Белая серия - Мир чудес (Дептфордская трилогия - 3)

Многого я набрался во время переездов на поезде из городка в городок, поскольку наш вагон служил для меня кладезем и познавательного опыта, и, безусловно, необыкновенных личных впечатлений. Я располагался на верхней торцовой полке в некотором удалении от Виллара, чье важное место в балагане обеспечивало ему нижнюю полку в той части вагона, где тряска и толчки были не так чувствительны. Я узнал о том, кто возит с собой спиртное и кто готов им поделиться, а кто держит его только для себя. Я знал, что ни Джо, ни Эм Дарк не пьют, потому что для метателя ножей пристрастие к выпивке было бы губительным. Но Дарки тем не менее были молоды и полны сил, и иногда звуки, доносившиеся из их купе, вызывали язвительный комментарий других Талантов. Я помню, как-то раз вечером Хайни, который делил свою бутылку с Ранго, подучил того отодвинуть занавеску на верхней полке в купе Дарков. Эм вскрикнула, а Джо схватил Ранго и с такой силой швырнул его вниз, в проход, что тот жалобно заверещал. Хайни предложил Джо драться, и тот, в чем мать родила и очень злой, загнал Хайни назад в его купе, где и отмутузил. Потребовался целый час, чтобы успокоить Ранго. Хайни уверял нас, что Ранго привык к любви и не выносит грубого обращения. Пришлось дать Ранго два больших глотка неразбавленного виски, и только тогда он уснул. Но, пока суд да дело, я успел хорошенько разглядеть голую Эм Дарк, и, уж поверьте мне, она ничуть не была похожа на Счастливую Ганну. Сначала от этого потока информации в голове у меня был полный разброд, но не прошло и месяца, как все стало складываться в цельную картину.
      Каждую субботу, под вечер, в нашем "пульмане" происходило событие немалой важности - купание Ганны. Она все надеялась выкупаться, не привлекая всеобщего внимания, но, конечно, не тут-то было. Сперва по коридору проносилась Гас с большим куском брезента в руках и кипой полотенец. Следом за нею, переваливаясь, как утка, дефилировала Ганна в рыжеватом чепце и красном халате. Она была слишком велика и потому ввалиться в чье-нибудь купе не могла, но иногда на повороте поезда чуть ли не срывала зеленые занавески. Мы все знали, что происходит в дамской комнате. Гас расстилала там брезент, Ганна становилась на него, нависая над раковиной, а Гас протирала ее большой губкой. Этим деянием христианского милосердия она заслужила себе прозвище Слонопротирщица, правда, называли ее так за глаза. Немало времени уходило на то, чтобы высушить Ганну - до многих своих мест сама она не могла дотянуться, и Гас протирала ее полотенцем, с шипением выпуская воздух между зубами, будто грум, успокаивающий нервную лошадь.
      Иногда Чарли, Хайни и Виллар проводили время за покером, а если в это время Гас мыла Ганну, они напевали псалом "омой меня, и буду белее снега". Если же они были навеселе, то предпочитали другую версию:
      Омой меня в водичке,
      В которой мыла беби,
      И буду я белее
      Побелки на стене.
      Ганну это приводило в бешенство, и по пути назад она изливала на шутников поток отборных библейских предостережений. Ей было что сказать из Первого послания Петра о нечистотах, похотях, пьянстве, излишестве в пище и питии, азартных играх и нелепом идолослужении. Но она не гнушалась подтасовки: на самом деле об азартных играх там не было ни слова. Она добавляла это собственного удовольствия ради. Я знал это и вскоре открыл для себя, что в лице Ганны впервые в своей жизни столкнулся с лицемером. В жизни мальчика первое столкновение с лицемерием является (или должно являться) событием более важным, чем первые проявления половой зрелости. Когда Гас укладывала Ганну на специальную нижнюю полку (полка была усилена снизу несколькими штакетинами), Ганна от бешенства была раскалена настолько, что тут же засыпала и начинала храпеть, чуть ли не заглушая шум поезда.
      Очень скоро я обнаружил, что жизнь в "Мире чудес" для Талантов - тоска смертная (ни я, ни сонм других обитателей провинциальных городков даже и представить себе такого не могли). Такова незаживающая язва бродячего актерского житья-бытья - оно невыносимо скучно.
      Вы только подумайте. Мы давали десять полных представлений в день. У нас был обеденный час в середине дня и еще один свободный час между шестью и семью. Других перерывов не было. В среднем мы играли по пять дней в неделю, а это - пятьдесят представлений. Сезон мы начинали как можно раньше, правда, расшевелить зрителя до середины мая все равно не удавалось. Но зато потом до конца октября мы на месте не сидели - давали представления всюду и везде. Скоро я перестал интересоваться названиями городков, куда мы заезжали, и, как и Виллар, называл их все Тыквенными центрами. Неудивительно, что Таланты скучали. Неудивительно, что, когда вы слушали речи Чарли, у вас возникало впечатление, что думает он о чем-то другом.
      Из всех не скучал только профессор Спенсер. Он был порядочный человек и не мог предаваться скуке, поскольку его физический недостаток требовал от него постоянных импровизаций в повседневной жизни. Например, ему нужна была помощь, когда он ходил в донникер, и большинство из нас не отказывали ему, но если бы он всегда не был веселым и чистым, то и охотников бы не нашлось. Он предложил давать мне уроки, потому что, по его словам, стыдно было бросать учебу в моем возрасте. Он учил меня письму и арифметике и очень много - географии. Ему единственному из всех нас необходимо было знать, где мы находимся, каково население городка, как зовут мэра и все другие подробности, которые он записывал на доске, - это было частью его номера. Он был мне хорошим другом, этот профессор Спенсер. Кстати, именно он убедил Виллара учить меня магии.
      Виллару не было никакого интереса учить меня; он вообще ничего не желал для меня делать. Я был ему нужен, но я был для него головной болью. Никогда не встречал такого законченного и безотчетного себялюбца, а эти слова многого стоят в устах человека, который всю свою жизнь провел в театрах да балаганах. Но профессор Спенсер пилил Виллара, пока тот не согласился (ни стыдом, ни страхом, ни лестью заставить Виллара сделать что-нибудь было невозможно, но если его пилить, он становился податлив) и не начал показывать мне кой-какие трюки с картами и монетками. Наверно, если бы не его уроки, я бы со временем просто спятил в этом "Мире чудес". И конечно, те навыки лежат в основе всего, что я умею сегодня.
      Учитель Виллара, кто бы он ни был, поработал неплохо. Виллар никогда не давал названий хитростям, которым меня учил, да, я уверен, он их и не знал. Но со временем я понял: он научил меня всему, что нужно знать о тасовании, форсировании, ложной тасовке, перекладке, укрытии, перекидке, подмене, мосте, чудесах колоды biseaute* [Крапленой (фр.).] - единственно достойной колоды для фокусов. Он научил меня основам работы с монетой - укрытию и передаче, французскому броску, La Pincette, La Coulee* [Щипцам, разливке (фр.).] и всем другим по-настоящему хорошим фокусам. Идеалом его среди фокусников был Нельсон Даунс, чей незабываемый номер "Мечта бедняка" он видел в театре "Палас" в Нью-Йорке и лучше которого для него, человека с ограниченным воображением, и быть ничего не могло. Вообще-то говоря, когда я впервые увидел Виллара, он и демонстрировал ухудшенный вариант "Мечты бедняка". С моим появлением он почти перестал показывать фокусы, потому что работать с Абдуллой было гораздо проще.
      Находясь в Абдулле, я был занят не больше пяти минут в час. Возможность двигаться у меня была сильно ограничена, а производить какие-либо шумы мне было категорически запрещено. Что же мне оставалось? Я учился делать фокусы и часами тренировал в темноте пальцы, прятал монеты в ладони. Именно так я освоил все приемы, заложил основы той репутации, благодаря которой вы и пригласили меня участвовать в вашем фильме. Всячески рекомендую этот метод начинающим фокусникам. Проводите десять часов ежедневно в тесном помещении и занимайтесь все это время только манипуляциями с картами и монетами. Через несколько лет (если только природа не обделила вас в этом отношении, как нашего бедного Рамзи) у вас появится некоторая ловкость, и уж, по меньшей мере, вряд ли вы приобретете главную болезнь плохих фокусников - смотреть на свои руки во время работы. Вот так я и боролся со скукой: постоянно тренировался и сквозь грудь Абдуллы завороженно разглядывал публику и таланты "Мира чудес".
      Скука - благодатная почва для ненависти и всевозможных безобразий. В первые месяцы моей балаганной жизни все перипетии такого рода были почти исключительно связаны с превратностями войны. Я ничего не знал о войне, хотя нас, школьников (когда я еще был школьником), просили приносить в школу все имеющиеся в доме кусочки хлоритового сланца - их собирали для каких-то военных целей. Осведомленные мальчишки говорили, что из этих кусочков делают какой-то страшный ядовитый газ. Каждое утро во время молитвы наша учительница упоминала союзные силы и в особенности канадцев. И опять осведомленные говорили, что о местонахождении ее брата Джима всегда можно судить по молитве, которая почти неизменно содержала слова о "наших мальчиках на фронте", а позднее о "наших мальчиках в лагерях для отдыха", а еще позднее о "наших мальчиках в госпиталях". Война в моей жизни имела не большее значение, чем облака над головой, и я обращал на нее ровно столько внимания, сколько обращают на облака. Один раз я увидел на улице Рамзи - он был одет, как я догадался позднее, в солдатскую форму, но тогда я не понял, зачем он так странно вырядился. На улицах мне встречались люди с черными повязками на рукавах, и я спросил отца, что это значит, но не помню, что он мне ответил.
      Что до "Мира чудес", то временами казалось, война вот-вот не оставит от нашего балагана даже воспоминаний. Единственным источником музыки в парках развлечений, где мы выступали, были карусели. Карусельные каллиопы играли мелодии с больших стальных дисков, перфорированных прямоугольными отверстиями. Каллиопа работает по тому же принципу, что и механическое пианино, с той лишь разницей, что она гораздо долговечнее и барабаны в ней вращались не под воздействием пружины, а вручную. Музыка эта по большей части была такой, что ассоциируется у нас с каруселями. Кто ее писал? Наверное, итальянцы, потому что она всегда была мягкой, замысловато-мелодичной, за исключением одной новой мелодии, которую Стив тот парень, что крутил эту штуку - приобрел, чтобы придать аттракциону более современное звучание. Я говорю об американской военной песне этого крикливого типа, - как его: Коэн? - а называлась она "Там, за океаном!". На каллиопе и в темпе карусели она звучала не очень воинственно, но все ее узнавали, и время от времени какой-нибудь канадский остряк начинал громко петь от начала и до последних строк:
      Мы не кончим,
      Пока она не кончится
      Там, за океаном!
      Услышав это, Ганна приходила в ярость, потому что была пламенной американской патриоткой и считала, что война началась в семнадцатом году, когда в нее вступили Соединенные Штаты. Дарки были канадцами, но не такими тактичными, какими обычно бывают канадцы по отношению к американским братьям. Я помню, как однажды в сентябре восемнадцатого, когда Таланты в раздевалке поспешно поглощали свой обед, Эм Дарк рассказала анекдот (а надо сказать, что анекдоты были совсем не в ее характере): "Мне вчера вот рассказали. Один парень спрашивает у другого: ты, мол, знаешь, почему американских солдат называют "пончики"? А другой отвечает: Не. А почему? А первый тогда говорит: Потому что их ждали в четырнадцатом году, а подошли они только в семнадцатом. Ну, сообразили? Подойти - так о тесте говорят, когда оно..." - но закончить объяснение анекдота ей не удалось, потому что Ганна швырнула в нее сэндвич, сказав, что он уже подошел, что ее тошнит от неблагодарности людишек, живущих в какой-то занюханной стране на лесных задворках, где им к тому же до сих пор приходится платить налоги английскому королю, и неужели Эмме не приходилось слышать об Аргонском лесе, где американцы проливают кровь ведрами, и что Эмма думает - поставили бы они фрицев на колени, если бы там воевали одни тупоголовые англичане и французы? Вот когда дошло до американской действенности и американского мужества тогда дело другое.
      Ответить у Эммы не было возможности, потому что на Ганну тут же набросились Сонненфелс и Хайни Байер, которые были до мозга костей убеждены, что Германию чудовищно оболгали и все валят напраслину на фатерлянд без всякой на то причины, и что хотя они такие же добропорядочные американцы, как и все вокруг, но они дьявольски от всего этого устали и надеются, что немецкая армия объяснит Першингу, что такое настоящая действенность. Чарли попытался их успокоить, сказав, что всем, мол, известно: война подстроена, и что единственно, кому она нужна, так это денежным мешкам. Он совершил ошибку, потому что Сонни и Хайни напустились на него; они сказали, что им, мол, прекрасно известно, почему он так любит Канаду, а будь они немного помоложе, они бы тоже ввязались в эту драчку, и не станут объяснять, на чьей стороне, но если бы на поле боя они встретили кого-нибудь вроде Чарли, то посадили бы его на цепочку, чтобы показывать вместе с Ранго.
      Это противостояние, длившееся несколько недель, было унизительным для Джо Дарка, поскольку Эм приходилось всем объяснять: ее муж не попал в канадскую армию из-за плоскостопия. В ответ на что Ганна презрительно фыркала: мол, чтобы летать на самолете, нужны не ноги, а мозги. Единственный разумный голос подавал профессор Спенсер, который не пропускал ни одной газеты и мыслил очень даже независимо. Он стоял за немедленное прекращение огня и созыв мирной конференции. Но поскольку никто не хотел его слушать, он читал свои лекции мне, и поэтому у меня до сих пор довольно туманные представления о причинах и методах ведения той войны. Ганна раздобыла где-то звездно-полосатый и установила его на своих мостках. Она сказала, что у нее от этого поднимается настроение.
      Причины всей этой грызни коренились в скуке. Скука, глупость и патриотизм, в особенности если их соединить, - это три величайших зла, известных нашему миру. Но наихудшим и самым долговечным источником раздоров служило завершающее представление в каждом из городков. Мы называли его "Последняя смена".
      Считалось, что Последняя смена должна быть живее остальных девяти представлений этого дня. Ярмарка подходила к концу, все серьезные дела, как, например, конкурсы вышивки и животноводства, завершились, большинство стариков разошлись по домам, остались молодые люди со своими девушками и городские шутники. Вот тогда-то истинный, старинный балаганный дух и спускался на "Мир чудес" Уонлесса, но, конечно же, на всех он действовал по-разному. Снаружи каллиопа играла свою любимую мелодию - "Вальс бедной бабочки". Видимо, втайне от Гас, парень, заведовавший кошачьим тиром, внедрил у себя обманку, и в результате деревенские ухажеры, пытавшиеся выиграть пупсика для девушки своего сердца, бросая бейсбольные мячики, обнаруживали, что набитые опилками котята не падают с подставки. Эта ярмарка оказалась более низкопробной, более жульнической, чем планировал местный организационный комитет, но всегда находилась молодежь, которой именно это и нравилось.
      На приманке Чарли позволял себе импровизации. Когда Дзовени жонглировал своими пестрыми булавами, Чарли якобы вполголоса (на самом деле слова его были слышны далеко) говорил: "Что, неплохо? Он хоть и мал, да удал. Тут и любой мал будет, коли его процедить через шелковый платок!" Молодые франты на это принимались ржать, а их девушки настойчиво требовали, чтобы им объяснили, что здесь смешного. Зитта, показывая своих змей, многозначительно засовывала старую кобру себе между ног головой вперед, и тогда Чарли переходил на шепот: "Ну, так как, ребятки, никто из вас не хочет побыть змейкой?"
      В шатре, уже во время представления, Чарли рекомендовал молодым людям брать пример с Сонненфелса, чтобы не было отбоя от девушек и чтобы не осрамиться, когда дойдет до дела. А когда наступала очередь Андро, Чарли обводил публику сальным взглядом и говорил: "Перед вами единственный парень в мире, который, проснувшись утром, радуется тому, что рядом с ним он сам". Особое удовольствие доставляло ему мучить Ганну. Вообще-то она сама говорила за себя, но после ее громогласных заявлений о преданности Господу Иисусу Христу, Чарли низенько наклонялся и говорил многозначительным шепотом: "Она двадцать лет не видела своего туза пик". Взрыв смеха приводил Ганну в ярость, хотя смысл сказанного до нее никогда не доходил. Но она, конечно, понимала, что говорится что-то грязное. Сколько бы она ни жаловалась Гас и сколько бы Гас ни выговаривала брату, дух балагана всегда одерживал верх над Чарли. Да и Гас была не вполне искренна, делая нагоняй Чарли: ее устраивало все, что нравилось зрителям.
      Ганна попыталась бить противника его же оружием. Она часто сообщала всем обитателям нашего вагона, что, по ее мнению, эти современные ребятки совсем и не такие уж безнадежные и если только дать им шанс, то никакой этот секс и все такое им не нужно. Конечно, им хочется повеселиться, и она знает, как их повеселить. Она, как и все остальные, ничуть не против веселья, но что за веселье во всех этих непристойностях и грязи. И она принималась веселить их на свой лад.
      "В вашей Библии, мальчики и девочки, много веселого, - вопила она. - Вы этого не знали? Думали, что Книга Господа - сплошная серьезность? Вы просто не читали ее с Благотворительной Душой, вот и все. Ну-ка, подойдите поближе! Все подходите! Кто мне скажет, почему вы бы не стали утолять жажду из первой реки в Эдеме? Не стесняйтесь, вы же знаете. Конечно, знаете. Просто вы слишком скромны. Почему вы не утоляете жажду из первой реки Эдема? Потому что это Писон, вот почему. Не верите - откройте Бытие, глава вторая, стих одиннадцать". После этого она разражалась хриплым смехом.
      Она могла наставить указующий перст - а с ее-то рукой наставлять указующий перст было делом нелегким - на Дзовени и разразиться громогласной тирадой: "Вы говорите, что он маленький? Да ведь он настоящий Голиаф в сравнении с самым маленьким человеком из Библии. А кто это был? Ну-ка, скажите мне, кто это был? Это был Вилдад Савхеянин, Иов, глава вторая, стих одиннадцать. Ну, видите, Благотворительная Душа найдет смешное даже в утешителях Иова. Ну, никто из вас до этого сам ни за что бы не додумался, да?" И опять этот ее жуткий приступ смеха.
      Чувства комического у Ганны не было ни на грош. Хохотать над собственными шутками опасно, но даже если иначе никак, начинать смеяться первым не рекомендуется. Хохочущие толстяки - зрелище, скажем прямо, не для слабонервных. А смеющаяся Ганна могла заменить собой весь "Мир чудес". Смех из себя ей приходилось буквально выдавливать, ведь если месяц за месяцем твердишь, что единственный человек в Ветхом Завете, не имевший родителей, был Иисус, потому что он сын Навин, эта шутка приедается даже автору. Поэтому она изображала смех шипящими, сдавленными всхлипами, а лицо ее при этом покрывалось отвратительными красными пятнами, проступавшими поверх розовой косметики. Ее жировые складки угрожающе сотрясались, огромный живот вздымался и дрожал, когда она всасывала в себя воздух, а если иногда она пробовала стукнуть себя по бедру, то при этом раздавался какой-то влажный шлепок. Толстухам не следует шутить - их достоинство в плоти, а не в уме. Толстухам не следует смеяться; максимум, что они могут себе позволить, не подвергая серьезной опасности свои дыхательную и сосудистую системы, - это улыбка. Но Ганна к доводам разума не прислушивалась. Она вознамерилась с помощью чистой шутки загнать непристойности назад в их мерзкую нору, и буде она ущерблена на этой стезе, то раны свои понесет как знак доблести.
      Иногда ей сопутствовала обнадеживающая мера успеха. Среди зрителей нередко попадался какой-нибудь молодой человек серьезного, религиозного склада, а сопровождала его обычно девушка, на которой просто написано было, что она - дочь проповедника.
      Если шутки Чарли доходили до них, такие парочки испытывали смущение. Еще больше они смущались, когда Ранго по тайному сигналу Хайни покидал свой якобы ресторанный столик и мочился в углу, а Хайни тем временем изображал смятенного официанта. Но из духа солидарности, который существует между религиозными людьми, как он существует между ничтожествами и мошенниками, они признавали Ганну благостным авторитетом, а потому смеялись вместе с ней и вдохновляли ее на новые словесные эскапады. Для них она приберегала лучшее. "Ну-ка, скажите-ка мне, кто в Библии прародитель всех невеж? Да знаете вы! Сто раз читали об этом. Сдаетесь? Тогда слушайте меня: Родил Ной... Хама. Что, вам такое и в голову не приходило? Нет? Не приходило? Это Бытие, глава пятая, стих тридцать два".
      Когда появлялась одна из таких парочек явно не от мира сего, Ганна с радостью выделяла их из толпы и предъявляла остальным как людей, наделенных уникальным чувством юмора. "А-а-а, я вас вижу, - принималась кричать она. Мы снова в райском саду. Только беды тут жди не от яблочка на дереве, а от этой парочки на земле". Она указывала на них, а они краснели, смеялись, благодарные за то, что им приписали греховные наклонности, тогда как у них и в мыслях ничего подобного не было.
      За все это Ганна платила высокую цену. После большого субботнего представления она, исчерпав весь свой запас библейских загадок, была как выжатый лимон, и даже на ритуальное омовение сил у нее не оставалось. Но потела она так, что весь шатер мог пропахнуть мокрым кукурузным крахмалом от ее влажного тела, словно огромным детским пудингом, и мытье становилось необходимостью, поскольку в противном случае не миновать было бы раздражения кожи.
      Ее поведение в таких ситуациях бесило Виллара до безумия. Он стоял около Абдуллы, и я слышал, как он ругается - однообразно, но все злобней и злобней. Хуже всего было то, что в случае мало-мальского успеха она ни за что не желала останавливаться и, даже когда зрители переходили к Абдулле, продолжала на менее высоких тонах, обращаясь к немногим задержавшимся около нее в надежде услышать новые примеры библейского юмора. Во время Последней смены Виллар обычно позволял троим - а не одному, как на остальных представлениях, - зрителям играть с Абдуллой и хотел, чтобы их никто не отвлекал. Он ненавидел Ганну, а я, наблюдая, так сказать, с главенствующей высоты, быстро пришел к заключению, что и Ганна его ненавидит.
      Южное Онтарио в те времена изобиловало местечками, где религиозные молодые люди были отнюдь не в диковинку, и Ганна в таких городках не ограничивала себя краткой речью, в которой прощалась со зрителями до следующего года, - она просила их спеть вместе с нею прощальный гимн. "Да пребудет с вами Бог до нашей новой встречи", - начинала она своим тонким пронзительным голосом на одной ноте, словно скрипичная струна, которую заставила звучать неумелая рука. И неизменно находились такие, кто начинал ей подпевать - из религиозного рвения или просто из любви к пению. Одного куплета всегда оказывалось недостаточно. Тут в дело как можно решительнее вмешивался Чарли: "А теперь, дамы и господа, прошу любить и жаловать - наш маг и кудесник месье Виллар и его игральный автомат Абдулла, которых уже в этом сезоне ждет нью-йоркский "Палас"". Но Ганна лишь еще сильнее надрывала глотку, а потом замедляла темп, и тогда почти все в шатре начинали ей подвывать:
      Да пребудет с вами Бог до нашей новой встречи;
      Стяг любви над головой высоко держите,
      Смерти призрак от себя прочь гоните.
      Да пребудет с вами Бог до нашей новой встречи.
      А потом припев - все в один голос. Это был гимн ненависти, и Виллар отвечал на него такой ненавистью, какую мне редко доводилось видеть.
      Что до меня, то я был всего лишь ребенком и имел ограниченный опыт ненависти, но, насколько это было возможно и со всей доступной мне силой духа, я ненавидел их обоих. Ненависть и горечь становились моими родными стихиями.
      Айзенгрим превосходно чувствовал, когда и где нужно ставить точку, и в этом месте своего рассказа он поднялся, чтобы отправиться спать. Мы тоже поднялись, и он торжественно обошел всех, пожимая нам руки на европейский манер. Линд и Кингховн при этом даже поклонились, а когда Магнус повернулся, чтобы напоследок кивнуть нам от двери, они поклонились еще раз.
      - Так почему же мы оказываем ему знаки внимания, словно особе королевских кровей, тогда как он сам заявил, что в течение многих лет был Никем? - риторически поинтересовался Инджестри, когда мы снова расселись по местам. - Потому что нет ни малейших сомнений: сегодня он уже не Никто. Он теперь почти до невыносимости - Некто. Так что же, мы встаем, улыбаемся и кланяемся из чувства жалости? Что же, мы пытаемся убедить его, что не сомневаемся: он - такая же личность, как и мы, хотим дать компенсацию человеку, которому жестоко отказывали в праве быть личностью? Безусловно, нет. Мы заискиваем перед ним, ходим перед ним на задних лапках, потому что ничего не можем с этим поделать. Почему? Рамзи, вы знаете, почему?
      - Нет, - сказал я. - Не знаю, и меня это не очень беспокоит. Мне, в общем-то, его королевские замашки даже нравятся. Он может спуститься со своего насеста, когда сочтет нужным. Может быть, мы так себя ведем потому, что знаем: он не воспринимает это всерьез. Это часть игры. Если бы он настаивал, то мы бы взбунтовались.
      - А если бы вы взбунтовались, то увидели бы совсем другую сторону его натуры, - сказала Лизл.
      - А вы, я вижу, ему подыгрываете, - сказал Инджестри. - Встаете, когда Его Самовлюбленное Величество изволит покидать нашу компанию. Но хозяйка-то здесь вы, а мы - ваши гости. Ну, объясните мне, почему вы это делаете?
      - Потому что я толком не знаю, кто он такой на самом деле, - ответила Лизл.
      - Вы не верите тому, что он нам рассказывает?
      - Верю. Я думаю, в его жизни наступило время, когда он испытывает потребность выговориться. Он не первый, с кем это случилось. То же самое желание ежегодно вызывает к жизни сотни плохих автобиографий. Я думаю, он старается быть максимально честным. Надеюсь, когда он закончит свой рассказ, - если только он его закончит, - я буду знать гораздо больше. Но может быть, и тогда я не получу ответа.
      - Не понимаю. Вы надеетесь, он расскажет свою историю до конца, но не уверены, что, даже выслушав ее, будете знать, кто он такой, хотя и не сомневаетесь, что он старается быть честным. Что это за тайна такая?
      - А кто такой каждый из нас? Для меня он такой, каким я его вижу. Факты биографии способны кое-что дать, но они не объясняют, кто мы. Вы женаты, мистер Инджестри?
      - Вообще-то нет.
      - То, как вы строите ваши ответы, говорит само за себя. Но будь вы женаты... Как вы думаете, была бы для вас ваша жена такой же, какой она была бы для своих подружек и друзей, для своего доктора, адвоката, парикмахера? Конечно нет. Для вас она была бы особенной, и вы считали бы, что такая она и есть. Я так еще и не знаю, кто для меня Магнус, хотя мы уже не первый год деловые партнеры и близкие друзья. Если бы я была из тех женщин, чье призвание - быть любовницами, я бы стала его любовницей, но меня никогда не привлекала эта роль. Для этого я слишком богата. Любовница может иметь доход, ценности, но никогда - состояние. Не могу я сказать, что мы были любовниками, потому что это грязноватое словечко люди используют для тех случаев, когда, не вступая в брак, имеют с кем-то достаточно регулярные половые сношения. Но у меня с Магнусом было много восхитительных ночей и много великолепных дней. И я все еще не знаю, кто он для меня. Если ублажение его страстишки к королевскому обхождению поможет мне прийти к какому-нибудь выводу, то я ничуть не возражаю.
      - А вы что думаете, Рамзи? Он все время говорит, что вы были его первым учителем магии. Значит, вы знакомы с ним с его детства? Тогда вы должны точно знать, что он собой представляет.
      - Я, можно сказать, присутствовал при его рождении. Но разве это имеет какое-то значение? Ребенок - это семя. Но что из него вырастет - клен или сорняк? Кто это может знать? Все матери считают, что из их детей повырастают клены, но сорняки на этой земле никогда не переводились. Я не собираюсь делать вид, будто считаю, что, зная кого-то ребенком, можно определить, каким он станет в зрелости. Но вот что я могу вам сказать: он отпускает шутки по поводу тех уроков, что я ему давал, когда он был ребенком. Но тогда-то он вовсе не считал их смешными. У него был необыкновенный дар - он делал то, что я не мог делать вовсе или делал с невероятным трудом. Во время наших уроков он был крайне серьезен, и на то были основания. Я имел возможность читать книги, а он - нет. Я думаю, это может пролить свет на его рассказ о "Мире чудес", который он выставляет в шутливом виде. Но я абсолютно уверен, что в то время ни о каких шутках речи не шло.
      - Я уверен, он не шутил, когда говорил о ненависти, - сказал Линд. Рассказывая о "Мире чудес", он был забавен, ироничен - назовите это как хотите. Мы все знаем, почему люди иногда напускают на себя такое. Если мы в шутливых тонах рассказываем об испытаниях, которые выпали на нашу долю, то мы словно бы говорим: "Видите, что мне довелось пережить? А теперь я отношусь к этому как к шутке. Видите, какой я сильный человек, а спросите-ка себя: смогли бы вы перенести то, что перенес я?" Но когда он говорил о ненависти, шутливый тон исчез.
      - Не согласен, - сказал Инджестри. - Я думаю, представляя прошлое в шутливом свете, мы делаем вид, что на самом деле оно не было таким уж важным. Может быть, мы таким образом скрываем его ужас. Мы содрогаемся, слыша о произошедшей вчера авиакатастрофе, в которой погибли семьдесят человек. Но когда речь заходит об ужасах, более удаленных во времени, мы реагируем менее эмоционально. Что такое сегодня атака легкой бригады? Мы вспоминаем о ней как об ошибке военных и используем ее как дубинку для битья военачальников, которые, по убеждению общества, склонны к совершению ошибок. Это событие вдохновило стихотворение Теннисона, которое претит нам, сегодняшним, своим возвышенным тоном, воспевающим бездумное подчинение. Мы зубоскалим об этом историческом факте и об этой поэтической поделке. Но разве кто-нибудь думает о тех молодых людях, которые шли в атаку? Разве кто-нибудь дает себе труд представить, что они чувствовали, мчась навстречу смерти? Такова судьба прошлого - оно становится пищей для юмора.
      - Что-то в этом, пожалуй, есть, - задумчиво проговорил Линд. - Да, что-то есть. Шутка принижает ужасы, делает их малозначительными. А для чего? Не для того ли, чтобы на нас обрушивались новые ужасы? Не для того ли, чтобы мы ничему не могли научиться? Я никогда не пылал любовью к шуткам. Теперь я начинаю задавать себе вопрос - не есть ли они зло?