Диснейленд

      – Я?
      – А кто же?
      – Почему глупый?
      – Наверное, родились таким.
      – Вы на меня за что-то сердитесь?
      – Да, сержусь.
      – За то, что я отбил вас у этого верзилы?
      – Нет. Я вообще сегодня злая. Я уже два дня злюсь.
      – Почему?
      – А вам-то что? Это мое личное дело.
      – Вы сами заговорили об этом.
      – Нет, вы.
      – Я?
      – Ну а кто же?
      Красивая, но ведет себя, как дура. А я терпеть не могу дур, даже самых красивых. Впрочем, на дуру она не похожа и на чувиху, пожалуй, тоже. У нее были коротко остриженные светло-каштановые волосы, небрежно зачесанные за уши и немного растрепанные. Пожалуй, умышленно. Когда она говорила, на щеках появлялись ямочки, и это придавало ей детскую непосредственность. Красота ее не бросалась в глаза, и, если бы не Леон Козак, я не обратил бы на нее внимания. По совести говоря, чудо-красотки немногого стоят: посмотришь на них, и сразу все ясно. По-настоящему ценишь красоту, которую познаешь постепенно, после каждой встречи открывая в ней что-то новое. У девушки, с которой я танцевал, мне больше всего нравились глаза. Они напоминали глаза Йовиты. Но между ними была существенная разница. У Йовиты глаза глубокие, таящие в себе нечто загадочное. У этой девушки глаза ничего не таили. Она глядела на меня без всякого выражения, и даже чепуха, которую она несла, не отражалась в ее взгляде.
      – Почему вы молчите? – спросила она. – Вам со мной скучно? Если вам не хочется, мы можем больше не танцевать.
      Я мечтал об этом, потому что не терпел вальса. Играли его невыносимо долго. Казалось, ему конца не будет.
      – С какой стати? Я счастлив, что танцую с вами. Я молчал, размышляя, почему вы назвали меня глупым.
      – Простите, если я вас обидела. А вы такой обидчивый?
      – Я не обидчивый. Просто мне интересно, что вы имели в виду?
      – Разве всегда надо что-то иметь в виду? Я сказала просто так. А вы кто?
      Она не знает, кто я? Ну что ж, можно развлечься.
      – Я инженер из Новой Гуты.
      – И спортивный болельщик?
      – С чего вы взяли? Спорт меня не интересует.
      – Чего же вы тут делаете?
      – Я любитель вырезать фигурки из бумаги. Это мое хобби. А доктор Плюцинский, председатель здешнего клуба, который лечил меня от печени, попросил меня украсить зал.
      – А что такое «хобби»?
      – Как? Вы не читаете «Пшекруя»?
      – Конечно, читаю. Ага, знаю. Это такая мания, да?
      – Что-то вроде этого. А у вас есть хобби?
      – Не знаю. Я собираю фотографии кинозвезд. Это хобби?
      – Да. Типичное хобби. А чем вы вообще занимаетесь?
      – Я легкоатлетка.
      – Что вы говорите? Очень приятно. Первый раз так близко вижу настоящую, живую спортсменку.
      – Тут прямо в глазах рябит от них.
      – Я только что пришел. По обязанности. Доктор Плюцинский попросил меня последить за оформлением зала. А еы член этого клуба?
      – Да. Я прыгаю с шестом.
      – Что вы говорите? И высоко?
      – По-разному. Иногда беру семь метров. Иногда восемь.
      – Невероятно!
      – Что же тут такого?
      – Я не взял бы и пяти метров.
      – А вы попробуйте. Надо только как следует оттолкнуться от земли и перебирать в воздухе ногами.
      – Конечно, если иметь такие ноги, как у вас.
      – А вам бы только плоские комплименты отпускать. Думаете клюну? Как бы не так! Вы мои ноги и разглядеть-то не успели!
      Я не знал, что ответить, да и отвечать не хотелось. А вальс все не кончался. Неподалеку танцевал доктор Плюцинский. Он был в отличном настроении и метнул в нас конфетти.
      – Берегись, Агнешка! – крикнул он. – Смотри, как бы этот Казанова не вскружил тебе голову. Арене, почему ты вздумал соблазнять именно мою племянницу? Агнешка, почему у тебя такой глупый вид? Ты что, никогда не танцевала с известным спортсменом?
      – Пожалуй, да, – невыразительно ответила Агнешка и отвернулась.
      Мы долго танцевали молча.
      – О чем вы так напряженно думаете? – спросила она наконец.
      – О том, кто же я, собственно, такой? Я совсем запутался.
      – Все очень просто. Вы – известный спортсмен. А я племянница доктора Плюцинского. Но с таким же успехом вы могли бы быть инженером из Новой Гуты, который ничего не смыслит в спорте, а я – легкоатлеткой.
      – Правильно. Не кажется ли вам, что это обязывает нас выпить на брудершафт?
      – Пить это отвратительное десертное вино? Нет. Я специально пошла с вами танцевать, чтобы не пить с тем верзилой.
      – Мы найдем что-нибудь получше. Только бы этот проклятый вальс поскорее кончился.
      – Вам так тягостно со мной танцевать? Какой же вы глупый.
      – Я?
      – Ну а кто же?
      Агнешка остановилась.
      – А я тоже не люблю вальс, – сказала она. – Пойдемте посидим где-нибудь.
      Я соображал, где можно было бы с ней выпить? Вспомнил про кладовую спортинвентаря. Она находилась в коридоре, который вел к гардеробной и душевой. Кладовая, разумеется, была заперта, но возле нее стоял завклубом Цыпрысяк и пил из плоской фляги. Заметив нас, он смутился. Разлил водку и принялся вытирать подбородок.
      – Пан Цыпрысяк, – сказал я, – дайте на минуточку ключ от кладовой.
      Цыпрысяк запихивал фляжку в задний карман. Сконфуженный, что его застигли на месте преступления, он сделал вид, что смущен моей просьбой.
      – Марек, мне очень неприятно. Но вы же знаете, что это запрещено. – Он наклонился ко мне. – Неужели вам для этого нужна кладовая?
      Я махнул рукой.
      – У вас только одно на уме! – воскликнул я. – Сочувствую вашей жене. К счастью, эта дама не понимает по-польски. Она представительница американского Олимпийского комитета. Я хочу показать ей наш клуб.
      Я решил рискнуть и сказал Агнешке несколько слов по-английски. Как-то во время спортивной встречи в Лондоне меня разозлило, что я не могу поговорить с англичанами, и я стал изучать английский язык. Агнешка ответила мне довольно бойко. На Цыпрыся-ка это произвело впечатление. В Олимпийский комитет он, правда, не поверил и остался при своем мнении. Но что моя спутница – американка, поверил. А гостеприимство поляков по отношению к иностранцам безгранично. Он достал из кармана ключ.
      – Я вас очень прошу, Марек, как только эта пани осмотрит наш спортинвентарь, тотчас верните мне ключ.
      – Будьте спокойны.
      – Я не могу быть спокойным. От таких представительниц Олимпийского комитета можно всего ожидать!..
      Мы вошли в кладовую. Агнешка взяла с полки скакалку и начала прыгать. Она делала это с обаянием девочки, резвящейся в парке.
      – Откуда вы так хорошо знаете английский?
      – Где там хорошо! Я беру уроки английского языка, так как собираюсь в Соединенные Штаты.
      – На соревнования по легкой атлетике? Прыгать с шестом?
      – Нет, у меня там дядя. Он пригласил меня.
      – У вас богатый выбор дядюшек.
      – Это брат доктора Плюцинского. Он эмигрировал еще до войны. Сейчас он живет в Нью-Йорке и занимается коммерцией.
      – Мы намеревались выпить.
      Я извлек из кармана флягу.
      – В самом деле.
      Она положила скакалку и вспрыгнула на козла. Я встал возле нее и протянул ей фляжку. Она сделала приличный глоток и даже не поморщилась.
      – Для спортсменки вы пьете недурно.
      Я отхлебнул тоже. Она улыбнулась и слегка ударила меня скакалкой по спине.
      – Может, вы как-нибудь заглянете на спортплощадку и попробуете прыгнуть с шестом?
      Мы оба рассмеялись.
      – Чего ради вам пришло в голову выдавать себя за легкоатлетку?
      – А почему вам захотелось выдать себя за инженера из Новой Гуты?
      – Не знаю. Просто так, от скуки.
      – И я тоже от скуки. Но вы мне поверили.
      – Вот уж нет! Во-первых, я знаю всех легкоатлеток в Кракове, во-вторых, даже если я их не знаю, они меня знают.
      – Предположим, я могла оказаться начинающей спортсменкой, которую никто не знает, и она никого не знает.
      – Предположим. Но, в-третьих, женщины не прыгают с шестом.
      – Что вы говорите! Какая жалость!
      – Мне тоже очень жалко. Это было бы потрясающее зрелище! А вот вы поверили, что я инженер из Новой Гуты, у которого больная печень и который любит вырезать фигурки из разноцветной бумаги.
      – С чего вы взяли!
      – А я вам не верю.
      – Придется поверить. Ведь зал оформляла я.
      – Гм… Да! Мы, кажется, хотели выпить на брудершафт!
      Она протянула руку. Отхлебнула порядочный глоток и вернула мне фляжку. Я наклонился, чтобы ее поцеловать. Она подставила щеку, но я поцеловал ее в губы. Сначала робко, а потом все крепче и крепче. Она тихо мурлыкнула, что означало и одобрение и протест. Потом легонько оттолкнула меня и соскочила с козла. Мы стояли и смотрели друг на друга. Я хотел снова поцеловать ее. Я знал, она ждет этого и теперь уже не оттолкнет меня. Вдруг меня осенило.
      – Значит, это ты украсила зал?
      Мой вопрос ее удивил. Опершись о козла, она поправила прическу.
      – Да, я. Ты не веришь?
      – Нет, верю. Так ты художница?
      – Твоя способность сопоставлять факты восхищает меня.
      – Ты кончила Краковскую академию?
      – Я учусь на последнем курсе. А ты что, всегда интересуешься анкетными данными каждой девушки, с которой целовался?
      Она старалась не показать, что обиделась.
      – Ты была на последнем маскараде?
      – Нет.
      – А может, ты знаешь девушку, которая пришла на маскарад в костюме турчанки?
      – Откуда я могу знать, кто во что был одет? Меня это не интересует. А в чем дело? Погоди… Погоди… Знаю.
      – Ну? – Я ждал с нетерпением.
      – Мика. Этой идиотке всегда приходит в голову какая-нибудь глупость. Я знаю, потому что…
      – Нет. Это не Мика. Не о ней разговор. А может, ты знаешь Йовиту?
      Агнешка запрокинула голову и засмеялась.
      – Йовиту? Конечно, знаю. Но Йовита не учится в академии, и она не художница.
      Я сообразил, что веду себя глупо, расспрашивая Агнешку о другой девушке.
      – Знаешь, – сказал я уже гораздо спокойнее, делая вид, что меня это не очень интересует. – Произошла загадочная история. Как в фильме Хичкока.
      Агнешка рассмеялась еще громче.
      – Дай-ка глотнуть еще, – попросила она.
      Я протянул флягу.
      Она отпила глоток, но бутылку не вернула.
      – Я все поняла. В этой истории нет ничего загадочного. Сейчас я тебе все объясню.
      Но меня больше не интересовала Йовита. И вообще все, кроме Агнешки, меня перестало волновать.
      – Потом объяснишь, – сказал я и хотел ее обнять, но она со злостью оттолкнула меня.
      – Не будь агрессивным самцом, – сказала она. – Ты мне напоминаешь Курда Юргенса из фильма «Дьявол в шелках». Пошли отсюда.
      Она протянула мне фляжку, поправила волосы. Мы вышли в коридор. Там нас ждал Цыпрысяк, который уже начал проявлять беспокойство. Он с облегчением вздохнул, когда я вернул ему ключ.
      – Итак, Йовита, – начала Агнешка, – моя близкая подруга…
      – Она меня не интересует.
      – А разве я утверждаю, что она тебя интересует? Тебя заинтересовала загадка. Это действительно забавно. Сейчас я тебе все объясню. Так вот, Мика…
      Мы вошли в зал. В дверях стоял Леон Козак.
      – О! – воскликнула Агнешка. – Куда же вы запропастились?
      Леон удивился, он считал, что это она куда-то исчезла. Он ничего не сказал, только поклонился, загадочно улыбнувшись.
      – Нехорошо оставлять девушку одну. – (По-моему, Агнешка зашла слишком далеко). – На мое счастье, меня опекал благородный Курд Юргенс. Я мечтаю о бокале отличного напитка, которым вы собирались меня угостить. Вы выпьете со мной?
      Она взяла его под руку и, удаляясь, бросила мне через плечо:
      – Ты ведь еще не уходишь, дорогой? Увидимся позже.
      Леон поклонился мне. Я ответил полным достоинства поклоном. Простодушный Леон! Если бы он знал, как мало занимали меня в данную минуту эти наивные штучки. У него было такое выражение лица, словно он забросил мяч в сетку. Ему по-прежнему казалось, что главное для меня – он, а не эта девушка.
      В моей голове все перепуталось. Я уж и сам не знал, что меня больше занимает: Йовита, которую я наконец мог разыскать, или Агнешка. Одно было ясно, я хочу быть в обществе Агнешки. А я оттолкнул ее от себя. Кретин, целовать девушку и расспрашивать ее о другой? Агнешка стояла у буфетной стойки и, держа бокал, делала вид, что пьет. Леон ей что-то рассказывал. Она прикидывалась, что ей смешно. Все остроты Леона я знал наизусть. Они не могли развеселить Агнешку. Оркестр заиграл рок-н-ролл. Леон поставил бокал и склонился перед Агнешкой. Он прекрасно танцевал. Гораздо лучше меня. Я должен был это признать.
      Я снова отправился в туалетную комбату. Моя фляга почти опустела. Здесь уже никого не было. Допив остатки, я возвратился в танцевальный зал. Леон неистовствовал. Агнешка тоже танцевала прекрасно. Леон проделывал с ней невероятные па. Я боялся, как бы он не забросил ее в баскетбольную сетку. Я не ревновал к Леону. И не был зол на Агнешку. Просто я почувствовал себя страшно одиноким. Именно здесь в эту минуту мне стало совершенно ясно, что я потерпел полное поражение.
      Ко мне подошла Дорота. Она держала под руку представителя Центрального комитета по делам физкультуры и спорта.
      – Что это ты такой мрачный? – спросила она. – Вы знакомы?
      – Что за вопрос! – с энтузиазмом воскликнул представитель комитета. – Кто не знает гордости нашей легкоатлетики!
      Вообще-то я был падок на комплименты. Но на этот раз комплимент разозлил меня еще больше. Меня подмывало предложить представителю комитета пойти со мной хлебнуть в туалетную комнату. Я хотел его шокировать, заставив усомниться в воспитательном значении спорта. Но мне жаль было огорчать Дороту. А кроме того, моя фляга уже пуста. Поэтому я только улыбнулся с притворной скромностью.
      – Леон-то, как танцует, а? – сказала Дорота.
      Я поморщился.
      – Да, недурно. Но я ни в чем не люблю крайности.
      – Что это за кадр он подцепил?
      – Дорота, боже мой, где ты набралась таких словечек?
      – От вас и набралась, а что особенного?
      Представитель комитета несколько смущенно улыбнулся.
      – Пойдемте с нами в буфет, – предложил он, – «чего-нибудь выпьем.
      – Благодарю. Но я уже обещал Ксенжакам посидеть с ними за столиком.
      – Знаю, знаю. – Дорота погрозила мне пальцем. – Ты хочешь закадрить Хелену. Не удивительно. Она самая стоящая бабенка в этом зале!
      Последнюю фразу она ввернула с умыслом, чтобы слегка порисоваться. Дороте казалось, что это импонирует ее спутнику. Тот действительно взирал на нее с восхищением. Не знаю уж благодаря ее словам или же вопреки им.
      Я направился к столику Ксенжаков. Я действительно решил потанцевать с Хеленой. Но на полпути отказался от этой мысли. Мне не хотелось появляться на паркете рядом с Леоном.
      Агнешка с Леоном танцевали все танцы подряд. В перерывах пили вино у буфетной стойки. Она делала вид, что пьет. И ни разу не взглянула на меня. Она не искала меня взглядом, чтобы выяснить, что со мной, словно забыв о моем существовании. Я слонялся без дела. Выпил две рюмки вина и почувствовал себя неважно. В пять часов утра я решил уйти. Я подумал, что, может быть, в гардеробной, у входа, будет стоять Йовита в наряде султанши. Но застал там лишь совершенно пьяного толстого лысого типа, который на балу в Академии художеств наигрывал цыганские мелодии. Он декламировал «Оду к молодости». Когда он доходил до слов: «И я над мертвым взлечу мирозданьем», то не мог вспомнить продолжения, топал от злости ногами и начинал заново. Интересно, каким образом он проникал всюду?
      Было морозно. Падал редкий снег. Месяц светил сквозь тонкий слой облаков, как лампа в окне с задернутой занавеской. По Блоням ехала извозчичья пролетка. Вавель за туманной дымкой и снежной пеленой напоминал театральную декорацию. Я поднял воротник пальто и побрел по направлению к Плантам. Я думал о необходимости кардинально изменить свою жизнь. Бросить все, что было до этого, и посвятить себя работе на благо других. Уйти в монастырь? Подать заявление в партию? Во всяком случае, исключить из своей жизни женщин. Под ногами поскрипывал снег. Доносились веселые голоса приглашенных, расходящихся после танцев из клуба. Кто-то догонял меня.
      – Родриго, – неожиданно услышал я, – как же ты посмел бросить свою девушку?
      Я остановился как вкопанный. Потом стремительно повернулся. Передо мною стояла Агнешка. Она улыбалась, как расшалившийся ребенок, который знает, что провинился, но что будет прощен. Ее щеки разрумянились от мороза, она была в короткой шубке и меховой шапочке. Только теперь я заметил, что у нее чуть вздернутый нос, чего я вообще не люблю. Я старался не показать, насколько я удивлен происшедшим.
      – Ага, – сказал я, – так это ты – Йовита?
      Она рассмеялась, как обычно, обнажая зубы.
      – Нет, – ответила она, – я не Йовита. Ты на меня не сердишься?
      Я не знал, на что мне следовало сердиться: что она не Йовита или что оставила меня на всю ночь ради Леона. Я счел за лучшее выбрать это второе.
      – Нет, дорогая, – сказал я независимым тоном. – С какой стати я могу на тебя сердиться? У тебя нет по отношению ко мне никаких обязательств. И я сомневаюсь, выиграл ли бы я дело, подав на тебя в суд за нарушение обещания вступить в брак. Впрочем, Леон действительно великолепно танцует. Если бы я не стеснялся, то сам охотно с ним потанцевал бы.
      Я двинулся дальше. Она бежала рядом торопливыми шажками.
      – Я не понимаю, из-за чего эта истерика. Только потому, что я несколько раз станцевала с другим? – воскликнула она.
      Я вдруг сообразил, что с этой девушкой мы едва знакомы, а разговариваем так, словно уже давно связаны.
      – Истерика? Кто закатывает истерику?
      – Ты!
      – Я?
      – А кто же? Ты обижаешься, исчезаешь потому, что я пошла танцевать с другим. Но я должна была с ним потанцевать. Ведь сначала я покинула его ради тебя. Не следовало ли мне быть справедливой? А ты уходишь, не попрощавшись, и вынуждаешь меня бежать за тобой по морозу.
      Я уже знал: она не из-за Леона спрашивала меня, не обиделся ли я. Но сделал вид, что не знаю.
      – Тогда почему ты спрашивала, не обиделся ли я? Видимо, ты сама чувствуешь, что неправа.
      – Не беги как сумасшедший, – бросила она зло, – разве ты не видишь, что я запыхалась? И вообще, куда мы идем?
      Я сбавил шаг. Она взяла меня под руку. Я ничего не говорил ей. Мне не хотелось предлагать ей пойти ко мне. Это прозвучало бы недвусмысленно. Такая недвусмысленность меня пугала.
      – Ведь не будем же мы все время разгуливать пэ морозу. Почему ты не пригласишь меня к себе позавтракать? Ты же Йовиту приглашал.
      – Объясни, зачем ты мне морочишь голову? Ты – Йовита.
      Она остановилась и засмеялась.
      – А ты – болван. Абсолютный болван. Посмотри мне в глаза. Ты, должно быть, совершенно пьян. У Йовиты глаза черные, как уголь. У меня, да будет тебе известно, раз ты сам этого не заметил, глаза карие. Ты видел только ее глаза, но и их не запомнил. Расскажи я ей об этом, она бы еще больше расстроилась.
      – Перестань наконец издеваться надо мной. Объясни всю эту историю с Йовитой.
      Я посмотрел ей в глаза. Они были темно-карие. Агнешка прищурила их и чуть грустно улыбнулась, как бы сожалея, что они у нее не черные. Мы двинулись дальше.
      – Я все время собираюсь рассказать тебе о Йовите, – произнесла она с нетерпением, – а ты меня не слушаешь или прерываешь. Вскружил девушке голову, а теперь даже слышать о ней не хочешь. Вот каковы вы, мужчины!
      – Перестань надо мной издеваться!
      – А ты так серьезно относишься к этой истории?
      – Знаешь, Агнешка, ты просто невыносима!
      – А ты глуп, как пробка. Иногда ты понимаешь шутку, а иногда теряешь чувство юмора и не разрешаешь пошутить. Но я вполне серьезно говорю тебе, ты произвел на Йовиту большое впечатление. Она была очень огорчена, что ты ее не дождался.
      – Не дождался? Она сама от меня улизнула.
      – Ты, по-моему, каждую женщину готов обвинить в том, что она улизнула, как только она тебе надоест. Как меня сегодня.
      Я вздохнул и устало покачал головой. Мы шли по направлению к моему дому. Я живу на аллее Словацкого. У маменькиного доктора некогда был здесь кабинет для приема больных. Доктор уступил мне его, а спортклуб уладил вопрос с жилищным отделом. Агнешка широко шагала, стараясь идти в ногу со мной. Она шла, опустив голову, над чем-то задумавшись.
      – Ты был пьян? – спросила она. – Признайся.
      – Сегодня? Нисколько.
      – Нет, тогда, в Академии художеств.
      – Ах, тогда? Ну, может быть, слегка. Не очень. У меня вообще крепкая голова.
      – Ты был пьян. Если ты хоть минуту мог думать, что я – Йовита, значит, ты был пьян. Разве ты не заметил, что по-польски она говорит с акцентом?
      Я задумался.
      – Нет, не заметил. Разве она иностранка?
      – Полька. Но ее родители эмигрировали еще до войны в Австралию. Она там родилась. Собственно, она превосходно говорит по-польски, но с чуть заметным акцентом. Ты должен был основательно набраться, чтобы не заметить этого.
      Я думал не о Йовите, а об Агнешке, о том, что мы идем вместе, что направляемся к моему дому, что она близкий мне человек, хотя еще несколько часов назад я даже не подозревал о ее существовании.
      – Акцент тут ни при чем, – сказал я, – если ты встречаешь кого-то на исходе ночи, в восточной одежде и с маской на лице, трудно уловить еще и особенный акцент.
      – Ты огорчен тем, что я не Йовита?
      – Перестань пристегивать ко мне эту Йовиту. В чем дело?
      – Ведь ты же сам затеял этот разговор.
      – Я?
      – Кто же еще?
      – Конечно, мне интересно было бы что-то узнать о ней. Это была забавная и очень странная история. Но теперь она меня не очень занимает. А ты устраиваешь из этого невесть что…
      – Но ведь ты сам спрашивал. А когда я начинаю рассказывать, ты не слушаешь. Ты ведешь себя довольно странно.
      – Ничего странного в этом нет. Она больше интересует тебя, чем меня.
      – Это, пожалуй, моя единственно близкая подруга.
      – В таком случае она в самом деле начинает меня интересовать.
      – Ты иногда такой глупый, что просто хоть плачь! Разговариваешь со мной, как пожарник, который подъезжает к кухарке в расчете на свиную отбивную или на что-то еще.
      – Что значит, «что-то еще»?
      – Почем я знаю? Может, на бутылку пива или на сто граммов водки.
      – Ну и сравнения у тебя!
      – Ох! Опять обиделся.
      – Совсем не обиделся. Я просто удивляюсь, откуда у тебя такие сведения. От родителей? Теперь нет ни таких пожарников, ни таких кухарок. Пожарник теперь делает доклады, заседает в почетных президиумах, выступает по телевидению и участвует в дискуссиях о воспитании молодежи. Кухарки и котлеты ему и не снятся.
      – Но пожары-то он все-таки тушит?
      – Только по необходимости.
      – Ну, а кухарки?
      – Что кухарки?
      – Какие теперь кухарки?
      – Кухарок в наше время просто нет.
      – Скажешь тоже! А кто же готовит обеды?
      – У женщин, которые готовят, ничего общего нет с прежними кухарками. Это те могли припрятать в духовке свиную отбивную для своего пожарника или отложить деньги на книжку. А теперь они – члены Женской лиги, им преподносят цветы и подарки к Женскому дню, и все они большие специалистки по части прав и обязанностей женщин в Народной Польше. Кстати, слово «женщина» означает скорее не пол, а некую расу, или класс, угнетенный в прошлом, который гордится тем, что был угнетен, и тем, что сбросил с себя иго. Поэтому они преисполнены уверенности в себе и задирают нос, а это может плохо кончиться.
      – Что именно?
      – Женщины могут плохо кончить. Пол – это пол, и ничего с этим не поделаешь.
      – Как тебе не стыдно молоть такую чепуху?
      – Нисколько, потому что это чистейшая правда.
      – И, кроме того, о пожарниках и кухарках тебе известно не больше моего. А рассуждаешь ты так, будто принадлежишь к другому поколению.
      – Я, по крайней мере, лет на пять старше тебя. Тебе, вероятно, двадцать один год, не так ли?
      – Двадцать два.
      – Ну, значит, я старше на четыре года. Это порядочная разница. Мне во время оккупации было семь лет, а тебе – три года, поэтому о кухарках и пожарниках ты знаешь только понаслышке. А я – нет. Наша кухарка угощала меня конфетами, чтобы я помалкивал, что к ней захаживает пожарник и она кормит его обедом. Вот это была кухарка! Самая что ни на есть настоящая кухарка. Не то что эти, из Женской лиги, с их Женским днем.
      Во время оккупации у нас никакой кухарки не было, три раза в неделю приходила убирать хромая, беззубая, изможденная женщина – сестра курьера из суда, который погиб в Освенциме. На нее ни один пожарник не взглянул бы, даже если бы ему посулили самую великолепную отбивную.
      Снег падал все гуще, мы шли по аллее Словацкого. Я увлекся своей выдумкой, и мне было наплевать на то, что это ложь, вранье. Зато благодаря ей у меня появилось чувство превосходства над Агнешкой. Но, главное, пожарники и кухарки позволяли забыть о Йовите, которая с беспокойной назойливостью вторгалась в дивную тишину снежной ночи. Агнешка спрятала лицо в воротник и слегка наморщила лоб. Мы прошли мимо маленького домика, утопавшего в снегу. В Кракове немало таких домишек. Трудно сказать, что в них сейчас, что было раньше. Конечно, есть люди, которые это знают. Им не надо строить догадок. Домик напоминал этакого добродушного мужчину в белой меховой шапке. В жизни я никогда не встречал добряка в белой меховой шапке, и, возможно, его вообще не существует. Тем это было забавнее. Все вокруг выглядело забавным. Все белое, невесомое и пушистое. Даже пьяный, который при встрече с нами сказал: «Привет, партизаны!» Меня клонило в сон. Но это был не обычный сон, а сонные грезы. Все было сном. Только Агнешка была явью и поэтому казалась привлекательней сна. До моего дома осталось шагов пятнадцать. Но и это расстояние показалось мне бесконечным. Мне захотелось поцеловать ее, поцеловать как можно нежнее и мягче. Это надо сделать ради нее, подумал я, и ради снега и пустынности, что вокруг нас, и еще потому, что я сильный, как атлет. Я остановился, взял ее лицо в свои ладони и стал разглядывать его, а она улыбнулась неуверенно и вопрошающе, хотя прекрасно понимала, почему я так внимательно ее разглядываю. Я наклонился, чтобы ее поцеловать, но она отстранилась, а потом вдруг прижалась щекою к моей щеке, обняла меня за шею и полураскрытыми влажными губами начала целовать меня в щеку, все ближе и ближе к губам. «Ого, девочка, кажется, опытная», – подумал я и тут же устыдился своих мыслей. Но это получилось как-то само собой, без моего участия. Мне не хотелось быть банальным и циничным, мне хотелось быть возвышенным и чистым. То, что я испытывал к Агнешке, не имело ничего общего с обычным приглашением девушки к себе домой после вечеринки. Наши уста сомкнулись, когда Агнешка вдруг с силой отпихнула меня и отвернулась.
      – Нет, нет, – сказала она. – Уходи. Отправляйся разыскивать свою Йовиту. Чего тебе от меня надо?
      Тогда я разозлился и, уже не заботясь о том, чтобы быть нежным и деликатным, схватил ее и стал страстно целовать, как Грегори Пек гордую индианку в фильме не помню с каким названием, от которой он, кстати, потом не мог отвязаться. Пораженная Агнешка хотела было защищаться, но на улице было скользко, и мы упали. Мы барахтались в снегу, злились друг на Друга, и нам было не до нежностей. Но Агнешка вдруг начала смеяться, тогда я выпустил ее из объятий и тоже захохотал. Мы сидели рядышком на тротуаре и покатывались со смеху. Неожиданно мы перестали смеяться, посмотрели друг на друга серьезно и стали целоваться по-настоящему.
      На другой день я проснулся рано с ощущением, что во вселенной царит мир, гармония и порядок. Окинув взглядом свою комнату, я убедился, что это относится не только к сфере абстрактных представлений, которые охватывали и состояние моей души, но и конкретно к моей жилплощади. Обычно в комнате у меня был жуткий беспорядок. Теперь же она выглядела так, как будто ее хозяин включился в соревнование «за образцовый быт». Я не узнавал собственную комнату. Из кухни доносился звон посуды и прочие радостные шумы, по которым я часто тосковал, просыпаясь по утрам у себя дома в одиночестве.
      – Агнешка! – позвал я.
      – Что? – откликнулась она.
      – Что ты там делаешь? Пойди сюда.
      – Я готовлю завтрак.
      – Ну покажись хоть на минутку. Поздоровайся со мной.
      Она ничего не ответила, послышался только стук падающих кастрюль, вилок или ножей и тихое проклятие. Мне хотелось поскорее увидеть Агнешку. Посмотреть, как она выглядит, потому что, когда я влюблен, стоит мне перестать смотреть на девушку – как я забываю ее лицо. Мне грустно, что приходится настойчиво и напрасно восстанавливать в памяти дорогие черты, но в том их и прелесть, что они ни при каких условиях (исключая достоверные измерения действительности) не желают являться. Кроме нетерпеливого желания скорее увидеть Агнешку, меня мучила еще одна проблема. А именно: как она одета? Я заметил, что женщины, покидая общее ложе, любят напяливать на себя различные части мужского гардероба – пижамы, рубашки, пиджаки, иногда даже кальсоны – и расхаживают в них с известной долей пикантности. Лично я от подобных сцен не в восторге. Мне делается как-то неловко, хотя в конце концов почему не надеть пижаму, это даже трогательно, потому что слишком длинная и широкая, она сковывает движения женщины, придавая им детскую неловкость. Однако все принадлежности моего туалета были аккуратно сложены на стуле. Конечно, не мной, а Агнешкой. Конечно, она могла достать пижаму или рубашку из шкафа, но я был уверен, что она этого не сделает. Ее одежды я тоже не заметил. Значит, она надела вечернее платье или расхаживает полуголой, что женщины тоже ужасно любят и что, надо признать, не лишено очарования, уж, во всяком случае, лучше, чем напяливать на себя мужскую одежду. Не знаю почему, но все это как-то не вязалось с Агнешкой, а какой-либо другой вариант практически был невозможен. Поэтому меня разбирало любопытство: какой из этих нарядов выберет Агнешка. Все они были одинаково неподходящими: в доме прохладно, а потом аромат кофе и звон посуды свидетельствовали о том, что Агнешка занята приготовлением завтрака.