Белая серия - Мир чудес (Дептфордская трилогия - 3)

      Мои родители были отнюдь не голубых кровей. Отец владел антикварной лавкой в Норвиче и был вполне доволен этим, поскольку достиг большего, чем его отец, который держал мебельную лавку и похоронную контору одновременно. Оба мои родителя восхищались сэром Джоном. Они стали его поклонниками задолго до того времени, о котором разговор, даже до Первой мировой. И они сделали одну чудную вещь, которая привлекла к ним его внимание. Они обожали "Владетеля Баллантрэ". Это была их пища духовная - всякие старинные штучки, романтика. Я искренне верю: им нравилось продавать антиквариат, потому что они считали это романтичным. В молодости они ходили на "Владетеля" раз десять и так любили его, что записали всю пьесу по памяти - не думаю, что запись была точной, но так или иначе они сделали это и послали рукопись вместе с восторженным письмом сэру Джону. Что-то вроде дани восхищения от поклонников, чью тусклую жизнь он соизволил осветить. В молодости я в это даже поверить не мог. Теперь-то я кое-что понимаю. Поклонники, чтобы хоть как-то приблизиться к своему кумиру, делают самые странные вещи.
      Сэр Джон написал им в ответ любезное письмо, а когда оказался в Норвиче, заглянул в их лавку. Он любил антикварные вещицы и повсюду их покупал. Я думаю, его интерес к старине был чисто романтического свойства, как и у моих родителей. Они не уставали рассказывать о том, как он пришел в их лавку, поинтересовался парой старинных кресел и наконец спросил, не они ли прислали ему рукопись. Для них, поверьте, это был самый счастливый день в жизни. И после этого если в лавке появлялось что-то в его вкусе, они ему сообщали, а он нередко покупал эту вещицу. Вот почему иначе как жестокостью то, что он сделал, не назовешь: поддел меня насчет того, как следует переносить кресла, а потом отпустил эту остроту насчет лавки. Он знал, что делает мне больно.
      Как бы то ни было, но мама не помнила себя от счастья, когда выхлопотала мне работу в труппе сэра Джона. Наверно, думала, что он станет моим покровителем. Отец к тому времени уже умер, и доходов от лавки вполне хватало для нее, но, уж конечно, не для меня, правда, я так или иначе вознамерился стать писателем. Признаюсь, моему самолюбию польстило, когда он попросил меня сделать для него литературную работу. Конечно, работа была не ахти что, как бы я там ни пытался распускать хвост перед Одри Севенхоус, но все мы в свое время грешили глупостью. Если бы мне хватило мудрости воспротивиться напору хорошенькой девушки, то я был бы ушлый маленький прощелыга вроде Мунго Фетча, а не телок, который набрался в Кембридже всякой премудрости, а о реальной жизни и понятия не имел.
      Узнав, что я еду в Канаду в труппе сэра Джона, матушка приехала в Лондон проститься; а еще ей хотелось увидеть своего кумира. К стыду своему, я ей сообщил, что самому мне приехать в Норвич не удастся, хотя наверняка мог выкроить время. Она привезла сэру Джону в подарок изумительную рельефную миниатюру - портрет Гаррика в технике энкаустики. Не знаю, где она его откопала, но стоил он фунтов, по меньшей мере, восемьдесят. Она отдала ему этот портрет и попросила (такими словами, что я не мог сдержать краску стыда) позаботиться обо мне за границей. Должен сказать, старик был очень мил; он ответил, что я, по его мнению, не нуждаюсь в опеке, но если мне понадобится, он всегда будет рад поговорить со мной.
      - Одри Севенхоус всем рассказывала, будто ваша матушка просила Миледи приглядывать, чтобы вы не забывали надевать на ночь шерстяные носки как-никак, едете в арктическую канадскую глушь, - сказал Айзенгрим.
      - Это меня не удивляет. Одри была настоящей сучкой; она выставляла меня дураком. Но мне плевать. Предпочитаю слыть дураком, нежели пройдохой. Но могу вас заверить, о носках ни слова не было сказано. Моя матушка не была высокоумной женщиной, но и глупой она отнюдь не была.
      - Значит, в этом у вас передо мной преимущество, - сказал Магнус, улыбнувшись самой обаятельной из своих улыбок. - Боюсь, моя мать была больше чем глупой. Впрочем, я вам уже об этом говорил. Она была безумной. Так что, может, будем снова друзьями, Роли?
      Он протянул руку над столиком. Сделано это было совсем не по-английски, и я никак не мог понять, насколько Магнус искренен. Но Инджестри вытянул руку в ответ, и по его виду было совершенно очевидно, что он намерен положить конец ссоре.
      Официанты начали со значением поглядывать на нас, а потому мы перебрались наверх в наш дорогущий номер, где у каждого была возможность воспользоваться туалетом. Киношников ничто не могло сбить с панталыка. Они были исполнены решимости выслушать историю до конца. А потому после недолгой паузы - прямо как театральный перерыв - мы снова собрались в огромной гостиной, и, судя по всему, Роли и Магнус намеревались продолжить рассказ дуэтом.
      Я был доволен, как всегда, когда выдается возможность увидеть в новом свете моего старого друга Магнуса Айзенгрима или узнать о нем что-то прежде неизвестное. Меня немного смущало, однако, молчание Лизл, которая за все время в ресторане не проронила ни слова. Но молчание ее объяснялось отнюдь не застенчивостью. Чем меньше она говорила, тем явственнее было ее присутствие за столом. Я знал Лизл слишком хорошо, и только ждал - когда же ее прорвет. Хотя она и помалкивала, чувства ее переполняли, и я не сомневался: ей найдется что сказать, дай только время. Ведь, если уж на то пошло, Магнус в самом буквальном смысле был ее собственностью: жил в ее доме, считал этот дом своим, делил с ней постель и принимал как должное ее ни на что не похожие любезности. И при этом он всегда отдавал себе отчет в том, кто истинный хозяин в Зоргенфрее. Что думает Лизл, слушая это саморазоблачение Магнуса перед киношниками? В особенности теперь, когда выяснилось, что между ним и Инджестри существует старая вражда?
      А что думал я, промыв зубные протезы и, прежде чем вставить на место, тщательно протирая их столь обильными в "Савое" льняными салфетками? Я думал, что хочу получить все возможное от этой чужой жизни. Я хотел поскорее отправиться в Канаду вместе с сэром Джоном Тресайзом. Я знал, что такое Канада для меня. А чем была Канада для него?
      6
      Когда я вернулся в гостиную, Роли был уже на борту судна, плывущего в Канаду.
      - Меня среди прочего приводило в смущение (как легко молодые приходят в смущение!) и то, что моя дорогая матушка одарила меня в дорогу огромным шерстяным шотландским пледом. Вся труппа изводила Макгрегора, требуя сказать, как называется этот рисунок. Макгрегор, поразмыслив, сообщил, что эта клетка называется "охотник Коган". С тех пор этот плед так и называли: охотник Коган. Мне он не понадобился, потому что в каютах стояла невыносимая жара, а сидеть на палубе и получать от этого удовольствие было уже поздновато - сезон закончился.
      Матушка так суетилась, когда приехала проститься, что на гастролях труппа с напускной озабоченностью опекала меня, - это стало чем-то вроде игры. В игре этой не было никакой желчи (если не говорить о Чарльтоне и Вудсе - те были настоящими ехиднами) - одно озорство, которое тем труднее было выносить, что в глазах Одри Севенхоус я хотел выглядеть триумфатором. Но матушка совсем некстати снабдила меня Канадским Бедекером издания 1922 года, который каким-то образом оказался в ее лавке; хотя этот путеводитель и устарел, многие просили его на денек-другой и черпали оттуда сведения о том, что канадское правительство выпустило четырехдолларовую купюру, что проводники спальных вагонов ожидают от вас чаевых не меньше чем двадцать пять центов в день, что вагон с охранниками на канадских железных дорогах называется камбуз, и массу других полезных фактов.
      Труппа, возможно, и считала меня смешным, но они и сами являли собой странноватое зрелище, когда перед отплытием из Ливерпуля собрались на палубе, чтобы сняться всем вместе для рекламы. За время поездки было отснято немало таких общих фотографий, и на каждой из них бросались в глаза эксцентричные вещицы - диковинное дорожное пальто Эмилии Понсфорт (за глаза это называлось "одежда разноцветная"), отчаянная мужская шапка, которую Гвенда Льюис пристегивала к волосам булавкой, чтобы быть в готовности к катаклизмам Нового Света, меховая шапка К. Пенджли Спиккернелла, который уверял всех, что такие шапки с ушами абсолютно de rigueur* [Необходимы (фр.).] в Канаде зимой, огромная курительная трубка Гровера Паскина с чашечкой, в которую вполне вместился бы стакан для бренди, стильная фетровая шляпа и бархатный шарф (в стиле времен короля Эдуарда) Юджина Фитцуоррена. Хотя безвкусица викторианских лицедеев давно ушла в прошлое, эти актеры вели себя так, что ни за кого другого принять их было просто невозможно - только за актеров.
      Когда Холройд собирал нас для очередной из этих обязательных фотографий, сэр Джон и Миледи непременно приходили последними, удивленно улыбаясь, словно меньше всего в жизни ожидали, что их сейчас будут снимать, и словно присоединялись к нам только для того, чтобы потешить компанию. Сэр Джон в Канаде был не новичок - он носил солидное пальто реглан, по-актерски просторное и, как уже говорил наш друг, со слегка укороченными рукавами, чтобы демонстрировать свои красивые руки. На Миледи была шуба, как то и полагается супруге актера, удостоенного рыцарского звания. Что это за мех, никто не знал, но шуба была очень меховая, мягкая и по виду стоила немалых денег. На голову она нахлобучивала эдакую шляпку cloche* [Колпак; колокольчик (фр.).], которые были тогда в моде, - из волосистого фиолетового фетра. Не думаю, что она сделала лучший выбор: глаз ее почти не было видно, а ее длинный, похожий на утиный клюв нос торчал из-под полей.
      Но ни на одной - уверяю вас: ни на одной - из этих фотографий вы не увидите Мунго Фетча. Кто ему запретил? Кто решил, что молоденький сэр Джон, неизменно одетый в слишком обтягивающие и ладно скроенные костюмы, не должен присутствовать на этих фотографиях, которые всегда печатались в канадских газетах под заголовком: "Сэр Джон Тресайз и его лондонская труппа, включающая и мисс Анетт Делабордери (леди Тресайз), после триумфального сезона в Вест-Энде гастролируют в Канаде".
      - Такое решение диктовалось здравым смыслом, - сказал Магнус. - Меня это мало волновало. Я, в отличие от вас, Роли, знал свое место.
      - Справедливо. Абсолютно с вами согласен. Я своего места не знал. У меня было впечатление, что выпускник Кембриджа всюду на месте, что он ни в каком обществе не потеряется. Я не сообразил, что в театральной труппе (да и вообще в любом творческом сообществе) положение человека определяется талантом, а искусство в этом демократическом мире - вещь, безусловно, аристократическая. А потому я всегда держался по возможности ближе к Одри Севенхоус и даже перенял у Чарльтона манеру стоять чуточку боком, чтобы демонстрировать мой профиль, который, как я понимаю теперь, лучше было бы прятать подальше. Я был ослом. Ах, каким же рафинированным и хвастливым ослом я был, и не думайте, что потом я не корил себя за это.
      - Хватит нас кормить баснями о том, каким ослом вы были, - сказал Кингховн. - Даже я чувствую, что это английская уловка, призванная смягчить наше неодобрение. "Ах, - скажу я, - какой милый парень. Вот, говорит, что он осел; это надо же. Да если бы он и в самом деле был ослом, то никогда бы этого не сказал". Но я прожженный европеец и думаю, вы и на самом деле были ослом. Будь у меня машина времени, я бы перенесся в тридцать второй год и влепил бы вам хорошего пинка. Но поскольку мне этого не дано, скажите, зачем вас пригласили на гастроли. Актером вы явно были неважным, а в качестве переносчика кресел толку от вас было и того меньше. Зачем кому-то нужно было платить вам деньги и брать на прогулку в Канаду?
      - Гарри, вам нужно выпить. В вас говорит брюзга-пьяница, у которого отобрали бутылку. Не волнуйтесь, скоро наступит непременное и запланированное время коктейля, и тогда к вам вернется ваше добродушие. Меня пригласили в качестве секретаря сэра Джона. Предполагалось, что я должен буду делать всю рутинную работу, писать поклонникам письма, которые он будет подписывать, а еще - продолжать Джекила и Хайда.
      Если воспользоваться расхожим выражением, то в этом-то и была зарыта собака. Я, понимаете ли, думал, что должен написать сценарий на основе стивенсоновской истории, а Магнус уже говорил, что я набрался всяких идей о Достоевском и масках. Я нередко цитировал Стивенсона сэру Джону: "Я беру на себя смелость предсказать, что в конце концов человечество окажется всего лишь общиной, состоящей из многообразных, несхожих и независимых друг от друга сочленов". Я повторял ему эти слова и умолял позволить мне вывести несхожих сочленов на сцену в масках. Он же в ответ покачивал головой и говорил: "Нет, дружок, ничего из этого не выйдет, моей публике это не понравится". Тогда я подступал к нему с другой цитатой, в которой Джекил говорит о "тех желаниях, что я тайно вынашивал, а недавно начал удовлетворять". Как-то раз он спросил, что я имею в виду. Я имел в виду много всяких фрейдистских заморочек: мазохизм, садизм, всякие изыски с девицами. Но его викторианский дух лишь ожесточился при этих словах. "Омерзительный бред", - только и сказал он.
      В первый период нашей совместной работы мне даже хватило наглости просить его отказаться от Джекила с Хайдом и позволить мне сделать сценическую версию "Дориана Грея". Тут сэр Джон просто взвился. "Никогда при мне не упоминай этого человека, - сказал он. - Оскар Уайльд получил дар Божий и зарыл его на помойке. Лучшее, что мы можем для него сделать, - это забыть его имя. К тому же моя публика не желает об этом слышать". А потому я погряз в Джекиле с Хайдом.
      Погряз в еще большей степени, чем мне думалось вначале. За сто лет до меня, в самом начале их совместной карьеры, сэр Джон и Миледи сами собственными невинными перьями - нацарапали "Владетеля Баллантрэ". Они вплоть до мельчайших деталей прописали сценарий, потом нашли какого-то литературного поденщика, который состряпал диалоги. К своему ужасу я обнаружил, что они проделали то же самое еще раз. Они составили план Джекила с Хайдом и хотели, чтобы я заполнил его словами. А сэр Джон имел нахальство сказать, что они еще пройдутся по моей писанине, чтобы придать ей блеск. Два этих шута гороховых будут придавать блеск тому, что напишу я! Но я им не какой-то там литературный поденщик. Я окончил Кембридж по курсу английской литературы и был вторым по успеваемости на своей параллели. А мог бы и первым, пойди я на поводу у господствующей идеологии и повторяй как попка все, что должно, начиная от Беовульфа и до наших дней. И не смейтесь. Я был молод и не лишен амбиций.
      - Но лишены театрального опыта, - сказал Линд.
      - Возможно. Но дураком я не был. Почитали бы вы сценарий, который сляпали сэр Джон и Миледи. Стивенсон, наверно, в гробу перевернулся. Вы ведь читали "Странный случай с доктором Джекилом и мистером Хайдом"? Это ужасающе письменная книга. Что я имею в виду? У нее чисто повествовательный характер - выдерните оттуда сюжет, и ничего не останется. Какой-то тип пьет пенистую жидкость, цвет которой изменяется с прозрачного на пурпурный, а потом на зеленый - на зеленый: вы можете себе представить что-нибудь более нелепое? - и становится своим собственным злобным alter ego*. [Второе "я" (лат.).] Я уселся за работу, намереваясь изыскать способ вдохнуть жизнь в эту сценическую версию.
      Маски могли бы здорово выручить. Но эта парочка зацепилась за то, что, по их мнению, было основным дефектом оригинала: отсутствие героини. Вы только представьте себе! Что на это скажут поклонники мисс Анетт Делабордери? А потому они сочинили историю, в которой у доктора Джекила есть тайная любовь. Друг его юношеских лет женился на девушке, в которую всем сердцем был влюблен Джекил, а девушка, выйдя замуж, обнаружила, что всем сердцем влюблена в Джекила, который благородным образом продолжает ее обожать. А муж пошел по дурной дорожке - спился. Душераздирающий ход самопожертвования, который оказался беспроигрышной картой во "Владетеле".
      Чтобы отвлечься от своей погубленной любви, доктор Джекил занялся химией и таким образом открыл "роковое питье". Затем муж той, в которую всем сердцем влюблен Джекил, умирает от запоя, и она обретает свободу. Но к этому времени Джекил уже не может обходиться без "рокового питья". Он выпил столько этой дряни, что может в любой самый неподходящий момент издать вопль и сморщиться до размеров Хайда. А потому он не может жениться на той, которую любит все сердцем, и не может сказать ей почему. И вот душещипательная финальная сцена: он заперся в своей лаборатории, потому что превратился в Хайда, а превратиться снова в Джекила уже не в силах, потому что кончились ингредиенты, из которых он готовил свое "р. п." Та, которую он любит все сердцем, подозревает какую-то гнусность и зовет дворецкого с лакеем взламывать дверь; Джекил слышит удары в дверь, и его охватывает ужас, но последним сверхъестественным усилием, цепляясь за свое лучшее "я", он заставляет себя сделать единственный благородный выбор. Он принимает яд и испускает дух, а в этот момент та, которую он любил все сердцем, врывается в комнату. Безудержно рыдая, она обнимает тело Хайда, и сила ее любви такова, что тот снова превращается в прекрасного доктора Джекила, в последнюю минуту вырванный из лап смерти.
      - Сильный конец, - сказал я. - Не понимаю, на что вы жалуетесь. Жаль, что я не видел этой постановки. Я хорошо помню Тресайза. Он бы сделал из этого конфетку.
      - Вы мне морочите голову, - сказал Инджестри, укоризненно глядя на меня.
      - Ничуть. Хорошая, крепкая мелодрама. Вы пересказали пьесу в шутливом тоне, потому что хотели нас посмешить. Но, думаю, такая пьеса могла бы иметь успех. Вы что, так и не попробовали?
      - Как же - попробовал. Пробовал на протяжении всех канадских гастролей. Я работал до изнеможения, как только мне удавалось улучить свободную минуту, а потом показывал домашнее задание сэру Джону, который делал в нем пометы своим паучьим почерком. Он без конца повторял, что я не умею эффективно пользоваться словами, а сам писал три предложения там, где вполне достаточно одного.
      Я испробовал все, что мне было известно. Помню, как-то вечером я, лежа на полке в удушающе жарком вагоне канадского поезда, задал себе вопрос: а что бы на моем месте сделал Олдос Хаксли? И тут мне пришло в голову, что Олдос воспользовался бы так называемым методом дистанцирования, то есть написал бы все в лоб, но словами с ироническим оттенком, чтобы чуткий зритель понял: пьеска эта имеет двойное дно и может восприниматься как смешная пародия. И вот я попробовал сцену-другую написать в этом ключе, и думаю, что сэр Джон так никогда и не заподозрил мистификации. Он только вычеркнул все красноречивые определения, и снова передо мной была мелодрама. Никогда не встречал человека с таким убогим литературным вкусом.
      - А вам никогда не приходило в голову, что он просто хорошо знал свое дело? - спросил Линд. - Насколько мне известно, публика не очень падка на вещи с двойным дном. Я наилучшим образом добивался нужного мне эффекта, говоря все в лоб.
      - Прямо в точку, - сказал Кингховн. - Когда Юргену нужно двойное дно, он мне подмигивает, и я ставлю камеру чуть наискосок, а иногда делаю расфокусировку - и вот вам, пожалуйста, двойное дно.
      - Вы говорите мне об этом сегодня, - сказал Инджестри, - и, видимо, вы правы. По-своему, на нелитературный лад. Но тогда, кроме сэра Джона, мне никто ничего не говорил, и я видел, как он изображает долготерпение, давая возможность невидимой публике, для которой он играл вне сцены, вволю насладиться этим зрелищем: обаятельный актер сносит глупости юного тупицы. Но будьте уверены, в мою защиту тоже нашлось бы что сказать. Правда, я уже говорил, что был ослом. Неужели я так и останусь непрощенным?
      - Это вопрос чисто богословского свойства, - сказал я. - "Божеские законы не имеют срока давности".
      - Бог ты мой! Неужели вы это помните? - воскликнул Инджестри.
      - О да. Я, видите ли, тоже читал Стивенсона, а это пронзительное замечание как раз и сделано в "Джекиле и Хайде", так что вы, конечно, с ним знакомы. Неужели глупости, совершенные нами даже в самые первые годы жизни, никогда не будут прощены? Меня частенько мучает этот вопрос.
      - К черту ваше богословие! - сказал Кингховн. - Продолжайте рассказ.
      - Гарри давно пора выпить, - сказала Лизл. - Я позвоню, чтобы нам что-нибудь принесли. К тому же мы вполне можем пообедать здесь, как вы думаете? Я сама выберу.
      Когда она удалилась в спальню, чтобы сделать оттуда заказ по телефону, Магнус вперил внимательный взгляд в Инджестри - словно перед ним было какое-то странное существо, которое он увидел в первый раз.
      - Вы рассказываете о канадских гастролях как о собственной Голгофе, тогда как они были досконально продуманным мероприятием, - сказал он. - Я полагаю, главной вашей бедой были безуспешные попытки втиснуть в Джекила с Хайдом роль для невинной и хорошенькой Севенхоус. Неужели не могли придумать для нее что-нибудь вроде горничной-наперсницы той, которую Джекил любит всем сердцем. Можно было бы вложить в ее уста какие-нибудь трогательные слова: "Ах, мадам, у доктора Джекила такой печальный, такой заблудший вид в последние дни, мадам". Вот это, пожалуй, было бы ей по силам. Очень средненькая актриса. Не знаете, кстати, что с ней стало? Я тоже. Что становится со всеми хорошенькими девушками, у которых таланта на медный грош? Они, кажется, покидают сцену еще до тридцати. Но вообще-то, мой дорогой Роли, на гастролях много чего происходило. Я вкалывал, как раб на галере.
      - Не сомневаюсь, - сказал Инджестри. - Подхалимничали перед Миледи - я уже говорил об этом. Не хочу вас обидеть. Но до поклонника вы никак не дотягивали, а до лизоблюда, пожалуй, не упали. Я думаю, "подхалимничали" самое подходящее слово.
      - Ну, подхалимничал так подхалимничал, если это не претит вашему тонкому литературному вкусу. Я несколько раз говорил, что любил ее, но вы решили не обращать внимания на мои слова. Любил не в том смысле, что желал, - это было бы нелепо; мне такого и в голову никогда не приходило просто хотел служить ей и делать все, что в моих силах, чтобы она была счастливой. Почему я испытывал такие чувства по отношению к женщине, которая вполне годилась мне в матери? Ну, это вы сами решайте, господа дилетанты от психологии, но что бы вы ни придумали, по-настоящему объяснить мои чувства вы не сможете. Всем этим психологическим объяснениям прискорбно не хватает понимания подоплеки явлений. Если бы вы, Роли, лучше умели чувствовать и не были так варварски начитаны, то могли бы увидеть возможности, скрытые в том замысле Джекила и Хайда. Любовь женщины воскрешает мужчину к жизни и очищает от зла. Вот уж действительно совсем немодная для наших дней тема. Настолько немодная, что подобное вообще кажется абсолютно невероятным. И тем не менее сэр Джон и Миледи, казалось, знали эту тему не понаслышке. Они были преданы друг другу, как ни одна другая известная мне пара.
      - Как попугаи-неразлучники, - сказал Инджестри.
      - Ну, все зависит от личных предпочтений. Может, вам больше нравится пара старых царапучих котов? Не забывайте, что сэр Джон для огромного числа людей был символом романтической любви в самом ее возвышенном проявлении. Знаете, что как-то раз написал о нем Агат? "Он прикасается к женщинам так, словно это камелии". Вы можете себе представить сегодня актера, который ведет себя на сцене подобным образом? О них никогда не ходило никаких скандальных слухов, потому что вне сцены они были неразделимы.
      Я думаю, что проник в их тайну. Начинали они, несомненно, как любовники, но долгое время пробыли и очень близкими друзьями. Это типично? Если и да, то мне с таким почти не доводилось сталкиваться. Конечно же, они были ужасными несмышленышами. Сэр Джон и слышать не хотел о том, что Миледи не годится для ролей молодых женщин, хотя, насколько я знаю, он прекрасно это понимал. А она была несмышленышем, потому что подыгрывала ему и прискорбным образом не желала отказываться от ухваток молоденькой девушки. Я ведь был рядом с ними несколько лет, а вы - только на тех гастролях. Но я помню, как уже гораздо позднее, когда какой-то журналист затронул эту деликатную тему, сэр Джон с чрезвычайным достоинством и простотой ответил: "Понимаете ли, мы всегда чувствовали, что наши зрители готовы закрыть глаза на некоторое возрастное несоответствие между героем и исполнителем, потому что знают: благодаря нашей игре становится возможным много других прекрасных вещей".
      И знаете, он был прав. Посмотрите на некоторых прим в "Комеди Франсез". Первое впечатление - ну просто старая карга, но проходит десять минут, игра вам начинает очень даже нравиться, и вы забываете о наружности, которая не более чем своего рода символ. Миледи была прекрасной актрисой, но, увы, бедняжка, она очень располнела. Для актрисы лучше, если она становится как мешок с костями - это всегда можно выдать за некую элегантность. Полнота дело совсем другое. Но у нее был такой комедийный дар! И как он замечательно проявился в "Розмари", где по ее настоянию она играла не героиню, а характерный персонаж. Милосердие, Роли, милосердие.
      - И это вы говорите о милосердии? Человек, который сожрал сэра Джона! Я уже говорил и могу повторить: вы съели беднягу с потрохами.
      - Это вы опять преувеличиваете. Как и с "подхалимажем". Я ведь говорил: я поступил в ученичество к эгоизму, и если с течением времени (а ведь я был молод, и мне нужно было думать о карьере) мой эгоизм превзошел его - ну и что? Судьба, дружок? Неизбежность, кн?
      - Боже, не делайте этого! Это так мерзко - в точности, как он.
      - Спасибо. Я и сам так думал. И, если хотите знать, работал, чтобы этого добиться.
      Вы во время этого путешествия, кажется, неплохо проводили время. Неужели вы не помните этих каждодневных репетиций - каких только корабельных закутков ни находил для них старший стюард. Мы с Макгрегором были слишком заняты, чтобы страдать от морской болезни, а вы себе в этой роскоши не отказывали. Вы недужили даже в день корабельного концерта. Теперь эти концерты ушли в прошлое. Помощник стюарда - не успели мы еще отплыть из Ливерпуля - принялся отыскивать таланты среди пассажиров: дамочек, которые могли бы спеть "Четки", или мужчин, умеющих подражать Гарри Лодеру. Для этого бедняги театральная труппа на корабле была как дар божий. Под занавес К. Пенджли Спиккернелл спел "Мелисанду в лесу" и "Танец цветов" (славно контрастный материалец, по его собственному выражению). Гровер Паскин рассказывал анекдоты (которые он ненадежно скреплял с помощью "А кстати, вот мне вспомнилось..."). Сэр Джон продекламировал сон Кларенса из "Ричарда Третьего", а Миледи выступила с речью, призвав пассажиров сделать взносы в Фонд помощи морякам. Говорила она с таким обаянием и задором, что сбор был рекордным.
      Но это все так, к слову. Мы работали во время перехода, а после того как пришвартовались в Монреале, работы стало еще больше. На берег мы сошли в пятницу, а премьера состоялась в понедельник в Театре Ее Величества. Играли мы там две недели, первую - только "Скарамуша", вторую - "Корсиканских братьев" и "Розмари". Зритель валом валил - это было началом "триумфальных гастролей", как говорили старые актеры. Вы не поверите, как нас встречали и как публика принимала все эти романтические пьесы...
      - Я припоминаю несколько довольно прохладных рецензий, - сказал Роли.
      - Но прохладных зрителей не было. А это главное. Провинциальные критики всегда прохладны - им же нужно демонстрировать, что все эти веяния из культурных столиц им нипочем. А вот публика считала, что мы великолепны.
      - Магнус, публика считала, что великолепна Англия. Труппа Тресайза приехала из Англии, из той самой Англии, которая была в сердце у многих зрителей, из Англии, которую они покинули в молодости, или из Англии, в которую они ездили в молодости, а во многих случаях - из Англии, которую они просто воображали себе и хотели, чтобы она была такой на самом деле.
      Даже в тридцать втором году эти мелодрамы были стары как мир, но в каждом зале находилась горстка людей, которая приходила в восторг от звука английских голосов, взывающих к благородным чувствам. Представление, что всем якобы нужно только новое, - это заблуждение интеллектуалов. Многим людям нужно теплое, надежное место, где время почти не идет вперед, а для многих канадцев таким местом была Англия. Театр оставался чуть ли не последним оплотом старой колониальной Канады. Вы прекрасно знаете, что к тому времени сэр Джон уже лет двадцать не наведывался в Нью-Йорк, потому что там театр такого рода был мертв. Но в Канаде он процветал, потому что был там не просто театром, а Англией, к которой канадцы питали сентиментальные чувства.
      Неужели вы не помните запах нафталина, проникавший на сцену, когда поднимали занавес, - от всех этих кроличьих мехов и древних фраков на дорогих местах. Еще были люди, которые выряжались специально для театра, хотя у меня большие сомнения, выряжались ли они для чего-нибудь другого, ну, разве для полкового бала или еще чего-нибудь, что напоминало им об Англии. Сэр Джон эксплуатировал пережитки колониализма. Вам это нравилось, потому что вы не знали ничего другого.
      - Я знал Канаду, - сказал Магнус. - По крайней мере, ту ее часть, которая реагировала на "Мир чудес" Уонлесса и шутки Счастливой Ганны. Сэра Джона встречала другая Канада, но отчасти и та самая. Мы не гастролировали в небольших городках - мы заезжали только в крупные, где были театры, в которых мы могли развернуться. Но знакомые мне городки мелькали за окнами, пока мы покрывали на поезде эти бескрайние тысячи миль. В пути я пришел к выводу, что очень неплохо знаю Канаду. Но кроме того, я знал, что нравится людям, как их можно заставить раскошелиться и чем питается их воображение.
      Для вас театр был всего лишь грубоватым продолжением кембриджского курса английской литературы, но театр, знакомый мне, был театром, в котором люди забывают одно, вспоминают другое и освежают безводные места души. Мы, Роли, оба были молодые невежды. Вы принадлежали к тому типу невежд, который так боится жизни, что только и умеет - презирать ее из страха, как бы случайно не полюбить что-нибудь такое, что не отвечает стандартам горстки людей, которыми он восхищается.