогателен. Спящий мужчина выглядит по-детски беззащитным. Для женщины нет ничего трогательней спящего мужчины… Не стой, как дурак, посреди комнаты, иди сюда и положи мне голову на плечо, раз она не напомажена. Вот так. Когда я проснулась с тобой рядом, мне было хорошо. Но когда я оглядела комнату, которая, если бы н» чертежная доска, была бы совсем похожа на обитель провинциальной маникюрши, и когда я представила себе, что надо встать и навести здесь порядок, мне сделалось не по себе. Я могла ходить либо голая, либо в твоей пижаме или рубашке, либо в вечернем Платье. Все это допустимо, и в этом есть даже известное очарование, но в нормальной обстановке, отвечающей эстетическим требованиям середины двадцатого века; расхаживать же нагишом, полуодетой, в мужском белье или в вечернем платье по комнате провинциальной маникюрши девятнадцатого века – сплошная порнография, рассчитанная на старых, толстых и лысых чиновников. Я преисполнилась бы отвращения к себе, к тебе. И мне казалось бы, что я тебе противна. Теперь ты понимаешь, почему внешнее и внутреннее так тесно между собой связано? Поэтому я сбегала домой, переоделась в нормальное платье, которое не вызывало бы никаких ассоциаций со столь ужасным интерьером, и вернулась, прежде чем ты проснулся. Да, по дороге я купила яйца, масло, кофе, хлеб и ветчину, немного жирноватую, но другой не было. Я убедилась, что у тебя нет никаких запасов. Как можно приглашать девушку первый раз на завтрак, зная, что у тебя в доме хоть шаром покати! Нет, не воображай пожалуйста, что тебе удастся вернуть мне деньги. Да, еще я купила банку апельсинового джема. Оставь, пожалуйста! Я буду испытывать удовлетворение до самой смерти, до завтра или до тех пор, пока мы не расстанемся с тобой, оттого, что смогу попрекать тебя этим первым завтраком, который мне пришлось самой оплатить. Немедленно изруби в щепки и вышвырни этот ужасный сервант, на котором красуются твои отвратительные призы. Почему спортсменам в качестве наград всегда вручают такие бездарные, безвкусные безделушки? Прошу тебя, выкинь эти призы. В крайнем случае, оставь себе на память серебряную медаль чемпиона Европы. Но всем этим куркам, хрустальным бокалам и статуэткам здесь не место. Разумеется, если ты хочешь, чтобы я к тебе приходила. Если ты действительно этого хочешь, то встань, изруби на куски сервант и вышвырни его за окно.
      Как я уже успел убедиться, Агнешка была человеком дела, слов на ветер не бросала. Так оно и оказалось. Воскликнув: «Ну!» – она попыталась спихнуть меня с постели. Однако на этот раз я оказал легкое сопротивление.
      – В этом серванте стоял когда-то севрский сервиз, правда, не настоящий, и однажды…
      – Меня это не интересует. Или он, или я. Если ты его не изрубишь в куски и не вышвырнешь в окошко, я немедленно от тебя ухожу.
      – Да у меня даже топора нет, дорогая, – сказал я. Нежных чувств к серванту я не испытывал, так как он был из того дома, с которым меня ничего не связывало, но я не собирался соскакивать с постели, хвататься за топор, выбрасывать всем на удивленье за окно изрубленную мебель и тем самым впутывать в это дело милицию. Я уже уяснил, что у Агнешки практический ум.
      – У меня давно нет топора, и потом, зачем уничтожать вещь, которую можно продать. Лучше я продам сервант и на вырученные деньги куплю что-нибудь поприличнее.
      – Пожалуй, ты прав. Тогда вышвырни призы.
      – В окно?
      – А что?
      – Дорогая, я не могу это сделать. Знаю, они ужасны, но это как-никак итог моей работы и моих усилий. Хорошо, я засуну их в ящик или еще куда-нибудь, но, пожалуйста, не заставляй меня их выбрасывать.
      Агнешка расхохоталась.
      – Какой ты смешной! Ты всерьез мог бы изрубить этот шкаф? И вышвырнуть в окно? Признайся, сделал бы это, если бы я настояла?
      – Конечно!
      Она засмеялась от удовольствия. А я был зол на себя за то, что назвал идиотские призы итогом моей работы и усилий. И как только это пришло мне в голову? Я чувствовал себя с Агнешкой то торжествующим и неотразимым, то круглым дураком. И, чтобы отвлечь ее внимание от этого, я ни с того ни с сего спросил:
      – Ты хоть раз в жизни сделала подлость?
      – Что значит, подлость?
      – Ну, что-нибудь, что мучает тебя. О чем ты иногда думаешь и что омрачает твою жизнь.
      – Омрачает жизнь?
      – Я не хотел выражаться так выспренне. Ну, что-то, о чем люди обычно сожалеют и что предпочли бы забыть.
      – Увы, как-то на танцах я познакомилась с одним парнем. И в тот же вечер, даже не узнав его толком, легла с ним в постель. Ужасно, правда?
      – Агнешка, я ведь серьезно говорю.
      – Я тоже серьезно. Не думай, пожалуйста. Я вовсе не тебя имею в виду. Это случилось давно. И было это в первый раз. Мне хотелось умереть самой, хотелось, чтобы он умер. Хотелось, чтобы природа уничтожила то, что совершила. Потом мне стало жалко его. Мне показалось, что он любит меня. Но это было не так. Он из вежливости делал вид, будто любит. Он был очень предупредителен и все время боялся меня обидеть. Его деликатность только осложняла положение. Напрасно я рассказываю тебе об этом. Все равно ты ничего не поймешь, потому что ты не был девушкой и тебя не лишали невинности.
      Мне стало не по себе, я вдруг почувствовал себя ответственным за всех парней, которые лишают девушек невинности. Я представил себе паренька, который, тоскуя по девушке, прикидывается пламенным, нежным возлюбленным, а потом, в лучшем случае, бывает предупредителен и вежлив. Представил себе я и девушку, с ее мечтами и надеждами, которых хватило бы на всю жизнь и даже больше, и как они в несколько секунд развеиваются в прах. И подумал, что на вечере я начал флиртовать с Агнешкой от скуки, просто так, может, отчасти из-за Йовиты, потом влюбился в нее, а теперь сам не знаю, люблю я ее или нет, и вообще все, что происходит, это выдумка или реальность. Но нежность, которая на меня внезапно нахлынула, была не выдуманная. Агнешка лежала какая-то присмиревшая, беззащитная. Она отвернулась, а мне казалось, что у нее на глазах слезы. Я нежно погладил ее по волосам, и вдруг она дернулась и укусила меня за руку. Так не кусает любовника женщина в постели, так кусается озлобленный человек или собака. «Ай!» – крикнул я, словно мне прищемили палец дверью. Должно быть, это выглядело смешно, потому что Агнешка засмеялась.
      – Прости, – сказала она и поцеловала меня в укушенное место. – Зачем ты меня дразнишь?
      – Я? Дразню тебя?
      – А кто же? Задаешь мне глупые вопросы, которые заставляют меня говорить о том, о чем я не люблю говорить. Очень больно?
      – Конечно, больно. Смотри, даже следы зубов остались.
      – Бедненький, покажи.
      Я показал руку, и она опять укусила меня так же сильно, как в первый раз, и я снова крикнул: «Ай!»
      – А это знаешь за что? – спросила она.
      – Нет. Откуда же мне знать?
      Она держала меня за руку и нежно водила губами по укушенным местам.
      – За то, что укусила тебя в первый раз, за то, что я валяю дурака, что говорю вещи, которых не хочу говорить, что я веду себя так, как никогда не вела и как не хочу себя вести. Понимаешь?
      – Ничего не понимаю, но это неважно.
      – Ты знаешь, когда чаще всего женщины плачут?
      – Разумеется. Когда они умиляются над собой.
      – Вот и нет! Когда они делают то, чего решили не делать.
      – Ты только что плакала?
      – Кто тебе сказал, что я только что плакала? Хочешь, чтоб я еще раз тебя укусила?
      – Если тебе все равно, то я предпочел бы, чтобы на этот раз ты меня ущипнула. Мне нравятся перемены.
      Она ущипнула меня. Не очень больно, но чувствительно.
      – Все-таки почему ты спросил меня, сделала ли я в жизни подлость? В чем дело?
      – Дело в том, что я совершил нечто такое, и это не дает мне покоя.
      – Поглядите на него! Ты кого-нибудь убил? Или обокрал? Совратил несовершеннолетнюю?
      – Что-то в этом роде. Я оказался неблагодарным. В известном смысле, я предал кого-то, кто сделал для меня многое.
      – Хо-хо! Это звучит интригующе. Уж не следует ли это понимать так, что ты именно в эту минуту платишь кому-то черной неблагодарностью?
      – Ничего подобного! Речь идет о другом. Я предал моего учителя. Впрочем, это было давно, лет – И не думал, – сказал я и повернулся к Агнешке спиной.
      Она попробовала насильно повернуть меня на другой бок, но я сопротивлялся. Я понимал, что веду себя как мальчишка, но я знал: это Агнешке нравится, и продолжал сопротивляться.
      – Дорогой, – шепнула мне на ухо Агнешка, – не будь таким глупым. Ну, повернись ко мне. Сейчас ведь не время решать отвлеченные проблемы бытия. Мне хорошо с тобой и хочется забыть обо всем, что не имеет к нам с тобой прямого отношения. Послушай, ты начинаешь меня злить, вот увидишь…
      Она обнаружила мое слабое место: стала меня щекотать. А я ужасно боюсь щекотки и, когда меня щекочут, совершенно теряю над собой власть. Корчась, смеясь и вскрикивая, я не в состоянии был сохранить серьезность и достоинство. Агнешка, обрадованная своим открытием, торжествовала. Наконец мне удалось схватить ее за руки, и она из победительницы превратилась в побежденную. Поглядывая на меня исподлобья, испуганно и вместе с тем надменно, она лихорадочно и скрытно обдумывала, как вырваться из западни. При этом она напоминала мальчишку, которого застали за кражей яблок. Я посматривал на нее свысока, с оттенком презрения и превосходства, ее глаза на мое презрение отвечали ненавистью, и непонятно было, всерьез это или в шутку, пока Агнешка не улыбнулась, тогда я тоже улыбнулся. Мы улыбались оба. И хотя я все еще держал ее за руки, но уже иначе, и нет на свете ничего лучше, чем улыбка примиренных возлюбленных, а ссорились они по-настоящему или шутки ради – не так уж существенно.
      Позавтракали мы в сумерки, часов около пяти, разумеется, тщательно одевшись к завтраку. В окно виден был курган Костюшки. На багряном после солнечного морозного дня небе он казался вырезанным из черной бумаги. Мы молча постояли у окна, потом Агнешка сказала, что ей пора, а я не спрашивал, куда и почему она уходит, и не удерживал ее, и даже не предложил проводить: чувствовал, что ей этого не хочется. Мы поцеловались в дверях быстро и мимолетно, как люди, которые не хотят затягивать прощания.

Глава VI

      После ухода Агнешки я долго стоял посреди комнаты, не зная, что делать. Комната все еще была полка ею, хотя ее уже здесь не было. Я подумал, что напоминаю сейчас мальчика, который во время веселого празднества потерял в толпе мать, но это сравнение показалось мне глупым. Мне хотелось, чтобы Агнешка немедленно вернулась сюда, чтобы комната больше не казалась мне пустой. Но я сообразил, что не знаю, где она живет и фамилии ее тоже не знаю. Можно, конечно, позвонить доктору Плюцинскому, но я побаивался его глупых шуток и намеков, и вообще это было неудобно. Наконец, если бы я даже знал адрес Агнешки, я все равно не пошел бы к ней. Я чувствовал – так и должно быть, она ушла, а я остался один и тоскую по ней, и любая попытка что-нибудь изменить может все между нами разрушить. А я тогда очень боялся что-нибудь испортить, потому что все складывалось так, как нужно.
      Итак, я вышел пройтись без всякой определенной цели и на улице увидел Артура, но прошел мимо него, словно не заметил. Я боялся, что он спросит, ищу ли я по-прежнему принцессу из «Тысячи и одной ночи» или уже нашел, а я не знал, что ему ответить. Я хотел побыть один, потому что разговаривал с Агнешкой. Как это началось, я не знаю. В какой-то момент я поймал себя на том, что разговариваю с ней и мне очень не хотелось, чтобы нам помешали. Здесь не было ничего мистического и сентиментального. Ничего такого не было. Совсем наоборот. Беседа была односторонней, говорил только я, а Агнешка, понятно, не отвечала. Иногда я придумывал за нее ответы, но, по правде говоря, я не слушал их и не придавал им значения. Нет. Наша беседа не была сентиментальной. Нисколько! Я говорил только о себе и был даже чуточку невежлив. «Агнешка, почему ты не позволила мне говорить там, У меня? Почему не пожелала меня выслушать? Ты вела себя странно и непонятно. Это еще можно понять. Я не так примитивен, как тебе кажется. Конечно, тебе так кажется. Пожалуйста, не возражай! Ты права, моя квартира ужасна и ее следует обставить заново. И я это сделаю. Уберу призы и все, что тебя раздражает. Но скажи, почему тебя так волнует обстановка моей квартиры и почему ты придаешь этому такое значение, а к фактам моей жизни относишься иронически и легкомысленно, не соглашаешься с тем, что только я один могу правильно оценить их, почему, Агнешка?
      Почему ты вела себя так странно и необъяснимо, можно понять. Я понимаю это и не думаю, что ты хотела меня обидеть или обмануть. Но почему тебя так интересует моя квартира и совсем не интересует моя жизнь?
      Ты не хотела меня выслушать. Может, ты боялась, что мой духовный мир окажется таким же старомодным, как обстановка моей квартиры? Ты предпочла обманываться. Парень, с которым ты провела ночь, мог быть примитивным спортсменом. Для современной художницы это вполне в духе времени. Но допустить, что духовные интересы этого спортсмена соответствуют обстановке его квартиры, ты не могла. Ты не простила бы себе, что позволила такому типу касаться своего тела. Ты страшно глупая, Агнешка. Ты не хотела меня слушать из боязни, что беседа наша будет носить недостаточно интеллигентный характер. А неинтеллигентно как раз все то, что когда-то считалось интеллигентным и скомпрометировано твоими родителями. Я не знаю их и не знаю тебя. Но я знаю вас всех. В прессе время от времени пишут о проблеме отцов и детей. Я не слишком в этом разбираюсь, да и зачем мне в этом разбираться? Мне и так ясна суть дела. Ваши родители оказались несостоятельными перед лицом определенных ценностей. Но и сами эти идеалы тоже не выдержали проверки. Однако поколение отцов не хочет признать себя виновным и предпочитает считать, что виноваты вы. А все вместе вы напоминаете подгулявшую компанию, которая, учинив дебош в ресторане, перепугалась: кому возмещать убытки. Я в этом не участвую, потому что с вами не пьянствовал. Я не хвалюсь, но так получилось. Мои родители не взяли меня на гулянку. Но делать вывод: раз они опозорились, значит, сама жизнь – позорная штука, я не собираюсь. И потому я не принадлежу к числу разгневанных, бунтующих или как там их еще называют. Действительно ценное не кажется мне сомнительным, сомнителен я сам, и я это должен объяснить. Ты слышала о князе Нехлюдове? Тебе, вероятно, кажется его поступок смешным, экзальтированным, а это теперь не в моде. Но знаешь, что сказал Шиманяк, когда я дал ему почитать эту книгу? «Поразительный малый, – сказал он. – При его честолюбии и упорстве, учитывая ту дистанцию, которую он сам для себя установил, из него вышел бы великолепный марафонец. Жаль, что его нет в живых. В ту эпоху он был обречен на гибель. А теперь на Олимпийских играх он наверняка вошел бы в состав сборной Советского Союза». Конечно, тебе это кажется абсолютным идиотизмом. Но, уверяю тебя, Шиманяк глубже понял Толстого, чем все твои друзья-филологи и завсегдатаи артистических кафе. И как бы наивно ни звучали его слова, клянусь: современен он, а не ты. И все вы вместе – разгневанные бунтари из разных клубов, винных погребков и обществ, монополизировавшие право на бунт, хотя вам неведомо слово «борьба». Он – настоящий мужчина, хотя ваши красотки, возможно, и не взглянули бы на него. Они не очень-то понимают, что такое настоящий мужчина, так как все труднее различить какого вы пола.
      Ты не хотела меня выслушать, Агнешка. Ну, что ж, дело твое! Пожалуй, я не вправе обижаться на тебя. Ты небось рисуешь лица без носов и торсы с глазами, где тебе понять меня. Подвести близкого человека, обмануть его – это для тебя не имеющий значения пустяк. А если ты разочаруешься во мне и я тебя обману, это тоже пустяк? Вот видишь! Ты, конечно, скажешь, что это другое дело. Для тебя, но не для меня. В тот момент, когда я понял, что я скотина, я сделался как бы другим человеком, дорогая. Больше того. У меня появилась цель: никогда больше не быть скотиной. Как раз после того, как стряслась беда с Шиманяком. Значит, это не пустяк, если он может так воздействовать на всю человеческую жизнь. Я иногда спрашиваю себя: почему, собственно, мне так чертовски хочется быть порядочным человеком? И не могу ответить. Так же, как не знаю, почему на ринге я продолжал борьбу даже после нокаутов, когда никаких шансов на победу не было, как не понимаю, почему, соревнуясь в беге с более сильными противниками, я, смертельно вымотанный, у самого финиша предпринимал еще одну, последнюю и тщетную попытку? Это, разумеется, в прошлом. Теперь у меня нет достойных соперников. Но, чтобы победить, мне и теперь приходится затрачивать не меньше усилий, чем прежде. И часто я спрашиваю себя: зачем мне все это? Эти усилия и победы? Ведь мне, если я не хочу быть скотиной по отношению к другим, не нужны успехи и слава. Я сыт всем этим по горло. Но когда завязывается борьба, в действие вступают иные законы. И что бы человек ни думал в обычное время, он повинуется этим законам. Как-то я встретил у Артура Вдовинского одного типа с бородой. Кажется, это был филолог или кто-то в этом роде. Он разглагольствовал о том, что человечество гибнет. Не физически. Гибнет человечество, существовавшее до сих пор, а на смену ему грядет другое, новое. Мы, независимо от того, молодые мы или старые, принадлежим к этой гибнущей формации, и тут ничего не поделаешь. Конечно, он развивал свою мысль более научно, но смысл был такой. Этим он объяснял и психологическое состояние молодежи, и ее отношение к жизни. Тогда я сказал, если мы, как формация, обречены на гибель, то лучше погибнуть с честью, чем с бородой. Он спросил, что я имею в виду? Я ответил: все прекрасное и возвышенное, чем на протяжении своей истории гордилось гибнущее человечество. Те идеи, которые сейчас обесценены и осмеяны в анекдотах о Завише Чарном и Самосьерре, а также искажены различными ханжескими и лицемерными обществами и клубами. Вместо того чтобы отпускать бороду и рассуждать о прекрасном и возвышенном, лучше вернуть им подлинную ценность и погибнуть с честью, если гибель действительно неизбежна. Если же мы не погибнем, я, как представитель рода человеческого, не буду чувствовать себя обманутым оттого, что сохранил благородство. Он сказал, что это глупо и что болтовня о благородстве в наше время не выдерживает никакой критики. Но, подумав немного, он прибавил: «Впрочем, может, это не так уж глупо». Через несколько дней я встретил его на улице без бороды, совершенно пьяного.